Наваждение

 Даже в 42 года Александру Степановну мало интересовала физиология собственного тела. Но как –то летом  ей попался под руки журнал «Здоровье».  Небольшая статья о климаксе потрясла её. Она долго лежала недвижно, холодея от ужаса. Жестокая неумолимость времени вдруг осязаемо ворвалась в её тело и то, что должно произойти, как ей казалось раньше в далёком будущем, возможно уже происходит сейчас.

 Она вскочила. Судорожно расстёгивая халат, шагнула к зеркалу.
 Невозможно поверить, немыслимо, что там внутри под гладкой шелковистой оболочкой уже ведётся тайная разрушительная работа, не подвластная её разуму, самой жизни и лишающая её единственной лелеемой всю жизнь мечте  и возможно смысла её существования.

- А ведь это так! Так! Так!- Глядя в расширенные болью глаза, только сейчас, в это мгновение, она поняла, что как бы не отдавала себя целиком работе, пусть у неё авторитет и уважение, но всё это ничто, сплошной самообман и стремление  подавить материнский инстинкт, терзающий её все эти годы.

 В сутолоке бесконечных забот  о школьных делах, учениках, их родителях она, оказывается, проглядела самую себя.
 
 Было время, когда Сашенька, кружась постоянно среди  мужчин, сжатая их грубыми телами  в тесных «виллисах», мотающихся  по бездорожью, в мертвецкой усталости  засыпавшая на их плечах, отвечающая грубостью на их жалостливое внимание, никогда не думала  о ком-нибудь из них как о мужчине, возможном отце её ребёнка.

 Все они были на одно лицо – колючие, пропахшие махоркой и спиртом, с тяжёлым взглядом душевно измученных людей. Да мог ли кто из них тогда задержать на ней взгляд больше, чем была в том необходимость? Какие чувства могла породить плоская как у подростка фигурка, утонувшая в дикого вида полупальто из солдатской шинели, в кирзовых сапогах гармошкой, и старушечьей шали, надвинутой по самые брови?
   
  Она ярко, как при вспышке магния, увидела себя в ту страшную пору – в сожженной войной школе, где в коридоре, похожем на дымоход, обнаружила чудом уцелевшее закопчённое зеркало, из него глядели мёртвые как стоячая вода глаза в чёрных кругах, казавшихся такими огромными на узеньком личике с прилипшими к дёснам щеками.

 -Господи, как это было давно и как будто вчера.
  Мурашки пробежали у неё по спине, стало зябко. Она запахнула халат и вернулась к тахте. До самого вечера она лежала, распластанная апатией, в каком-то болезненном состоянии неопределённости, безысходности, почти как в бреду, перемежающимся то ли коротким сном, то ли галлюцинациями, а иногда вспышками просветления, когда всё так ясно и чётко обрисовано мыслью.
 
Один раз ей даже почудился запах самодельного гуталина, шедший от сконфужено мнущихся сапог, что с закономерной случайностью оказывались у дверей школы в поздний час. Их владелец с рыцарской предупредительностью молчаливо провожал её до дома и изредка намекал на какие-то лишние билетики в кино и свободный вечер.

 Но каждый вечер у неё был занят и она даже не заметила, что уже никто не ждёт её у школьных дверей. И только запах до зеркального блеска начищенных сапог, да ощущение прикосновения чьей-то руки, однажды поддержавшей её за локоть, так цепко сохранила память, что ей показалось, что кто-то вошёл в комнату.

 Она вскочила, испуганно  огляделась, но комната была пуста. Потом она забылась не надолго и снова встала, разбуженная какими-то криками, доносящимися с улицы.
- Убивает!
- Что-что? Кого?
-Прасковью, говорю, убивает мужик ейный.

-Да ты что! Господи, за что ты так наказываешь бедолагу?
- Нашла кого жалеть. Пущай блюдёт себя. Поделом ей, гулящей.
- Типун тебе на язык, Мария!
- Ишь ты, заступница выискалась. Не знамши-то. У неё пузо с арбуза что ль? А? Съела!? Как на дрожжах подходит. Срам-то какой.

- Вам только бы срамить. А то, что баба от тоски ссохлась, душа запеклась от горя. Вон как по ребёночку единственному своему убивалась, забыла что ль? Не сама ли от могилки кой раз её оттаскивала? Голыми руками всё раскапывала, ногти до мяса все содрала. Всё не верила. Ей бы сразу родить другого, душу успокоить, а тут новая напасть. Ты же сама знаешь- не мужик он боле.

- Судьба значит.
- Она же извелась, милая, его бросить- не могу, грит, жалко. И так страдание такое принял, да чтоб я ещё ушла. А дитятко своего хочется. Родимого. Что, грит, помру и на могилку никто не заглянет, слезы не уронит.  А сама плачет, заливается.

 Господи!  А потом, грит,  гляди, Мария, по секрету, только тебе. Я, грит, его умоляла – разреши родить. Уеду в другое село, в город уеду, никто не узнает от кого ребёнок. Наш будет, собственный, родименькой.

 Ты ж, грит, любишь маленьких. Как со своим носился, вспомни, с рук не спускал, особливо в болезни. Я,грит, понимаю, тяжело тебе, удар будет тяжёлый, но потом…потом забудется. Это ж такое счастье дитё своими руками и сердцем, так и сказала,  сердцем твоим взрощённое.

 Не лишай меня, подари мне за муки мои. А сама так плачет, так плачет. А он,грит, белей стены стоит и молчит. День молчит, неделю молчит. А потом ни шагу от меня. Куда я, и он туда ж.  На работу приводит, с работы уводит.

И цельный день возле конторы. Работу бросил. Она у окна сидит, так он под окном торчит пеньком. Стыдоба ей от людей. И ,грит, вырвалось у меня в сердцах, сама не своя была, мол смеются над нами люди. Озверел он с того часу, Мария, бить начал.   Каждый день бьёт. Пьёт и бьёт. Да всё в живот метит, ногами всё. Я, грит, из тебя не только мыслю, а…
 
Низкий утробный вой на одной вибрирующей на пределе ноте казалось завис в воздухе.
- Что деется,а? Милиция-то где? Мужики-то, что зенки вылупили. Убьёт же он её.
- Не бойсь, не впервой чай. Дело семейное,  личное. Разберутся поди без нас.
- Вот-вот, испокон так. А потом хватаемся, да поздно.

- Да ладно ворчать и так тошно. А вон и твоя милиция, накликала. Глянька, и скорая тут как тут. Чой-то они? 15 суток обеспечил себе Ванюша. Как пить дать. А вот и мой заступничек шлёпает… Ну чего там?
- Чего-чего, хана бабе.

 -Да ты что?!
- Переусердствовал, дурень патентованый. Она и дня не протянет. Кровище горлом как из фонтана хлещет. Отбил ей всё.
- Господи, ужас, ужас какой!

-А ты на что? Любовался как бабу бьют? Свою не можешь, так на чужую поглазеть?
 -Замолчь, женщина! Не мельтеши!
- Он же трус, маменька,- язвительный девичий голосок зазвенел от нескрываемого презрения.

- Ты мне вякни, соплячка, ишь язычьё распустили. Дали вам волю. Ты мне попробуй принеси в подоле, крутишься среди кобелей, докрутишься, я тебе…
-Захочу и принесу! А что? Замуж не берут, куда денешься. Мать одиночка, папулечка.

-Убью!
- Отстань от ребёнка, не твой. А ты, Анка, прикуси язык.  А то и до тебя доберусь. Не хватало сраму в нашем роду- мать одиночка! Да я тебя, суку,- позор на всё село, на всю жизнь ,-удушу вот этими руками удушу! Вместе с приплодом!

- И впрямь, Мария, моду взяли – мать одиночка. Коль не терпится- замуж выходи, а не блуди как падшая. Раньше родитель бы из дому взашей гнал до околицы, от дитя б родного отказался и проклял бы. А нынче что – мужиков нету и удержу на них нет. Слова отцовского не познавши – проку с них как с козла молока.

- Твоя правда, тётка Поля, идёмте домой, вечерять пора. Подвело уж, а вам бы всё базарить.
-Давай-давай, заступничек. Ишь расшумелся, петух.
Скрипнула калитка, хлопнули двери, где-то в отдалении подала голос собака.
 
 Во всё время подслушанного ею разговора, она, потрясённая чужой болью, долго не в силах была пошевелиться и всё смотрела на стену, где кровавились квадратные пятна заката и одна неотвязная мысль, беспокойная и пугающая, билась в её разгорячённом сознании, не смея оформиться в слова, потому что Александра Степановна изо всех сил старалась прогнать её, отбросить, но она навязчиво возвращалась, как злая прилипчивая муха, которая не отстанет, пока не напьётся крови.

 Мысль кружилась вокруг слов девушки, дочери её соседки, перезрелой девицы с прекраснейшем телом, созданным воспроизводить в обилии здоровое и красивое потомство, и её матери, третьей жены одноногого Николая Рюмина.

 Странное противоборство ощущалось в ходе этой мысли- чем кощунственнее и не приемлемее намечалась в ней логичная нить, тем теплее и радостнее становилось Александре Степановне, но чем больше в мысли было здравого смысла  и суровой жизненной логики с её обращением к совести, к чести, тем больше омрачалась её душа, и Александра Степановна начинала ненавидеть эту свою вторую разумную половину, бесчувственную и неумолимую как параграф  в своде законов.

 Такое с ней случалось не раз и по разным поводам.  Ей не раз приходилось сталкиваться с такими  безнадёжными запутанными проблемами и вопросами человеческих отношений, что она порой впадала в истерику в бессилии что-либо изменить.
 
 Так было и с проблемой матерей-одиночек. У неё вопреки общепринятому мнению был свой взгляд, разумеется, затаённый, глубоко личный.
Она считала, что мать-одиночка не распад нравственности, не свидетельство обнищания любви, а недостаток её, не в смысле качества, а в смысле количества.

 Явление, порождённое после военным временем, когда долгое и вынужденное воздержание, обострённая жажда жизни и страх одиночества девичьего и вдовьего, бросил женщин на странную панель, где покупалось не женское, а мужское тело, и платили женщины последним рублём, потраченным на водку и позором, клеймо которого несли их дети, не знающие имён своих отцов.

  Здесь было самое чувствительное  и болезненное  белое пятно в рассуждениях Александры Степановны.
 Действительно, зачем рожать детей, заведомо  лишая их детства, калеча детскую психику, отдавая их на глумление и издевательства сверстников и взрослых? Зачем обществу заведомо ущербные люди?

 И в то же время, как быть женщине в её естественном желании быть матерью? Что позорного в её желании? Святой долг каждой женщины – родить  человека. И первейшая её обязанность. И бесчеловечно, противоестественно, преступно лишать её природного предназначения в жизни.

 Но как примирить непримиримое?  Где найти то единственное и достойное человеческого уважения и сочувствия? Вопрос был безответен.                                Что случится, если  Анночка не сможет выйти замуж, но жаждет иметь ребёнка и возможно у неё это получится.

 Тогда – что? Преступление? Против кого? Морали? Общества? Отчасти, да. Уже в самом словосочетании мать-одиночка что-то противоестественное, безнравственное. Отдаться первому встречному только в силу зова пола, хм.. Это…. Это же… Чудовищно! Да, но материнский инстинкт?! Нет-нет. Это же какая-то вседозволенность! Прямо-таки карамазовщина!

 Оправдывать себя тем, что инстинкт сильнее. Так можно оправдать всё... И – убийство! Ах, боже мой, что она говорит. Всё не то. Не то… Не то!
-Уеду в соседнее село и никто не узнает от кого ребёнок.-

 Эта фраза уже в который раз возникала в её сознании и в который раз простота решения отчаявшейся женщины поражала Александру Степановну, наполняя странным предчувствием каких-то перемен, в преддверии которых она уже стоит. И осталось сделать единственный шаг. Но это был шаг в бездну.
 
- Неужели счастье матери перевесит тяжесть мук унижения, всеобщего позора и презрения? Разве это будет счастьем?
 Но кто-то  в ней зашептал жарко, ликующе: -Будет! Бу-у-удет! Только шаг. Один всего лишь шаг. Шаг! Шаг!- застучало в висках. У неё закружилась голова.

-Нет, нет! Это невозможно. Я не переживу. Что за чушь? Разве я смогу?- протестовало в ней всё, но чувствовала смутно, что теперь не в силах побороть в себе то неодолимое мучительное желание, вырванное страхом перед неумолимостью времени.

 Оно выходило из-под контроля и, кажется, начинало овладевать ею.
Она просидела весь вечер, не зажигая света и в конце концов решила уехать завтра же куда-нибудь, пока не кончился отпуск.

- Надо развеяться.- Это её успокоило.
Она выпила снотворное и уснула. Проснулась словно от толчка, как будто кто-то тронул её за плечо и голосом давно умершей матери произнёс:- Вставай, доченька, пора. Не то проспишь счастье своё.

- Кто здесь?- вскрикнула Александра Степановна, подскочив и комкая, притискивая к груди одеяло, вжалась спиной  в угол.
   В комнате было темно и душно. И в темноте кто-то невидимый быстро бегал, глухо стуча по половицам, будто босиком, на пятках.

 Коченея всем телом, она вглядывалась в темноту, но всё чёрное мрачное было неподвижно, а шаги приближались всё ближе и ближе.  К тахте… Уже у её ног… В груди… _Боже мой! Выдохнула она с невыразимым облегчением.- Сердце… Надо же так.- Она подложила ладонь под левую грудь.

 Сердце стучало, готовое выскочить. И вдруг она вспомнила вчерашнее – чужую муку и боль, пережитый ужас и своё решение куда-то ехать сегодня утром.
.
   Но всё вчерашнее показалось ей теперь кошмарным сновидением, не больше. Сама даже мысль представилась жуткой нелепицей и была преступно-оскорбительна в своей вопиющей безнравственности, но к величайшему изумлению и ужасу она вдруг начала понимать, что не по отношению к ней лично, в общем, к кому-то другому.

 Её даже бросило в жар. Она откинула одеяло и опустила ноги на пол.  Не зажигая света, наощупь, придерживаясь стены, прошла по комнате, отворила дверь.

 Воздух был прохладен, но тревожно недвижим. Крупные звёзды тускло мерцали. Скорбными тенями возвышались кусты и деревья. Александра Степановна вдруг ощутила тот миг предрассветья, когда начало дня и конец ночи ещё нераздельны и слитны.

 И всё  неясно и расплывчато, и когда нет отдельных теней, а есть пока одна сплошная тень с едва заметными в ней пугающими очертаниями и контурами чего-то смутного, зыбкого, таинственно-мистического и скорбного. Казалось день не осилит ночь, свет не прорвёт её  мрачную завесу и тени никогда не упадут на землю, а будет вечно стоять в своей жуткой неподвижности и бесплотности, в своей мёртвой немоте.
 
 Незнакомое, невыразимо тягостное чувство охватило её. Она ощутила созвучие своего состояния с этим странным мгновением  в природе, когда время споткнулось о невидимую грань между светом и тьмой, и всё на земле, и в небе, в космосе, во всей Вселенной замерло в ожидании. Даже сам воздух пронизан нетерпением разрешения от непосильного бремени бездействия.

- Быть или не быть ему?
 Она прижала руки к груди и ей почудилась мелькнувшая на стене тень от движения её рук.
- Нельзя жить, не отбрасывая тени,- со спокойной решимостью подумала она, окончательно осознав неумолимость своего решения.- Он  у неё будет. Непременно будет.

 Она почувствовала непомерную усталость и какую-то внутреннюю опустошённость. Но она не тяготила, напротив, ощущать её было приятно. Александра Степановна вернулась в комнату, наощупь нашла выключатель. Свет раздвинул темноту, окружив привычными взгляду вещами.

 Она подошла к зеркалу и начала рассматривать своё лицо. Никаких эмоций. Маска, застывшая, чужая. Ужасно некрасивая. Она знала, что уродлива, что у неё длинное узкое лицо, огромный рот с таким множеством зубов, что можно было только удивляться, зачем столько одному человеку.

 На самом деле зубов было столько, сколько положено всем, но они были несколько крупнее, чем им положено быть и потому она их никому не показывала, приучив себя говорить, едва приподняв верхнюю губу и улыбаться одними глазами, отчего весенние ручейки морщинок вокруг глаз резвились с откровенной наглостью намекая на  возраст.

 Она долго и упрямо разглаживала их подушечками пальцев, но они не исчезали. Она подвела  пальцы к губам. Наощупь они были сухие и твёрдые. Она раздвинула их. Разве уж так плохи её зубы? До сих пор белы, не один не тронут кариесом.  И какие они ровные. Зря  вы их прячете, Александра Степановна.

 Лицо её обмякло, ещё более подурнело от внутренней боли. Глаза затуманились, она зажмурилась и расплакалась. А плач её был чисто бабий- вспомнила молодость.
Было ей тогда 20 лет и ему немногим боле.

 Сашенька была миловидна, губы её были ярки, зубы отливали молочной белизной, кожа была чистой и розовой. Не мудрено, что один из молодых людей, курсант училища, был не равнодушен к ней. Он был застенчив и не смел.

 И всё  же у него хватило храбрости и нескольких слов, чтобы составить пылкую фразу, где глаголом было слово люблю, а именем существительным –ЗАГС. Она, влюблённая в него   беспамяти, сумела всё-таки сказать6- Я подумаю -,хотя глаза и дыхание выдавали её  с головой, и обещала дать ответ завтра.
 
Он пришёл под вечер. Солнце огромное, багровое опускалось в угольную тьму горизонта. На всём: на траве, на узких листочках тростника, на его лице,  даже на светлых грудочках ласточек с тревожным писком режущих воздух, лежал его багровый отсвет.

 Обессиленная ожиданием, неизвестностью и страшным предчувствием, она жадно вглядывалась до боли родные черты и вдруг почувствовала, что они никогда не будут принадлежать друг другу. Он робко привлёк её к себе и поцеловал в первый и последний раз по –мальчишьи неумело, плотно сжатыми губами.

 Наверное, уже тогда она интуитивно почувствовала, что на всю жизнь останется одинокой. Чем объяснить ту вспышку отчаяния и ужаса, погасившую девичий стыд, страх перед болью и будущим.

- Нет! Не-е-ет! Петечка! Я не пущу тебя! Они убьют тебя! Убьют!
Она вжималась в него всем телом, словно хотела поглотить его в себя, спрятать от страшной неизбежности. Она билась лицом о его  грудь, расцарапав щёку в кровь о ремень( от него шёл тяжёлый чужой запах) и сквозь рыдания всё упрашивала, умоляла кого-то, не слыша собственного голоса.
 
И вдруг её будто обожгло. Она отпрянула от него, шагнув назад. Лицо её окаменело, слёзы застыли в глазах. Она не видела сквозь них его лица и быстро смахнув их тыльной стороной ладони и не сводя с него глаз, прошептала, едва слышно и разделяя каждое слово:- Оставь… во … мне… себя.

 Он не расслышал или не понял, только склонил голову на плечо. Но то ли что-то странное было в её шёпоте, в напрягшейся фигурке с умоляюще прижатыми к горлу  кулачками, только и он шёпотом спросил: –Ты о чём, Сашок?

-Оставь.. во мне.. себя.—Снова прошептала она, вдруг начиная  дрожать всем телом, но в голосе и  во взгляде была твёрдая решимость и нетерпение. Он, чего-то пугаясь, в недоумении поднял брови.- Я не знаю. Я н-н-не з-знаю.

-Оставь во мне себя!- Крикнула  зло и требовательно и начала быстро срывать с себя одежду.
Она стояла перед ним нагая в полуметре от него, не стыдясь наготы, скорее не сознавая её, с опущенными вниз руками, прижимая их тыльной стороной к бёдрам и не сводя с него глаз. Заходящее солнце вызолотило его брови, виски, редкий пушок над верхней губой, подрагивающий как у обиженного ребёнка.

 В темноте его зрачков мерцали блики заката, словно то уже были  отблески грозных пожаров.                               
-Что?..Иди ко мне..- позвала она, дрогнувшим голосом.- Мы будем ждать тебя. Вдвоём.  Ты…меня…понимаешь? Вдво-ём… Мы дождёмся тебя. Он и я. Ты вернёшься к нам. Обязательно. К нам.. К нам.

 Она шептала торопясь, запинаясь, чувствуя как он удаляется от неё, с каждым словом становясь всё более недосягаемым и чужим.
 У него прыгал подбородок, он закусил нижнюю губу и капелька крови, набухая и  округляясь выкатилась из-под зубов и сползла на подбородок яркой узенькой ленточкой. Он медленно, казалось с усилием поднимал руку. Твёрдые холодные пальцы коснулись её щеки.

- Кровь… Поцарапалась..- виновато и странно улыбаясь окровавленным ртом, сказал он. Голос его прозвучал будто издалека, глухо и сдавленно.
-Какая ты …красивая. Я… Я  ..Я вернусь!- закричал он пронзительно и лицо его исказилось от внутренней боли.

-Я вернусь… Я вернусь.- И пятясь назад, не сводя с неё затуманенного взгляда, шептал виновато:- Я вернусь. Вернусь.
 Он бежал, не оглядываясь. Закат полыхал и на багрово красном фоне удаляющаяся ломкая фигурка казалась догорающей головёшкой.

  Через четыре месяца они встретились.
 По развороченной танками дороге тянулась колонна военнопленных. Солдаты шли молча, сосредоточенно глядя под ноги. Землистость лиц и однообразие одежды делали их колонну безликой и жуткой. Много было раненных.

У обочин дороги стыли онемевшие от холода и материнской боли женщины. Их взгляды судорожно метались, страшась, искали родные лица. Надеялись, замирали.
 Сашенька увидела его ещё издали. Он шёл в последнем ряду. Его поддерживали под руки двое. Он надрывно кашлял и сплёвывал кровью. Кровь стекала из уголков рта на шинель. Он был седой.

- Такой молоденький,- вздохнул чей-то голос.
 Она закричала, захлебнувшись болью и слезами. Он услышал своё имя, поднял голову.
-Сашок.

  Он рванулся к ней, улыбаясь окровавленным ртом. Он был уже совсем рядом и она подалась на встречу ему, всем телом припала к мокрой шинели, не слыша уже прозвучавшей автоматной очереди в упор, и чувствуя лишь как его тело внезапно отяжелев стало заваливаться на бок.

 Заледеневшими пальцами цеплялась она за его скользкую шинель, всё пыталась удержать не послушное тело, а оно сползало к её ногам словно он опускался перед ней на колени. Голова его откинулась назад и губы дрогнули:- Милая..

 Капли дождя скатывались со лба в его открытые в детском изумлении глаза, заполняя их холодной слезой.
  Она открыла глаза. Чёрные круги, расширяясь потянули её в свою заволакивающую глубину. Она покачнулась, нащупав на столике кругляшок валидола, сунула его под язык.

Боль отпускала сердце, круги расходились как волны на воде, расчищая поверхность зеркала и из него  словно вынырнуло белое, ни кровинки, её лицо. Придерживаясь рукой стены, добралась до тахты и легла. В душе было пусто и неспокойно.

Незаметно она уснула. Солнце уже было высоко, когда она проснулась. В его лучах, пронизывающих воздух в комнате, метались пылинки. Застарелое масляное  пятно на стене показалось темнее обычного и подозрительно гадким. Чулок со спущенной неделю назад петлёй, фотографии под стеклом, засиженными мухами, бутылка с прокисшим молоком. Повсюду пыль, мухи.
- Уеду, сегодня же уеду.
 Она прошла в ванную, зажгла газ и, сбросив ночную рубашку, стала мыться.Что не говори, а фигурке её позавидует любая модница. Талия осиная, таз узенький как у подростка. Говорят, что это почему-то плохо для родов. Но а грудочки как у девочки стоят. Крепенькие, упругие. Она смутилась своей наготы и этих с каким-то определённо двойственным смыслом слов
.
 - Всё равно уеду,- словно оправдываясь перед кем-то, твердила она,- уеду просто так. Могу ли я уехать просто. Сменить обстановку, например. Развеяться.
 Она долго выбирала платье, может быть, от того что их было не так уж много.

 И в том как она выбирала платье, как облачала себя в одежды, как тщательно причёсывалась и охорашивалась был какой-то обидный смысл, как будто она действительно собирается осуществить то, что решила спросонок под влиянием того странного мгновения, когда на неё нашло какое-то умопомрачение.
-Бред остаётся бредом,- кокетливо подмигнула она своему отражению в зеркале,- я хочу развеяться. Мне осточертело всё! И эта квартира, и пьяницы соседи, и все эти… все…всё! Я еду, Это решено.

И всё-таки, то ли боясь, что передумает, то ли ещё по какой другой причине, которую она вдруг ощутила подсознательно, она поспешно бросила в сумку туалетные принадлежности и ещё поспешнее вышла на улицу.

-Здравствуй Александра Степановна.
- Ах! Как вы меня напугали...Добрый день, тётушка Поля.
-Кудай-то, милая, так нарядилась? И такая хорошенькая. Чай не в гости ли?
-Да нечто вроде…В Пятигорск, думаю, денька на три.

-Вот, вот, давно бы так. Неча засиживаться. Известное дело- под лежачий камень вода не потечёт.
 Александре Степановне стало не по себе – что-то подозрительное начало возникать в этом разговоре.

- А чай остановиться у тебя есть где?
-Есть, есть,- солгала она и окончательно стушевалась, но всё же нашла в себе силы сказать: – Если вам не трудно, присмотрите за домом. Вот ключ. Спасибо. До свидания, тётушка Поля.

 Стоял полдень. Пекло невыносимо. На улице никого. Рейсовый автобус как раз проезжал мимо. Она подняла руку. Автобус был почти пустой._ Три цыганки, каждая с грудным младенцем, и молодая парочка со сцепленными пальцами рук и откровенно выразительными взглядами.

 От накалившегося железа внутри автобуса было как в натопленной печи. Александра Степановна протянула шофёру деньги. Он что-то буркнул, не оглядываясь, махнул рукой и автобус тронулся. Она села на свободное место спиной к окну. Она не хотела, чтобы её могли увидеть с улицы.

 Сидела скромно потупив в колени взгляд, и при каждом торможении автобуса замирала сердцем и умоляла, чтобы никто не вошёл из знакомых – начнутся расспросы, разговоры и надо будет лгать, выкручиваться, снова изводить себя. Нет она не расположена ни к каким беседам.

Но вот уже последний дом на окраине исчез в пыли. Пассажиров не прибавилось и она успокоилась. Всё складывалось на редкость хорошо, даже подозрительно хорошо, словно кто-то помогал ей в осуществлении её намерения:  никто её не видел, кроме соседки, но к ней всё равно бы пришлось зайти оставить ключ, автобус подкатил к самому дому как по волшебству, и ни одного знакомого лица в нём, и теперь можно быть спокойной до самых Минвод.

Заплакал ребёнок и Александра Степановна скосила глаза в сторону цыганок. Они громко болтали на своём звонком языке, беспрестанно взрывались хохотом. В пестроте их одежд, в блеске глаз и зубов, в синем отливе волос и смуглости кожи было что-то дикое степное и искренне праздничное.

 Они долго не обращали внимания на плач, пока ребёнок не зашёлся в крике до синевы. Тогда мать выкатила из прорези кофты огромную смуглую грудь с тёмно вишнёвым соском и приподняв младенца, ткнула его лицом в неё. Плач оборвался. Встретившись с настороженным взглядом цыганки, Александра Степановна отвернулась к окну.

 Вспаханные под пар поля без единой травинки выжжены солнцем и дымятся пылью. Полузасохшая лесополоса с остатками вялой листвы и серой от пыли придорожной травы нескончаемо и уныло тянулась вдоль дороги. На фоне звенящего гула мотора и чужой речи, жадное чмоканье ребёнка и страстный шёпот влюблённых звучали в её душе странными аккордами.

 Она подумала, что судьба её испытывает- специально посадив в автобус с детьми и влюблёнными, чтобы дать ей прочувствовать неведомое ею счастье материнства и любви, всколыхнуть вчерашнее… Нет, об этом и не может быть речи.

Она едет развеяться, отвлечься. И – всё. Не больше. Но её всё время не покидало ощущение, что едет она не просто так, а с тем самым тайным и постыдным намерением, которому она противится изо всех сил и борьба с чем отнимает эти последние силы, и что это не просто поездка на воды, а это её проба, первая проба на… на преступление и другой формулировки не могло быть. Её даже передёрнуло всю.
 
-Неужели я способна на такое? Это я-то? Или я не знаю себя?  Сама добропорядочность и строгость. И вдруг -  проба на ..преступление. Только ещё не хватало топора под мышкой.- Последнее немного рассмешило её и она опять почти успокоилась. В Елизаветинке цыганки сошли.

 Едва отъехали от села на первой развилке  ушла и молодая пара. Никто не подсел. Да и кто соизволил бы мучить себя в самое пекло в раскалённом автобусе? Разве тот, кому невозможно не ехать. Как ей или шофёру, да и то по долгу службы. Она взглянула на него. У шофёра был широкий затылок, крупные хрящи ушей.

 Русые волосы аккуратной чёлочкой охватывали мощную загорелую шею. Ему должно быть тоже за сорок. Она внезапно испугалась чего-то. За стёклами автобуса до самого горизонта разбегались поля, пересечённые лесополосами, и до самого горизонта в обе стороны ни одного человеческого строения, ни одного человека, лишь столб пыли где-нибудь за дальней лесополосой, тянущийся за невидимой машиной.

 Без пассажиров автобус выглядел тоже неуютно и заброшено, повсюду следы человеческой неряшливости и равнодушия. Шофёру хорошо, он не видит, он всегда спиной  к салону. Клетчатая рубашка меж его выпирающих лопаток потемнела от пота. Голые по локоть руки густо курчавились волосом. Очень светлым и золотистым на фоне чёрной от загара кожи.

 Но выше локтя кожа была белой, как-то не прилично белой, и её взгляд поспешно скользнул в сторону. Она почему-то подумала, что его руки не принадлежат ему, они созданы для работы и отданы ей всецело и служат как бы придатком к автобусу и больше ни на что не пригодны.

 Не понятная в своей причине обида овладела ею. Стало жаль этого человека. Она пристально следила за работой его узловатых пальцев, властно держащих баранку и как бы играючи, нежно покачивая её слева на право, и тогда её саму начинало покачивать, и вдруг намертво зажав в тиски пальцев –видно как белели суставы на сгибах- начинали бешено крутить её, невидимо для глаз успевая и разжимать для перехвата и вновь сжимать в тиски,  и тогда  Александру Степановну то вжимало в сидение, то бросало от окна к проходу и она цеплялась за горячие поручни, чувствуя как обида и страх выплёскиваются из неё, заполняя пугливой радостью.
 
  Она ощутила на себе взгляд, чувствовалось, что её рассматривают. Но шофёр сидел не поворачиваясь, сзади тоже никого не было. Она подняла глаза и в узкой полоске зеркала над головой шофёра встретилась со взглядом  блекло голубых, словно выцветших от зноя глаз.

 Они смотрели на неё изучающе, с лёгкой усмешкой. Она потупилась, вся вспыхнув и надолго уставилась в окно. Ей потом всё время казалось, что он смотрит на неё. Она терялась, у неё перехватывало дыхание, мысли путались. Больше всего её пугало, что он может догадаться о её состоянии и,-о ужас!-  о её намерении.

 Она вся измучилась, извелась и едва дождалась следующей станции, решив сойти на ней. Но когда въехали в село и она увидела те же вымершие улицы, где всё живое забилось, попряталось в тень, она растерялась.

-Что мне делать? Как же? Может…дальше поехать?- Она поняла, что боится. Боится выйти, страшится сделать первый шаг. –Уеду в соседнее село и никто не узнает.- У неё отнялись ноги, она их не чувствовала. Или они одеревенели от страха? Ей казалось, что она стоит на ходулях и не может удержаться. Она ухватилась за сетку полки и повисла.

-Вам что- плохо? Помочь?
  Она встрепенулась, задрожав, и оглянулась. Шофёр вопросительно смотрел на неё.
-Так это Журавское?- Александра Степановна неловко забормотала,– а я вздремнула и никак не разберу, куда мы приехали.
 Она врала и ей казалось, что он догадывается о её лжи и потому мучалась вдвойне.  Наконец она отыскала свою сумочку под соседним сидением и вышла из автобуса  не в силах даже раскрыть рот для обычного пожелания в таких случаях счастливого пути. Она перешла дорогу.

 Чёрная собака, не поднимая головы, глянула на неё одним глазом и Александра Степановна вздрогнула как ужаленная – в собачьем взгляде было что-то насмешливое, почти человечье.
-Какой ужас!- подумала она с содроганием обходя собаку .-Я, наверное. схожу с ума. Разве я решусь когда-нибудь на такое? Это же во всех случаях – невозможно. Блажь! Это – блажь, порождённая слабостью. Надо вернуться домой. Домой!

 В одном из окон приподнялась занавеска и чей-то любопытный остренький взгляд уставился на неё, недвусмысленно подмигивая.
-Гражданочка! Гражданочка! Вернитесь!- Всё помертвело в ней. Она узнала голос шофёра. В нём было нетерпение раздражённого чем-то мужчины. Она вернулась к автобусу, не чуя  под собой земли.

-Вы что же? – шофёр выпрыгнул из кабины.- У нас ещё не коммунизм.- Он был на голову выше её. Она смотрела ему в грудь, в распахнутый ворот, где тоже курчавились золотистые волосы. -Я за вас платить не собираюсь.
-Я заплачу. Я еду до конца. Просто у меня голова от жары.

- А-а, тогда простите. Идёмте к колонке. Освежитесь и полегчает. Такое бывает. Жара как никогда.
Она послушно шла за ним, стараясь не отставать. Колонка была рядом, под тенью акаций. Вода была холодной, из артезианского колодца, чуточку с горчинкой от присутствия каких-то солей. Она пила жадно, с наслаждением.

 Потом умылась и ей стало легко и она улыбнулась ему одними глазами. Он наклонился, круто изогнув спину. Он пил из сложенных в пригоршню ладоней, молча втягивая воду, как это делает сильный и крупный зверь. Она нажимала ручку крана и ей было приятно это делать. Потом он заливал воду в радиатор, а она сидела на скамейке в тени и смотрела на него, на скупые и точные движения его ладно и крепко сколоченного тела.

 Раньше она его никогда не видела . Выходит он не местный. И в том, что он не местный, и что она  не знает его таилась какая-то опасность для неё.
_-Если никто не сядет, я не поеду,- решила она твёрдо, а глаза её косили по сторонам в поисках человеческой фигуры- вдруг это пассажир.

 Она не заметила как оказалась эта согбенная старушка с посохом возле автобуса. Старушка была вся в чёрном Она сказала что-то шофёру и он помог ей подняться в автобус. Затем он открыл дверь в кабину и помахал рукой Александре Степановне.

Она села на прежнее место, хотя солнце должно было теперь светить справа  почти в лицо, но пересесть не захотела. Что-то  в ней воспротивилось этому. Водитель не закрывал двери в салон и ветер лёгкой прохладой обвевал лицо.

 Она смотрела в окно, делая вид, что её чрезвычайно интересовал пейзаж и сельские виды, исчезающие в пыли. Не доезжая трёх домов до окраины, автобус остановился. Шофёр вышел и заглянул в передние двери. – Ну вот, мамаша, приехали.

Старушка всколыхнулась, кряхтя поплелась к выходу.
Александра Степановна сидела ошеломленная и совершенно парализованная.
- Ну вот,- сказал шофёр, захлопывая двери кабины,- опять вы одни.- Она молчала.- И поболтать не с кем.
Это можно было отнести и к нему самому.

 Всё дальнейшее было сплошной нескончаемой пыткой. Она будто прилипла к окну, сидя в полуоборот к шофёру, не смея повернуть затёкшую шею. Ей постоянно чудился его взгляд из зеркала. Она чувствовала его даже кожей. Она боялась, что он не смотрит на дорогу и они могут врезаться во что-нибудь, но это было бы счастьем для неё.

 Одно время он ещё раз пытался заговорить с ней. Но то ли автобус так громыхал и скрежетал своими заезженными суставами, так прыгал на ухабах, что нельзя было расслышать человеческую речь, то ли у неё шумело в  ушах от приливов и отливов крови, но только она пробормотала нечто нечленораздельное и он больше не обмолвился словом.

 Её вдруг высоко подбросило и автобус так страшно лязгнул, что она вскрикнула от неожиданности, повернувшись лицом к кабине. Из зеркала смотрели сощуренные в улыбке глаза. Она потупилась, но когда снова подняла голову, будто взглянуть на дорогу, опять встретилась с его   взглядом.

 Потом она несколько раз переводила взгляд то на левую, то на правую сторону дороги и мельком, на мгновение касаясь взглядом зеркала видела его глаза, как будто он только и делал, что смотрел в него, а не на дорогу. И каждый раз у неё обрывалось дыхание, она как бы проваливалась куда-то в бездонье.

 Как ей было страшно, как обмирала всем телом и в каком кошмарном состоянии была она, когда автобус остановился в дико пустынном поле, у чахлой лесополосы, и шофёр предложил ей выйти подышать.

 Всё в эти жуткие минуты было исполнено тайным и сокровенным  смыслом: и мягкость и упругость сидения, сросшихся с её телом, и жгучее прикосновение металла к влажным ладоням, и горячее страстное дыхание в лицо раскалённой от зноя земли, и несмолкаемый тревожный стрекот цикад, звенящий в унисон с туго натянутой струной её души.

 Она не помнила как оказалась в траве. Она чувствовала её вкрадчивую ласку на своих голых икрах, ощущала незримый плотный поток низвергавшийся на неё из бездонной сини с её мощно пылающем факелом.

 Она шла по траве легко, едва отталкиваясь от неё кончиками пальцев, воздух вокруг струился, дали были расплывчаты и зыбки, ей казалось, что она не плывёт, а парит над землёй. Всё было нереально, в каком-то сладостно обжигающем тумане, в дурманящем ожидании какого-то сверхъестественного чуда, свершение великого таинства, вечного как сама жизнь.

 Сзади послышался вкрадчивый шорох и сдерживаемое тяжёлое дыхание. Она медленно и спокойно повернулась. Он стоял вплотную к ней. Грудь его вздымалась, едва не касаясь её груди, на золотистых волосках переливались бисерки пота, ноздри расширялись, обнажая с внутренней стороны щёточки волос, глаза блестели сухо и странное пугающее выражение было в них, отчего всё сжалось в ней.
 
-Хотя бы каплю тепла, не надо сразу,- заклинала она мысленно.
 А он медленно тянул руки к её плечам и она слегка подалась на встречу им как вдруг две большие серые мухи сели на его ладонь, на секунду спарились и разлетелись.

- Мухи?- прошептала она, жалко улыбаясь, –мухи.- Она смотрела ему в зрачки остановившимися измученными глазами, загнанного насмерть животного и такая невыразимая мука была в выражении её лица, что много повидавший на своём веку мужчина, не выдержал и опустил глаза.
 
Она, оседая, опустилась в траву угловатым комком и плечи её затряслись от тихих рыданий.
-Боже мой… Боже мой..-_шёпотом причитала она, безутешно качая головой.

               май 1973 г.