Краткая история моего падения

   Гм... Поди по гороскопу выпало - сдохнуть под копытами бутафорских лошадей. Ещё бы ничего - мигнуть три раза и исчезнуть, так ведь нет: в мякиш моего унизительно распростёртого тела дети будут тыкать палкой, чтобы гоняться с ней за визжащими девицами; жирные тётеньки ладошкой, а то и двумя, на подобии шор будут загораживать свои перекошенные лица. И чёрт знает сколько ещё сомнительных собеседников, коим придётся уделить вкрадчивые минуты неловкого молчания: экипаж труповозки, примерщики ярлыков на пальцы, гримёры, трусящие своими кадилами богомолы, могильщики, слизняки и прочие мохнатые твари, на шершавых лапках галантно семенящие в трещинах разлогающегося языка. В общем, как бы ни было заманчиво небытие, а быть мёртвым всё-таки оскорбительно для человеческого достоинства... Ну а тем более оплатить это ценой в тридцать рублей. Конечно, никто меня не принуждал проматывать последние деньги на карусели, и уж тем более сваливаться с неё, напрочь позабыв все нормы предосторожности. Но я всегда презирал его, это бесчувственное чудовище - ублюдский закон всемирного тяготения. Если ты опрокидываешь самолёты, рушишь на головы ледяные глыбы, сбрасываешь всадников наземь - бесстрашно в наглую рожу твою смеюсь и повторяю, что нет почтения у меня к твоим заветам. Ну, а что до денег - хомяк нажуёт бумаги за шкаф и сдохнет.

    Тем временем, пока в голове дымил бич-пакет, мною же взрощенных могильных червей, тело моё продолжало своё стремительное падение, патлы взвились вверх, голова запрокинулась совершенно неестественным образом, и лёгкая дрожь невесомости промчалась по спине до взмытых в смазанный пейзаж ступней моих ног. Казалось бы в столь кульминационный момент моей жизни все на зло зафаршмаченные, шиворот-навыворот прожитые годы должны бы были подобно кнопкам в лифте срастаться в пузырящееся месиво, а вместо этого в глаза лезла вся эта ярмарочная шушера, щуря крохотные свинячьи глазки, глодая огрызки дешёвых смешинок. И какой-то урод, тыча скрюченным пальцем, словно пиратским крюком кромсал пелену драматизма, превращая моё судьбоносное падение в заурядный номер бродячего цирка.

    Меня родили не для смеха. Мне чужды шутки и балаган. Ведь юмор возможен лишь впротивовес серьёзному, а где найти хоть немного серьёзности, если даже закат в рельефе городских крыш трепыхается рыжим как будто застрявшим в зубах клоунским париком; если вся жизнь соразмерна эфимерной поездке на лубочной карусели. Сплошная нелепица. Смех на палке. И даже когда я, лишая себя последних средств к существованию, сувал жматые чирики бомжам, тем самым я только взваливал на них вину за мою дальнейшую судьбу... Или, например, когда рыбы из доверху набитого бидона чуть слышно шевелили губами: " Мама... мама...", я выпростал их обратно в реку только чтобы согреться, подвернувшись под горячую руку наловившего их рыбака. Какое наслаждение - гортанить: "Да у Вас ещё сопли на губах не обсохли!", внезапно размазав заныканный заранее джокер высморканных в кулачок соплей об ошалевшее грызло какого-нибудь дегенерата, и, запыхавшись после непродолжительной погони, подводить два пальца к губам (как будто затягиваюсь) и выпускать клубы морозного воздуха в глаза обескураженных созвездий! Иногда даже жить хочется. Короче: в душе я пи**р. То есть, гомосексуалистов-то я всегда воспевал и желал им лишь процветать и благоденствовать, ибо и риск однажды оказаться отлобызанным ими не идёт ни в какое сравнение с теми муками, что испытываешь, видя гипотетическую невесту под ручку с гипотетическим мужеложцем. Но сейчас не об этом. Я ничем не лучше всей этой шелупони. Листая потолки лестничных пролётов, среди пришпиленных по ним коллекционных чёрных бабочек едва ли различишь мои.

    И уже совсем сомнительно, что по какому-то небесному совпадению объектом моих грёз оказалась особь женского пола, детородного возраста, не страдающая никаким видимым увечьем, к тому же обладающая взглядом, сопоставимым разве что с приоткрывающейся после почти бесконечной от холода ночи музыкальной шкатулкой рассвета, где на отороченной тиной поверхности танцуют изумрудные горлышки проростающих бутылок... Так что и в этом случае я не совершил ничего в ущерб своему эго.А эта идея о том, что подлинно лишь то, что мы непосредственно чувствуем, а не наши скудные домыслы об этом, промелькнула у меня в мозгу, но сразу была опровергнута одной припомнившейся мне историей, которую я сейчас и изложу.

    Итак, подобно лешему через бурелом, не отражаясь в проплешинах луж, я пробирался по оттаивающим подворотням, когда в голову мне закралась догадка: а каким собственно отверстием издают все эти мелодии пархающие надо мною птахи? И, удостоверившись, что поблизости никого нет, я тоже решил добавить какую-нибудь звонкую ноту в эту какофонию. И если хорошенько стиснуть веки, крапинки нот под ними рябят как на партитуре. Однако, момент был омрачён тем, что органы чувств недвусмысленно намекали, что я переусердствовал и продристался прямо в штаны. Я пустился себя уверять, что совершить оплошность подобного масштаба в столь почтенном возрасте я просто-напросто не мог, и, дабы удостовериться в этом, повторно выдал фа-бемоль второй октавы и был ошеломлён - так и есть - теперь я отчётливо чувствовал, как тёплая жижа струится по моей ляжке. Не буду в подробностях расписывать, как скованный этими веригами, неуклюже шагая, стараясь минимизировать амплитуду движений, я с опущенным пунцовым лицом проскакивал мимо встречных пешеходов. Не стану уточнять, через что мне пришлось пройти, чтобы достигнуть заветной кабинки в какой-то забегаловке - как там какой-то шантеклер увещевал меня, что уборные предназначены исключительно для клиентов (ему ещё крупно повезло, что я драться не умею, иначе я ему всю рожу бы разбил); и как я таращился в меню, состоящее из иностранных слов, написанных русскими буквами, терзаемый душераздирающими видениями о том, как вот-вот закаплет из штанины. Опустим все эти перипетии и предстанем непосредственно перед сутью, а суть такова, что скрупулёзно, вдоль и поперёк исследовав штаны и нижнее бельё, я не обнаружил ни намёка на предполагаемое происшествие. Чувственный опыт потерпел очередное фиаско. Переведя дух, я натянул штаны, отмотал прозапас немного туалетной бумаги и лёгкой уверенной походкой шагнул в мир, устремив победоносный прищур прямо в скалящиеся рожи фонарей в своих сдвинутых набекрень медицинских колпаках. В смысле - колпаках снега таких высоких, что они походили на медицинские, и что рождало ассоциации фонарей с санитарами... и, на самом деле, снег тогда, так-то изрядно подтаял и уже лишь отдалённо напоминал колпаки, не то что можно лицезреть по зиме... 

    Нет, я не Байрон, я - мудак, однако моё косноязычие весьма красноречиво: последний аргумент в защиту достоверности чувств разрушен. Вот тебе чудится, что цыпки - пока ещё только личинки очаровательных шпанских мух, и внезапно оказываешься в лохмотьях под шлепками грязи с колёс превратившихся в шкуру выгоревшего леопарда, на необитаемом острове под лысой пальмой фонаря, с дребезжащим в её кроне солнцем. И чёрные волны жухлой листвы проносят мимо пешеходов, пустыми бельмами утопленников пялящихся на твой никчёмный сундук набитый золотистыми стафилококками и перламутровыми паппулами... Глаза как музыкальная шкатулка, говорил... северное сияние... тоси-боси, бараньи яйца. А потом, собираешь обратно в дырявые карманы просыпавшиеся копейки, возишь рукавами в осколках бутылок, которые в итоге не принимают.

    Слишком поздно я принял, что женщины за килограмм выходят не дороже куриных потрохов. Разумеется, наиболее милосердные и духовнооблагороженные из них, неподкупные на помпезные словеса, пронзительный взгляд или ещё какой-нибудь недоступный заурядному обывателю инструмент обольщения. Возможно, со стороны покажется, что этот легкомысленный пассаж несколько сквозит женоненавистничеством, конечно же, это не так - я презираю всех в равной степени. Теперь-то, отдавая себе отчёт, что мы не более чем посредники наших гениталий, я променял бы свой страннический посох на стандартную палку-копалку и довольствовался бы денежными горами. Городской парк - аскетичней самых непроходимых дебрей. Ярмарочная площадь - уединённей самой обездоленной пустыни. И обычная съёмная расщелина ничем не уступает самым недоступным горным ущельям. А люди - не больше насекомых, от которых можно просто отмахнуться рукой, повесить щеколду как оберег и собирать в лукошко окна бледные как поганки городские ночи.

    Раз от себя убежать невозможно, нужно бежать быстрей. Как курица без головы. Как обезумевший студень из пакмэна. И всего лишь упряжки облезлых параллелепипедов света на полу достаточно, чтобы мчаться на ней мимо вереницы дней, теряющихся в диком сраче мыслей словно ступеньки во мху. Мимо молодости, скачущей на своей дибильной палке с лошадиной головой. Пусть на лбу распахнётся пустая партитура морщин - тишина - нет симфонии чище. Пусть старческое безумие тараканьими лапками заколосится из ушей - манту уже не расползётся в форме сердца... Оно, в общем-то, и к лучшему - в данный момент, к примеру, я занят тем, что лёгким весенним сквозняком рею над пропастью, что непомерно омрачило бы существование питающих ко мне какие-либо чувства. Да и пропасть та слишком тесна для двоих, иначе бы я и не рассусоливал о чём ни попадя. Мне никто не нужен. Даже чтобы разбить себе морду в кровь, я никогда не нуждался в содействии. Так что, если так можно выразиться, - я вытащил в жизни счастливый билет.
 
    Жёрнов долбаной карусели неумолимо набирал обороты, облупленные от времени копыта уже нависли над моим челом, и всадники апокалипсиса, всё так же неистово погоняя муляжи, апокалиптически трясут своими ублюдочными физиономиями. Их потусторонние глаза словно пляшущие на крючках опарыши маняще мерцают неотвратимостью надвигающейся участи. И дым и сера выходят изо ртов их. Я что называется 'припустил' маленько, но не выказал и намёка на это, не стал унижаться типо: "Расстопите ваши сучьи жестокие сердца", и т.п. Сохраняя гримасу невозмутимости я приближался к финалу моего нигилистического паломничества.

    Полноте! Полноте, господа! Покуражились и будет. Даже сам Сократ предпочитал претерпеть от несправедливой системы, чем из последних сил сопротивляться ей. Однако это наводит на одну только мысль, что в тюрьме его всё-таки опустили. Дыхание перехватило благоуханием зардевшейся в груди злости, и замерещилось, как я, экипированный к дуэли (во фраке, цилиндре и с моноклем), браво рассекаю по бескрайней туче гаражей, почти лечу. Крохотные девятиэтаги вдали содрогаются под моей поступью, а этот всемирный закон тяготения вальяжно покачивается, восседая в гамаке лучей заходящего солнца. Я такой подхожу: "Хочешь со всей силы ударю?" Он было защемился, законючил что-то, стараясь удержать на месте подмигивающий глаз своим огромным большим пальцем, а я коротко и хлёстко как настоящий поэт: "На, с**а!", и как жахну с вертухи. "Это, - говорю, - ещё не со всей силы, а хочешь со всей ударю?" И я многозначительно пустил пузырёк с языка чуть наискось. Кровище струится по его личине, пальцы бегают по дрожащим в неистовой полуулыбке губам словно по клавишам раскуроченного пианино. А ведь ждал, что пресмыкаться приползу, слёзы свои слизывать с его босоножек... ещё и все ноги, мразь, мне кровью запачкал. И я это съем? Нет уж, дудки! Курок взведён. Я хладнокровно поднимаю дуло. Дыщь! Дыщь! Дыщь! Дыщь! Дыщь! Дыщь!.. Падай, ты убит...

    Проржавевшие жестяные крыши выскальзывают из под моих ног, и меня вздымает на свет, сочащийся сквозь дыры звёзд. Там, развалившись в бесформенных пуфиках облаков, свора херувимов, лакающие фимиамы из фарфоровых чашек - приветливо раскланиваются мне, приподымая нимбы. А я-то думал, что облака не отличаются от коридоров богаделен по утру: точно так же осыпаются лепестками побелки... чей-то тягостный взгляд впивается в темя... и лишь каталки вдоль стен... а на каталках укрытые трупы... И тут, подобно тому как отдираемые на ОБЖ квадраты линолиума просвистывают над головами под дикие вопли: "Пиииииу!", меня вдруг осенило: как вы там в раю ещё от стыда не сгорели, делая вид, будто и не замечаете непрерывно доносящийся дребезг иллюзий! Я стиснул зубы и пораженчески опустил веки, и лишь непосредственно в тот звонкий момент, когда голова раскололась словно бутыль с недопитым посланьем, брошенная в колыхающуюся от слякоти рябь асфальта, я осознал с предельной ясностью: херувимы... тоже... п***ры...

    Это, собственно, и было то единственное, что я преподнёс миру в минуту моего падения - раздробившийся эхом возглас безысходности: "ПИ****СЫ!" Пусть оно звучит и нелепо, но куда нелепее в этой ситуации звучало бы, к примеру: "Ах, какая досада!" Впрочем, ни это, ни что-либо более существенное душу боле не испепеляло. Два сиреневых цветочка моих обмороженных ладоней скрестились на груди, в глазах окончательно померкло, и слышен был только трагический скрежет тормозящей карусели, как если бы кто-то неумело пытался наиграть похоронный марш на плохо настроенном мусоропроводе.