Родственная душа

  Учительница так жарко обнимала нас взглядом пронзительных серых глаз, переживала, бедная, произнося слова близко к тексту (мы пыхтели над диктантом), что проверяющий в бобриковом пальто несколько раз сердито гмыкал, призывая её держаться в рамках. С полураскрытой полевой сумкой он, проверяющий, сидел на задней парте, но ничего не писал и вообще как-то был неосязаем. Неосязаемыми казались и большое итальянское окно, сквозь которое пробивался жидкий рассвет, и топившаяся в углу круглая голландская печка, отсветы которой бегали по потолку, и даже учительница с её тревогой за нас.

   Зато охотно вторгались недавние звуки жизни на колёсах, и среди них – приближающийся, наподобие эха, железный рывок сцеплённых паровозов; падает кружка или пустой чайник, из вёдер выплёскивается вода, встревоженные глаза матери, здесь ли я… Начинают свою нескончаемую песню колёса, и вот пошла всё учащающаяся дробь до самой быстрой, невозможно быстрой…

   Три месяца добирались в родные места: в вагонах-телятниках с буржуйками, козами и картошкой, немытые, нестриженые – до учёбы ли? Собирали топливо на станциях, за кипятком бегали, научились воровать уголь и обменивать его на яблоки… Конец жизни, с которой начали уже было свыкаться, наступил неожиданно: маленькая одноэтажная школа, урок русского языка, после которого нам скажут, кого в какой класс. Правда, ещё будет испытание по арифметике и чтению, но основное – сейчас.

   Когда попадалось трудное слово, я отключался и на крыльях памяти взлетал к маленькому окошечку под крышей телятника, в который раз провожая голые перелески, полусожжённые деревни в пятнах выпавшего снега и телеграфные провода, то как волны взбегающие, то ниспадающие. Тогда, у окошечка, возникало острое сожаление, что война кончилась, а так бы хорошо… повоевать, пострелять.

   Учительница возвращала в класс, дотрагиваясь носком изящного резинового ботика до моего выставленного в проход валенка, и по её сдвинутым или разглаженным бровям я догадывался, правильно ли написал. Очень живо реагировала она на наши ошибки, и это, в буквальном смысле, спасло меня от второгодничества. Меня и итээровца Игоря Клотикова перевели в третий класс, остальных, человек пятнадцать, оставили во втором.

   Проверяющий собрал наши работы и вышел, а учительница обернулась в дверях: «Что же вы так долго ехали? Хотя б на недельку пораньше». Девчонки так и впились глазами в её шёлковые чулки, которых они до сих пор не видели, что учительница, смутившись, поправила на плечах дымчатый полушалок и незаметно одёрнула платье.

   - Как вас зовут? – спросило сразу несколько голосов, и тогда учительница поняла, насколько мы одичали и чего от нас ждать. Лицо её сделалось скорбным, как на похоронах, она закрылась локтем и исчезла.

   Когда стали известны результаты переэкзаменовки, мы с Игорем пошли домой вдвоём. Шли, распираемые гордостью: вот, мол, какие мы, не то, что некоторые. Путь был недолгим, метров сто, но и этого отрезка хватило, чтобы Игорь сказал:
   - Тебя, Вахромей, так…перевели. Должны были меня одного.
   - Как это?.., - вспыхнул я, сжимая слабые кулаки.
   - Александра Ивановна сказала, что ты съедешь во второй, если я не помогу тебе, но ты ведь знаешь: я не люблю делиться учебниками.
   - Если только это, то подавись.
   - Не только. Вот записка, которую Александра Ивановна попросила меня передать одному человеку. И чтоб никто не видел. Меня, а не тебя, доходяга!

   И Игорь пошёл, нюхая конверт и жмурясь от удовольствия, сильный, холодный и балованный. Мы не были друзьями, но жизнь в замкнутом круге, которую представлял из себя посёлок, не давала права на такое поведение. Она такое поведение исключала. Значит, столкновение неизбежно? Не представляя, как и когда оно произойдёт, я решил доказать, кто из нас чего стоит.

   Чтобы обогнать Игоря в учёбе, я должен был усиленно заниматься. Но где раздобыть хотя бы грамматику? Милые мои учебнички… Мысленно держал их в руках, ласкал… Я так изголодался по ним, что они мне снились. И вот Игорь, которому ничего не стоило дать мне списать условие задачи или прочесть отрывок из «Родной речи»…

   Мне был понятен его заносчивый тон. Ещё бы: он обладал богатством, равного которому нет ничего. У него был живой, настоящий отец, да к тому же инженер. С таким отцом что не жить. Ещё в дороге Клотиков-старший не пожалел шестипудового поросёнка за три потёртые книжки, чтобы Игорь занимался и не потерял год. И он зубрил, сидя на нарах, даже из вагона не выходил. А Александра Ивановна приняла его зубрёжку за чистую монету. Эх, Александра Ивановна! Наверное, сказала, какой он умный да хороший, да чтоб меня опекал, недотёпу. Пусть я интуитивно не наделал ошибок на переэкзаменовке, но знаний у меня нет.

   Обида угнетала и не давала простора для размышлений, которым я любил предаваться, и так я добрёл до дома. Женька, мой младший брат, стоял за дверью, одетый, с куском подсолнечного жмыха за щекой. Я отпер дверь ключом, но он не посторонился и не изменил выражения лица, лишь посмотрел на валенки, которые я должен был отдать ему (они у нас были одни на двоих). Обычно я принимался ругать Женьку за беспорядок в комнате и стращать висящим на гвозде ремнём, как это делала мать, но в этот раз я молча отдал ему валенки, а сам повалился в кровать. Женька деловито навернул портянки, притопнул и исчез, а я позавидовал ему. Невозмутимый, спокойный, не то, что я, псих. Мать говорила, что таким я стал после бомбёжек. Когда мы эвакуировались, нас в пути бомбили несколько раз. Мать пряталась со мной под вагоны, и там мы натерпелись страху.

   Ну, это ладно, а вот… Существовавшая в мире несправедливость впервые коснулась меня. Почему так получилось, что мой отец убит, а у Клотикова даже не воевал? Или взять наших матерей: моя сейчас с красным от мороза лицом и обветренными губами восстанавливает завод, таская раствор в ведре и кирпичи в фартуке (она подсобница), а у Клотикова сидит дома, варит обед, да ещё Игорь похвастал, что они с молоком будут – корову завели (у нас была коза, да мы её в дороге съели). Почему так?

   Сколько ни думал, ответы на эти вопросы всё равно не находились, и мало-помалу я успокоился. С учебниками пока не получалось. Надо развивать память: буду внимательно слушать учительницу. В конце концов мать обрадуется сегодня хорошей вести: её сын перешёл в третий класс. Лишний год не буду сидеть у неё на шее. После седьмого в ремесленное пойду, а там и Женьку помогу поднять.

   Я прибрался в комнате, затопил печь, намыл картошки и в открытую форточку стал звать Женьку (он любил бороться с ребятами постарше, и трое сейчас восседали на нём, ожидая, когда он заплачет). Я не беспокоился за Женьку, потому что слезу из него трудно было выжать, но зима только начиналась, и валенок могло не хватить. Не докричавшись, я надел галоши на босу ногу и выскочил из подъезда. Вот те на: Александра Ивановна! Столкнулись носом к носу.

   - Вахромеев! – воскликнула она. – Что ты здесь делаешь?
   - Живу, - ответил я растерянно.

   Она остановилась в некотором замешательстве; ей необходимо было привыкнуть к появлению в посёлке новоприбывших, таких, как я.

   - А Клотиков?
   - В четвёртом подъезде.
   - Хорошо. Иди, готовься к уроку.
   - Вы не задавали.
   - Иди, простудишься.

   Ко мне в это время подошла маленькая, пахнущая жмыхом снежная гора, встала рядом, и красиво-скорбное лицо учительницы смягчилось. Она порылась в сумочке, достала две конфеты в красивых фантиках и сунула нам в руки, после чего, повернувшись на изящном ботике, отороченном у щиколотки полоской каракуля, зашагала ровно и твёрдо, как вообще ходят учительницы. До меня не сразу дошло, куда направлялась Александра Ивановна; к обормоту Клотикову, узнать, отдал ли он записку. Но, встретившись со мной, она передумала. Почему? И кто был человек, которому записка предназначалась?

   Все три класса занимались в одной большой комнате. Александра Ивановна переходила от первоклассников к второклассникам, а потом к нам (четвёртого класса пока не было). Ко всему этому предстояло привыкнуть, а тут ещё родители, заглядывавшие с одним и тем же: почему их сына или дочь оставили на второй год? Александра Ивановна вынуждена была объяснять, показывая письменные работы, обещать, что весной будет вторая переэкзаменовка, и т.д., и всё же она бросила несколько вопросительных взглядов на Клотикова, мол, ты выполнил моё поручение?

   Мне не хотелось садиться с Клотиковым, хотя, как назло, единственное свободное место оказалось на его парте. Александра Ивановна заметила это и подала знак старосте Фонарёву, переростку, этакому мужичку среди учеников. Фонарёв обеспечивал дисциплину кулаком, и я испугался, представив, как он берёт меня за ухо и ведёт к Игорю. Ничто так не унижает, как физическое насилие. Но он неожиданно усадил меня с собой, а сидевшего с ним ученика шугнул к Клотикову. Сделал он это умышленно, потому что панически боялся диктантов, а я, он сразу это усёк, писал хорошо. И вот радость, которую трудно передать словами: Фонарёв кладёт передо мной учебники, которыми я могу пользоваться, как своими! Впоследствии между нами возникло подобие деловой дружбы, особенно на уроках русского языка. Когда мы писали диктант, то сливались в одну фигуру, как две лягушки в весеннем пруду, и только на последнем слове раздваивались: Фонарёв решался написать его сам, делая обычно одну-две ошибки. Я тяготился табачным дыханием старосты, но учебники… «Родную речь» проглотил за два вечера! Спал с нею в обнимку.

   - Передал?

   Игоря всё ещё не покидало чувство превосходства надо мной, и половину нашей стометровки он самодовольно молчал.

   - А куда спешить?
   - Ты рискуешь.
   - Она рискует больше.
   - Прочёл? – молнией блеснула догадка.
   - Теперь она у меня в руках. Какую захочу отметку, такую и получу, - не оставил сомнений Игорь.
   - Кому письмо? – не удержался я.

   Но Игорь посчитал, что и без того сказал достаточно, и свернул к своему подъезду.

   Эх, Александра Ивановна! Ну как же так? Я уже десять раз представил, как вручаю адресату письмо. А вдруг Он не один (то, что Он, я не сомневался)? На этот счёт у меня были разработаны варианты: если Он, к примеру, на кухне, где обычно много жильцов, я могу завести отвлекающий разговор, во время которого скрытно передать записку; если Он в комнате, а там тоже кто-то есть, я могу сделать вид, что попал случайно, но одновременно и подать условный знак, что у меня что-то есть, словом, я могу сыграть, потому что уважаю чужие тайны и ради этого готов перевоплотиться. Но Александра Ивановна…

   В этот момент показалась Александра Ивановна.
   - Клотиков!

   Я замедлил шаги, намереваясь послушать, о чём они будут толковать, но учительница повернулась ко мне спиной. Какая-то сила увела меня в свой подъезд, потому что торчать посреди двора оказалось невыносимым. Очевидно, Александра Ивановна попросила вернуть письмо, Игорь согласился и сразу побежал, но вернулся ни с чем… Они стояли на противоположном конце нашего четырёхподъездного дома, отвернувшись друг от друга.

   И опять Александра Ивановна прошла мимо, стрельнув в черноту подъезда углями серых глаз, и, когда нервно заправила под шапочку прядь белокурых волос, показалась не учительницей, а обиженной девочкой. Её лицо преследовало меня весь день, и вечером, пересилив себя, я отправился к Клотикову.

   Игорь был не в своей тарелке. Письмо он держал между страниц самодельного дневника, и вот результат: его там не оказалось. «Отец проверяет дневник?» - шёпотом спросил я. Игорь не ответил. Видимо, думал о том же. «Потерял?» - тормошил я его в полутёмном подъезде. Напрасны были мои усилия: на него будто столбняк напал. Наконец он выдавил имя человека, кому оно предназначалось. Он жил этажом выше.

   Не помню, как получилось, но, выйдя от Игоря, я поднялся к этому человеку. Александра Ивановна попала в какую-то зависимость от него, а тут ещё неприятность с письмом… Дверь в коммуналку была открыта; я постоял в темноте среди набросанной на полу обуви и висевшей по стенам рабочей одежды, выбирая из нескольких дверей нужную…

   Поначалу человека я не увидел, хотя он открыл мне и смотрел вопросительно: как дурак, впился глазами в корешки плотно подогнанных на этажерке одна к другой книг, о которых столько мечтал, потом перевёл взгляд на настольную, под зелёным абажуром лампу, мягко освещавшую внутренности большого радиоприёмника… Видимо, он чинил его: паяльник был нагрет, и от него исходил тонкий канифольный дымок. Ещё висели по стенам картины, в которые хотелось вглядеться, но пауза и без того затянулась.

   - Алексан Ванна…, - только и смог вымолвить я.
   - Погоди, я сейчас.

   Он, которого я знал как главного инженера нашего завода, сильно облегчил мою задачу, а то я понятия не имел, о чём говорить. Пока он припаивал что-то внутри радиоприёмника, я успел рассмотреть его курчавые, жёсткие волосы, синий, в полоску, хорошо сидевший на нём костюм и коричневые штиблеты с широкими носками. Он был весь какой-то таинственно-недосягаемый, как шоколадная конфета, и оттого казался мне старым, хотя и был молод: недавно окончил институт в Ленинграде и ещё не приехал в посёлок, а комнату ему уже выделили. Приехал с женой, но та сразу укатила назад и больше не показывалась. Про него в посёлке, особенно рабочие, говорили уважительно, потому что он разбирался в поступавшем оборудовании. Рабочих восхищало его умение читать чертежи: подойдёт, глянет и тут же покажет, что куда. Об этом человеке я несколько раз слышал от матери, намекнувшей мне на возможный пример для подражания.

   И вот я шёл по вечернему посёлку и сожалел, что никто не видит меня рядом с живым примером, который, ко всему прочему, в шляпе, белом кашне и строгом галстуке. Дойдя до своего подъезда, я счёл свою миссию оконченной, но твёрдая рука инженера сообщила мне, что миссия эта только начинается. Александра Ивановна жила при школе, и инженер использовал меня как прикрытие, пройдя через истопника и уборщицу. Я сел у двери и впервые позавидовал Клотикову, отказавшемуся от той роли, на которую напросился я. Так вот что означало помогать Александре Ивановне! Тоскливая мысль о том, что мир взрослых обманчивый и тревожный, подняла меня с полочки для обуви. Но в этот момент дверь отошла; я услышал раздражённый голос инженера:
   - Да это низкий человек, и, как всякий низкий человек, он будет действовать низкими способами!
   - А мы – высокими!
   - Я не толстовец, как ты.
   - Подожди, кто тебя привёл?

   Александра Ивановна, выглянув, увидала меня.
   - Вахромеев?

   Она на мгновение задумалась. Я не узнал её: волосы распущены, из прорези халата выглядывало незащищённое колено.

   - Решил служить мне?

   Голос был чужой, и я потупился. Никогда не думал, что Александра Ивановна может так сказать.

   - В благодарность за перевод в третий класс?

   …Я долго не мог заснуть. Кажется, выкрикнул какое-то обидное слово, но нет, я просто убежал с открытым ртом: слово застряло в груди. Походил немного вокруг замёрзшего пруда, размазывая кулаком слёзы. Напротив светилось наше окно на первом этаже, на занавеске то возникал, то пропадал силуэт матери. Потом она села и достала картонную коробку с письмами: наступил час её свидания с отцом. Я нырнул в уютное тепло постели, прижался к Женьке и смежил веки, а она всё сидела, спрашивая у отца, как жить дальше. И таким пустяком показались мне мои переживания…

   Отца я помню смутно… Он расхаживает в военной форме. Я в углу комнаты, дичусь. Неожиданно отец раскрывает большой чемодан, и в этом чемодане полно красного клюквенного киселя в виде порошка. Я не выдерживаю, подползаю. Сильный запах ударяет в ноздри, кружит голову, и вот уже всё лицо в порошке. Отец с матерью смеются, счастливые, а Женьки нет. Женька ещё впереди. Когда это было? Не знаю. Как видение.

   На другой день Александра Ивановна ошеломила меня ещё больше. «Прости, Вахромеев, миленький, - отвела она меня в сторону до занятий, - я иногда бываю дурой, круглой дурой. Не держи зла». И прижала так крепко к себе, что у меня упала шапка. «Ну не сердишься, а? Не сердишься?» Присела на корточки и, обхватив мою голову, поцеловала. Я совершенно растерялся.

   - Давай дружить,- по-домашнему предложила она,- ты и я – друзья, а?
   Я теребил поднятую шапку.
   - Ну-у… Подарю тебе книжку.
   Я кивнул.
   - Вот и молодец, ступай.

   Всё-таки я избегал её взгляда на уроках, но слушал внимательно, и постепенно отчуждение прошло. Александра Ивановна увидела, что я быстро догнал Клотикова, и сообщила об этом классу. Игорю это не понравилось, он пообещал устроить мне тёмную. Но Фонарёв подошёл к нему однажды с засунутыми в карманы руками, подошёл близко, так близко… Я не жаловался и не люблю этого делать, но Фонарёв следил, чтобы я был цел и невредим особенно накануне диктанта…

   Инженер, видимо, чувствовал какую-то вину за собой и однажды пригласил к себе. Я стал бывать у него. Сидел я тихо и обычно слушал радиоприёмник. Голос диктора был густой и сочный, не то что в нашей чёрной тарелке репродуктора, сухой и надтреснутый. И музыка лилась богатая и нарядная, словно от неё исходил, как от Александры Ивановны, запах дорогих духов.

   Книги инженера оказались техническими, но среди них неожиданно для себя я обнаружил толстый «Морской словарь». Как всякий сухопутный человек, я грезил морем, а тут, пожалуйста, оно у меня в руках! Я погружался в словарь с головой, впиваясь в рисунки парусников, фрегатов, воображая себя участником морских сражений… Там были такие слова, от которых буквально кружилась голова. Грот-бом-брам-рей… Самая верхняя перекладина трёхмачтового океанского парусника. Выше неё матросы не забирались. Я представлял, какой там свистит ветер и какая дикая качка, а однажды, к изумлению инженера, упал со стула из-за игры воображения. Ещё мне нравилось читать про немецкие подводные лодки в первую мировую войну. Что они там только ни вытворяли…

   Понемногу я сделался связным между инженером и учительницей, доставляя записки в оба конца, а то и становился провожатым, сиживая прямо у Александры Ивановны за печкой и не слушая их разговоров, потому что Александра Ивановна приворожила меня «Двумя капитанами» Каверина, о которых даже сам инженер ничего не знал, не говоря о всезнайке Клотикове. Я так зачитывался, что инженер вытаскивал меня из-за печки и нёс домой, потому что не было у меня сил идти. Где-то на середине пути он ставил меня на снег и запрокидывал голову в небо. «Созвездие Кассиопеи, видишь?» Я таращил глаза. «Греческая царица, красавица. Дубль вэ – начертание жизни человека, живущего страстями». Мать поощряла дружбу с инженером, и только Женька сердился по поводу слишком эксплуатируемых валенок.

   Но однажды мне пришлось оторваться от книги. Я понял, что Александра Ивановна любит инженера и не в силах отказаться от своего чувства, а инженер был несвободен, ему нельзя было любить. Он терпеливо сносил её ласки и всё говорил о какой-то характеристике, с которой должен отсюда уехать. Получит он эту характеристику, и они уедут вместе.

   - Милый, ты всё заслоняешься от меня бумажкой,- говорила Александра Ивановна.
   - Что делать,- разводил инженер руками,- не мной придумано.
   - Зачем уезжать? Можно и здесь жить.
   - Здесь она не даст.
   - Объяснись с ней, пожалуйста, прошу тебя. Если не можешь, то меня оттолкни.

   Инженер молчал.
   - Ну хочешь, я – сама?
   - Ни в коем случае. Всё испортишь.

   Синий, в полоску, костюм успокаивал Александру Ивановну, целуя её; они молчали, и тут меня пронзила догадка, что инженер использует меня как прикрытие не от истопника и уборщицы, которым давно всё известно, а от самой Александры Ивановны. Учительница не стеснялась меня, но моя помощь стала переходить во вред ей. «Смываться,- подумал я,- и немедля». Я вытянул затёкшие ноги, осторожно положил книгу и пошёл на цыпочках к двери.

   - Сложные вопросы решаются просто,- услышал я голос Александры Ивановны.
   - Да?
   - Если мы любим друг друга, то о чём думать?
   - За нас могут подумать другие.
   - Иди сюда. Сегодня я тебя не отпущу.
   - Тсс,- приложил инженер палец к губам.

   Прикрыв дверь, я задеревеневшими ногами потопал к дому.

   Луна нарождалась. Морозило. Я отыскал любимое созвездие инженера – Кассиопею. «Греческая царица» тускло мерцала. Про неё инженер говорил, что путь человека извилист, как эта мерцающая загадочная дубль-вэ, и в то же время прям, как все лучи, её составляющие. Я всё слышал, только не мог понять, откуда инженер возьмёт ребёнка для Александры Ивановны. Где-то его надо взять, чтобы Александра Ивановна успокоилась. Наверное, он знает. На то и инженер. А всё-таки у взрослых жизнь утомительная, постоянно им что-то нужно, и они домогаются этого, им нужного.

   Я стал первым учеником в классе; Александра Ивановна ставила меня в пример, а однажды даже посоветовала Клотикову взять на вооружение мою систему домашней подготовки (у меня её, как таковой, не было), на что Клотиков ответил мне на стометровке:
   - Покажешься ещё раз в нашем подъезде…

   Записки я носил, но реже, и не оставался у Александры Ивановны, но однажды принёс хорошую, и она сама оставила меня, налив сладкого чаю и приготовив бутерброды с колбасой.

   - Ты уж прости, что я тебя почтальоном сделала,- повинилась Александра Ивановна.

   Я отвечал, что это мне не в тягость, только Женька иногда зажимает валенки.

   Александра Ивановна округляла большие серые глаза по мере того, как я рассказывал, что отца у нас убили в сорок втором в Мясном Бору, под Новгородом, а то бы… А то бы у нас были валенки.

   - То-то я смотрю, ты никогда не улыбаешься. Ты очень серьёзный, Вахромеев.
   - Не улыбается как-то, Александра Ивановна, - непроизвольно улыбнулся я.
   - Ну вот, наконец-то. Я тоже хлебнула горя: потеряла родителей в блокаду, саму еле живую вывезли. И надо бы мне восстановиться в институте, который я так и не окончила, да вот застряла здесь.

   - Вы его любите? – спросил я, набравшись смелости.
   - Да, мой миленький, - заговорила она шёпотом, - это такое счастье! И такая мука… За что они выпали мне? Я только опасаюсь, что он очень положительный, даже не курит.
   - Бреется каждый день, - подтвердил я.
   - Тебя Клотиков не обижает? – спрятала улыбку Александра Ивановна.
   - Знаете, Александра Ивановна, я всё думаю… Почему вы тогда выбрали его?

   Учительница почувствовала ревнивые нотки в моём голосе, потому что, притянув к себе, погладила по голове.

   - Ну почему? – спрашивал я из-под руки, уткнувшись лицом ей в платье.
   - Ешь, Вахромеев, ешь, - приказала Александра Ивановна, заметив белые островки на моих ногтях, - у тебя недостаток витаминов. Недавно встречаю твою маму, и она благодарит меня за конфеты. Господи, думаю, какие ещё конфеты? Значит ты… - Она потрепала меня за ухо. – Не выпущу отсюда, пока всё не съешь.
   Я давился бутербродом с колбасой, а учительница продолжала поругивать меня:
   - Толстовец выискался. Всех, что ли, спасаешь? Мать, брата, а теперь меня? Всех не спасёшь.

   Мимо двери Клотикова я стал ходить с Женькой, потому что потеплело, мать валенки убрала и выдала нам ботинки. Игорь это заметил и не решался намылить мне шею, но однажды мне пришлось пойти одному. Женька загулялся, а инженер, проходя после работы мимо моего окна (у нас так было условлено), сделал мне знак. Я тут же поспешил к нему, но просидел около часу; письмо у него не получалось: он больше зачёркивал, чем писал. Наконец заклеил конверт и подал. Лицо у него было отсутствующее.

   - Стой, - задержал он меня в дверях, - возьми на память.

   Не чувствуя ног под собой, я спускался со второго этажа, прижимая к груди увесистый кирпич «Морского словаря». Даже спасибо не сказал, онемел от радости. Теперь Женька научится вязать морские узлы, а я построю игрушечный парусник. Нет, вместе построим. Испытаем на нашем пруду.

   В темноте подъезда я не заметил протянутую поперёк верёвку и запнулся о неё. Падая, растопырил руки. Книга прошелестела по каменному мокрому полу к двери, и в ту же секунду клёкотный голос Игоря возвестил, что я его раб, и он сделает со мной всё, что захочет. Он сел на меня верхом и для начала съездил по уху, а потом стал шарить в карманах. Я ссадил локти и плохо соображал; кроме рогатки у меня ничего в карманах не было. Игорь запихнул её обратно.

   - Так, Вахромей, сейчас скажешь…
   И он загнул мне руку за спину.
   - …где письмо.
   - Какое письмо?
   - Не прикидывайся. – К училке.
   - Зачем оно тебе?
   - Сам снесу.
   - Поросёнком ты был, поросёнком и…

   Вторая рука оказалась за спиной: я уткнулся лбом в пол. Игорь продолжал обшаривать меня. Сколько времени так продолжалось, не помню, только Клотиков озверел, и мои уши не только горели, но и звенели. Попытки сбросить его ни к чему не привели, я быстро терял силы, если они вообще у меня были. Никто из взрослых, как назло, не проходил, и инженер, наверное, сидел у себя в комнате, воображая, как Александра Ивановна читает письмо и какое у неё при этом лицо.

   Вдруг (или показалось?) чьи-то ноги дошли до моей головы и остановились. Запах жмыха коснулся моих ноздрей. – Женька! Он стоял и ощупывал нас с Клотиковым. Методично, неторопливо, целую вечность. А когда догадался, что я внизу, вцепился в Игоря мёртвой хваткой. Теперь Игорь стал отбрыкиваться, но не тут-то было… Они скатились с меня под лестницу, а я всё лежал, не зная, где мои руки. Игорь был помощнее и оседлал Женьку, но я уже отыскал книгу, и удар словаря по итээровской башке был подобен выстрелу корабельной пушки. Шапка слетела с Игоря, и следующий получился ещё звонче. Я стал бить его, как бьют мясо деревянным молотком, и в конце концов Игорь заревел истошным голосом…

   Выскочил Клотиков-отец, чиркнул спичкой и раскидал нас в стороны, надавав мне и Женьке пинков. Мы отбежали в свой подъезд, и в нём я стал трясти словарь, надеясь, что оттуда выпадет письмо, потому что оно лежало между страницами…
   Это письмо потом превратилось в вещественное доказательство в руках Клотикова-отца. Двух инженеров на маленький посёлок оказалось много, и в конце концов остался один. Это сейчас двадцать инженеров уживаются, и ничего, а тогда… На заводе по этому поводу созвали унизительное и глупое собрание, и на нём моему инженеру пришили словечко, которое мне, не то чтобы трудно произнести, а просто незачем. Не пришивается оно к нему. Учительницу постарались не трогать, но проверяющий в бобриковом пальто с полевой сумкой на тонком ремешке, тот самый, что экзаменовал нас, посоветовал ей уехать.

   Собрание, видимо, происходило в полном молчании: выступили, проголосовали, разошлись. Но потом людей словно прорвало. Возле нашего дома кучковалось несколько групп и можно было услышать, о чём говорили. Одни говорили, что нельзя личную жизнь смешивать с производственной, другие не сомневались, что одно от другого зависит. Одна женщина зло пошутила: »Если б он вместо свиданий бегал на работу с красным флагом, то ничего б не случилось». «Китайщина какая-то»,- ответила ей другая. «Тсс», - зашипела третья, и все обернулись по сторонам.

   На собрании также сказали, что школу превратили в притон, а учеников сделали письмоносцами. Мать захотела узнать, насколько я причастен к ношению писем, но её молчаливый вопрос остался без ответа. Я молчаливо сообщил ей, что письма могли носить только плохие ученики, а я таковым не являюсь.

   … Не знал я, как покажусь на глаза Александре Ивановне, но она сама нашла меня. Мы с Женькой ловили на пруду лягушек, чтобы привязать к одной из них парусник, руки и ноги у меня были облеплены зелёной ряской. Александра Ивановна подходила издалека со свёртком под мышкой, в голубом крепдешиновом платье и белых босоножках. Я смотрел исподлобья на красивую свою учительницу и не знал, куда деваться от стыда. Хотел нырнуть в пруд, но поздно: Александра Ивановна дотронулась до моей головы и даже слегка прижала к себе. От неё исходил всё тот же таинственный запах духов

   - Может быть, это к лучшему, -  произнесла она, разворачивая газету.
   - Простите меня, Алексан-Ванна, я больше не буду.

   Она улыбнулась и попросила меня вымыть руки. Мы присели на траву, Александра Ивановна подстелила газету. На коленях у неё я увидел учебники для четвёртого класса. Сердце моё учащённо забилось.

   - Я уже говорила с твоей мамой. Сможешь ли ты в течение лета подготовиться за четвёртый класс?
   - Мы собираемся козу покупать, - ответил я деловито, - но коза – не помеха!
   - Прекрасно. А в пятый будешь ходить ко мне на станцию, я теперь там устроилась. Рано или поздно всё равно туда придётся ходить.

   Говоря это, Александра Ивановна не сводила глаз с окна на втором этаже. За тощей марлевой занавеской не угадывалось никакого движения. То было окно инженера.

   - Главное, за диктанты я спокойна. Но упражнения попиши. И задачи порешай.

   И она подробно растолковала, что по каждому предмету делать. И какого числа прийти к ней на станцию для сдачи экзамена. При слове «книги», обязательные для прочтения по «Родной речи», я потупил взгляд, но Александра Ивановна приободрила меня, постучав лакированным ногтем по второму свёртку, ещё не раскрытому…

   - Он уехал, - мрачно сообщил я, перехватив её взгляд. – Без характеристики.

   И больше мне нечего было сказать самой красивой в мире женщине. В свои десять лет я был очень правдив; не доставало ума соврать что-нибудь в утешение. Пусть бы Александра Ивановна поняла, что я вру. Пусть.

   Голубое облако её платья долго мелькало по дороге. Ко мне подошёл Женька с пойманной лягушкой, но я до рези в глазах всё вглядывался и вглядывался. Как-то нехорошо стало у меня на душе, показалось, будто Александра Ивановна приходила проститься…

   Я беспомощно оглянулся… Неинтересны стали ни лягушка, ни парусник, ни коза, которую мать в отдалении вела на верёвке. Неужели всё? Неужели земной образ этой женщины станет для меня небесным?

   …Экзамен я выдержал первого сентября перед комиссией во главе с самим проверяющим с полевой сумкой и на зависть посёлку стал ходить в пятый класс станционной школы, но Александру Ивановну, свою родственную душу, ту, которой, не задумываясь, отдал бы всё, так и не встретил. Как это больно, оказывается, когда одна такая душа покидает другую, как больно…