Перевал, глава 8

Очнувшись после избиения, Гришка не сознавал ничего, кроме страшной ломоты во всём теле. Казалось, кто-то намотал на руку внутренности и тянет, тянет, бесконечно–медленно, однообразно-мучительно, без надежды на отдых, на перерыв, на возможность перевести дух.
Но вслед за сознанием вернулась память, и утонувшее было в забытьи отчаяние, явилось вновь, стократ усиливая физические муки.


...снова жив… Да что же это такое?!

Даже это не удалось ему… умереть, сдохнуть как собака, - и то не смог…
Всё зря… волнения, страхи… Ведь умереть не просто. Сколько сил, сколько отчаянной воли понадобилось, чтобы решиться, и всё – зря.
Ничего не изменилось.
Что же это такое? До каких пор, сколько ещё придётся ему терпеть? Уже ничего не просит он у судьбы, ни счастья, ни свободы, одного лишь благодеяния жаждет – чтобы забрала, отняла, наконец, постылую, осточертевшую жизнь… И того нет…
Всё – зря.


Почувствовав, что просыпаются в измученном теле оставшиеся силы, Гришка решил, что как угодно, хоть ползком, доберётся до тропы у ручья, туда, где начинается пропасть, и тогда уж точно… наверняка…

Повернувшись на бок и упираясь ладонями в пол, он сел и, стараясь не смотреть, как смещается, уходит куда-то вбок край лежанки, как рябит, двоится маленькое окошко под потолком, повёз, не отрывая, ладони в сторону выхода, намереваясь и сам, вслед за ними, постепенно переместиться туда же.
Но тут проснулся старик и нарушил планы.


После неудачной попытки с помощью Ильи вырваться наружу, Гришка убедился, что ещё слишком слаб, что нужно подождать, пока истерзанная плоть хоть немного оправится от ущерба.

Но он не собирался ждать долго. День – два.
Только для того, чтобы накопить сил на дорогу к обрыву, чтобы не потерять сознание на половине пути, откуда снова притащит обратно упрямый старик, - только для этого требовалось ещё немного жизни. Только для того, чтобы умереть уже точно. Наверняка.


Гришка не хотел жить.
Но молодая кровь, не спрашивая пожеланий капризной воли, исподволь проводила восстановительную работу, и проснувшись на следующее утро, он понял, что сможет встать.


                _____________



Думая о том, что должен осуществлять всё планомерно и последовательно, что торопливостью только навредит, самому себе помешает в исполнении своего же плана, Гришка осторожно разворачивался, спуская ноги с лежанки.
Когда удалось как следует сесть, он, согласно принятой стратегии, не стал сразу вскакивать с полатей, а сделал паузу, чтобы тело привыкло к вертикальному положению, чтобы не кружилась голова и предметы оставались на положенных им местах.
Отдыхая и рассеянно глядя по сторонам, он наткнулся на странную угловатую кучу лохмотьев на полу, и долго всматривался в недоумении, прежде чем сообразил, что это – не что иное, как Илья.

Старик лежал на боку, не шевелясь, не издавая звуков и казалось, что это скелет, прикрытый старыми тряпками, настолько худы были руки и ноги, почти мальчишеская, с торчащими лопатками спина.

Подождав немного и не наблюдая никаких перемен, Гришка, удивлённый и немного испуганный этой немой неподвижностью, счёл нужным перейти поближе и выяснить в чём дело.
Опершись о лежанку, он стал медленно подниматься во весь рост, осторожно распрямляя колени и следя, чтобы каким-нибудь резким движением не вызвать головокружения и не упасть. Потом сделал несколько шагов и, оказавшись рядом со стариком, так же неторопливо и поэтапно присел на корточки.


Илья смотрел вполне осмысленно и на усопшего похож не был, но когда, втянув воздуху, попытался сказать что-то, из горла вышел только слабый, чуть слышный сип.
 «Ты чего это?» – хотел было спросить Гришка, но потекла кровь.

- Ты чего? – сплюнув, прохрипел он.

Старик виновато улыбнулся и вновь лишь пошевелил губами.

Гришка положил руку ему на лоб и сразу, будто от батареи, согрелась ладонь.
По опыту зная, как холодно на полу, он подумал, что нужно передвинуть старика на соломенный настил и позабыв, что вставал, собственно, не за этим, стал переставлять согнутые в коленях ноги, постепенно перемещаясь, чтобы оказаться между Ильёй и его соломой в углу. Потом, всё так же оставаясь на корточках, взялся за ветхую рубашку на плечах и потянул на себя.

Но одновременно и тащить старика, пусть худого и лёгкого, и держаться на ногах оказалось непосильной задачей.
Тогда Гришка с корточек опустился на колени, ползком доволок Илью до постели, затащил на неё и укрыл одеялом.


Движение отзывалось болью сразу везде, картинку перед глазами то накрывало угольной чернотой, то заливало красным и, уложив старика, Гришка обеими руками упёрся в пол, на четвереньках приходя в себя.
Потом, осторожно, по стенке, поднялся и, кое-как добравшись до своей лежанки, сел.


Несложная работа, которую проделал он, забрала все скопленные за ночь силы, и их уже не осталось ни на путешествие к ручью, ни даже на то, чтобы додумать мысли об этом.

Нужно было отдохнуть.


Но по-видимому, пока он возился с Ильёй, прошло много времени и, едва он устроился на полатях, с улицы послышался раздраженный голос Ахмета.
Увидев сидящего Гришку и лежащего Илью, он стал кричать, недовольный, что до сих пор никто не вышел на работу.

Старик, всегда с готовностью исполнявший любое повеление, сейчас даже не пошевелился и, подойдя, Ахмет несколько раз хлестнул его плёткой.
С таким же успехом он мог бы ударить неодушевлённый предмет.

- Заболел он, - проговорил Гришка, снова отплёвываясь от крови. – Болеет, не видишь?

Тыча пальцем в дверь, Ахмет замахнулся на него.

- Ладно… ладно, сейчас иду.


Животные имели одинаковый аппетит и в будни, и в праздники, им не было дела до чужого похмелья или ослабления дисциплины. Из птичников и загонов давно неслось разноголосое негодование по поводу пустых кормушек и именно поэтому так сердит был аккуратный Ахмет.


Гришка нагнулся, сгрёб с пола присохшую кашу, поднял лепёшку и, через силу сжевав всё это, отправился наполнять корыта и поилки.


                ____________



Солнце светило вовсю на безоблачном небе. Чистейший, бесплотный воздух, казалось, сам по себе проникал внутрь, свежим морозцем обжигая лёгкие, и, непрестанно покашливая, то ли морщась боли, то ли улыбаясь от яркого света, Гришка нехотя оживал.


Увидев его впервые после экстраординарных событий, оживились челядинцы, лениво слоняющиеся по двору.
Кто-то, поглядывал озорно и любопытно, как будто ожидая чего-то сверхъестественного, как будто надеясь на продолжение развлекательной программы; кто-то злобно плевал, не зная других чувств, кроме ненависти.
Но ни те, ни другие не смели трогать, помня, что провинившегося раба пощадил сам хозяин.


Гришку же не занимали сейчас ни плевки, ни озорливые провокации.
Ноющее каждой клеточкой тело после бессознательной обездвиженности напрочь позабыло, какие мускулы для чего предназначены и не желало повиноваться. Руки и ноги, непослушные и чужие, так и норовили отклониться от заданной траектории и, выполняя повеления Ахмета, Гришка все усилия сосредоточил на том, чтобы снова подчинить их себе.
Слегка наклонившись, он подметал двор, крепко сжимая обеими руками веник и бдительно следя, чтобы тот как следует, слева направо перемещался по земле, а не выписывал загогулины в угоду капризному произволу мышц, отвыкших выполнять повеления разума.
Это не особенно получалось и оттого, что все движения выходили косолапыми, по-детски неуклюжими, было немножко смешно.


…что ж… не удалось… Не удалось умереть, осуществить отчаянный план. Что ж… Значит, - не судьба. Значит, нужно жить.
Вот и старик заболел… Значит, теперь он должен работать… Впрочем, - что за вздор, кому он здесь должен… Просто – устал. Устал от бесконечных и тщетных попыток всё изменить. Так хотел, так рвался… и не изменил ничего. Не то что на волю, - в небытие не выпустила гора.
Что ж… значит, не судьба.
Пусть идёт, как идёт. Он истратил силы, их больше нет. Их не осталось не только на то, чтобы мочь, но даже на то, чтобы хотеть сопротивляться. Пусть идёт, как идёт…


Ближе к обеду появился во дворе хозяин и сразу подскочили к нему горячие молодцы, выкрикивая и грозя в сторону подметавшего Гришки.
Но Алабай смотрел спокойно.
Властелин, могущественный и незыблемый, мог он что угодно творить в своём царстве, сам всегда оставаясь неуязвимым, и зная это, милостиво и благодушно взирал на всё, что ни окружало его.


Гришка тоже не особенно беспокоился. Не то чтобы он не понимал, что его сейчас могут убить, но и понимая, не чувствовал ничего, кроме усталого безразличия. Бесконечные метания между отчаянием и надеждой измотали, измучили вконец, и стало всё равно.
Убьют, так убьют, он ведь и сам этого хотел.
В душе, опустошенной дотла, не осталось даже страха. Не осталось ничего.

Пусть идёт, как идёт.


Только Сафар, неравнодушный и преданный, не мог оставаться безучастным. Он схватил за плечо нагнувшегося над веником Гришку и, толкая его вниз, желая поставить на колени, сердито кричал:

- Шайтан!! Параси!! Паращений параси!! Хазяин параси!! Какой хазяин! – подобострастно заводя глаза в сторону Алабая, продолжал он. - Ай! Ай, какой!! Шайтан парастил! Ай!


Он всё продолжал дёргать Гришку, качая туда-сюда, и в конце концов тот, не удержав равновесие, упал.

Едва начавший снова ходить, он не мог подняться сразу и Ахмет успел подойти и, ногой наступив на шею, прижать к земле.
Возвышаясь над поверженным строптивцем, он вопросительно смотрел на Алабая, ожидая, что тот захочет сделать с провинившимся рабом.


Хозяин не спеша приблизился и повелительно сказал что-то. Тотчас к Ахмету подбежали двое помощников, вместе они приподняли Гришку, поставив на колени, и Ахмет, схватив сзади за волосы, обратил его лицом к господину.


Некоторое время Алабай изучал, внимательно рассматривал красочные разводы на Гришкиной физиономии, потом медленно и демонстративно, затягивая время и усиливая эффект, стал доставать из-за пояса нож.
Широкий, зеркально-блистающий. Тот самый…


Думая, что угадал намерение хозяина, Ахмет ещё выше задрал Гришкину голову, ещё дальше отвёл её назад, открывая, делая удобным доступ к горлу, а Гришка, лицом обращённый вверх, вдруг увидел небо.
Неожиданно, впервые в жизни – увидел, как оно прекрасно.


Лазурно – бездонное, чистое как слеза, оно источало такую благость, что возможность раствориться, исчезнуть в нём, с головой уйти в этот невозмутимый, светлый покой, представлялась немыслимым, волшебным счастьем.
Всего лишь секунды разделяют их… чуть-чуть, совсем немного осталось потерпеть и великий, всё прощающий океан примет его, омоет земные скверны.
Не будет уже усталости, небо заберёт её. Не будет горя, обид, не будет боли. Всё растворится и станет ему легко…

В упоении Гришка даже закрыл глаза, чтобы умерить силу охватившего его восторга и радостно ждал…


Быстрым и точным, решительным движением Алабай глубоко полоснул по щеке, развернулся и пошел в дом.


Потекли на подбородок алые струи, закапали на грязную рубаху тёплые капли, отпуская, Ахмет толкнул Гришку и, уткнувшись носом в ледяные камни двора, тот спустился с небес на землю.
Аукнулись болезненной судорогой истерзанные внутренности, добавили от себя осмелевшие, почуявшие свободу челядинцы, и посыпались со всех сторон прочие прелести земной жизни, снова, в который уже раз, оставленной ему непрошенным даром насмешливой фортуны.


Ещё какое-то время в него плевали и пинали, не давая встать, но вскоре и мучители и зрители потеряли интерес, разбрелись кто куда, и день пошел как обычно.

                ____________


Кровь свернулась быстро и к обеду рана подсохла.
Накладывая Гришке неизменное варево, Сафар, не перестающий изумляться бесконечному великодушию хозяина, орудовал половником торжественно, как на параде, гордый тем, что служит у такого благородного человека.

Рядом с котлами, в ёмкости поменьше, стоял оставшийся со вчерашнего куриный бульон и, когда его миска была наполнена кашей, Гришка протянул повару вторую.

- Старик болеет… налей супу ему…


При каждой попытке говорить, горлом неизменно шла кровь, и теперь он снова закашлялся, отплёвываясь розовой пеной.
В ответ Сафар завёл своё обычное: «…бис туруда…», - и, в невыразимом утомлении, тоскуя от одной мысли о том, что сейчас придётся объяснять и доказывать, напрягать рваное, исходящее кровью нутро, Гришка обратил к повару пёстрое, жутковато - расписное лицо своё. Увидев отрешенно – незрячие, пустые как два револьверных дула, глаза, тот суетливо схватил половник и подрагивающей рукой плеснул бульон, от страха позабыв, что можно позвать на помощь.

                ______________


Нагруженный провизией, Гришка вернулся в сарай. Поставив на лежанку свою кашу, он подошел к соломенному настилу, где лежал старик, всё так же в сознании, всё так же бессилен и безмолвен.

Увидев новое украшение на щеке напарника, Илья приподнял руку, указывая и вопросительно глядя.

- А, пустяки, - небрежно отмахнулся Гришка, немедленно закашлявшись и сплюнув. – На-ка, вот…

Опустившись на колени и подложив под голову Илье какую-то ветошь, Гришка стал спаивать ему приятно-солоноватую, тёплую жидкость, сплошь покрытую радужно - переливчатыми кругляшками жира.

Сделав несколько глотков, старик отдышался и сипло прошелестел:

- Неужто Сарафан дал?
- Сарафан? Какой сарафан?
- Ну, повар-то?
- А-а… хе-хе… сарафан… И точно – сарафан. Круглый… да лыбится ещё… во все стороны. Точно – сарафан. Хе-хе…
- Хе-хе-хе… пхе-пхе.., - кашлял Илья, довольный, что так удачно пошутил.


Да, теперь всё будет хорошо. Гришка целых полдня провёл во дворе и вернулся живым. Пустяки – щека.
Всё будет хорошо, теперь уже точно. Теперь уже можно отдохнуть. Сбросить, свалить неподъёмную, смертельную тяжесть, отпустить удила и просто отдохнуть.


Сделав ещё пару глотков, Илья дал понять, что больше не хочет и, пожалуй, немного поспит.


Когда старик сомкнул веки, Гришка неторопливо поднялся, пересел на лежанку, допил бульон и съел кашу.
Рана на лице, которую на фоне всех остальных болей он почти не чувствовал, немного пощипывала, желудок, вновь привыкая выполнять свои основные функции, а не только истекать кровью, наполнял организм позабытым блаженством сытости и всё напряжение и отчаяние последних дней куда-то улетучилось, забрав с собой и мысли о смерти.
Пусть идёт, как идёт.


Взглянув на дверной проём, Гришка увидел как сверху, от притолоки, плавно вальсируя и кружась, бесшумно летят, опускаются вниз лёгкие маленькие пушинки, и тёмная, неприютно-траурная земля одевается праздничным, белым покровом.


Близился декабрь – весёлое, беззаботное время, когда они с ребятами гуляли с вечера до утра, отмечая и наступающий, и наступивший, и, конечно же, «старый» новый год.
Из жалкой, промёрзшей насквозь лачуги всё это представлялось недостижимо-далёким, нереальным, но снежинки, падающие сейчас с неба, как две капли воды похожи были на те, что падали там, в деревне, и позёмка, подгоняемая лёгким ветерком, мела здесь точно так же, как дома.

Зима, - старая знакомая, нежданной гостьей заглянув к тоскующим на чужбине, повеяла чем-то родным и, дохнув морозом, ненадолго согрела душу.


Следующая глава  http://www.proza.ru/2017/10/09/200