Полет пластилинового самолетика

 

 Самолеты, сделанные из пластилина, никогда не летают!

 (Многократно подмеченный факт всеми конструкторскими бюро)


     На Земле двадцать четыре рассвета, но об этом не знают миллионы умных и самоуважающих себя людей. Ни одним рассветом меньше или больше, потому что двадцать четыре часовых пояса изрезали весь глобус, как голубой торт по ранней договоренности различных географических обществ. Каждый пояс встречает свой рассвет в виде восхода Солнца или просто освещения местности. И повторяется этот процесс у каждого человека всю его короткую жизнь. Никто существенно не может отличить свое утро в пять лет от утра в лет девяносто, потому что любому рассвету неизвестно, кто такие люди…, он просто делает свою работу, наполняя мир собой. Были бы люди на земле или нет, рассвету все равно. В конце концов свет, это лучше, чем тьма, это настоящий подарок... А утро вечера мудренее или нет, это уже вопрос к полю особых человеческих отношений и событий, которые совершают сами люди, иногда бросаясь в омут этих событий не только с головой, но и с единственной своей судьбой, ставя на кон вчерашний черствый пряник или свою быстротечную жизнь. Кому рассуждать о человеческой жизни, как не самим людям? Всему остальному миру: от полевых козявок, городских воробьев и океанских китов, на судьбы человеческие совершенно наплевать, у них свои проблемы и судьбы, без денег, без шампанского и пистолетов… 
  Какая махровая сволочь придумала коммунальные квартиры уже навряд ли кто вспомнит. Можно нарыть какой-то приказ в каких-то архивах, каких-то прокуренных кабинетов, от какого-то нового светлого утра совершенно новой зари, о том, что в связи с какими-то придурковатыми причинами, возникшими ниоткуда, отныне семьи нужно селить в одной квартире, поделив между ними готовую чужую жилплощадь. Приказ на самом деле был после долгих заседаний, прений, бдений, умозаключений и самоуважений, пустых слов, чаепитий и сонных зеваний... Там, где раньше жила одна семья с одним или несколькими туалетами и ванными, теперь должно жить семей десять, пятнадцать, двадцать. Вот вам и решение квартирного вопроса. По-свински и наплевательски «мудро». Приказ, так приказ!
Наверху никому и в голову не могло прийти, что люди все разные и видят мир под разными углами. А кого это вообще интересует? Жить вместе в мирное время им рекомендуется свыше, ибо это пахнет локальными войнами, подлостями, воровством, драками, озлобленными группировками, скандалами, коллективными осуждениями и тайными плеваниями в кастрюли с едой. Это был целый мир коммуны, который ненавидели все, у кого была перспектива сбежать в отдельную квартиру лет через двадцать. Были и те, кто жил миром коммуны и другую жизнь на себя никогда не примерял, даже не задумываясь о том, что можно жить как-то иначе… Вот они и тратили свои маленькие рассветы в никуда, проживая годы чужих успехов и чужих судеб. Тот, кто придумал коммуналки, никогда в них не жил, а пил чай на просторной застекленной веранде за городом, у соснового бора…, долго наслаждаясь теплом внутреннего туалета и трелью пожизненно заключенной канарейки.
  Тем же самым временем, где-то в сознательной Швейцарии, где жили такие же люди с одной головой, двумя руками и ногами, коммуналок никогда не было, потому что в голову тамошним простым людям не приходила мысль решения квартирного вопроса таким дегенеративным способом. Как возмущался мудрый и трудолюбивый Лурье – «…вор, академик, больной шизофреник, сенатор и алкоголик, во всем должны быть равны? И в содержимом холодильника и в правах на пенсию?». Много лет назад, ему - Августу Лурье, было бы это смешно, если бы его часовщики с золотыми руками и бриллиантовыми мозгами бросали теплые часовые мастерские, и убегали бы строить баррикады и сутками бороться за всеобщее братство матроса пропойцы с брига «Дуайт» и микронного алмазника старинной часовой фирмы. Смешно и понятно…  Логика и здравый смысл брали своё, поднимая на высокий пьедестал мозги народа и его сознательную совесть. Там же в далекой и обыкновенной стране с самыми обыкновенными людьми был обычный ритуал желать друг другу доброго утра. Конечно, в окружении Альпийских гор, озаренных всеобщим Солнцем, снегом или густой зеленой травой, такое можно желать друг другу в любую погоду. Но бывают в Швейцарии дни, когда небо закрыто суровыми тучами, льет холодный дождь, холод, гололед и серость, а все равно швейцарские мужчины и женщины желают друг другу здоровья и улыбаются от души, поправляя белоснежные воротнички. Не улыбаться - это плохой тон, это неприлично, это минус, это негатив, это, в конце концов, настоящее зло, ведущее любого человека по ужасному искривлению очередного дня. Железный нейтралитет маленькой и умной страны был еще и железным иммунитетом, против многочисленных соседей, желающих чужих бутылок молока у чужих дверей ранним утром.  Но это там - в человеческой, сознательной и простой Швейцарии…
   
  Фира Михайловна просыпалась на час раньше коридорного радио, которое каждый рассвет ровно в шесть утра по московскому времени орало тягучий гимн, исполняемый целой толпой каких-то дядь и теть. Гимн Советского Союза сразу же огревал железобетонной кувалдой всех по голове, возвещая утро трудового дня в стране полезных советов и сбрасывания теплых стеганых одеял. Никто не осмеливался сделать звук тише или вообще выключить, потому что в КГБ об этом узнали бы сразу из пасквиля, написанного одним из бдительных членов коммуналки.
Фира Михайловна была стара и глуховата, и ее гимн не беспокоил и давно уже не звал ни на какие подвиги… Самый главный ее подвиг совершился двадцать лет назад, когда она выжила в кошмарном Бухенвальде, освобожденном в конце войны веселыми американцами. Теперь она смотрела на мир другими глазами, выжившей в Аду и чудом вернувшейся оттуда старухи для встречи своего конца. В мирной профессии до войны она быдла искусствоведом и концлагерь для нее олицетворялся запредельными картинами Босха, где выродки, мутанты и бесы пожирали   беззащитных людей, складывая голые тела в штабеля биомассы. Она медленно ходила по общему коридору квартиры, медленно варила кашу на общей кухне и редко разговаривала с соседями. Вся коммуналка быстро сформировала мнение, что старуха просто не в себе. Люди считающие, что именно они «в себе», быстро осуждают и формируют мнение, быстрее, чем рожают детей. Ну, так тому и быть. Мнение народа, это почти сформировавшийся закон для самого народа, но, к счастью, не для Бога. Это их личная сваренная каша, которую им же и поглощать. Никому и в голову не могло прийти, что Фира Михайловна была когда-то молодой красавицей, за которой бегала вся мужская часть института, как озабоченные не меховые коты. Время неумолимо распорядилось ее жизнью, как, впрочем, оно распоряжается со всеми жизнями без исключения, не зная пощады ни к кому и ни за что. Для всех обитателей седьмой квартиры в старинном дореволюционном доме она была тенью, немного похожей на тень бабушки отца Гамлета.
Центральное место передвижения жильцов, сам коридор, был освещен слабо и в многочисленных затемненных углах, можно было случайно наткнуться на фигуру Фиры Михайловны или на чужой шкаф с запахом нафталина и остатков трупов моли. До переворота 17 года умели строить дома, не жалея пространства для будущих жильцов. Гражданину Хрущеву, как бывшему профессиональному пастуху и слесарю, с его «тяп –ляп» - и не снилось. Коридорный потолок был высоким и давно стал ничейным. За него отвечал только господь Бог и вездесущие пауки, исполняющие свою работу по отлову снующих насекомых. Многочисленные жильцы на потолок в коридоре внимания не обращали, он им был до сгоревшей лампочки и до полного человеческого безразличия. Это же был ничейный – этот потолок, хотя, если разобраться, он был чейный. Старый дворник-татарин говорил, что в 1915 году, жил здесь купец Нифонтов и за квартирой ухаживали сразу три горничные. С тех пор все стали равны, горничных не было и быть не могло, по причине удивительно глупого взгляда на житие, поэтому паутина на потолке, была   забита высосанными телами комаров, золотистых мух, сухими долгоножками, и остатками чьих-то не пластилиновых крыльев.
Коридор был забит разным житейским хламом. Там лежали, стояли и висели на стенах затертые корыта для купания бывших младенцев, велосипеды с одним колесом, ящики с ржавыми замками и шкафы с мутными зеркалами. Угол одного ящика, был «говорящий». Все, кто проходил мимо этого угла, больно бились коленкой и бросали в воздух фольклорно-искусственный возглас «Ёпт…!». Но убрать ящик, отпилить проклятый угол, или повернуть его другим боком никому в голову не приходило, потому что легче произносить звук «Ёпт…!», чем собраться всем вместе на две минуты и освободить колени всех жильцов от ударов бесхозного ящика без владельца и без ключа. Об этот пресловутый угол не бился только один человек в квартире, это пионер Ленчик, носивший не то белую, не то пожелтевшую рубаху и всегда наглаженный алый галстук. Проходя мимо ящика, он делал финт правой ногой и его колено пролетало мимо убойного угла. Его молодость включала юные мозги и выживала в квартире как могла, готовясь к будущей взрослой жизни, среди ничейных подлых углов и тьмы кем-то разбитых ламп.
  Ленчик был пионером и быстро поднимал руку над лбом, подтверждая свою готовность к какой-то борьбе с автоматическим выкриком «Всегда Готов!». Он делал это, как все. Красно-алая пропаганда, похожая на свежую кровь из разорванной раны, медленно заполняла его школьный мозг, разливаясь как вкусное ситро «Буратино». Ему нравилось не думать и не задумываться над тем, что он, как все. Будущий Леонид рано понял, что быть пионером - это очень выгодно. Выгодно было смотреть смело в лицо, заранее облокотившись на штампованный статус честного мальчика, говорить лозунгами…, без сомнения и с огоньком в глазах. Такой особый огонек не снился ни Гайдаровскому Тимуру, ни его команде, ни самому товарищу Голикову и даже несчастливому Павлику Морозову.
Ленчик был командиром маленького отряда и яростно выступал на пионерских слетах и собраниях «…смело вскрывая все недостатки несознательных пионеров». Он понятия не имел, что есть сознание и недостаток, кто это определил, в чем смысл и эталон молодого существования? Ему нравились тонкие нити власти над одногодками, быстро формировавшиеся в канатные узлы. Те самые сатанинские узлы, от которых сладко сосет под ложечкой, а может даже и под вилочкой, когда чувство собственной значимости зашкаливает где- то возле горла и сладко болят лопатки, от шевеления бутонов перепончатых прыщей. Ленчик был на двухствольном распутье в свои двенадцать лет, и прочитать, что написано на камне его судьбы, он не мог. Не было ни камня с опасными советами художника Васнецова, ни мудрой бабушки, погибшей на войне, ни родной мамы, которая постоянно была на тяжелой работе. Им занимались две стороны существования: белая и черная, разворачивая его мальчишескую душу, как стрелку компаса с черным и белым концом, только не на север и юг, а направо и налево. Ну, в общем, как у всех, рано или поздно. Он принял эту игру в самом начале своего осознания жизни, и она ему нравилась.
Старшим пионервожатым он честно смотрел в глаза, улыбаясь и ненавидя их целиком и полностью, одногодкам он смотрел в глаза тоже, но уже по-другому: покровительственно и с осуждением, как будущий идейный боец за неизвестно что. Идеологическая схема построения молодых мозгов работала безупречно. Такие мозги по всему миру и во все времена всасывали в себя либо зачатки святой любви, либо демонизм двуличия, ведомый из глубоких подземелий построения сознания молодых, будущих взрослых. Ленчик определился сразу и быстро. Он освоил роль честно смотрящего беспощадного борца за идеалы коллектива, при тайной ненависти к этому самому коллективу, для себя, в глубине, где никого нет, куда заглянуть не может никто. Не это ли зовется «удобной красотой» для миллионов формирующихся людей? Удобной красотой…  
    Тьма коммуналок жила по заведенному распорядку. Утром, под звуки орущего радио, выстраивалась очередь в туалет или в ванну, где перемешивались запахи, личная гигиена и сонные отражения в забрызганном кашлями единственном зеркале. Утро было недружелюбным в самом начале своего начала. Веселыми были только два человека, молодой милиционер Вова и военный летчик Степанов. Милиционеру пообещали отдельную квартиру к декабрю текущего года. А летчику Степанову уже выдали волшебную бумажку с магическим словом «Ордер», и вся коммуналка смотрела на его сияющее лицо освободившегося человека с чернильной завистью, остающихся на дальнейший срок заключенных. Степанов пел песню не только себе под нос, но и для всех, кто был рядом, уютно и с превосходством поправляя новенький ремень с чисто надраенной звездой. Он заветно верил, что «… все выше, и выше, и выше, кто-то стремит полет чьих-то птиц», и что-то там про безболезненную пересадку сердца и не существующий пламенный мотор. Веселый человек Степанов был нужен стране энтузиазма и многостроек, поэтому страна давала ему отдельную однокомнатную квартиру в недалеком районе огромного города. Он был рад и счастлив, навсегда собирая свои пожитки для отъезда от чужих запахов котлет и чужих мусорных ведер, завистливых взглядов и постоянного кухонного воровства…
Нужно отметить, что только Фира Михайловна никогда не начинала свое утро с очереди в туалет, она не тратила на это свое время. Это потом, когда все расходились исполнять навязанную государством программу, она выносила свой ночной горшок, исполняя сольный ритуал человеческой гигиены. Утренняя очередь день за днем и из года в год очень влияла на мозги жителей коммуналки. Они и представить уже не могли, что где-то можно жить иначе. А иметь один единственный туалет для себя самого, это было за пределами умственных галактических заключений.
Следующий персонаж был Георгий Степанович Саботаж, он же лектор по марксизму общества «Знание», стоя в утренней очереди, хотя бы один раз в неделю обязательно высказывал невероятно свежую мысль, приподнимая подбородок выше обычной линии своего подбородка.
- Какой же, все-таки, Ленин был человечный человек!
Народ, сдерживающий нормальную утреннюю потребность организма, стоя в холодном коридоре, ненавидел это высказывание не уместное в данной ситуации и мудро молчал. Только пионер Ленчик рефлекторно подергивал рукой, готовый заорать во все горло, что он снова к чему- то готов, и выбросить ручной салют над собственным лбом. Саботаж был полностью промыт выгодной государству пропагандой и высокопарной демагогией всеобщего заоблачного счастья. Он не знал, что, создавая себе любого кумира, он, в первую очередь, навсегда терял себя. Он не понимал, что пустая болтовня о всеобщем счастье - это обыкновенный рыболовный крючок для идиотов, которому уже бесконечное количество тысяч лет. Саботаж хватал микробы чужих мыслей на каждом заседании Общества «Знание», где знанием и не пахло, все дальше и дальше проваливаясь в сытый бред двух бородатых немецких дядек, любящих витиеватую демагогию под кружку свежего немецкого пива. И похож он был на жирную каплю майонеза, лежащую на грязном столе чужого существования мыслей и дел, на том самом столе, который иногда похож на взлетную полосу для маленьких самолетиков.
Георгий Степанович жил один изредка приводя к себе в комнатку, какую- то молчаливую девицу, прихрамывающую на левую ногу, но с красивым лицом без прыщей. В такие дни он был весел, как летчик Степанов, много говорил о своем иконном авторитете Ильиче, суетился на общей кухне, как секундная стрелка любых часов, и даже тщательно мыл две чашки, унося их в комнату до самого утра. Он был на взлете его марксистской души, думая об Ильиче, хромой девушке и бутылке невкусного дешевого вина.
В коммунальной квартире царил высокий уровень безразличия с признаками ненависти и зависти. Ольга Павловна, например, проживала со своей дочерью и внучкой, которых тоже звали Ольгами. Они несли какой-то заколдованный груз одной и той же буквы «О» удивительно и странно похожей на Ноль. Три поколения незамужних женщин учили друг друга жизни, раскрывая секреты мерзкого и предсказуемого мужского поведения, одиночества и какой-то несправедливой судьбы. Три Ольги, связанные семейными и генетическими узами были похожи на Общество с Ограниченной Ответственностью, что младшая семнадцатилетняя внучка Ольги Павловны, Оленька, быстро доказала своей скоропостижной беременностью. Они жили в одной комнате и громко ненавидели друг друга, каждый день выметая словесным веником остатки родственной любви в холодный воздух коммуналки. Сама любовь, часто зажмуриваясь от их ненависти друг к другу, уходила в живот к Оленьке и отсиживалась там, в околоплодных водах с улыбкой поглядывая на тихо растущих, абсолютно здоровых, двух мальчиков внутри её аквариума. Иногда мама Оленьки, обливаясь горьким сиропом одиночества, останавливалась внутри себя и ощупывала не раз заштопанную сумку собственного сердца. Она слышала, как в нее стучалась Любовь, иногда …совсем мало изредка... Эх! Какая она странная эта Любовь, к людям не настойчивая…
Того не ведая и не анализируя себя на деяниях подобных, весь коммунальный люд имел одну очень вредную привычку. Всем и всегда хотелось заглянуть в чужую открытую дверь. Это поведенческая привычка человека во все времена, привычка, над которой человек даже не задумывается. Если где-то что-то приоткрыто, и там что-то есть невиданное раньше, туда надо засунуть свои глаза, бросить взор, полюбопытствовать, удовлетворить сигнал, влезть, засвидетельствовать, подсмотреть, высмотреть, что же там такое может быть. Эта же неконтролируемая реакция, повсеместно действует и в вагонах купе, так похожих на временную коммунальную квартиру. Когда уже поезда трогаются и все расселились согласно билетам, начинается великое хождение и шастанье с многократным заглядыванием в чужие купе, просто так, без цели, любопытства для… Однажды много лет назад, мой великий и мудрый учитель, рассказывал мне о бесконтрольном поведении людей в вагонах поездов.
- Смотри и анализируй всех, кто рядом. Если ты заметишь одного единственного человека, который прошел мимо открытых дверей твоего купе несколько раз, и не заглянул в него ради бесконтрольного любопытства, знай, что такой человек либо озабочен совсем другими задачами, либо себя контролирует и принадлежит к редким воспитанным людям. У него более глубинные задачи в голове, чем рассматривать голые ноги в домашних позах, дутые спортивные штаны, недружелюбные лица, стоптанные полосатые носки или труп курицы на газетном столе с водкой. Читай и вычитывай хаос человеческих рук при доставании белья из пакетов, одевания наволочки на подушку и оформления постелей. Люди с этими пакетами белья вытворяют массу лишних движений, они просто рисуют свой внутренний мир для информативного поля и быстро раскрываются, не ведая того сами. Руки получают сигнал из мозга любого индивида. Чем меньше глупых и необоснованно затянутых движений, тем человек организованней и снова принадлежит к более редким подготовленным людям. Но их очень мало и над этой рутиной никто и никогда не задумывается. Подумаешь…, сколько людей, столько и разных манер застилания белья, скажет любой. Все могут оправдывать всех и говорить все что угодно, но в том то и состоит тайная бихеатристика, чтобы молча считывать каждого на его слабостях, мозговом хаосе и привычках. Всегда кто-то застилает постель, а кто-то за ним наблюдает, делая выводы. Это закон наблюдателей, это закон короткой вагонной жизни номер четыре. А есть и один, и два, и три, и двадцать семь!               
Каждый день хоть одна из десяти дверей коммуналки была приоткрыта, даже бывали случаи, когда в дверях одиноко торчал забытый ключ, молча и по- предательски приглашая в чужую жизнь. В самой дальней по коридору квартире обитала маленькая семейка Фимы Шмульевича  Шифа. Он множество лет был портным-надомником и принимал заказы, не отходя от собственной кассы своей любимой жены Аделаиды. Их супружеские узы были настолько крепки, что ни еврейские черносотенные погромы, ни свирепое войско идиотов душевнобольного дяди   Гитлера, ни товарищ Сталин с выдуманной пятой графой, не смогли их разрушить за многие годы. Чтобы не изобретали сумасшедшие люди: от войны до омерзительных оскорблений, семейство Шиф, несмотря ни на что, растворились друг в друге много лет назад и оберегали свои души от злого и глупого окружающего мира. У них было то, что купить ни за какие деньги нельзя, и это нечто, с каждым годом становилось все крепче и сильней. Это была не любовь в привычном понимании каждого смертного, это было что-то намного больше, не определенное человеком раннее и воедино скрепившее их души.
Фима Шмульевич преданно и беззаветно обожал свою маленькую Иду, а она заботилась о его простудах ревматизме и радикулите, оберегая своего любимого человека от всего на свете, даже от мух. На взгляд обитателей квартиры имена у них были какие-то неподходящие. Ну что это такое - Фима и Аделаида? Черти что, а не имена! Вася и Маруся было бы понятней и как-то ближе, а то какие-то «не нашинские имена!». Жители коммуналки делали выводы ушами, а не головой. Несколько раз в день Ида медленно выходила на общую кухню и, под всегда любопытные взгляды старых обитателей, готовила мужу чай и форшмак. Изредка она сталкивалась с одинокой Фирой Михайловной, здоровалась с ней и всегда говорила, что на улице хорошая погода, приглашая на чай. Новости о хорошей погоде быстро поднимали Фире настроение и прибавляли сил для борьбы с многолетней депрессией, одиночеством и внутренним душевным рыдом. Но кого волновало чужое одиночество в коммунальных квартирах шестидесятых годов? Наверное, волновало только поэтов тех лет, для которых бутылка свежего кефира была атрибутом удачного дня.
Вместе с семейством Шиф проживала очень старая собака Альфа неизвестной генетической комбинации. Она была маленькой и очень дружелюбной ко всем. Иногда она могла переполошить Фиму и Иду, показывая им полную свою готовность ухода в Рай. А она собиралась именно туда, так как была безгрешна и за все свои семнадцать лет никого не предала, не укусила и никому не позавидовала. В затемнённом и длиннющем коридоре Альфа появлялась редко, помня безграничную любовь пионера Ленчика, который обязательно бил ее в бок при любом удобном случае. Мама Ленчика была на бесконечной работе учетчицы, взвешивая вагоны с зерном, углем, кирпичами и всяким человеческим изобретением. Поэтому его воспитанием, как и воспитанием таких же не присмотренных одиноких мальчишек, как и он, занималась черная тень зла, перетягивая неустойчивые молодые души на свою скверную сторону. Так было задумано сверху, чтобы имеющие мозги чаще задумывались и выбирали свой путь всегда и навсегда.
  Дверной звонок в коммуналках страны - это была тема ленивой глупости и безразличия. Это камень десяти преткновений, это задача, решаемая за один час и навсегда, но нерешаемая никогда. Это тема парадокса разного мировидения людей, живущих вместе. Звонок был один, очень громкий и купающийся в раздражении жильцов. Десять семей замирали в то время, когда звонок-садист начинал сотрясать воздух коридора, отсчитывая изуверские рулады. Если кто-нибудь приходил к портному Шифу в десятую квартиру, то звонить нужно было целых десять раз. А приходили каждый день и часто, по причине желания народа одеваться в элегантные костюмы Шифа, а не наплевательское рубище, орденоносной швейной фабрики «Комсомолка». Им бы взять и купить десять звонков по семьдесят пять копеек каждый, и поставить каждый у себя в комнате. Не-а! Хрен вам! И так сойдет! Лишний повод для скандалов, ненависти, раздраженности и вечной войны. Красота…!
Жирная глупость заключалась еще и в том, что в первой комнате жил хромой кочегар дядя Коля по фамилии Закопайло, к которому никто никогда не приходил и не звонил. У него был очень скверный характер, он скрипел деревянным протезом при ходьбе, как Джон Сильвер, у него была катаракта на левом глазу, и он страшно матерился по случаю и без случая, часто облизывая губы странным синюшным языком. Кто, скажите на милость, будет с таким дружить, обсуждать урожай помидоров, пить вкусный буряковый самогон или играть в шахматы? Вот почему звонка в одно нажатие, не было никогда! Зато по десять раз с утра и до вечера, звонил звонок, разрываясь кирпичным эхом длинного коридора, оповещая всех, что страна хочет шить костюмы и брюки только у портного Шифа и до самой победы дальнего коммунизма…
Несколько раз старый Фима пытался поговорить с дядей Колей на тему обмена частотой позывных, но нарывался только на страшный кочегарный перегар и некрасивые пожелания в сторону еврейских родственников Фимы. На том воз человеческих отношений и остался на месте. К Фиме 10 звонков, а к Закопайло ни одного! Убийственная логика тупого народа. Низ входной двери имел зазор между полом, показывая всем безразличие жильцов к ничейной двери, которой пользовались все…, каждый день и десятки раз. Потрепанные дерматиновые складки уже не могли сдерживать сквозняк, летающий у самого пола. Это был сквозняк, который считал себя настоящим ветром перемен. Да что там ветром, настоящим коридорным ураганом, для которого ни двери, ни форточки, ни ключи никогда не были препятствием. Разве задумываются люди, что однажды звучащий звонок, открытая дверь и влетающий сквозняк, могут скорректировать или изменить их жизнь? Нет, людям не до того- «они умные, в умных коробках и с умными лицами», как сказал однажды вьетнамский дедушка Хо, но почему-то люди думают, что во Вьетнаме не может быть мудрецов, они же вьетнамцы! Откуда же там взяться мудрецам?
  Самой малозаметной фигурой в коммуналке, была Елизавета Федоровна Ланская, преподаватель русского зыка и литературы в школе и на вечерних курсах. Она была лицом одухотворенным и обитала в самом верхнем мире восприятия. С детства читая героику и романы классиков о смысле жизни и обязательно несчастной любви, она вырастила в себе абсолютно инопланетного человека, не только оторванного от реализма, но и совсем потерявшего его берега. Книги для нее были больше, чем иконы, но при всем ее атеизме, она знала о Боге главное, что он где-то обязательно есть! Все ее книги были отдельными дорогами в другие миры, уводящими в тенистые аллеи любви с благородными мужчинами в чистой и выглаженной одежде, без торчащих волос из носа, с мыслями пронзительно правильными, солнечным светом и многочасовыми прощаниями у пруда с романтикой нежных взглядов и аккуратных вздохов. Таким образом она сразу же была обречена на одиночество, так как мир ее книг и жизнь вокруг были вещами не только совершенно несовместимыми, но и чуждыми, по сути, потому что писатели прошлого болели пьедестальным романтизмом и верой в человека. Тем не менее у Ланской был свой мир, куда она убегала без водки и пива. Мир, наполненный ярким пластмассовым солнцем, гениальными людьми и очень нужными фразами. Комната Елизаветы Федоровны была сразу за стеной кочегара дяди Коли, скрипевшего день и ночь своим деревянным протезом по скрипучему довоенному полу. Дядя Коля громко сморкался в любое время вечера, разговаривал с голубями на подоконнике, ненавидя их и посылая на трехбуквенную дорогу, нанося непоправимый моральный урон Ланской. Одна мысль, что за стеной живет питекантроп, не читавший Достоевского и Булгакова, приводила ее в кошмарический ужас, и она с уколами совести мечтала когда-нибудь избавиться от такого соседства.
 У Ланской была неожиданно большая грудь, к которой никогда не притрагивалась рука мужского человека, и дядя Коля, всегда бросал свой звериный взгляд именно на это место ее одежды, ощущая жжение в ладонях, внутреннюю несправедливость своей жизни, изобилие слюны во рту и даже сексуальную досаду. На кухонном полигоне с пятью плитами и месте встречи всех, Елизавета Федоровна была редко, питаясь только бутербродами или вечным овощным супом в школьной столовой. Ее чайник часто использовали соседи по двум тактически важным причинам. Первая: чайник Ланской был самый чистый во всей коммуналке, и вторая: она сидела в комнате, проверяя тетради с диктантами и редко использовала свою носатую железяку.
«Так зачем же добру пропадать!» - кричал хромой кочегар, понятия не имея, что же оно такое, это самое добро?
Иногда к ней в гости приходил юноша по имени Ростислав, но он был настолько застенчив и молод, что, читая стихи Марины Цветаевой под громкие сморкания кочегара, он не смел даже подумать о прикасании к умной учительнице. Между учеником и учительницей, стояли на посту целых 28 лет разницы. Так они и читали стихи друг другу один раз в неделю, целых два года подряд! Все родственные души- романтические чудаки, иногда умеющие летать без крыльев…

   На дверях уже целую неделю висело объявление о субботнем собрании жильцов у подъезда, для обсуждения вопросов с начальником ЖЕКа товарищем Буряком. Утром в субботу, почистив зубы и умывшись раньше всех, громко звякая чистым чайником Елизаветы Федоровны, гражданский летчик Степанов готовил завтрак. В то утро, что-то сразу не заладилось в его жизни. Он чертыхался и на рядовую яичницу, и на кипяток, и на просыпанную соль, выкрикивая фразу о служебном долге и диком опоздании на службу. Горячий чайник ужалил его голые пальцы, и он, схватившись за ухо, заорал на всю кухню, затем он порезал палец ножом, неумело отрезая ломоть позавчерашнего хлеба. Утро началось…
Медленно в кухонный зал вползла Оленька, зевая всеми двумя челюстями и почесывая огромный беременный живот. Ее волосы были прибиты подушкой, как свежая пшеница после дождя. Она смотрела на летчика Степанова, как на залетного военного клоуна и улыбалась, облизывая кефирные следы на пухлых губах.
- Страшно опаздываю… Новый самолет... Сегодня в полет…, а ещё нужно проверить ПВД! – с гордостью произнес летчик, с улыбкой поглядывая на Ольгин живот-аквариум. – Не самолет, а последнее достижение нашей советской науки!
- А что такое ПВД…? – облизывая очередной глоток кефира, безразлично спросила она.
- Это, Оленька, важная такая штука в полете. Приемник Воздушного Давления называется, понятно? – весело выпалил Степанов и хрустнул соленым огурцом.
- Не-а! Мне на кой ваш приемник давления, у меня вот свой приемник растет, – буркнула Ольга и поддерживая аквариум, быстро побежала в сторону очереди в туалет, –пропустите меня немедленно! – кричала она в коридоре истерическим тоном, и все сразу шарахнулись в сторону, так как были не беременны, но всех беременных очень понимали и даже побаивались…
- Пропустите ее! – вставила сердобольная Ланская, инстинктивно развернув руки в ширину и освобождая дорогу Оленьке.
Внутри себя она стеснялась той мысли, что хотела бы тоже иметь такой живот с новой жизнью внутри. Но, где его взять такой живот? Елизавете Федоровне уже было сорок три долгих года. Летчик Степанов учтиво поздоровался с милиционером Вовой и, запив яичницу чаем, вышел в коридор и громко попрощался со всеми, хлопнув дверью. Его ждала страна, новый самолет с таинственным приемником воздушного давления, рассекающий молекулы советских облаков.
 Товарищ Саботаж возник на кухне неожиданно и, всосав последнюю порцию дыма, не грациозно сплюнул на кончик папиросы. Быстро найдя чистый чайник Ланской, он потрогал его пальцем на проверку горячего кипятка и, улыбнувшись, быстро налил в чашку с черной щербиной на ободке.
- Здесь Оленька беременная, а вы курите свои дурацкие папиросы! – вставила Олина бабушка, наливая воду в кастрюльку с нотками женской угрозы.
- Ничего ей не сделается, вашей Оленьке, хуже уже не будет, гы-гы…! – сострил Саботаж, размешивая сахар в грязной чашке.
- А вам, Саботаж, хуже будет, если не перестанете дымить на кухне…, – тоже угрожающе вставила Олина мама, близко подойдя к Георгию Степановичу с вилкой в руке, - я вот расскажу Марине, что у вас пять любовниц, и она вас бросит, понятно?!
- А у меня …, а у меня, а я … только Мариночка, и никаких других нету и быть не может! –заикаясь от наглости такого шантажа, затараторил Саботаж, ярко представив себя в пустой кровати ночью.
- Может, еще как может… И вообще, кто будет проверять- то? Мы все скажем, что у вас их пруд пруди и целый товарный вагон этих любовниц, и все к вам ходят и звонят, и орут по ночам, как резанные, спать честным женщинам не дают! - с наглой улыбкой, ухватив утреннюю тему, вставила Олина бабушка, посмотрев на свою дочь.  – Еще раз увидим папиросу или запах вонючих ваших папирос, пишите пропало, вас Марина бросит сразу же.
- Я больше не буду! – с ненавистью в глазах прошептал Саботаж двум Ольгам.
В кухню вошла Ольга младшая под номером три и, скривив лицо и выпучив глаза от запаха дыма, быстро ухватилась за рот. Ее рвотный позыв был понятен всем. Она снова развернулась и бросилась в туалет, поддерживая огромный живот.
- Вот и все, Саботаж, конец вашим отношениям с Мариной! Я вас предупреждала! - зло бросила бабушка Оля и направилась за внучкой.
- Мы вас предупреждали! Вы такой отвратительный и глупый дурак! – зло и громко бросила Олина мама и устремилась в туалет за ближайшими родственницами.
- О, Боже! -выдавил Саботаж и ощутил ужас страха, слезу в глазу, рыд несправедливости в душе и судорожное одиночество в постели.
«Что я натворил? Этим сукам Мариночка поверит больше, чем мне, она такая, она же тоже настоящая сучара…!» - пронеслось в его голове.
- Доброе утро, Жорик, – сказала старая Ида и вошла на кухню с пакетом макарон, – когда будете общаться с Мариночкой, то скажите, что красное платье, которое я видела позавчера в магазине на Дзержинского, очень бы ей подошло. Хай она будет здорова и ваши дети тоже. Такое платье ей просто необходимо купить сегодня, а то завтра его уже купит какая-то вертихвостка.
- Драсьте, Ида Иосифовна! Обязательно передам, но у нас нет детей.
- Ой…, это сейчас нету, а судя по вашим отношениям, так они скоро будут. Вы же так любите друг друга. Приятно за вами смотреть и наблюдать. Только мой Фима мог так ухаживать! – задумчиво улыбалась Ида Иосифовна, загружая макаронами кастрюльку.
- А вы не смотрите! – зло бросил Саботаж и громко отхлебнул чай, отогнав жирную столовую муху.
- Та вы шо!? Если ж вы думаете, шо я смотрю, так я и не смотрю. Вы сами показали Мариночку всему дому. Так шо ж делать, если смотрит весь дом? – терпеливо выводила Ида. – Вам же ж завидуют все мужчины, кроме моего Фимы. А я вам таки скажу, что мой Фима это вам не талон на кошерный обед, это эталон мужчины. Ему никто не нужен кроме меня, мы с ним давно оба об этом знаем. А Мариночка ваша такая раскрасавица, шо не дай Бог! Берегите ее…!
 Глаза Жоры закрыла слезная пелена, и он, схватив чашку с чаем, быстро ушел к себе в комнату, рисуя на ходу ужасные картины одиноких ночей, без горячей груди очень теплой Марины.
Ясность- это очень хорошо. Уже давно, всем все ясно. Но вопросы плодятся, как мушиные личинки и оказывается, что при очередном словоблудии любого понятливого энтузиаста - «мне все ясно!» оказывается, что не ясно ничего или сказать больше, ни черта... Есть судьбы человеческие, обреченные на бесконечное одиночество. Детдом, злой коллектив, война, злой коллектив, работа, злой коллектив, пенсия, коммуналка, злой коллектив. Сколько же на свете злых коллективов? Вот это вопрос. Трансформированный путь от маленькой девочки в старуху, как-то минул быстро, захватив уйму чужих судеб и даже судьбу большой страны. Характер менялся и от ситцевого платьишка с бантиками осталась сгорбленная тетка с бородавками на лице. Как же так, черт побери? Как же так, а как все начиналось-то красиво и хорошо? Куда же подевалась та девочка с худенькими ножками, как у кузнечика? Что это за житие такое, чтобы начинать лучезарно прыгать в классики, а заканчивать, шаркая старыми тапками по облезлому полу. Не житие, а какое-то быстрое путешествие. И прошло то всего 83 года. Ерунда по космическо-галактическим меркам. Просто даже не пшик, а какой-то «Born to Die», какая- то вспышка без света, что-то глупо незаметное, что-то ничтожно маленькое и непременно шаркающее по коридору. Вот, где все ясно. А таких старух в любой стране на вес сыпучих макарон… Их судьбы, почему-то никому не нужны, они сухой песок в ещё мокром песке, они пришли и ушли, оставив какую-то обреченность и злость в промежуточном пространстве деревьев и голубого неба.
  Она жила, оглядываясь назад и мучительно не могла понять и ответить на всем ясный вопрос, куда подевалась ее жизнь? Старые фотографии в твердом альбоме с оторванными и измученными уголками рассказывали о детдоме, страшной войне, бессонных ночах у станка на промозглом заводе, миллионах пустых гектаров казахской целины и дальше, и дальше, день за днем, секунда в секунду. У нее никогда не было детей, и она отвечала на этот больной вопрос идиотским ответом жирной безнадеги- «Так сложилось!». Так сложился очередной заколдованный и неконтролируемый поворот ее неважного набора ДНК. Набора, который жил, надеялся и верил, прислушиваясь к бодрому чужому мнению по радио. Промелькнуло все, и ее несчастливый и бедный Вася, погибший сразу в первой же атаке под Смоленском, уже не снился много лет. Не было фотографии, не было и ее мимолетного Васи. Он растворился вместе с маленькой пулей, отлитой немецким рабочим в Рудольштадте или Кирхмёзе. Она же еще существовала на просторах мудрой и тягучей жизни к пожизненному сроку собственной судьбы. А кто-то снова скажет: «Ну, ясно!» Ответ один: «Да ничего вам не ясно…!»
  Очередной житель коммуналки, замученная медленным одиночеством Алла Ивановна просто жила, купаясь в злобе. Ей тоже и давно стало ясно, что во всем виноваты люди и больше никто. Она их ненавидела и всячески старалась проявить свою нелюбовь, медленно трансформируясь в носителя ведьмы. Государство с большой благодарностью за ее сорока пятилетний стаж выдало ей комнату с окном на кирпичную стену соседнего дома. Комнату почти светлую, аж с двумя розетками с электричеством и облезлой оконной рамой, тихо завывающей при любом ветре. Это был приговор на мучительный и замедленный уход в никуда- «А ну-ка, песню нам пропой веселый ветер!». Только ветер всегда отличается от сквозняков. Самый главный трофей всей жизни и в любом государстве, это собственный дом, где чужие судьбы не переплетаются каждый день в нужные кому-то узлы. Она потерялась, как и множество таких же людей. Она потерялась, без права однажды найтись…, она потерялась, как миллионы таких же старух.
 
  Унылая лошадка с грустными глазами стояла у входа в ЖЕК. Бессмысленные баллоны, наспех перекрашенные половой краской, лежали на возу позади лошадки, и возничий мирно курил белесую папиросу с лицом хозяина жизни хвостатой кобылы. Народ сновал по двору, отложив свои дела и захватив жареные семечки на всякий лускающий случай, собираясь послушать объявление от начальника ЖЕКа товарища Буряка. Все коммуналки опустели и только где-то, трещала швейная машинка, ведомая опытной рукой портного Фимы Шифа. Он никогда не посещал такие мероприятия по двум причинам. Он считал, что это бесполезная трата времени, слушать косноязыкого и тупого Буряка с его шмыганьем носом и вытиранием лица засаленным рукавом. А во- вторых, у Фимы была жена, которая все знала, все слышала и имела уже готовое мнение по любому вопросу проживания в доме. Старый Фима работал, как швейный стахановец, выдавая на-гора не уголь, а очень приличные мужские костюмы, сшитые острым глазом и золотыми руками. Такие надомники были парадоксальными врагами государства и вместо того, чтобы руководить швейными заводами, во благо этого самого государства, они парились на нарах, там, где много комариных лесов и холодного снега. Здравый смысл государственной выгоды отсутствовал полностью, издеваясь над кривой сеткой юридических прав и свобод, и маразматических мнений старых зажиревших зазнаек у власти.
Двор медленно наполнялся людьми. Кто-то был раздражен бессмысленно уплывающим временем в никуда, но тронутый социалистической сознательностью, все- таки пришел на митинг-объявление, касающийся чего-то коммунально-бытового. Кто-то был весел, разглядывая прибывающий люд, плюя себе и другим под ноги и раскуривая очередную папироску. Словом, народ прибывал сразу из трех небольших домов, где в каждой квартире жило по пятнадцать душ. Время шло, тикая стрелками в советских «Полетах» и «Ракетах», а товарища Буряка все не было. ЖЕК был за углом, но никому в голову не могло прийти, сходить туда и все разузнать. Минула уже тридцать вторая минута пустого сборища, а сволочного товарища Буряка по-прежнему не было. Народ стал роптать, выбрасывая недовольные фразы в воздух, тем самым, показывая свое плохое отношение к ЖЕКу и его работникам. Единственным мужским развлечением неожиданно стала молодая особа, вышедшая на балкон в полу халате или даже четверть халате. В отличие от всех, находящихся внизу земных женщин, она стояла на балконе второго этажа, без единого килограмма жира на боках и на животе. У нее было приятное лицо и такие же приятные ноги, волосы, грудь, шея и бедра. Она не была похожа на длинноволосую кающуюся Магдалину, но на чей-то классический канон красоты, безусловно. С всеобщей мужской мыслью, что «такое не каждый день и увидишь», все уставились на балкон, рисуя картины похоти и вседозволенности с данной девицей. Женщины ее возненавидели сразу, из-за отсутствия в ее фигуре этих самых жирных килограммов на боках и везде...
После того, как закончилась пятьдесят третья минута, соседский народ стал выкрикивать некрасивые фразы, касающееся сволочного товарища Буряка лично. Женщинам это нравилось больше всего, потому что дымка солидарности небольшого женского коллектива, это уже разрушительно-деструктивная сила во все века. Они стали кричать и, наконец, двое из них направилась в сторону ЖЕКа, где старая массивная дверь отблескивала на солнце милой ржавчиной по краям. Не успев сделать и трех шагов, все увидели, как из-за угла, медленно выходит живот товарища Буряка. Он вытирал свой мокрый затылок желтым грязным платком, тщательно забрасывая толстые руки за голову, чтобы достать гадкие капли пота. Его усики торчали в стороны, придавая лицу комическое выражение и быструю негативную реакцию. Бело тертые брюки, лоснящиеся в районе колен, шевелились вдоль ног как несвежие паруса.
- Севлантий Иваныч, – закричала первая женщина с руками штангиста или борца, – это че ж такое происходит? Мы Вас тута уже два часа ждем, а вы…
- Сколько можно ждать? Все три дома собрались уже давно, а вас все нету и нету! - закричала вторая, голосом, приближенным к истерической оперной арии.
- А че происходит то…? – с выпученными глазами, рассматривая заполненный людьми двор, выпалил Буряк и вспотел еще больше в районе подмышек, двух ягодиц и под коленками.
- Как это «что происходит?». По вашему распоряжению, собралися… Объявление с утра висит. Сам написал и не знает…! Во дает, а!? –кричали раздраженные голоса, мужской и женской тональности.
- Ни хер…, хм-хм, ничего я не писал, а ну покажите, че вы там начитали, бляха-муха! - сурово ответил Буряк и отмахнулся от медоносной пчелы.
- Никакой бляхи, никакой мухи! Вота, нате вам, читайте!
И шустрая женщина в халате с сигаретной дыркой, протянула начальнику ЖЕКа объявление.
- Я вам так скажу, граждане и гражданочки! – начал Севлантий Иваныч, закончив читать лист бумаги. - Это усе ерундистика и обман. Никакого собрания нам не надо, я это вот…, не писал я, это вот не мое, не из ЖЕКа. Это какая-то обманка или шутить кто задумал. Расходитеся граждане, с вас ктой-то нашутился!
Вытерев подбородок рукавом пиджака и создав строго-порицательное лицо, он удалился в сторону улицы с чувством выполненной большой работы по промыванию мозгов целому коллективу нетрудящихся.
- Ешки-Матрешки! Какого черта я тут стояла, а? - послышалось где-то со стороны.
Но это было уже не важно, народ поспешил в свои кельи, заниматься ненавистной математикой с детьми, пить вонючую водку, мыть посуду, резать морковку и лук для борща и еще исполнять множество занятий очень нужных для жизни, придуманной ими и не ими.
Жители седьмой квартиры дружно ввалились в собственный ничейный и невероятно захламленный коридор. Все двери их комнат были приоткрыты, а там, вдали бесконечного коридора, громко тарахтел старый американский «Зингер» -швейная машинка трудяги Фимы. Коридор наполнился нехорошей тишиной, цепкими взглядами недоумения и опасности ограбления. В коридоре заканчивалось штормовое предупреждение ниоткуда и сразу появился хруст ненависти к дальнему швейному звуку. Вопросы организовались сами собой, выстроившись в головах по ранжиру глупости, идиотизма и тупой антилогики.
- Шо ето, как же ето?! – угрюмо произнес дядя Коля кочегар, хрустнув деревянной ногой и быстро подскочив к своей открытой двери. - Ето…, как же понимать, га? –бросил он и растворился в кисло душном запахе собственного пространства.
После совсем недолгой паузы все бросились по комнатам, проверять заначки, тайники и нижние пространства под постельным бельем в шкафу. Их всех ждало разочарование, досада, очень плохой сюрприз, учащенное сердцебиение и гадкое чувство жертвы воров. Денег не оказалось ни у кого. Только пионер Ленчик спокойно зашел на кухню, ковыряясь в носу и внюхиваясь в чужие кастрюли. Он знал, что проблемы соседей его не касаются и никогда не коснутся, потому что он не они, он пионер. Первым в коридор выскочил Саботаж и закричал:
- Товарищи, ловите эту пионерскую падлу! Это все он, гаденыш! Я всегда знал, что он сволочь!
- Где-й то этот Скорпий в галстуке, едри его в коляску? - быстро поняв логику Саботажа, хрипло заорал дядя Коля, вылетая из комнаты на неуклюжем протезе.
Он был похож на кочегара не из рядовой кочегарки, а с настоящего бронепоезда, готового сразиться с самим пионерским лагерем «Артек» и всей пионЭрией страны за возвращение собственной денежной заначки.
- Я прибью этого беспризорника! – кричала Алла Ивановна, еще не показавшись из дверей своей темной комнаты.
Трагедия началась, вскормленная людьми, ведомая людьми, воспетая людьми и никем больше, кроме самих людей. Солнце продолжало светить из дальних районов космоса. Рядом с домом шлялись бродячие собаки в поисках еды, щебетали воробьи, воруя крохи хлеба у голубей. Где-то совсем рядом, в такой же коммунальной квартире дико ныла простреленная в войну нога старенького ветерана. Улыбающийся несмышленый малыш плевал манной кашей в лицо своей бабушке, произнося нечленораздельные звуки вновь прибывшего на землю человека. Девчонки прыгали в классики, самосвалы что-то перевозили, а потом само сваливали. Важные пузатые дядьки, выходили из советской машины «Победа» и нахмурившись, всматривались в новостройки, важно надувая губы и ни хрена не соображая в этих самых новостройках, а думая только о сытном обеде с пахучей водкой и голой женской груди вечером. Кто-то мыл витрину хлебного магазина, обливая водой стекло и подоконники, напевая веселую песню с просьбой к ветру: «А ну-ка, песню нам пропой веселый ветер!». Тучи над городом в огромных количествах копили паровую воду, сварщики что-то сваривали, ноги троллейбусных водителей нажимали на электро-педали, смелые летчики крепко держали штурвалы, поглядывая на показатели ПВД и многочисленных приборов, швейные машинки жужжали со скоростью шахтерских молотков. Жужжала и машинка «Зингер» в самой последней комнате квартиры номер 7, где ничего не подозревающий Фима Шиф работал не покладая рук, успевая сербать холодный чай с одним кубиком рафинада внутри. На кухне собрались все, кроме Фиры Михайловны, но на этот факт, никто внимания не обратил. Фира Михайловна была как тень, тень бабушки отца Гамлета, а любые тени в общественной жизни народа участия не принимают, они же просто тени.
- Говори, Павлик Морозов! Куда деньги дел? Всем уже понятно, что ты стащил деньги у всех, пока мы парились на улице, вот тебе мать ремня даст, ворюга чертов! - зло зачастила Алла Ивановна, подергивая большой и омерзительной родинкой на щеке, похожей на отрезанную жопку таракана. Ее нос при этом смешно шевелился, подергиваясь по сторонам и даже три капли пота выступили на переносице от страшного внутреннего напряжения и прокурорской гордости.
- Я деньги не брал, ни у кого! - выпалил Ленчик с лицом охранника мавзолея Ильича, предварительно приняв стойку круглого отличника и изменив детский голос, на приближенный взрослый. - Настоящий Пионер, это всем пример! Пионеры не воруют никогда, они помогают старикам носить воду и пилить дрова, собирают металлолом и макулатуру для нашей необъятной Родины! Вот вам честное пионерское, что я ничего не брал! - он вскинул руку перед лбом и посмотрел на всех глазами тренированной лагерной овчарки. - Клянусь дедушкой Лениным и товарищем Гайдаром, что я ничего не брал! Пионер должен быть честным, потому что он будущий Комсомолец и Коммунист, а комсомольцы и коммунисты, строят светлое будущее для всех советских людей и всего прогрессивного человечества и вам нужно это знать! И вообще «Комсомол- это молодость мира и его возводить молодым!» 
Что тут еще добавить? Это была его шахматная защита «Каракан» на всю жизнь. Свою маленькую речь Ленчик сказал на одном дыхании, восторженно заучено, как на собрании очередного пионерского слета под взглядами взрослых товарищей. Ему это было не впервые. Фанатичный и быстрый текст произвел особое впечатление на всех только в двух местах. Первое, это упоминание о дедушке Ленине, и второе, это слово «Коммунист». Подозрение в сторону пионера быстро затормозилось и выветрилось в форточку с последней фразой Ланской «Оставьте мальчика в покое, он не виноват!».
- Во, насобачился, не к чему и придраться! – заметил Саботаж, автоматически доставая папиросную пачку из кармана.
- Ну тогда ворюга только один человек в квартире, это Фима, сволочь! Он был здесь, когда мы слушали Буряка, – вставил Саботаж, украдкой поглядывая на страшно вздернутую и ужасно аппетитно-налитую грудь Ланской. В его голове начали появляться многочисленные картинки невозможного эротического содержания, от которых ему становилось и стыдно, и приятно жарко.
- А больше и некому, это точно еврей Шиф, гадюка! - злобно бросила Алла Ивановна с большой досадой зафиксировав страстный взгляд Саботажа на манящей груди Ланской.
- Ой, шо вы говорите?! Опять все говно плывет к нашему берегу… Я желаю вам всем здоровья! И вашим детям тоже! Мой Фима никогда не был поц и чужой копейки не взял за всю свою жизнь, а зарабатывал деньги, как боже-ш мой! Он еще и подслеповатый, а как я вижу своими мозгами, а не вашими, вы все уходили и закрывали двери. И если хто и не закрыл, так это уже вопрос не к Фиме и не ко мне. Итак, Вы все закрыли двери? Так у меня и у Фимы вместе со мной, будет один еврейский вопрос с мозгами. Если у всех наших комнат разные замки, то нужны и разные ключи, так я вас спрашиваю, соткудава у Фимы столько разных ключей от ваших комнат, и я ставлю сразу три вопросительных знака у конце моего вопроса, шоб вы их заметили сразу и без очков??? Не смешите меня, и еще больше не смешите участкового или уголовный розыск, который очень скоро сюда приедет после звонка нашего милиционЭра Вовчика в ихнюю контору. Они приедут сюда с фонариками и собаками и быкыцер найдут того мишугинэ, кто уворовал ваши кровные рубли. С вашей фантазией, гражданин Саботаж, вам нужно мухам крылья отстреливать и на этих крыльях учиться летать!
- Ага…, щас! Защитница выискалась! - грубо парировал Саботаж.
- А что, Аделаида Иосифовна, у вас что-то пропало, или как? - ехидно вставила Ольга Павловна, бабушка беременной Оленьки, облокотившись о стену.
- Или как? Конечно - или как! У меня на кухне позавчера пропало половина фаршмака для Фимы. Его стащил этот сладко поющий пионЭр. Но я вам скажу по секрету, так как вкалывает его распроединственная мама, так и не пожелаешь никому... Ребенок голодный, как в 23 году, вот и шастает по кухне, как пылесос, у поисках подхарчиться. На здоровье тебе, честный пионер! А вам у голову не пришло, шо мой Фима строчит у комнате костюмчик, для очень высокого начальника, как советский пулемет под Смоленском?! Он ничего не мог слышать, шо творилось у коридоре во время ограбления. У него же в голове и в ушах, сплошные тук –тук-тук! А так, как он сидит у центре нашей комнаты, то вор и не зашел к нам. Фима ж на собрания дурака Буряка не ходит, вот наша комната и оказалась под присмотром. Так шо мой Фима такой же вор ваших рублей, как я накейва из Крыжополя! Я лично думаю, что тот, кто больше всех орет и старается всех обвинять, и есть башибузук воровской, он просто настоящий ганеф, это гражданин Саботаж или кочегар Закопайло. Сговор обоих на лицо! А моего старого Фиму, попрошу оставить у покое. У него нету медали «Героя Социалистического труда», зато у него есть орден Золотых рук и Белоснежной совести, которой нету у многих этих героев!
- Ах ты ж жидовская рожа!  - выкрикнул обеспокоенный товарищ Саботаж, ужасно испугавшись слова «гражданин».
- Да ты че! Старуха ты извергильская! – тихо вставил дядя Закопайло и высморкался в пол, перекрыв кислород одной ноздре грязным указательным пальцем.
- Я со своей жидовской рожей, ни у кого денег не воровала! Вы после такого пассажа совсем Поц Поцаковский и Тихон Хренников одновременно! Вы, Саботаж, хотите, чтобы мы все посетили общество «Знание» и рассказали там, как вы относитесь к многонациональной Советской стране, где в Конституции СССР на государственной мелованной бумаге сказано, что все нации равны? Может вы антисемит? Так я вам скажу, шо обществу «Знание» такие экстремисты и антикоммунистические вольнодумцы не нужны, и я уверена, что в ближайшие три дня, вы покладете свой партбилет на стол, на всеобщем партсобрании коллектива «Знание». Нет места такому шлимазэл и проходимцу в рядах КПСС. Нету и быть не может! КПСС, между прочим, скажу я вам громко, создавался для честных людей, а не для аморальных любителей дешевого вина и вождения различных женщин сюда на ночь! А затем вами займется настоящий форпост нашего государства - КГБ! И там у светлого кабинета под большой люстрой, зададут вам один единственный вопрос, какую радиостанцию на английском языке, вы слушаете по ночам с вашей хромой любовницей, а? А мы все знаем, что английская станция так и льется по ночам из ваших дверей. Товарищи! Это пахнет диверсантами у центре нашего города, и я, как жидовская рожа и одновременно, гражданка Союза Советских Социалистических Республик, сейчас же иду к Фиме одеваться, и идти у Комитет Государственной Безопасности, делать своевременный сигнал об английском диверсанте у нас у коридоре со специальным радиопередатчиком.
- А.., ой…, что?!!! Что за … бред? Какой диверсант…??! Да вы че…! Товарищи дорогие мои! Вы ж…, я ж, вы же…, знаете меня много лет, товарищи! Что вы такое тут намололи? Я ж не слушаю ни хрена по радио… У меня никакого передатчика и нету! Проверьте сами! Товарищи, товарищи, послушайте! Я ж свой, я советский, я могу паспорт показать… Я даже очень советский, товарищи! Паспорт выписан в милиции! Какому ж это шпиону могли бы выписать паспорт в советской милиции, а? Да я же…, вы же! Товарищи! –кричал Саботаж с побелевшим мертвым лицом и с высоко поднятыми бровями от недоумения и негодования, а также от быстрого осознания собственной глупости, дури и неразумности в высказываниях при свидетелях.
В его голове быстро нарисовались две картины, безработица и расстрел за измену Родине в темном коридоре какой-то страшной тюрьмы.
- Товарищи? Какие такие мы тебе товарищи? ЦРУ и английские шпионы тебе товарищи! Мы слушать, Саботаж, не будем! Хватит наслушалися и нанюхалися твоего дыму! Ты шпион, потому и фамилие у тебя Саботаж. Ты отвратительный дурак и мы все расскажем твоей любовнице, которая орет по ночам и заглушает звуки вражеской радиостанции, мы тебя раскусили с Аделоидлой Иосифовной! – медленно и с удовольствием вставила мама беременной Ольги, наслаждаясь сказанным, как свежей шоколадной конфетой.
- Да…! –с улыбкой благодати на лице, вставила беременная Ольга и погладила свой арбузный аквариум в районе попки малыша номер 2. – Еще раз закуришь я тебе в рожу вцеплюсь! - с милой улыбкой произнесла Оленька с животом, сощурила глаза и облизала белые клыки во рту.
- Ето, я тож ничо не брал! –угрюмо вставил дядя Коля Закопайло, постоянно дергаясь при   упоминании «КГБ».
- Тогда и не катите бочку на моего Фиму, он у меня святой архангел, а вы дурацкий Поц! - гордо вставила Аделаида Иосифовна и довольно улыбнулась достигнутому результату ее умной логики. Ни Саботаж, ни Закопайло, так и не поняли, кто же из них Поц. Каждый думал, что не он.
- Ой, а шо тут происходит? Я шо-то пропустил, Идачка? - воскликнул Фима, выйдя в коридор в старых тапочках.
Он смотрел на всех немного опустив лицо и подняв глаза выше толстых очков. Большой сантиметр похожий на светлую змею мирно обвивал его шею спускаясь по плечам. Жилетка была исчеркана мелом и утыкана всякого вида булавками. Все обернулись в его сторону и замолчали.
- Ой, я тебе умоляю, иди уже работай, потому что в коридоре сквозняки. Все, шо тут произошло, я тебе расскажу у деталях вечером. А пока прими лекарство и не забудь, что директор консервного завода придет на примерку через два часа, а потом Семен Маркович принесет рыбу.
- А я и работаю, как больной на голову передовик. Мине шо, нельзя сходить у туалет? Я иду у туалет с мыслями о тебе, шо куда это ты подевалась и почему мой чай похож уже на помои? Мине для работы нужен чай, или это где? Так иди уже на кухню и уже принеси мне горячего грузинского чаю, бо я загинаюсь от этой каторги на большую страну. Если я не буду иметь отпуск у Гаграх и в этом году, то огромная страна меня потеряет навсегда…
- Гагры потом, сначала работа, Фимочка! Я тебе все уже несу, мой Кэциле! Я уже все несу! -  очень серьезно сказала Аделаида Иосифовна и скрылась на кухне.
- Так что же нам делать? -воскликнула бабушка Ольги. - Милиционер Вовчик на работе. Наш Степанов улетел на работу к своим самолетам. Но кто-то же украл наши деньги? Черт бы его побрал!
- Энто я знаю, кто нас ограбил! - громко и решительно заявил дядя Коля, хрустнув в очередной раз деревяшкой.
Звук сливной воды огласил коридор и из туалета появился Фима. Кочующая муха с омерзительным визгом пролетела мимо всех и исчезла на кухне приземлившись на полуоткрытую крышку кастрюли с борщом. В дальнем углу коридора показалась Фира Михайловна с улыбкой на лице и утюгом в правой руке. Беременная Оленька перестала жевать бутерброд с докторской колбасой. Ленчик присел на ничейный ящик и продолжил лепить очередной пластилиновый самолет. Аделаида Иосифовна медленно выглянула из кухни с лицом, полным женского любопытства. Ольга бабушка и Ольга мама, подозрительно посмотрели на Закопайло. Злая Алла Ивановна и Саботаж, замерли.
 - Энто тот кучерявый, что к Ланской ходить. Энто он. Мне его рожа сразу не понравилась. Сопливый он какой-то, подозрительный и тихий. Эти тихие, самые опасные люди на земле. Вот я, к примеру, в 1941 году, когда война началася…
- Да…, пойдите вы прочь…! - с негодованием и придыханием перебила Ланская, вздыбив свою красивую грудь, как океанскую волну. – Как вам не совестно обвинять чистого мальчика в том, что он вор? Вы очень глупый человек, заявляя такие глупости. Если бы вы читали хотя бы Антона Павловича, то вы бы не выступали с такой ахинеей и химерными выдумками. Не смейте! Слышите? Не смейте, глупый кочегар, оскорблять Ростислава! Он человек с душой и не сморкается в пол, как вы. Вы несносны и отвратительны в ваших подозрениях и поступках. Вы настоящий антагонизм нашего бытия…
- Че?! Какой такой Антон Палыч, я такого не знаю! К тебе еще и Антон Павлыч захаживает? Я про хлопца твоего гутарил, про сопливого сопляка, что к тебе ходить. И вообще, я ничего шото не понял…- нервно высказался дядя Коля, не сводя глаз с груди Ланской и сглатывая сигнальную слюну.
- Не-а…, это, все-таки, Закопайло украл ваши деньжищи, – с улыбкой бросила Аделаида Иосифовна, - уж больно рьяно он отводит от себя вину. С вашими талантами, мясо надо резать ножницами, шоб вы были здоровы, Закопайло!
- Товарищи, Идачка просто так наговаривать не будет, она права, товарищи! Вашу деньгу украл именно он, кочегар Закопайло, и спрятал их в кочегарке в угле. Товарищи, надо послать уполномоченного от нас от всех, обыскать его кочегарку, сверху до низу. Товарищи, шоб вы были здоровы!
- Мойша Даян тебе товарищ! - быстро буркнул Саботаж и нахмурился еще больше, подсчитывая в уме сколько денег у него пропало.
- Дык шо енто вы говорите? –выпучив глаза заорал дядя Коля кочегар.
- Энто…, - передразнила Аида Иосифовна, - энто, потому что я видела, как вы на кухне макароны из кастрюль пробуете у всех. Энто, потому что вы подозрительный тип и деньги у вас в угле спрятаны. Сейчас лето, а у вас уголь валяется, это зачем это, а? Уж точно не для протопки. Отопительный сезон осенью начнется, а у вас сейчас угля, как у Бори Лайзмана костюмов. Шо такое? Поясните народу, Закопайло. Может вы там кого уже закопали?
- Та шо ж это деется, а? - перехватил дыхание дядя Коля. - Я ж труженик, я ж…
- Мама! Мама! А…! - заорала на весь коридор беременная Оленька и улеглась на пол.  – Ма, кажись началось!
Эти слова были решающими в атмосфере коммунального коридора. Все взоры были прикованы к орущей Оленьке и спасению двух новых прибывающих жителей земли. В газетах пишут о смерти, о ее скоропостижности, о том, что «… уважаемый товарищ Х или У скоропостижно скончался на работе или дома!», но никто не пишет, что «…такой-то товарищ скоропостижно прибыл в наш мир, в такое-то время, прибытие было успешным, товарищ спит и ест много не коровьего молока». Это просто потому, что воображения у пишущих статьи маловато или вообще нет. Вот они и используют клише на особые случаи жизни. Рамочная жизнь скучна и невыносима. Дети внутри Олиного живота решили выйти наружу, им надоело плавать в тесном аквариуме, биться лбами и слушать чьи-то ругательные голоса. Они захотели выйти в мир, в мир аэродромов с пластилиновыми самолетами.
Мама, бабушка и Саботаж, подняли Оленьку и отнесли в комнату на кровать, Ида Иосифовна позвонила в 03, Фира Михайловна взяла за руку Ленчика и отвела к себе в комнату, вставив в его пионерскую ладонь белый хлеб, намазанный свиной тушенкой. Алла Ивановна, вспоминая случайные девичьи роды на оборонном заводе в 1942 году, бросилась на кухню срывать чистые полотенца и кипятить воду. Ланская подняла брови от мечтательных ощущений чужой беременности и, услышав звонок в дверь, пошла встречать Ростислава. Дядя Коля, ковырнув в носу указательным пальцем, развернулся вдоль оси и со скрипом деревянной ноги исчез в комнате. Жизнь продолжалась, несмотря ни на что, она продолжалась…, эта самая жизнь.
  Когда вой скорой помощи стал мелодично доходить до ушей в унисон завыванию сирены, раздался крик первого мальчика, а через минуту крик второго. Они кричали почти басом, радуясь своему освобождению и скоропостижному прибытию на целых две недели раньше. Своими настойчивыми криками они требовали немедленной кормежки из самых толстых и налитых сисек в мире. Сисек родной мамы Оли, где бурлил вкусный поток жирнющего молока. Припав ртами к теплым соскам груди, они сразу же оба замолчали, причмокивая и заряжаясь энергией для дальнейшей жизни на новой неизвестной планете. Уже не беременная Оля, закрыв глаза, отдыхала от нечеловеческих потуг. Ее мама Оля, счастливо держала дочь за руку и тихо пускала слезу. Бабушка Оля смотрела на малышей и понимала, что выжить ее семье с таким пополнением будет невозможно, хотя… и не такое видали в войну!
«Одену медали и ордена и попрусь в исполком, хрен уйду пока не дадут квартиру, вот здохну, а не уйду, пусть расстреливают, пусть убивают, не сдамся, как под Москвой в конце 41-го в окопе на Волоколамском шоссе!» -думала Олина бабушка, вспоминая годы великих испытаний.
Ланская, оставив Ростислава в комнате, тихо стояла возле Фиры Михайловны и смотрела на Оленьку, понимая, что очень хочет кормить собственного ребенка. Закопайло услышал громкую тишину и продолжал лускать семечки в собственный рот и в газету «Известия». Ида Иосифовна с улыбкой передала прабабушке Оле стопку новеньких пеленок, состроченных Фимой еще два месяца назад. Фира Михайловна стояла в дверях и, тихо поставив новенький утюг на стол Олиной комнаты, вернулась к себе, продолжать рассказывать Ленчику о войне и показывать старые фотографии. Алла Ивановна тихо плакала у себя в комнате, перебирая в памяти свою быструю жизнь. Фима Шиф заканчивал пришивать третью пуговицу к пиджаку директора консервного завода. Саботаж стоял на площадке, плотно прикрыв старую сквозняковую дверь в квартиру и курил «Казбек», наслаждаясь полетом сизого дыма вверх и в никуда. Снизу он услышал быстрые шаги двух санитаров с носилками и двух врачей в шелестящих халатах.
- Где тут рожают? - раздался неумный вопрос строгой женщины с лицом заслуженного передовика акушерства.
- Уже родила двойню! - с чувством ювелирного отцовства ответил Саботаж и сбил пепел в консервную банку от бычков.
- Как родила? Что за безобразие? Кто позволил? Проводите немедленно к больной! – не унималась докторица, прикусывая верхнюю губу с корочкой заметного герпеса.
Саботаж потушил папиросу и, взглянув на недобрые лица санитаров, открыл дверь номер семь. Не помыв руки и ворвавшись в комнату роженицы, передовик акушерства оглядела Ольгу и окружающих взглядом инспектора рыбнадзора.
- Так, а ну- ка, все мужчины вышли отсюда вон! - выпалила она, не заметив, что мужчин в комнате не было. - Как самочувствие больной? Вы как отрезали пуповину? Каким инструментом? Где дезинфицирующие средства? Почему все без масок? Почему в комнате летает муха? Где кипяченая вода для обмывания младенцев? Где йод и зеленка? Фамилия и отчество больной? Мне нужно сделать укол…
- А шо вы так орете, как потерпевшая на вокзале? У вас украли мозги или шифоньер с новым платьем? Если вам себе нужно сделать укол, то уже делайте, тока так, шоб мы не видели. Кино уже закончилось, а вы токо покупаете билет на задние ряды. Вы доктор или начальник строительства Днепрогэса?! Дети уже засыпают, муха улетела, мы принимали роды не первый раз в таких условиях, шо вы кипишуете, как Раиса Наумовна по поводу электрического счетчика у нее в квартире. Вы сами помыли руки? Вы шо, не помыли руки? Так идите мойте, ванна за углом, наше мыло не трогайте, у вас должно быть свое, а потом будет задавать вопросы, как участковый прокурор! И заберите ваших бендюжников с носилками, они никому тут не нужны, кроме Закопайло! - быстро отчеканила Ида Иосифовна, весело глядя в лицо докторице.
- Вы не понимаете, это же моя работа… - намного тише ответила женщина из скорой помощи.
- Та все мы понимаем, –ответила Ида, снова перебивая, - вы мине скажите, у вас есть в машине бензин?
- Конечно есть, мы же скорая помощь! - с гордостью вставил санитар в старых туфлях.
- Так идите в машину и ехайте на другой вызов, там вы нужней. А мы тут все взрослые уже люди с опытом жизни и войны, мы позаботимся о детях. И скажите вашему шоферу, шо он молодец, он вас привез вовремя, как обычно…
- Как это вовремя? Мы же не успели! – удивилась доктор.
- Так и слава Богу, шо вы не успели, зато успели мы. Давай, дорогая, в коридоре документируй о рождении двух пацанов, а инфорбюро тебе будет Олина бабэлэ, она на вопросы и ответит. Давайте, валите отсюда все, и я тоже. Кино закончилося!
Ланская, переполненная картинами увиденного и мыслями о своем будущем, тихо открыла дверь в свою комнату и посмотрела на Ростислава. Он держал в руках томик Марины Цветаевой, на том самом месте, где великая поэтесса написала об идиотах на ее жизненном пути «…не снисхожу…» Он смотрел на Ланскую чистыми глазами непорченого юноши. Она подошла к нему и впилась в его нетронутые никем губы, проваливаясь в неизвестную ей пропасть.
«Горите вы все пропадом с вашей моралью!» - были последние мысли в ее голове.
- Товарищи, пришел наш милиционер! – раздался крик Саботажа в коридоре. - Выходите все!
- А что такое? Что случилось? Добрый вечер, товарищи! Я вас слушаю! - высказался очень ответственный милиционер Вова, снова застегивая верхнюю пуговицу.
Все быстро вышли из дверей с лицами справедливой надежды. Немного опоздала совершенно счастливая Ланская, поправляя свою растрепанную прическу на ходу и застегивая красивый халат на все пуговицы до самого горла.
- Вова, дорогой, нас всех сегодня ограбили… – начала прабабушка Оля.
                ………………………….               
Поезд Москва-Адлер весело катил по крепким рельсам. В закрытом купе сидел одинокий мужчина. Его аккуратно сложенная форма военного летчика покоилась на дне новенького чемодана вместе с разнокалиберными пачками денег. Он улыбался, наслаждаясь новенькими туфлями, белым костюмом и мыслями о море. Внезапно в купе кто-то постучал.
- Да-да! - с улыбкой откликнулся гражданин Степанов.
- Добрый вечер, разрешите! – открыв дверь, спросил толстый гражданин в шляпе и с двумя чемоданами. - Мы теперь попутчики! - улыбнувшись и вытирая пот платком, сказал он.
- Здравствуйте, конечно, проходите, пожалуйста…, ну что, по коньячку…, за знакомство?!

  Жизнь продолжалась несмотря ни на что. Даже несмотря на то, что через девять месяцев, у счастливой Елизаветы Ланской родился здоровый малыш. Ида и Фима внезапно умерли ночью, крепко обнявшись в постели и любя друг друга, как и не снилось английскому товарищу Шекспировичу. Саботаж все также нес ахинею про марксизм и ленинизм в безразличные уши различных людей. Алла Ивановна поменяла оконную раму на новую и плакала по ночам от одиночества и безнадежной хмари в душе. Милиционер Вова получил отдельную квартиру и все так же патрулировал родной город. Пионер Ленчик поступил в Суворовское училище и стал комсомольским лидером, всегда помня и помогая своей старенькой маме. Родители Ростислава увезли его навсегда в США, так и не признав сына от Ланской. Фиру Михайловну забрал к себе Боря, ее сын-инженер, вернувшийся с северных заработков. Дядя Коля Закопайло угорел у себя в кочегарке, однажды, обыкновенным зимним вечером. Бабушка Оли умерла в третий день рождения своих внуков, передав космическую эстафету жизни следующим поколениям. Оленька вышла замуж за одинокого армянина, у которого была маленькая дочь Оля. Олина мама вышла замуж за героя войны генерала Олега Олеговича Ольховского и уехала к нему на огромную дачу в боровые леса и чистые реки в деревню Ольхи. Ложный «летчик» Степанов, так и не взлетел никогда в небо, потому что всю свою короткую жизнь сидел в пластилиновом самолете без настоящего ПВД и обворовывал тружеников большой страны…