Перевал, глава 9

- Эх ты! Ну и ну…

Переступив порог сарая, Илья остановился как вкопанный, озадаченно почёсывая в затылке.
Сзади налетел на него Гришка и тоже застыл в недоумении.

- Да-а-а… дела. Ну всё, - хана тебе, дед. Будешь теперь на улице ночевать.

- Да что ты!.. вот ещё… чего ещё… тоже мне…

Илья продолжал растерянно перебирать частицы речи, а Гришка, пройдя внутрь, демонстративно развалился на лежанке, недвусмысленно намекая, что место здесь только для одного.


На куче соломы и старого тряпья, служившего старику спальным ложем, уютно поджав лапки, устроилась большая белая кошка, всем своим видом показывая, что обосновалась здесь всерьёз и надолго.


Кошка была знаменитостью в ауле. Любимица старшей жены хозяина, Фирдаус, она пользовалась почти депутатской неприкосновенностью и имела статус счастливого талисмана.
Пушистую, кипельно-белую шерсть декоративным контрастом оттеняли: длинный чёрный хвост, чёрная же левая лапа и небольшое круглое пятно прямо над ней, в районе левой лопатки, тоже угольно-чёрное.

За такой необычный окрас несколько лет назад котёнка и взяли в дом.
Случилось так, что состоявшийся после этого очередной «поход» оказался особенно удачным и Фирдаус не замедлила приписать это появлению кошки.
А когда однажды утром увидела, что пушистый зверёк играет золотым перстнем, - подарком любимого мужа, нечаянно обронённым и, казалось, безвозвратно утерянным, - окончательно уверилась, что кошка послана судьбой оберегать семью от всего злого.

Следом за ней и прочие жители аула привыкли считать кошку счастливой. Завидев её на улице, старались залучить в дом, угостить чем-нибудь, в надежде, что таким образом удастся им привлечь удачу.

Но своенравная красавица редко удостаивала своим посещением. Она любила гулять сама по себе и лишь к Фирдаус, властной и ничуть не менее своенравной, проявляла снисходительную симпатию.


Время от времени кошка надолго исчезала и возвращалась уже с прибавлением. Случалось это всегда неожиданно, но самым неожиданным из всего были места, которые выбирала она для «роддома».

Толстая и важная, с полным пузом котят, являлась она невесть откуда, и устраивалась то под крыльцом, то в собачьей конуре, то в сарае, где держали зерно для птицы, то прямо в корыте для корма.
Место, избранное счастливым талисманом для продолжения рода, сразу же попадало под бдительное внимание Фирдаус и, где бы ни угнездилась кошка, она уже не позволяла трогать её до тех пор, пока та не разродится благополучно и не выходит своё потомство.

Однажды зимой кошке приглянулась тлеющая остатками тепла куча золы под вертелом, на котором жарили бараньи туши, и целых два месяца бедный Алабай должен был обходиться обычным шашлыком, приготовляемым на мангале. Фирдаус не шутя верила, что кошка олицетворяет добрый дух дома, что причинение ей малейшего вреда или неудобства грозит неминуемыми бедами, и хозяин мужественно терпел.


На сей раз кошка облюбовала крытую старыми тряпками гнилую солому в сарае пленников.


- Ты это… шла бы отсюда… - неуверенно говорил Илья, беспокойно обегая взором настил и в срочном порядке соображая, как ему теперь здесь устраиваться.

- Не-е-е, дед! Даже не думай! – язвительно тянул с полатей Гришка. – На улицу, - больше некуда.


Стараясь не задеть и не потревожить кошку, Илья свернулся калачиком, расположившись ровнёхонько поперёк нежданно-негаданно оккупированной своей «кровати», а Гришка, наблюдая за его манёврами, хихикал и отпускал дурацкие шуточки, хотя ему не хуже других был известен особый статус кошки и, если бы вздумалось ей обосноваться на лежанке, он и сам имел все шансы оказаться на улице.


                *           *           *


Отчаянный взрыв в конце осени, едва не завершившийся катастрофой, унёс все силы, пережег пробки и, избегнув смерти физической, Гришка долго ещё ощущал омертвение духовное, чувствуя внутри лишь холодную, обречённо-безразличную пустоту.

Усталость, непреодолимая и тотальная, неподъёмной тяжестью придавившая к самой земле, овладела всем существом.
Он выполнял приказания Ахмета, ухаживал за тающим в горячке Ильёй, но действовал и говорил отстранённо, воспринимая происходящее так, как воспринимает зритель в кинотеатре события на экране.

К нему придирались, пытаясь по старой памяти спровоцировать на какую–нибудь выходку, но он всё пропускал мимо, не желая беспокоить изорванные нервы чем бы то ни было.


Пусть идёт, как идёт. Пусть бесятся сколько угодно. У него уже нет сил. Нет ни сил, ни желания отвечать, воевать с кем-то, придумывать страшную месть.
Пусть идёт, как идёт.


Осваивалась и начинала хозяйничать на горе зима. То и дело шел снег, по временам налетали настоящие бури, работы во дворе прибавилось, но убирать белоснежную, алмазно - сверкающую крупу было даже приятно.
Лохмотья, служившие одеждой пленникам, не подходили к сезону, но сугробы, крепостными стенами окружившие двор, создавали комфортный, защищённый от внешних влияний микроклимат и казалось, что с наступлением зимы стало теплее.
Ушла осенняя промозглая сырость, воздух стал сухим и чистым. Утлая хибара с окошками под потолком укрытая толстенными белыми перинами, походила теперь на пещеру, надёжно удерживая внутри вполне совместимую с жизнью, стабильную температуру.


Зато теперь дольше разгорались дрова. Чтобы не мучиться каждый раз с растопкой и не ждать лишний час, пока прогреется, «дойдёт до кондиции» насквозь промерзающий за ночь очаг, с вечера оставляли тлеющие головни и кто-нибудь из рабов, а иногда сам Ахмет, до утра следил, чтобы огонь не потух.


Гришка полюбил эти таинственные, безмолвные караулы, переливчато-алый, мерцающий жар и странное, завораживающее оцепенение, в котором растворялось гордое «я», вливаясь в бесконечные потоки Вселенной.

К огню приходили собаки и ложились на снег. Из открытых пастей, напуская облака пара, вырывалось горячее дыхание и короткая шерсть вокруг чутких, влажных носов покрывалась белой бородой инея.
Шипя потрескивали угольки в топке, от косматых звериных тел расходилось пульсирующее, живое тепло, а сверху, с черного неба, то блистали волшебно и сказочно далёкие звёзды, то валились бесконечные сонмы снежинок, внизу, у земли сливаясь с белизной сугробов, пропадая из вида.


Ночь врачевала боли, умягчалась, оттаивала выжженная пустыня внутри, и с каждым новым дежурством душа понемногу воскресала, просыпаясь от мёртвого сна и возвращаясь к себе.


В конце декабря выздоровел Илья и пленники даже отметили Новый год.
Пробовали выпросить у Сафара шашлыков, но вместо них получили свежую заварку и целую миску сахару.
Крепкий сладкий чай с непривычки подействовал как вино, унылые узники оживились и в убогую конуру ненадолго заглянуло веселье.
Но закончился праздник грустно. Стали вспоминать дом, прежнюю жизнь, и от этого острее почувствовалось одиночество, ненужность и бесприютность их здесь, сорванных со своего места и всем чужих.

                ______________


Утром появился Ахмет и, увидев кошку, первым делом озабоченно обвёл глазами помещение, как бы оценивая, не угрожает ли ей какая-нибудь опасность. Больше ничего особенного предпринимать он не стал, и день начался как обычно, но уже через час два младших сына хозяина отправились в сарай на разведку, а к обеду нагрянула туда целая делегация.


«Женскую партию» в доме Алабая представляли его собственные жены, жены сыновей, а также бесчисленные дочери и племянницы, не поддающиеся никакому учёту. Все они, крытые тёмными платками, оставляющими на виду одни глаза, облачённые в просторные тёмные балахоны, скрывающие фигуру, были настолько одинаковыми, что за время плена Илье так и не удалось определить, сколько их всего и кто из них кто.

Но Фирдаус стояла особняком.

Огромная, толще самого Алабая и намного выше его, она одним своим видом уничтожала самую мысль о том, что здесь можно что-то возразить или ослушаться. Даже всемогущий хозяин предпочитал не спорить с ней и, уезжая «по делу», неизменно оставлял бразды правления в твёрдых руках старшей жены, наперёд зная, что может быть абсолютно спокоен.
Находясь по определению вне всякой критики, Фирдаус, единственная из женщин, могла появиться на людях с открытым лицом и тогда взорам представал массивный, «картошкой», нос, чётко очерченные, фиолетово-коричневые губы и тёмный пушок над ними, с годами образующий всё более заметные усики.


В сопровождении внушительной свиты в чёрных платках, Фирдаус вторглась в сарай и, как стая грачей собирается вокруг хлебных крошек, так гурьбой столпились нежданные гостьи вокруг соломенного настила, озабоченно галдя, не обращая ни малейшего внимания на то, что в помещении находится кто-то ещё.


Илья и Гришка, прерванные в разгаре своей незамысловатой трапезы, испуганно повскакали с мест и стояли у стены, опустив руки по швам, как два провинившихся школьника, не зная, что им следует делать и как нужно себя вести в таком экстренном случае.
Но никто не вспоминал о них.

Постояв немного, Гришка взглянул на Илью и молча кивнул на дверной проём.
На улице оба почувствовали себя свободнее, как будто из тюремной камеры выпустили их погулять.

- Дела-а-а… - растерянно тянул Гришка. – Это ведь теперь они замучат… с этой кошкой своей.
- Да ладно тебе, чего… - примирительно говорил Илья. – Это же ненадолго. Вот появятся у неё котя…

В дверях снова возникла стая платков, и старик поперхнулся на полуслове.

Делегация убиралась восвояси.

Выходя, Фирдаус бросила быстрый, сканирующий взгляд на пленников, посреди января завёрнутых в обрывки каких-то тряпок и через мгновение толпа исчезла, как будто и не было её здесь, лишь мелькнули вдали за углом края балахонов, развиваясь по ветру.


- У-у… видал, как зыркнула, - глядя вслед, угрюмо бубнил Гришка. – Из-за этой кошки своей того гляди из сарая выселит. На улице заставят жить.
- Да ладно тебе. Просто посмотрела. Она ведь не больно часто нас видит.
- Не очень-то и хотелось…



На следующее утро Ахмет явился в сарай с полными руками всякой всячины, от кусочков шашлыка, до заботливо размятого на блюдечке, солнечно-желтого сливочного масла.
Расставив всё это вокруг кошки, он повернулся к пленникам и приказал следовать за собой.

К удивлению, они отправились не за водой и не в птичник, а прямиком к главному входу в хозяйский дом, куда путь рабам был заказан. Но сейчас им позволили не только приблизиться, но и зайти вовнутрь, в небольшой коридорчик, где Фирдаус самолично выдала каждому по паре толстенных шерстяных носков, баранью безрукавку и целиковую овчину на одеяло.

Шкуры были старые, но ещё достаточно мохнатые изнутри, чтобы греть. Кошка и впрямь приносила удачу.


                *             *             *


В конце января кошка принесла четырёх разноцветных котят и старый сарай превратился в объект непрерывного паломничества.
Приходили хозяйские дети и дети из аула, приходили будущие владельцы уже распределённых по списку котят и их дети, приходили женщины, чтобы покормить, приходила и сама Фирдаус.

- А я тебе говорил, - недовольно ворчал Гришка. – Я сразу сказал – замучат.


Но котята были пушистые и забавные и, глядя, как играют они или дерутся друг с другом, Гришка, усмехаясь, и сам не выдерживал тона.
Живые и озорливые, ни секунды не оставаясь в покое, так и норовили они угодить под ноги и, возвращаясь со двора, Илья стал осторожничать, всякий раз останавливаясь на пороге и вглядываясь в полумрак комнаты – свободен ли путь.
Гришка церемониями не затруднялся, а просто ещё на входе громко кричал: «Брысь!» и хлопал в ладоши, отчего котята стремглав бросались ото всех углов под мамкину защиту.


Беспокойное семейство оживило выморочную атмосферу неприютного жилища и, глядя на маленькие глазастые комочки, Илья улыбался, вспоминая Марию, их старый дом, вспоминая хорошее.


Ни собак, ни кошек они не держали, но у крыльца вечно копошились воробьи и Мария подкармливала их пшеном. Пернатые разбойники с такой жадностью набрасывались на даровое угощение, что она всё время думала, что они очень голодные и из жалости по десять раз на дню подсыпала новые порции.
От этого воробьи становились толстые и ленивые и соседская кошка то и дело вылавливала которого – нибудь себе на обед.


Следующая глава  http://www.proza.ru/2017/10/10/110