Лида

   От школы до большака было метров двести, самых грязных, из ила и глинистого месива, и на этом отрезке я уступил дорогу толстой рыжеволосой девочке. От удивления она остановилась, но я терпеливо дождался, пока она не пройдёт первой.

   - Ты? – уточнила она.
   - Я, – подтвердил я.

   Мы учились в одном классе что-то уже месяца полтора, но не замечали друг друга.

   - «Навозный жук»?
   Я повернулся и пошёл.
   - Ладно, колорадский! – примирительно крикнула рыжеволосая мне в спину.

   Тех, кто приходил в школу из посёлка, по традиции обзывали «навозными жуками». Мы отличались от станционных одеждой, манерой общаться и вот этим самым запахом. Особенно запах выдавал нас по весне, когда в школу приходилось идти прямо с огорода, буквально оставив на пашне лопату. Появлялась этакая запылённая фигура в болотных сапогах и с невыученными уроками, и, конечно, такая фигура проигрывала в сравнении с тем, кто приходил в туфлях и от кого исходил запах цветочного одеколона. Сейчас сравнение не в пользу станционных: из них кто спился, кто женился-разженился, много разуверившихся, преждевременно состарившихся душ, но тогда они были на высоте, а особенно моя одноклассница Лида.

   - Согласен на колорадского? – спросила она меня на полном серьёзе во время перемены.

   С Лидой я был одного роста, но из-за худобы казался ниже; она же, полнокровная и пышная, как французская булка, могла годиться мне в старшие сёстры. Она играла со мной, как кошка с мышкой, и любому мальчишке я бы такое не простил, но девчонке… Всё же я не удержался:
   - Схлопочешь.
   - Вахромеев! – возмутилась Лида и вытащила меня в коридор. – Ты уж будь, пожалуйста, мальчиком, уступившем мне дорогу, и ниже не опускайся.
   - Но…
   - А, может, я тебя испытываю. Ты что: веришь словам? Скажи мне что-нибудь в утешение, а то перестану с тобой дружить.
   - На здоровье.
   - Нет, миленький, меж людьми так не бывает. Отношения должны быть выяснены.
   - Что ещё?
   - Признайся, что ты меня любишь. Ведь любишь, я по глазам вижу. Да или нет?
   - Иди в буфет, а то похудеешь.
   - Наконец-то, –захлопала Лида в ладоши,– самостоятельная связная речь! Ты прав, без буфета я не могу.

   Легко развернувшись, так, что платье в крупный горошек пошло веером, она затрусила в противоположный конец коридора, куда путь мне был заказан, потому что у меня никогда не было денег. Я поглядел ей вслед и почувствовал прилив неизвестно откуда взявшегося тепла: щёки мои порозовели. Боясь взглядов одноклассников, боясь самого себя, я с минуту постоял на крыльце под пронизывающим ветром.

   На уроках мы не переглядывались и не писали записок; на несколько дней Лида словно забывала обо мне. Я заметил, что и с другими она ведёт себя так же, как со мной: легко, открыто, предупреждая возможные сплетни и перешёптывания. Её лёгкость меня обезоруживала. Я не понимал, как можно мимоходом говорить о такой человеческой тайне, как любовь.  В любви можно признаться раз в жизни и только одному человеку, а говорить о ней в коридоре во время перемены… Слово это казалось мне запретным не только по возрасту, но и в силу какой-то особой чистоплотности. Я считал, что признаваться в любви можно только в хорошей одежде и непременно помытым в бане.

   - В тебе есть стержень, Вахромеев, но я никак его не нащупаю. Ты зажат, скован, ни словами, ни поступками не проявляешь себя.

   Мы сгребали граблями ботву на пришкольном участке, Лида оказалась рядом, и вот уже голубой, навыкате, глаз упёрся в меня, а другой глаз закрыт рыжей прядкой.
   - Отвечай, что в тебе главное?
   - Любовь к Родине, – рассердился я.
   - Ой! – Лида присела на корточки, потом запрыгала от удовольствия на одной ноге. – Чувство юмора – вот что в тебе главное! Ты, видимо, сам о нём не догадываешься. Я в тебе его открыла.

   Из школы мы вышли вместе. Я, набравшись смелости, заметил Лиде, что она как присоска цепляется к каждому, чтобы выудить из него ей нужное. Странное занятие.
   - Во-первых, не к каждому, – возразила Лида, – а во-вторых… Вот мы с тобой люди разные, а к нам подходят с одинаковой меркой. Почему?

   Я молчал.

   - Ты когда-нибудь задумывался над несоответствием внутреннего и внешнего «я»? Думаешь так, а поступаешь иначе. Или, например, мне не даёт покоя мысль: должна я развивать в себе отрицательные качества или нет? В истории есть примеры, когда такие качества люди развивали до абсурдного предела. И увлекали за собой тысячи. Мне ещё отец говорил, что положительное накапливается медленно, можно сказать, веками, а отрицательное накапливать не надо: оно под рукой и готово к действию, только тронь.

   - А кто твой отец?
   - Большой чин. Сейчас получил назначение и уехал с мамой. Мы с бабушкой вдвоём живём. Послушай, – вдруг осенило Лиду, – а не пойти ли тебе к нам? Я приглашаю.

   Я стал отказываться ввиду множества дел: надо накормить младшего брата, засадить его за уроки, прибрать в комнате и до прихода матери сготовить ужин. Короче, занятой человек. Могу только в воскресенье.

   - До воскресенья настроение сто раз изменится, – поморщилась Лида.
   - Ты живёшь по настроению?
   - Любой живёт, а тем более женщина. Сейчас хочется поболтать, проводи меня до дому?

   Мы свернули по направлению к станции.

   - Я не живу по настроению, – отважился я на замечание, – оно у меня с утра должно быть хорошим. А почему? Потому что я о себе не думаю, у меня нет времени на себя.

   - Всё это хорошо, – задумчиво произнесла Лида, – но когда-нибудь приведёт тебя к драме, как и всякая замкнутая жизнь. Я верю, ты и школу хорошо окончишь, и в институт поступишь, но знаешь ли ты людей? Мой отец говорит, что это знание оказывается главным. Уж он-то сколько склок, анонимок разобрал. Поэтому надо сейчас быть готовым к борьбе.

   - Какой борьбе? – недоуменно уставился я на Лиду.
   - К примеру, тебя оклеветали, твои действия?

   Жизнь, к которой готовилась Лида, казалась мне такой далёкой, условной, что я не знал, что и ответить. Верилось во что-то лучезарное, без конца счастливое, а Лида говорит о зле, откуда оно может взяться? Я не собирался в интеллигентскую среду, где, как говорила Лида, больше игры, чем жизни, а всего лишь хотел помочь матери, побыстрей устроившись на работу после школы.

   - Энергия уйдёт на обиду, – ответила за меня Лида, – всё будешь думать, какой ты хороший и как скверно с тобой поступили. Вместо того, чтобы отыскать обидчика и расправиться с ним.
   - А как его отыскать? – машинально спросил я.
   - Отец говорит, надо искать единомышленников. Тогда выпады не страшны, хотя и неизбежны.

   Мы подошли к деревянному двухэтажному дому, в котором жила Лида, и я хотел побыстрее урвать домой, потому что выкладки Лидиного отца (наверняка его кто-то подсиживал) меня не интересовали, но вдруг услышал звуки фортепиано. Это было так неожиданно, что я остановился. Они доносились из раскрытой форточки второго этажа. До сих пор я слышал их из репродуктора. Мне очень нравился этот инструмент. Не звуки гармошки, на которой мужики наяривали под пьяную лавочку, а благородные, рождающие высокие помыслы звуки рояля.

   - Бабушка, – улыбнулась Лида.
   - Ёлки-палки, – вырвалось у меня, – отец, фортепьяно и бабушка – какой же ты, Лидка, богатый человек!

   Я забыл о том, что мне надо домой, и, вслед за рыжей косой, поднялся по лестнице. Бабушка оказалась такой же, как Лида, пышной, с седыми завитыми локонами и очень белой кожей. Лицо её даже в темноте светилось. Мой приход вызвал у неё естественное чувство протеста: мол, зачем притащила?

   - Бабушка, у него в активе экстерн за четвёртый класс, и он не из породы «навозных жуков», хотя и обитает среди них, – вступилась за меня Лида.
   - А чем он это докажет?

   Видимо, я попал в семью людей непростых, которые неравных себе отвергали. Гордый бедняк взвился во мне до небес.

   - Вы играли романс «Средь шумного бала», но я не услышал пения, – выпалил я.
   - Забыла слова, – призналась бабушка.
   - С вашего позволения ( я так и сказал, глядя на книги: «С вашего позволения) могу их написать.
   - Если тебя не затруднит…
   - Вахромеев, – подсказала Лида и скосила глаза: мол, продолжай в том же духе.
   - Если тебя не затруднит, Вахромеев.

   Мне разрешили снять обувь и присесть к столу. Стол оказался большим, широким и прочным. Даже не шелохнулся, хотя я и провоцировал его, как обычно делал со своим: тот у меня ходил ходуном.

   Бабушка взяла очки, внимательно прочла, и взгляд её смягчился: ни одной ошибки. Она просто не знала, что русский язык – мой конёк, я люблю письмо тонкой одухотворённой любовью.

   - Стихотворение графа Алексея Константиновича Толстого, – произнесла она нараспев и добавила, – почему графа?
   - А вы никогда не задумывались, почему мост через реку называют «графским»?

   Бабушка с внучкой переглянулись, дескать, не много ли я беру на свои худые плечи, но Лида уже знала, что я никогда не вру, и бурно приветствовала мой успех:
   - Браво, Вахромеев!
   - Толстой ездил из Петербурга на свою дачу и, кстати, мимо вашего дома.
   - И где она была?
   - В Пустыньке. За посёлком, на том берегу.
   - Откуда ты это знаешь?
   - От мамы. А она – от своей мамы. Если мы не будем вспоминать хороших людей, то и о нас никто не вспомнит.
   - «Тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты», – пропела Лида.
   - Он влюбился в женщину, но она оказалась несвободной, и тогда он выстрадал свою любовь. Толь через много лет приехал с ней сюда. Дача не сохранилась, но парк, мост, питьевой ключ живы. И называют их по привычке «графскими». Кстати по мосту проезжал Козьма Прутков в лице братьев Жемчужниковых, а ещё Тургенев, Гончаров, Некрасов.
   - Хочу в Пустыньку! – топает ногой Лида, но бабушка строго останавливает:
   - Не капризничай. Сначала нужно стихи почитать, проникнуться, а потом идти.
   - Можно и наоборот, – не унимается Лида.

   Я оставлен пообедать, мою руки, чинно сижу с полотенцем на коленях, но вкуса пищи не ощущаю, потому что младший мой братан сейчас голодный и руки, по обыкновению, не вымыл. Сидит и прислушивается, не иду ли я. Я, конечно, иду, даже бегу, но только мысленно. Мысленно я давно уже дома. Когда наконец прибегаю с полным желудком и мокрый от пота, то нахожу его спящим с куском хлеба в руке. Слава богу, обошлось…

   Последствия этого посещения были для меня приятны в том отношении, что Лида стала давать мне книги. В чтении я не знал меры. Конан-Дойль, Жюль Верн… Я возвращал их быстро, обложенными в газету и с такой рабской благодарностью в глазах, что Лида упрекнула:
   - Не будь чем щи наливают.

   Отношения у нас продолжали складываться странные. То она неделю меня не замечает, даже не здоровается, то так пристанет, что только успевай отбрыкиваться:
   - Я решила тебя испытать.

   Голубые, на выкате глаза смотрят требовательно, не мигая. Какая-то дурацкая детскость в соединении со взрослостью.
   - Когда же в Пустыньку? – напоминаю я.
   - Я должна быть уверена в тебе. И только после этого пойду. На меня взрослые мужчины засматриваются, понял?
   - Тогда возьми себе мужчину и топай!
   - Нет, судьбе угодно, чтобы ты открыл мне Пустыньку.
   - Какое испытание?
   - Ляжешь между рельсов перед проходящим поездом.
   - Зачем?
   - Я пойму, трус ты или нет.
   - Хорошо. Пошли. Не ждать же смерти ещё два урока.

   Мы быстренько покидаем класс.

   Ни за какие коврижки не согласился б на такое, не будь у меня опыта. Ещё когда я учился в начальной школе, мы ходили на станцию смотреть на паровозы, потом наступил период подкладывания под колёса медных монет, сплющивающихся до неузнаваемости, а однажды я оказался между рельсов. Моя монета завалилась, я рванулся её найти, а назад не успел. Шпала внезапно заколотилась под животом (хорошо, успел пригнуть голову), а в уши посыпался песок. Когда поезд прошёл, я ничего не слышал; ребята что-то говорят, а я подумал: оглох навсегда.

   В этот раз я довольно ловко всё проделал, но победителем себя не чувствовал. Передо мной стояло искажённое лицо машиниста. Зря только потревожил человека. Лида шла сзади и просила прощения. Я так и не обернулся. Глупое, ненужное испытание. Жестокое даже. Ушёл в посёлок.

   В воскресенье она сама заявилась ко мне. Мы пили чай с вареньем из морошки, братишка сидел за столом в одних трусах, я – в трусах и майке, а мать зашивала нашу одежду. Лида широко распахнула дверь и сказала:
   - Фу, как у вас душно.

   Мать сразу открыла форточку, я отыскал рубашку, и только братан не изменил ни позы, ни выражения лица.

   Мать была шокирована и поведением, и одеждой моей знакомой.
   - Барыня, – сказала она.

   …И вот Лида неожиданно целует меня на «графской» горе, потом я её – в «графском» парке, среди высоченных деревьев; взявшись за руки, мы идём к «графскому» ключу, из которого пьём, наконец, как зачарованные, сидим, свесив ноги с высокого обрыва, и любуемся открывшейся панорамой реки, её извивов, разбросанных внизу валунов, костров рябины среди желтеющей листвы, и всё это под высоким куполом перистого неба… Краток, ускользающ миг бытия, так бы длил и длил его.

   Есть ещё места на земле, есть. Душа в таких местах сначала замирает, а потом летит. Веришь, что до тебя здесь любили и после будут любить. И таким местом для меня является толстовская усадьба. Всё в ней совершенно: душа сливается с телом и не замечает времени.

   - Давай проживём здесь жизнь, – говорит Лида.
   - Люблю тебя, – вырывается из меня признание, и мы чуть не летим вниз; так резко я оборачиваюсь.

   Идём к большаку, и я глажу её рыжие волосы: мне так давно этого хотелось! Лида строит планы насчёт того, какой бы дом здесь поставила, а я – какой бы огород разбил. Увлекаемся, перебивая друг друга… На счастье – попутный грузовик до станции. Лида забирается в кабину и машет мне пальчиками.

   Опять неделя молчания, не смотрим друг на друга, не здороваемся. Подхожу сам и говорю:
   - Живи своим умом, а то я начинаю различать, где у тебя отцовское, где бабушкино. Сейчас бабушка сказала, что мы не пара, так?
   - Нет, она сказала, что ты…молочный.
   - Хорошо хоть не навозный.
   - Понимаешь, Вахромеев, я могла бы сделать из тебя человека, но боюсь, ты меня потом бросишь.
   - Непременно.
   - Я не нахожу в тебе изъянов, и это меня пугает. А тебя самого это не пугает?
   - Я понял, какой человек тебе нужен.
   - Какой, Вахромеев, миленький, ну скажи, какой? – горячо подступилась она ко мне.
   - Отрицательный. При нём ты поневоле станешь положительной; тогда и заживёшь.

   Лида отошла задумавшись.

   И больше я её не видел: она вскоре уехала. Слышал, судьба её  не очень счастливо сложилась, но, возможно она так не считает. Возможно, она делает из кого-то человека и добьётся своего.