Белые ночи

Есть в белых ночах что-то нездоровое, болезненное: в призрачном свете  не то угасающего заката, не то  занимающегося рассвета, затаилась какая-то неопределенность, безысходность; всё - природа и человек  в каком-то дремотном оцепенении, где-то на грани бодрствования и сна.

 Духота пустынных улиц порождает безотчетный страх, смертную тоску одиночества, какие-то смутные, странные желания овладевают вдруг, погружая в мучительное томление и грусть; неясные обрывки мыслей и чувств, туманные надежды и мечты, безнадежность ожидания чего-то или кого-то, может быть Мессии или заплутавшего где-то Годо.

 Всё несбывшееся, порочное, затаенное обостряется до той самой роковой черты, где власть человеческих эмоций способна уступить силе разума и тогда обязательно должно случиться нечто сверхъестественное, ужасное.
 
   Это предчувствие какой-то неумолимо назревающей беды преследовало Леонида Ильича Голубкова каждое лето, начиная еще с далекого 1953 года, когда он, семнадцатилетний сельский паренек, впервые бродил по вымершим улицам чужого города, спящего под бескровным мертвым небом, и в каждой подворотне ему мерещились грабители и убийцы и еще что-то жуткое, вызывающее детский панический страх.

 Но спустя какое-то время, может быть, сразу после института или чуть позже, он точно не помнил, когда это началось, только заметил, что и в другие времена года это предчувствие не оставляет его, как не покидает каждого человека мысль о собственной смерти, разве что оно не так как летом ощутимо и болезненно проявлялось в нем.

  О причинах своих страхов Леонид Ильич и в молодости и в пору зрелости особенно не задумывался (суеверием он не страдал) и зачастую относил их вначале к стрессовым нагрузкам, а попозже к одним из первых проявлений приближающейся старости.

 А в последнее время, оставаясь наедине с самим собой, обычно после очередных неприятных  служебных дебатов с принятием решений, где необходимо было забыть  о таком понятии как совесть  и прочих мерил нравственности ради выполнения плана и чистоты мундиров, он все больше убеждался, что дело не в стрессе и не в старении организма, а в том жестоком внутреннем разладе с самим собой, в котором  он живет всю свою сознательную жизнь и белые ночи здесь не причем, просто внутреннее состояние его души сродни чем-то атмосфере белых ночей.

 - Белые ночи души человечьей, - иронизировал Леонид Ильич и, ненавидя себя того-служебного, напивался до бесчувствия.
  Сегодня он начал пить еще с утра, но развитое чувство отцовского долга погасило опасное желание и к вечеру он был совершенно трезв.

 Была суббота. Вечер. Конец июня – зенит белых ночей. Жена Леонида Ильича с восьмилетним сыном Сережей уехала на выходные на дачу, оставив его с годовалой дочкой, капризничающей из-за прорезающихся зубок.

  В половине десятого он уложил ребенка спать, плотно задернул шторы, но блеклый свет все равно проникал сквозь щели и материю, создавая гнетущие сумерки. Поцеловав дочь, Леонид Ильич вышел в гостиную и остановился у окна.

  Вид с третьего этажа был весьма не пригляден: всюду, насколько позволяла видимость, земля была чудовищно исковеркана строителями, вся в ямах и канавах, заполненных водой, в бесплодных валах синей и бурой глины, с торчащими из них бетонными плитами, арматурой, досками, корнями деревьев.

 Истерзанная, замученная земля. И над нею безжизненное, бесцветное небо  с тусклым каким-то голым солнцем, не желающим спрятаться за горизонт и подсвечивающим ее предсмертную агонию неестественно бледным светом.
.
 Безрадостная, привычная глазу картина. Но ведь было время, когда Леонид Ильич с азартом молодости пытался искоренить из практики строителей варварское отношение к земле, наживая себе врагов и едва не испортив карьеру.

 Леонид Ильич усмехнулся воспоминанию: время не столько учит, сколько отучает. Тот, кто не знаком со строительством, с неприглядной его изнанкой, не поверит, что за последние три года он так и не сумел выкроить на пару  дней хотя бы бульдозер, чтобы разровнять участок перед домом.

. Он бы давно это сделал, как никак живет здесь, и этот микрорайон выстроен им самим, и жена каждый раз, стоит Сережке ворваться в прихожую с ног до головы перемазанному в глине, не очень лестно обзывала их трест и его самого.

  Но сама система царящая в строительстве, с ее постоянной горячкой, нервотрепкой, с повседневной нехваткой рабочих рук,  техники, материалов, запчастей, с безграмотными проектами и куцыми сметами, с её бесчисленными заседаниями, планерками, совещаниями, отчётами, с нелепыми сроками сдачи, приуроченными к красным дням календаря, с бесконечными переделками и недоделками, с многочисленными комиссиями и липовыми актами, со всей её бездарной суетой аппарата и звонким чрезмерно обильным пустословием, именно она, сама эта система, не позволяла закончить ни одного объекта до конца.

  Стиль системы порождал особый стиль руководства и соответственно лепил образ типового руководителя, который претил характеру и образу жизни Голубкова. В глубине души он страстно протестовал, возмущался, ненавидел, постоянно искал выхода и находил его только в одном: в осуществлении огромнейшей глобальной реорганизации всего строительного дела, потребующей физических и моральных сил великого множества народа.

  Величие и мощь задачи пугала Леонида Ильича. Он редко с кем делился своими мыслями и, хотя единомышленников встречал на каждом шагу, но как только дело доходило до принятия новых, свежих решений, все упорно молчали. Молчал, разумеется,  и сам Голубков. И всё оставалось по-прежнему.

  А система продолжала  давить, требовать – план прежде всего - и он довольствовался тем, что мог сделать в собственных силах. Но это была капля в море и более того с каждым годом, чувствуя как засасывает рутина,  все больше и больше успокаивался и смирялся, оправдывая себя, всех и всё вокруг заведомой ложью, в которую как не парадоксально начинал верить сам.

  Он постоял еще немного у окна, мучимый желанием выпить. Стайка ребятишек выскочила из-за угла соседнего дома и с воплями и воинственными криками рассыпалась за глиняным валом у самой большой лужи. В воду полетели куски глины затрещали игрушечные автоматы.

 Воздух, казалось, звенел от криков и треска. Леонид Ильич зевнул и отошел к бару. Он выпил две рюмки коньяка и уже собирался налить третью, как вдруг ему стало не по себе, будто в комнату кто-то неслышно вошёл и встал за его спиной, выжидая, что он предпримет.

 И хотя Леонид Ильич понимал разумом, что за его спиной никого нет - ведь входная дверь закрыта на щеколду и к тому же её без скрипа не открыть- об этом он хорошо знал. Всё же какое-то время он не мог пошевелить ни одним мускулом, будто окостенел.

 Неожиданная слабость охватила его и он выронил рюмку.  Она ударилась о подлокотник кресла и тихий звон разбитого хрусталя, как детский стон, растаял в оглушительной тишине, обрушившейся на Леонида Ильича.

  -Почему так тихо? – поразился он, пугаясь чего-то .-Что случилось?
  Что-то в тишине было от грозы, когда полыхнет близкая молния и всё вокруг замрёт в напряжённом жутковатом ожидании. Но за окном ни тучки, всё то же голое солнце и длинные тени, прикрывающие уродства искалеченной земли, и стайка ребятишек, замерших как на фотокарточке в странных неправдоподобных позах.

 - Что с ними? - насторожился Леонид Ильич, заметив в их позах общее -страх и любопытство. Вода в середине лужи пузырилась и, казалось, кипела.
 -Водопровод прорвало?- он поморщился - в такую жару остаться без воды!
-
 И вдруг из того самого места, где кипела вода, выскользнул на поверхность чёрный шар и тут же скрылся, а на зарябленной поверхности воды - нет-нет, он не мог ошибиться - розовые от просвечивающего их солнца пальцы то сжимались, то распрямлялись в судорожном отчаянии.

   Всё это длилось какие-то мгновения и показались галлюцинацией. Он протёр глаза, не веря им. К краям лужи разбегалась круговая зыбь. В центре вода была спокойной, застывшая как металл. Ребятишки стояли в тех же нелепых позах, вытянув тонкие шеи.

 И вдруг разом вздрогнули  и с криками:
-Утонул! Утонул!- рассыпались как вспугнутые воробьи.

 - Как утонул?.. Кто утонул? .. Не может того быть.- шептал  Леонид Ильич, до боли вглядываясь в застывшую ртутью воду, только что исторгнувшую из своих глубин чей-то последний выдох. Не могли же ему показаться и эти руки с цепляющимися в воздух пальцами, и голова, конечно, то была голова. А потом крики, детские крики: Утонул!- не могли же ему померещиться после двух рюмок.

 - Да!? Если человек утонул, так почему же они его не спасают? - возмутился он, привычно раздражаясь на чью-то нерасторопность. - Чего они медлят?! Ведь каждая секунда дорога. А-а… может… может…и никто…не видел, кроме меня?

 Его словно обожгло.- Так что же я стою!- крикнул он уже вслух и кинулся в прихожую, наполняясь странным неприкаянным чувством: одновременно и ненависти к себе за промедление, и гордости, что он способен на что-то большее, чем распекать своих подчинённых, щекочущего тщеславия и ещё чего-то тёмненького, непонятного, что знакомо зашевелилось в душе, сковывая движения тела, заставляя бессмысленно хвататься за всё, что попадало под руку и всё ронять на пол.

 Он перехватил взгляд человека из зеркала. Человек был в мятой пижаме, какой-то весь встрёпанный, жалкий.
 - Кошмар… В таком виде…Что подумают….
 Он представил себя вылезающим из воды с мокрыми прядями волос, свисающими с висков на плечи и обнажившими тщательно скрываемую лысину и кровь бросилась ему в лицо.

- Но там же мальчик гибнет!- вскричал он в отчаянии, почему-то сразу уверовав, что утонувший мальчик и увидел как под толщей воды маленький жадный рот заглатывает взмученную глинистую жидкость, заполняя ею лёгкие и желудок. Леонида Ильича затошнило, он словно ощутил на языке привкус воды из той мерзкой лужи, куда после дождей из помойки стекали зловонные ручейки.

 В изнеможении он опустился в кресло, как-то отяжелев, словно сам наглотался воды, сердце его колотилось, ему вдруг стало тесно в груди, лицо покрылось испариной.

- Боже мой! Боже мой! - бормотал он, не понимая что происходит с ним, почему он сидит, когда надо бежать, почему не принимает никаких решений, если всё так ясно и надо всего лишь исполнить человеческий долг, а он всё ёщё продолжает сидеть  не в силах поднять очугуневшее тело, без конца вспоминая бога.

Он  - до мозга костей атеист - и бог? Какая нелепость! Причём тут бог, если гибнет человек! А может он уже выплыл, а я здесь мучаюсь.
 Обнадёживающая мысль подбросила его тело и оно почти невесомое в три прыжка пересекло комнату и жарким лбом прильнул к стеклу. Водная гладь была как зеркало. Мёртвые глыбы глины, мёртвое солнце. Ни души.  И та же мёртвая тишина. И умирающий мальчик  - там.

- Мальчик? Хм-мы. ..Кто его видел? Где свидетели? А может он уже давно  дома, в ванной, и мать в сердцах  стегает его мокрыми трусами. А я как истеричка издёргался в глупых вымыслах.

 ..Но я же не пьян! - Вскричал он вслух, чему-то ужасаясь в себе и бросился снова в прихожую. Пальцы его одеревенели, дрожали и никак не могли протолкнуть пуговицы  сквозь петли. Он не сознавал, что делает, зачем раздевается,. Движения были машинальны, почти бессознательны.

  Розовые пальцы, хватающие  воздух, мельтешили перед глазами и без того усиливая удушливую тоску. Он снял пижамные брюки, а куртку как ни старался не мог расстегнуть и теперь стоял перед шкафом в трусах и куртке и мучительно раздумывал, вернее пытался собрать обрывки мыслей, вспыхивающих и тут же гаснущих, словно спички на ветру, и каких-то нелепых воспоминаний не имеющих ни малейшего отношения к происходящему.

 Все эти всплески памяти чередовались с бестолковой суетой слов и фраз, которые он никак не мог собрать в одну нужную, очень необходимую ему мысль. Мешало знакомое ожидание чего-то, к чему он прислушивался, болезненно морщась.

 - Да что за наваждение! -закричал он в бешенстве и  ударил ногой по корзине с зонтами.  Зонты разлетелись по прихожей, с грохотом падая на пол. Шум, произведённый им, пробудил, наконец, в нём жажду действия и он сорвал с вешалки первые попавшиеся  под руку  брюки, мгновенно натянул их и замер, опять прислушиваясь к чему-то.

 Рука привычно потянулась к телефону.  Длинные гудки звучали равнодушно и безучастно. Где-то за стеной  заплакал ребёнок, он ясно слышал всхлипы и жалобное поскуливание.

- Таточка!- с каким-то радостным испугом подумал Леонид Ильич. И на цыпочках вбежал в детскую. Дочка сидела  в кроватке, тёрла кулачками глаза и хныкала.
- Солнышко, золотце моё,- забормотал он, наполняясь нежностью и почувствовал неизъяснимое облегчение, когда ощутил на своих руках живое тепло сонного ребячьего тельца.

- Что нам приснилось, Таточка? Что мы плачем, девочка моя,- целуя потный лобик, спрашивал он, но девочка вырывалась из его рук и плакала ещё громче и жалостнее.
 - Боже мой! Как же теперь? Как? Как!?- кричал он мысленно, метаясь с девочкой по комнате, а перед глазами так и стояло - розовые на солнце пальцы, вцепляющиеся в воздух и детский рот, разинутый в смертной жажде.

-Не могу же я оставить её одну, такую плачущую. ..Такую… - он взглянул  в некрасивое , искажённое плачем детское личико.- Нет, нет. Ты можешь испугаться. Ты у нас  и без того нервная. Деточка моя, радость моя. Не надо, успокойся. Папочка сейчас что-нибудь придумает.

 Обязательно придумает,- шептал Леонид Ильич, зарываясь в мягкие шелковистые кудряшки и какой-то весь взбудораженный, истерично-радостный прижимался к девочке, находя в её беззащитности спасительную соломинку, какую не хватало ему для короткой передышки от навязанного ему кошмара, чтобы придти в себя и принять окончательное решение.

- Какое счастье, что моих нет, – подумал он о жене с сыном и содрогнулся от ощущения близости чужой смерти рядом, за стеной, под толщей омерзительно грязной воды.
- А разве он мёртв? –он обмертвел.- А что? Сколько человеку надо ... три минуты без воздуха и необратимый процесс в мозгу. Сколько же пролетело?- Ему казалось- вечность.

 Он взглянул на часы. 35 минут десятого. Настенные старинные голландской работы, всегда идущие безотказно, показывали то же самое.
-Боже мой! Неужто одна минута прошла?- поразился он, хорошо помня, что, открывая дверцы бара, сверил свои наручные с настенными. Тогда было 34  десятого.

- Какая бесконечная кошмарная минута. Всего лишь минута. Возможно он жив. Ещё две минуты. За 30 секунд можно добежать до лужи. Хороша лужа, если в ней не три ли метра глубины..
 
 Он вспомнил, что именно в этом месте  в ночь после успешной сдачи объекта госкомиссии прорвало водопровод. Он ясно увидел громадную развороченную экскаватором  яму, двух человек далеко внизу в булькающей шипящей тьме.

- Разве найдёшь его там? Скорее сам утонешь… Трус, - подытожил Леонид Ильич и оскорбился за своё уязвленное самолюбие. - Нет, я докажу. …Докажу. Я сейчас.- Он засуетился ища, куда ему положить девочку, но та, словно поняла, что её хотят оставить одну, закричала во всю силу младенческих лёгких.

- Таточка! Что ты со мной делаешь? Прекрати! Я требую.. Я приказываю
 тебе- замолчи!- кричал он в бессильной злобе тряся девочку и, опомнясь, виновато зашептал:- Перестань, маленький, перестань, успокойся. Пойми, я же никогда не прощу себе. Я не надолго… Я быстренько. Спи, спи.-  А сам всё сильнее и сильнее прижимался к девочке, отчего та кричала ещё громче, метался по детской, теряясь окончательно от её плача.

 -Что же теперь будет? Что будет? Что будет? У меня дочь, больной ребёнок. А вы!? Вы!  Нарожаете детей – и на улицу. Без присмотра. Ночь на дворе, а дети без присмотра. Матери.. Какие же вы матери! Спи , маленькая, спи моя радость…Неужто до сих пор никто?

 Его так и подмывало выйти в гостиную, но он боялся, что там никого нет.
- Неужто дадут погибнуть, просто так, на виду у всех. Так бездарно, бессмысленно, отвратительно глупо. Может позвонить?  Кому?
 Но уже слышался тревожный шум, крики, хлопанье дверей, топот ног по лестнице.

- Лика! Лика! Где  Юрик?! Где Юрии-ик!?- надрывался чей-то женский голос.
 - Андрей, домой ! Немедленно  домой!—гремел из соседнего окна сердитый, но не скрывающий радости, бас.
 Из окна детской было видно как насмерть перепуганные матери хватали своих детей, прижимали к груди, целовали жадно, торопливо и уносили на руках.
  -Что случилось?

 - Мальчик утонул.
- Господи, да чей?
- Не знаю. Говорят из вашего дома.
 Леонид Ильич задрожал от охватившего его озноба.

- Какое счастье, что моих нет дома,- повторил он снова, вспомнив о жене и сыне.- Но было бы спокойнее, если бы они были рядом. Хотя..- ему не хотелось заканчивать неприятную мысль.
-Мамочка! Мамочка! Вытащили! Вытащили!- закричал чей-то звонкий девчоночий голосок.
- Живой?

- Живой! -зазвенело радостью в ушах Леонида Ильича. Глаза его увлажнились, всё поплыло, он обмяк и едва не выронил дочь. Она вдруг перестала плакать и он с бьющимся сердцем вошёл в гостиную и остановился у окна.

 Там внизу за лужей сгрудилась толпа. В центре её было какое-то движение: однообразное, механическое, нескончаемое. И в этом монотонном  повторении было что-то противоестественное, настораживающее.

 -Искусственное дыхание, откачивают,- успокоился, догадавшись Леонид Ильич.- Скорее, скорее,- начал он умолять тех внизу,- скорее сделайте всё, чтобы он жил. Сделайте.

  Толпа увеличивалась, растекалась, кружилась. В воздухе по-прежнему носились тревожные  птичьи крики женщин. Откуда-то издалека нарастая, раздалось характерное завывание  скорой помощи и из-за угла выскочила машина и, развернувшись носом к толпе, резко затормозила. Белый халат и чепчик словно скальпель разрезали толпу надвое.

 Сверху хорошо было видно как врач опустился на колени и наклонился над телом. Леонид Ильич не мог отсюда видеть тело. Но по движению рук и туловища врача догадывался, что тот прощупывает пульс, приподнимает веки, слушает сердцебиение. В отработанных до автоматизма движениях врача была непоколебимая уверенность во всемогуществе медицины.

 Леонид Ильич окончательно успокоился, дочка уснула на его руках и он отнёс её в кровать. Девочка снова заплакала. Он стал её качать и петь колыбельную, но вместо слов – поскорее засыпай- у него несколько раз вырывалось- поскорей его спасай. Он едва дождался, когда она уснёт.

 Было уже начало одиннадцатого, когда он вернулся к окну. В толпе произошло какое-то движение и образовался узкий проход. И по нему шёл врач с чемоданчиком в руке. Он сел в машину и она, подав  сигнал, укатила.
 Леонид Ильич опешил: -Как? Почему без него? Неужели не понадобилась помощь? …Или…

Страшная догадка вспыхнула в нём, но он отчаянно противился ей. Всё его существо сопротивлялось этой жуткой мысли.
 Но видел он: люди испуганно расступались, проход стал шире и по нему медленно шёл мужчина, высокий, прямой, с неестественно вытянутой шеей. На руках его лежало тело мальчика. Голова его откинута назад, руки плетьми свисали вниз, причём правая  неудобно перекинута через грудь, ноги согнуты в коленях.

 На левой руке на запястье что-то блестело. Леониду Ильичу показалось почему-то, что это часы и непременно марки «Заря». Он не понимал, почему так решил, что часы этой марки, но он не то чтобы догадался, нет, он был уверен, что не ошибается.

 И он также знал, что и туфли на ногах  мальчика с белой подошвой из настоящего каучука. Хотя отсюда не видно цвета - ноги по щиколотку измазаны глиной – но они должны быть обязательно белыми и такой  у них мягкий бесшумный ход. Он знал, что это именно так. И чем больше в нём крепла уверенность, что он не ошибается, тем сильнее холодело у него в груди и тем горячее был туман в голове.

 Он обжигал ему глаза и толпа на  мгновение плавилась, растекалась огненной пестротой и, всё ближе и ближе приближаясь к дому.
-Что же это?.. Чей же это мальчик? Чей сын? -Мучительно напрягал он память и всё пытался вспомнить, где он видел этого мальчика. У Сергея столько друзей, каждый  день новые лица, разве всех запомнишь.

 Но этого он помнил и хорошо знал. Но всё в нём упорно из последних сил сопротивлялось признаться не только себе, но и всей толпе людей, внезапно поднявших головы и смотрящих на него.

 Он чувствовал через стекло гипнотизирующий взгляд множества глаз. Их властная чудовищная сила сдавила ему сердце. Что им нужно от него? Что они так смотрят? -Кричало всё в нём. -Я не виноват!- И стало ему так нестерпимо ужасно и болезненно, что он почувствовал, как у него обрывается сердце и он с нарастающим ускорением начал падать куда-то вниз.

 И падая, увидел знакомое в бело-розовую клетку платье, мечущееся среди множества рук и тел.
- Леночка,- узнал он жену,- что они с тобой делают? Зачем рвут твоё  платье?

         1978г.