Тарзан

Не помню, к кому он приехал, но стало известно – из города, а это не могло не вызвать интереса. Из города к нам на каникулы обычно приезжали девчонки, и, желая досадить друг другу, мы избирали жертву и обычно дразнили её именем очередной приехавшей, намекая на дружбу с ней (последнее дело), но вот прикатил Шурик, нет, даже не прикатил – свалился, и пошло-поехало. Сейчас бы меня в нём многое раздражило: и то, что он был толст, с маслянистым ртом и толстыми губами, и то, что везде ему хотелось быть первым, и то, что оказался трусом, жестоким, как все трусы. Но тогда это не замечалось, а трусость – не угадывалась. Кто из нас, девяти или десяти ходивших за ним дураков, мог тогда что-то предугадать!

   - Сорок восемь – половину просим! – закричал толстый подросток в синих шортах  и белой тенниске и с этими словами вырвал у кого-то из ребят кусок пропитанного  подсолнечным маслом хлеба. Отломил и стал есть. «Шурик», – пожал он всем по очереди руку. «Надо здороваться каждый день», – наставительно сказал Шурик, жуя. «Не задевая личности, имею право махать по воздуху», – сказал он и стал водить кулаком в опасной близости от моего носа. Тут же заскучал, оглядываясь в поисках чего-нибудь интересненького, и с возгласом: «Очки!» понёсся к дворничихе тёте Симе. Повертелся возле неё и, довольный, возвратился назад. Тётя Сима недавно схоронила мужа, дворника, и теперь заступила на его место в его же очках.

   - Один ноль в мою пользу.

   Мы ничего не поняли.

   - Игра такая, в шляпу, трость и очки, – пояснил Шурик, – кто первый увидит. Начали!

   Мы обежали посёлок, но… Шляп у нас не носили, тростью пользовался дед Иванов, но когда он выйдет (да и то это была не трость, а суковатая палка с вбитым в торец гвоздём), а очки больше не встретились. Но от Шурика исходила непонятная завораживающая новизна, и невозможно было не поддаться ей.

   - На Невском за пять минут можно сто шляп насчитать! – горделиво сообщил он.
   - И что? – спросил кто-то.
   - Если я выиграл – ты мой раб на целый день. Скажу, беги за мороженым – и побежишь, сбей девчонку с велосипеда – и собьёшь.
   - А если нет?
   - Тогда пытка.

   У нас тоже было в ходу кое-что из этого. Проигравшему в ножички, например, приходилось тащить колышек из земли, вбитый так, что и макушки не видать, а продувшегося в карты щёлкали колодой по носу до появления синевы. Игр было много, однако каждый раз условия оговаривались или заменялись на более лёгкие, чтобы не унижать достоинства, да и вообще можно было отказаться – твоё дело! – но чтобы один становился рабом другого и бездумно исполнял его капризы, среди которых могли быть всякие… Шурик мгновенно оценил наше неприятие рабства и вытащил из кармана игру «пятнадцать».

   Мы столько слышали об этой игре, но живьём увидели только в руках толстяка. Все приникли к чёрной коробочке, внутри которой можно подвигать шашечки с цифрами, и, конечно, каждому захотелось подвигать. Шурик и здесь остался верен себе. Прежде, чем отдать коробочку, он предложил нам вымыть руки в пруду. Мы это живенько проделали, но Шурику показалось мало.

   - Когда я буду уезжать, – задержал он коробочку в ладони, – донесёте мой чемодан до станции.

   На станцию мы обычно ходили гурьбой (в парикмахерскую или к приёмщику вторсырья) на случай нападения станционных, которые не упускали случая отлупить нас поодиночке, так что проводы Шурика не составляли труда: и чемодан донесём, и защитим, если надо.

   Шурик, чтобы не скучать, вынес гитару. Маленькую, обшарпанную, но, чувствовалось, оберегаемую им, если не любимую. Подтянув несколько колков, он запел, теребя струны. Это не вызвало удивления: Шурик всё мог. Мог насобирать килограмм сушёных комаров или тыщу копеек копейками, за что давали бесплатный патефон с пластинками, мог… Легче перечислить, чего он не мог. Взлети он сейчас над посёлком – и мы побежали бы, повторяя на земле его воздушные зигзаги, радуясь превосходству, которое он над нами имеет, чувствуя, какое оно хорошее; ведь хорошему можно учиться без конца. Понемногу все оторвались от коробочки с игрой и обступили Шурика; пел он тоскливые, но приятные песни Петра Лещенко, которому тяжело жилось на чужбине. На дальнем пятачке, у других домов, образовался кружок любопытствующих девчонок, не смотрящих в нашу сторону, но жадно ловящих каждое слово, и среди них – первая поселковая красавица, ленивая и томная Галька Клямина.

   Несколько дней пролетело в чарующем однообразии: с утра мы выходили с кусками хлеба, радостно оттяпывая друг у друга половинки, потом ждали дворничиху в очках, сопровождая её появление танцем на одной ноге, не задевая носов, махали кулаками по воздуху, несколько человек всё ещё не могли наиграться в «пятнадцать», а кто-то уже пристраивался на деревянной таре за магазином, ожидая Шурика с гитарой, послушать и подпеть.

   Но однажды Шурик не пришёл. Тётя Сима, орудуя метлой, сообщила, что видела его идущим к реке, и тогда мы поняли: пора и нам показать богатства, которыми владеем. Догнав Шурика, мы повели его на любимые, часто посещаемые местечки. Их было много: футбольное поле, хоть и маленькое, но настоящее; место для купания под обрывом, где глубокое и ровное дно; спускающийся к реке овраг – скопище дудника, из которого получались великолепные трубки для стрельбы по девчонкам (пока бузина зелёная); несколько пугающих воображение пещер, уходящих так далеко вглубь, что никто не знает, как; кормовые точки на той стороне реки, где можно подкрепиться совхозным турнепсом или горохом; несколько, на выбор, рыбалок – пескариная, окунёвая, налимовая, плотвичная, рачья…

   С жаром показывая всё это Шурику, мы не могли понять, отчего ему скучно. Он кисло улыбался, кивал, а под конец утомительного путешествия снял сандалии и сказал, что сыт нашей рекой на всю жизнь. И у меня, помню, тогда явилось желание пнуть в бок растянувшегося на траве толстого борова, не оценившего красоты, свидетелем которой он только что был.

   Но мы, исходя из какого-то ложного чувства, взяли вину на себя: значит, не сумели донести. На несколько минут воцарилось тягостное молчание, возможно, означавшее рождение юноши, которому не интересно всё детское… Но мы об этом не знали.

   За рекой раздался привычный для нашего уха крик; мы повернулись и пошли к дому. Крик повторился. Надо было видеть, как преобразилось лицо Шурика, каким оно стало вытянутым и…жадным. Да, жадным! Мы нехотя объяснили, что за рекой, на деревьях, живёт последний поселковый Тарзан, самый стойкий, Колька Лоб. Чуть ли не все тут тарзанили, но у многих болезнь быстро прошла, а у Кольки, наоборот, обострилась. Он, Колька, вполне нормальный, зимой вместе с нами в школу ходит, а, как лето, переселяется за реку, и даже мать ничего с ним не может поделать. Полдня Колька пропалывает в совхозе овощи за тарелку супа, а остальные полдня… «Что, если всем скопом снимем его с дерева?» – нетерпеливо предложил Шурик. «Это небезопасно, – заметили мы ему, – у Кольки обрез, и вообще он не любит, когда к нему суются».

   Шурик застыл на берегу в вопросительной позе, а мы пошли, потому что сто раз видели. Сейчас придёт Галька, и Лоб для неё устроит представление с лазанием по деревьям и ором. Галька придёт не одна, а с подружками, и подружки будут хихикать. Галька тоже. Но всё равно Гальке приятно, что у неё такой романтический поклонник. Неотёсанный снаружи и чувствительный внутри. Шурику это в новинку, а нам надоело. Девчонок надо дёргать за косы и заплетать ноги сзади, чтобы они ныряли в пыль рыбками. Вот и всё, чего они достойны.

   Шурик остался. Тарзаньи крики и перелёты с дерева на дерево, видимо, поразили его: захотелось посмотреть на Кольку поближе. В сумерках спустился он к воде. Речка наша хоть и широкая, но мелкая, с многочисленными островками в виде торчащих камней, и её можно ловко перебежать по этим камням, но Шурик с непривычки двигался ощупью, медленно, и где-то посередине над самым его ухом вдруг раздался жуткий обезьяний смех… Искатель приключений поскользнулся и упал. А потом припустил по воде, развив предельную скорость.

   Увидев на нём непросохшие шорты на другой день, мы догадались, в чём дело, и, конечно, где-то внутренне посмеивались над его неудавшейся вылазкой, но внешне ничем себя не выдали. Этим нашим благородством Шурик не преминул воспользоваться. Он тут же потребовал вести его к Кольке. Догадаться бы тогда о главном в характере Шурика, о том, что отношения с человеком он строит не на сильных сторонах его, а на слабых! Но где там… Вряд ли и сам Шурик знал, что он строит, а что не строит. Таких, как он, надо оставлять наедине с каким-нибудь препятствием и следить, как он это препятствие одолеет. Сам. А не другие за него. Но мы со своим папуасским состраданием выстроились цепочкой по реке, помогая не замочить ног белому человеку…

   Колька выбрал южный склон не случайно. Здесь, в густо поросшем, защищаемым от ветра пятачке леса, деревья росли не такие, как обычно. Среди берёз и ольхи попадались дубы и лиственницы. На макушке одной такой красавицы виднелся жёлтый венчик соломы, прикрытый чёрными кусками толя. Между двумя приростами сучьев устроил Колька жилище: нижнее использовал как пол, а верхнее – как потолок.

   Подошли не таясь. Постучали по стволу. Нижний сук рос на высоте двух метров: без выдумки или тренировки не заберёшься. Шурик оглянулся, ища, кто бы его подсадил, но охотников не нашлось. Осторожничали не напрасно.
   - Слабо? – раздалось вдруг за нашими спинами.

   Колька шёл от реки, голый по пояс, в свежих и зарубцевавшихся ссадинах на коже, в обтрёпанных до бахромы штанах. По мере того, как он приближался, наше восхищение своим товарищем росло: как преобразила его лесная жизнь, каким он стал налитым, раздался в плечах! Острые глаза цвета голубики, выхватив чужака, задержались на нём. Колька словно спрашивал: зачем вы здесь? Ну, хорошо, вы – понятно, а этого зачем привели? И укоризненно взглянул на Ванятку Дюжева, своего связного, мол, ты-то мог предупредить? Ванятка спрятался за нашими спинами. Был он ещё мал, чтобы додуматься до такого, хотя поручения выполнял исправно. Обычно тётя Тася, Колькина мать, посылала с ним еду или одежду, но относительно Шурика ничего не было сказано.

   - Хорош, а? – восхищённо произнёс Шурик, делая шаг навстречу Кольке и как бы беря нас в свидетели. – Хоть сейчас можно снимать. Я снялся в массовке, когда в третьем классе учился, в фильме «Кортик». Сорок секунд продержался в кадре, а ты бы мог, знаешь сколько?

   Шурик попросил его забраться на лиственницу, посмотреть, как у того получится, если в этом нет военной тайны. Колька поначалу хотел отшить незнакомца, но не нашёлся… Я отчётливо помню мысль, мелькнувшую в моём спящем уме в ту далёкую пору: до чего ж мы все неразвиты, зажаты, стеснены, и какое это большое преимущество – уметь сказать. Сказать то, что думаешь, Легко, Без напряжения. Без тыр-пыр, когда не находишь слов для выражения своим мыслям, потому что никогда их не искал. Не занимался этим. Мы росли добрыми, сообразительными, любящими свою речку и лес, но абсолютно бессловесными. Но вот появился Шурик и вывел нас из прекрасного животного состояния. Колька был ещё в худшем положении по сравнению с нами, поскольку добровольно лишил себя общения. Так ничего он и не ответил.

   Зато мощно разбежался и, оттолкнувшись ногами от ствола, взлетел под сук, который через несколько мгновений оседлал. Вниз посыпалась медная шелуха.

   - За мной! – широким жестом пригласил Колька.

   Шурик пробежал мимо ствола и повис кулём на первой попавшейся ольхе, отчаянно дрыгая ногами. Мы расхохотались: браво, Шурик! Вышел из положения. Нет, что ни говори, а мальчишка должен быть таким, как Колька: ловким и сильным. Это первое условие жизни здесь, и Шурику, как он ни старайся, нас не переделать.

   Мы стали пробовать Колькин вариант, и после нескольких попыток у половины ребят получалось, а у кого не получалось, те на манер Шурика зависали на низкорослых деревьях.

   Колька полез выше. Бахрома его штанов постепенно исчезла из виду; закрытый зеленью и сучьями, он угадывался по шевелению веток где-то ближе к вершине. Мы перестали дурачиться и задрали головы. Вершина качнулась: это Колька попробовал крепость жгута, протянутого от соседней лиственницы. Так повторилось несколько раз. Мы знали, что последует за этим… Так и есть: пушечным ядром, сбивая иголки, пролетел Колька над нашими головами, и вот он, истошный тарзаний крик, именно в момент полёта! Приземление на соседнем дереве! Мы удержали Шурика от попытки побежать и посмотреть, потому что жгут натянулся, и Колька перелетел обратно.

   - Фантастика! – закричал Шурик, – хочу попробовать! Подсадите-ка, мужики.

   Никто не тронулся с места. Замелькали Колькины пятки, и вскоре он спрыгнул на землю. Мы похлопали его по спине в знак того, что нам нравится выбранный им способ существования, вот только мы сами так не можем.

   - И ты не хочешь меня подсадить? – обратился Шурик к Кольке.
   - Нет, – твёрдо ответил Колька.
   - Закон, что ли, такой?
   - Закона нет, но…, – тут Колька показал на деревья, – они его установили.
   - Я его отменяю.
   - От этого сук не станет ниже.
   - Руки друзей его приблизят, – гордо заявил Шурик.
   - Спины рабов, – возразил Колька, – которые не забыли своего господина.

   Сумел-таки Лоб, отшил Шурика! А ведь ему ничего не стоило подсадить того на лиственницу, и пусть бы лез себе. Пусть бы убедился, что спать обвившись калачом вокруг ствола, непросто, что лиана, связанная из ивового лыка, может оборваться, как рвалась у Кольки (на замену её проволокой или верёвкой он не соглашался), что даже мы не рискуем ею пользоваться, хотя и очень хочется. Гордый и свободный человек не взглянул на нас, и потому разошлись в разные стороны: Лоб – пропалывать овощи, мы – ловить раков, а Шурик – домой. Нет, что ни говори, а хорошо всё-таки быть просто мальчишкой: купаться, когда хочешь, после купания, забравшись на черёмуху, набить рот чёрными, вяжущими нёбо, ягодами, погонять мяч на поляне, а под вечер, едва добредя до постели, заснуть с открытым ртом!  И земли всем хватает, и воды, и солнца, и ягод. И вздорными кажутся те, кому всего этого мало, кого грызёт самолюбие, что он не первый, а второй, а надо быть первым, непременно первым. Во всём первым. Иначе небо с землёй поменяются местами, люди станут жить на облаках и смотреть на висящие над ними горы и реки.

   От Кольки и от Шурика мы на какое-то время отдалились: пусть доказывают, кто их них чего стоит, а мы проживём и так. Я и до сих пор убеждён, что не нужны ни вожаки, ни предводители, они – продукт людской глупости и в будущем отомрут.

   Теперь до нас долетали только отрывочные сведения, но суть их сводилась к одному: пикирование Шурика с Колькой началось. Во всяком случае стало ясно, что Шурик решил отомстить и пустился на поиски слабых мест в Колькином образе жизни. Силой и ловкостью он его взять не мог, и поэтому решил…

   Чем решил взять Шурик, мы поняли, увидев в руках Ванятки Дюжева игру «пятнадцать». Это был подкуп, хотя Ванятка божился, что Шурик взамен ничего не потребовал. «Ну так потребует, – заверили мы его, – а не выполнишь – отберёт». «Как же подарок можно отобрать?» – недоумевал Ванятка. «Ты Кольке рассказал?» – спросили мы его. Ванятка потупился. «Иди и расскажи, а не то мы сами это сделаем». Чем кончилось признание Ванятки, неизвестно, но подарок он вернул. Колька оставил его в связных, хотя в самый раз было отшить. Слишком разжигал он Колькино отшельническое воображение подробными донесениями. Не всё нужно было сообщать или не так.

   Вот он сообщил, что Шурик собирается дать концерт для «женского общества». И пусть бы себе давал! Соберутся на пятачке три девчонки-вертихвостки во главе с Галькой Кляминой да какая-нибудь старуха задержит шаг, идя с огорода с пучком моркови, – вот и всё «общество». Но воображение стащило Кольку с дерева.

   Он появился неожиданно и прямо на пятачке стал отбивать чечётку, вздымая тончайшую поселковую пыль. Каким лёгким был его танец! Лоб словно на невидимых пружинках взлетал вверх, проявляя недюжинную фантазию в каждом движении. Гордая посадка головы с руками за спину сообщала танцу нечто испанское, но тут же Колька нарушал впечатление, начиная ходить колесом. Зрителей нашло более, чем достаточно, даже Шурик присоединился, отложив гитару. Как только он это сделал, Колька, танцуя, стал пятиться к ближнему сараю, кульбит, другой – и нет его! Даже аплодисментов не дождался.

   Странный это был танец, Что он выражал: радость? – Нет. Колька ни разу не улыбнулся, сохранив горестную складку в уголках губ. Но и не горе. Его можно было посчитать за танец вызова. Колька словно говорил, что побьёт Шурика в каждом его начинании, Не кулаками, а внутренней сутью. И только с годами я понял, что это был танец любви. Любви, на миг вдруг приоткрывшейся поселкового Тарзана к поселковой красавице.

   Шурик попытался взять своё на гитаре, но мы, подражая Кольке, развели такую пылищу, что разогнали зрителей. Очень уж нам хотелось повторить увиденное. Шурик плюнул и ушёл.

   В очередной раз Ванятка сообщил, что Колька должен взять назад своего «господина». То есть извиниться перед Шуриком.  А иначе тот не сможет уехать. И об этом его просит не Шурик, а Галька. Галька просит. Конечно, Шурик сможет и так уехать, но с тяжёлым чувством, с предубеждением ко всему тому, что он дпл посёлку и что получил от него. И это в тот момент, когда Галька дала согласие на первый урок ловкости под руководством Кольки. Когда пообещала прийти и полазать с Колькой по деревьям?

   Никто тогда не задумывался над тем, что творилось в душе поселкового Тарзана. Он лежал в своём убежище, ухватившись за могучий ствол лиственницы, не ощущая пробегавших по пальцам муравьёв. Внезапно начавшийся дождь кончился, пеночки отпели и угомонились; в сумерках Колька иногда совершал рейды к Галькиному окну, но в этот раз он не пошёл. Его мечта рушилась. Она была одновременно проста и сложна. В этом мире он хотел найти подругу, которая разделила бы с ним дни его вольной жизни. Пусть не как в кино про Тарзана, но близко к этому. Он понимал, что как в кино не получится, но…насколько это возможно.

   Перебирая в памяти девчонок той поры, я вижу, что любая из них могла разделить Колькину мечту. Подвижные, ловкие и – попробуй, обидь – независимые, наши девчонки очень напоминали нас. По этому поводу мне даже нечего добавить, настолько сходились наши игры, заботы, обязанности. И только капризная и толстая Галька Клямина не вписывалась в наш круг. Обеспеченная. Жизнь у неё лёгкая. Мать и отец есть. Одна она у них. И странно, что Лоб выбрал её. Одним она привлекала: красотой. Да, она была красива. Она была прекрасна в своей тяжёлой, застывшей красоте.

   Вот Галька сидит на качелях, даже не пытаясь раскачаться, вот медленно поворачивает голову в ответ на зов двух-трёх услужливых подружек… Как эта масса могла преобразоваться в движение, которым был полон Колька? Разве что в воображении. Они вместе играют, вольные, лёгкие, свободные. Во что перешла бы игра, Колька знал твёрдо, но опять-таки со своей стороны, потому что Галька ничего об этом не знала. Он просто хотел, чтобы она догадалась. А что касается догадки, то… Не хочется мне Гальку обижать, но чего нет – того нет. Не было у неё этой штуки ни тогда, ни после.

   Лоб не ответил. О том, что это интриги Шурика, он не догадался. Шурика он вообще воспринимал отвлечённо, как неизбежное зло, которое исчезает так же, как появилось. Его мысли были устремлены на Гальку: отчего она так быстро перековалась? Уже вовсю привечает Шурика, чаем поит, а тот ей – песенки. Нельзя же так. Почто не отошьёт его, как это сделал он? В самый раз Ванятке Дюжеву принести б известие, что Галька здесь ни при чём, что на Шурика клюнули Галькины родители, но этой скрытой пружины Колькин связной не нащупал. Видел лишь то, что на поверхности.

   А на поверхности плавало всё то же Шуриково самолюбие: уязвить Кольку поглубже. Через предмет его поклонения. Вряд ли тут было что-то большее. Не встречая по этой линии сопротивления, Шурик пошёл дальше. Вдруг Галька передала, что пройдёт по посёлку на каблуках.

   Боже, сколько потом я видел этих каблуков, низких и высоких, широких и узких, тонких и толстых… Но эти мне не забыть никогда. Маленькие, чёрные, изящные. Галька прошла в туфлях от своего подъезда до магазина и обратно, и все, кто видел её, не могли не остановиться. Женщины качали головами, мол, зелена ещё, молодые девушки увидели в ней будущую соперницу, а мы, босяки, оказались отброшенными куда-то очень далеко юной незнакомкой, которую раньше дёргали за косу и дразнили «Клямой», а теперь – поди ж ты… Вот, что наделал каблук, и, как ни скрывался Лоб за сараями, он был ранен в самое сердце.

   Какая это чепуха: в маленьком посёлке четырнадцатилетняя девчонка впервые надела туфли. Ну, надела, сняла, что из этого? Но Галька дала понять: на ту сторону она не придёт. В мир детства, пусть светлый и радостный, она возвращаться не хочет. Для неё это – возвращение назад. А ей хочется вперёд. Во взрослый мир, тревожный и неизведанный. Она не зовёт туда Кольку, но предупреждает: уходит сама, а он как хочет.

   Тихо стало на той стороне реки. Не слышно бодрящих тарзаньих криков, не видно перелётов загорелого тела с дерева на дерево. Зрители не приходят. Лишь Ванятка Дюжев перебежит речку да назад. «Как можно, как можно», – в десятый или двадцатый раз спрашивал себя «дикарь», и не получал ответа. Обида, что он не понят, сковывала его. Он не мог представить, что есть люди, которым нечем понимать, нет у них того, чем понимают, сочувствуют, разделяют. Ему казалось, у всех это есть, а, если нет, то достаточно по-особому взглянуть на такого человека, и это появится. Народится. Иначе…

   Лоб даже стал тренировать себя, вернее, ловить на мысли, что смотрит именно так. По-особому. Жгуче. С любовью и состраданием. С какой-то странной, незнакомой болью. «Отчего она боится чистоты, ясности, отчего её тянет на враньё, капризы, на всё то, что тешит спесь, одним словом, – в грязь? – спрашивал он неизвестно кого. – Неужели в грязи можно быть счастливым?» Никто ему не отвечал. И тогда он пытался осмыслить сам. Он видел, с каким напряжением она прошла на каблуках, чего это ей стоило, но зачем, для чего? Не понимал. Ради мелкой выгоды? В чём тогда выгода? Опять не понимал. Как просто и понятно было бы здесь: они с утра уходили бы в совхоз, потом обедали, потом резвились на деревьях, а к вечеру Колька бы отпускал свою подругу. Пусть спит у себя дома, а в идеале он и на второй лиственнице мечтал построить жилище. Для Неё. Поначалу трудно было бы привыкнуть к разговору деревьев и крику совы, но звуки часто повторяются, и постепенно их перестаёшь замечать… Сова – безобидное существо, летает понизу, а деревья иногда скрипят от ветра, если близко друг к другу растут. На первых порах Колька переносил бы её через реку, а потом… Она бы сама бегала по камням: здесь невозможно иначе. Здесь есть всё, чтобы очиститься.

   Обида на то, что Галька не понимает его, сменялась приливом нежности к ней. Он любил смелость во всех её проявлениях, и её дерзкий проход по посёлку пришёлся ему по душе. Пусть каблуки он не принял, но смелость… Ему в своё время пришлось выдержать бой с матерью: она не пускала его в лес. А теперь, пожалуйста, он хозяин своей судьбы. То же и с Галькой произойдёт. Она рвётся быть самостоятельной. Значит, они похожи.

   Вот она, вершина самостоятельности и похожести! Галька вдруг передала, что поцелуется с Шуриком на берегу реки на глазах у Кольки. Колька быстро ответил, пусть только попробует, он обожжёт им губы. Галька не поверила и вызвала Кольку. Тот перешёл реку, поднялся по круче. Впервые она вызвала его, и он шёл, не торопясь, хотя внутри у него всё дрожало. Вид у него был гордый и печальный.

   - Ты чо удумал? – спросила она.
   - А ты?
   Он посмотрел на неё заготовленным взглядом
   - Еду в театральное училище.
   Колька промолчал. Слишком неожиданно это прозвучало.
   - Ну так езжай, – потупился он.
   - Извинись.
   - Зачем?
   - Так надо.
   - Кому?
   - Мне.
   - А мне не надо.
   - Тогда назло сделаю.
   - В долгу не останусь!

   Колька вскинул голову, словно освободившись от угнетающей тяжести, и двухметровыми прыжками сбежал по круче. Выгоревшая макушка головы мелькнула белым пятном внизу.

   - Не дури, Колян!

   Ох и легко же ему стало! Вновь ожил лес на противоположном берегу, огласившись тарзаньими криками. И сила, и мощь в них, как раньше, но и какой-то грустный оттенок появился. В самую пору бы Кольке посмеяться над тем «чо» Галька «удумала», но он воспринял её намерения всерьёз. Полетал, покричал и затих.

   В сумерках пришла к реке тётя Тася, Колькина мать. Сначала бранилась, обзывая сына мытарем, напоминая, сколько нервов он ей вымотал и когда это кончится, потом стихла. Колька спустился к воде. Мать запричитала:
  -  Колюнюшка, ну когда ж возвернёшься? Сколь я буду одна ночевать-горевать? Господи, у всех дети как дети… Отец что с фронту наказывал: что б слушался, а ты? Так ты держишь слово? В ремесленное пора, а ты про клафикацию не думаешь. Сатина, вот, купила на шаровары, мерку бы снять. И на рубаху куплю. В новом поедешь.

   Колька перешёл реку.
   - Покормил, чай, комаров. Жисть пора устраивать.
   - Я в лесники, мам.
   - И на лесника учиться надо.
   Едва Колька сел рядом, как мать вцепилась в его рукав мёртвой хваткой.
   - Винтовку!
   - Маманя?
   - Руки на себя наложу, позор приму, но не уйду, пока не отдашь!
   - Маманя…
   - Я или она, выбирай!

   За то время, пока Колька ходил, успела народиться луна; наконец он бесшумно появился с длинным предметом в руке. Тётя Тася, недолго думая, зашвырнула винтовку подальше в воду. Раздался громкий всплеск. Луна раздробилась на множество бликов.

   - Губы он обожжёт, зеленок… А ну марш домой!
   Колька отпрыгнул котёнком.
   - И обожгу! – стрельнул в темноте его обидчивый ломкий голос.

   Тётя Тася пошла назад с сознанием исполненного долга. Жизнь выработала у неё, как и у большинства поселковых женщин, предметное (если так можно выразиться) мышление. Через винтовку увидела она грядущую беду. Её и забросила в воду. Оставался ещё путь через душу, но для неё он был сложен.

   Шурика успокоили: обрез из немецкой винтовки утоплен, ему ничто не угрожает. А то вряд ли бы он согласился на эту затею. Галька, желая доказать, что она твердолобее Кольки, пришла на каблуках. Шурик упирался, подсознательно чувствуя, что опасность не миновала, она таится на том берегу. Не вообще опасность, а опасность для его жизни. Мы ещё подтрунивали над его робостью, подталкивали. Наконец на берегу расположились две группы: в белом – Галька с подружками, в чёрном – мы и Шурик, одетый по-дорожному.

   Галька властным голосом выкрикнула какое-то слово, какое, я уже не помню, но означающее сближение. Такими голосами кричат при погрузке или выгрузке, в туристических походах, на свадьбах с большим количеством народа. Шурик не трогался с места. Как стоял среди нас, так и не в силах был оторвать ног от земли. Мы с улыбками поглядывали на ту сторону реки, пытаясь по шевелению листвы определить присутствие Кольки, но большая зелёная стена молчала.

   Поцелуя этого боялись все: и мы, и Шурик, и сама Галька, он был абсолютно чужд белому занимающемуся дню, вздорен, ничего не выражал и не сулил в будущем, и не было его по сути; Галька лишь дотронулась носом до мокрого Шурикиного подбородка и отвернулась, но этого оказалось достаточно…

   Раздался выстрел. По звуку он был слабый, словно стреляли в подушку. Немного погодя что-то упало, послышался тупой стук о землю. Шурик ощупал лицо, рот мелкими суетливыми движениями и медленно, ни на кого не глядя, засеменил к дому. Галька, выпучив глаза, смотрела на ту сторону и силилась понять, что там натворил Колька. Именно Колька, а не она. И только крик Ванятки Дюжева, сиганувшего вниз по круче, вывел нас из оцепенения. Мы как-то натужно заулыбались, в то же время ловя напряжённым слухом доносившиеся звуки. Девчонки устремились за Ваняткой, и в этот момент не выдержали нервы Шурика; он побежал.

   Мы топтались на пятачке у реки, ожидая вестей с той стороны, предчувствуя их недобрый привкус, но Ванятка с девчонками всё ещё съезжали по круче, и тогда мы сами посыпались вниз, как горох. Обогнав их, бегом – по речке, поднимая фонтаны брызг, и – по вьющейся вверх тропе.

   Недалеко от лиственницы остановились, потому что испуг парализовал нашу волю. И только Ванятка, увлечённый бегом, глупый Ванятка, сообщил нам то, чего мы так ждали и боялись…

   Шурика мы догнали на станции. Сначала он бросил гитару. Мы её тут же разнесли в щепки, вырвали струны. Потом бросил чемодан. Мы его растерзали: какие-то открытки, фотографии вперемешку с бельём полетели по воздуху, насыщаясь грязью и пылью. Каждый стремился поддать ногой чемодан, который нашими стараниями скользил вперёд. У станционных мальчишек отыскался блестящий повод, чтобы вступить в драку. Это спасло Шурика, но не уберегло наших извечных врагов: свою злобу мы выместили на них. Здесь, видимо, и кончилось наше детство: назад мы возвратились юношами.