Мне бесконечно жаль...

   Юра Родионов нервничал. Задуманное не то, чтобы не получалось, а шло как у всех. А Юре не хотелось, чтобы как у всех. Юре стукнуло пятьдесят, и, как ни противился он (отмечать-не отмечать) этому малозначащему, с его точки зрения событию, цифра, однако ж, круглая.

   Будучи скромным, Юра привык заботиться о других: о матери, о сестрёнках, о маленьком братишке, игравшем когда-то в клубе на танцах, и свою судьбу он притормозил: поздно женился, поздно перебрался в город, потому что всё сам, помощи ждать неоткуда. Однако жизнь сложилась. Юра живёт в кооперативной квартире, ни от кого не зависит, товарищи по работе называют его в доску своим. Ещё бы: он их всё время выручает, подменяя то одного, то другого. Товарищи со слабинкой, а Юра непьющий, поэтому чуть что – к нему. Юра и закуривает после того, как выпьет, но поскольку он не пьёт, то, значит, и не курит.

   Итак, жизнь сложилась, а день рождения не складывался.

   Юра посмотрел на полногрудую, с озорными глазами жену, перевёл взгляд на сына. Что ни говори, а жена молодец. Все блюда приготовила сама, менять их за столом попросила соседку, теперь сидит, отдыхает, причёску успела сделать, маникюр. Однако Юра чувствует её укор: «Предлагала тебе, дурню, в заводской столовой, глядишь, сейчас песни б пели». Жена у Юры реактивная, ей лишь бы быстро, а Юра неторопливый, любит подумать. «Столовая большая, – в который раз отвечал он ей, – гости разбредутся по углам, а потом начнут по одному бегать да прикладываться». «А баянист на что?» Баянист стоит сорок пять рублей, и этих денег Юре откровенно жаль. Незнакомый человек долго сидит за столом, насыщаясь до необходимой кондиции, какой после этого из него музыкант? Две-три песни, и вот уже съехали на барыню, топот, визг и…скука.

   Сын пожертвовал тренировкой ради отца, тяжко ему среди стариков, на рюмку водки он смотрит как на горькое лекарство, и на тонких губах можно прочесть усмешку: зачем оно здоровому? Парень с головой, но спорт слишком затянул? То сборы, то соревнования, в том числе и за границей, некогда даже жениться. Юра хотя и любит сына, но от банкетного зала с рок-группой отказался. А сын с удовольствием провёл бы там время и не оглох бы от децибелов.

   Одну мз своих трёх комнат Юра предоставил целиком, взял напрокат аккордеон и теперь ждал, чем окончится его собственный вариант.

   Пока всё шло гладко. Гости, Юрины сослуживцы и несколько приглашённых из посёлка, всего человек тридцать, освободились от напряжённой тишины, повисшей в начале застолья, пошли разговоры, за ними – смех. Юра одним ухом ловил приветствия в свой адрес, другим – звуки из прихожей. Спокойствие его убывало. Сын включил магнитофон – Юра метнул в него сердитый взгляд. Однако сын (тоже характер) лишь приглушил звук. Щёлкнул замок входной двери, Юра вздрогнул, но это соседка зачем-то к себе ходила. Сын, словно издеваясь, принёс аккордеон и водрузил его на телевизионную тумбочку (телевизор вынесли).

   - Ого! – воскликнул лысый , с молодым лицом мужчина (Юрин начальник цеха) и, довольный, потёр руки:
   - Кого ждём-с?
   Юра что-то ответил, но гости не расслышали, и тогда сын пояснил:
   - Батя сыграет.

   Юра умел играть. Всего лишь одну песню: «Хмуриться не надо, Лада». Почему одну? У него были настолько широкие пальцы, что с такими пальцами только на прессе работать, а не на аккордеоне играть. Поэтому Юра и работал на прессе, а к аккордеону имел самое малое касательство. В конце концов ему пришлось схватить его (гости стихийно запели), и это был порыв отчаяния: перекрывая голоса, Юра врубил свою «Ладу», выразив тем самым накопившуюся обиду, которую причинил ему непоявившийся аккордеонист.

   Но аккордеонист уже стоял в прихожей. Никто не заметил, как он вошёл. Худощавый, среднего роста, с высоким лбом и умными карими глазами, он снисходительно слушал. Когда Юра закончил, он чмокнул его в щёку и, отобрав аккордеон, повёл компанию дальше. Компания восприняла его появление совершенно естественно, как будто так и было задумано, лишь Юра, выйдя на балкон, хватанул снегу для успокоения. Он всё ещё не верил, что спасён.

   Он пробыл на балконе довольно долго. Доносившиеся звуки говорили о том, что компания набирает силу. Где-то на двадцатой, без перерыва, песне грянул такой мощный хор, что Юра, обожжённый холодом, впрыгнул в комнату. На собственном дне рождения он оказался гостем; никто не вспомнил, где он, что с ним.

   Аккордеонист был опытный. Взглянув на располневших женщин и начавших седеть мужчин, он понял, что им нужны песни их молодости. И он легко извлекал их из своей памяти, это ему ничего не стоило. А гости были изумлены тем, как они могли забыть такие дивные песни, ведь это лучшее, что у них было когда-то, и неправда, что время не возвращается: ещё как возвращается.

   Аккордеонист знал и о таком свойстве поющих, как вспоминать слова через двадцать, тридцать лет. А когда человек, сам себе удивляясь, отыскивает их в памяти, он поёт необычайно громко. Он радуется тому, что нырнул в счастливое начало жизни. «Не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить», – встретили Юру сослуживцы пасхальными, размягчёнными лицами и, конечно, это была признательность за доставленное удовольствие вот так, запросто, от души попеть. Юра до того растерялся, что опрокинул подряд две стопки, а вместо закуски попросил сигарету. Но курить не стал, лишь смял её; внутри у него всё трепыхалось. Набежала слеза, и он стыдливо провёл по ресницам кулаком. Жена делала ему знаки, мол, горячее стынет, но он ничего не видел. Сын выспрашивал у соседки слова понравившейся ему песни: тренировка отпала. Аккордеонист почувствовал, что одного пения мало, и предложил танцы. Сделал он это своеобразно: тихонько, как бы для себя, заиграл мелодию популярного в пятидесятые годы танго. Вначале он даже скрыл её, пустив вперёд импровизацию, отдалённо её напоминавшую, но потом внезапно обнажил, простую и бесхитростную. «Мне бесконечно жаль…» Едва он это сделал, как откуда-то из угла хрипло выкрикнули:
   - Волька!

   Аккордеонист продолжал по инерции играть, всматриваясь в человека в углу, глаза его наполнились тем ужасом, с которым связано всякое нежданное, негаданное, и он дрогнувшим голосом, но отчётливо спросил:
   - Грень?

   Так узнали друг друга бывший председатель поссовета, с лёгкой руки которого в посёлке после войны появился клуб, и мальчишка, игравший в этом клубе на танцах за буханку хлеба. Тридцать лет прошло с той поры, но словно их и не было; заполняя время, кинулись в объятия друг друга два человека. Оборвалась на полутакте музыка, смешались гости, веселье покатилось вспять…

   - Десять лет из-за меня? – волновался Владимир Родионов, всматриваясь в расплывшиеся черты своего бывшего покровителя.
   - Двадцать пять, – пробасил Грень.
   - Двадцать пять?
   - Дали четвертак, а отгонял червонец.
   - А помните пионервожатую Алю? В посёлке говорили, что она на вас донесла.
   - Вспоминал кой-когда.
   - Злополучный тот пионерский галстук, – сокрушался музыкант, гладя большую мягкотелую стариковскую спину.
   - Галстук – семечки. Дали срок за плен. Я в плену месяц был.
   - А наша «пионерка» вошла во вкус и ещё троих упекла, а потом её забрали.
   - Значит, её рук дело.
   - Товарищи, это мой первый учитель! – радостно сообщил Володя.

   Юра глазами показал брату: неплохо бы продолжить. Володя отмахнулся: веселье потеряло для него всякий смысл.

   - Сыграй-ка, Волюшка, – поддержал Грень Юру, – только и был у меня свет в окне, что ты. Прости, не выдержали нервишки, хотя и обещал Юрке молчать. Кстати, а почему ты опоздал? В посёлок завернул?

   Володя кивнул.
   - Я ж тебе говорил, что мать в Забайкалье, – укорил подошедший Юра. – Теперь в Венгрию собирается к другой дочке.
   - Разлеталась на старости, – улыбнулся Грень.
   - За офицеров вышли наши сестрёнки,– пояснил Юра Греню.
   - Товарищи, вы как хотите,– громко заявил Юрин начальник цеха, – но я под магнитофон танцевать не собираюсь. Я полюбил аккордеониста и буду ждать его хоть до утра.
   - Тяжело было в лагере? – не желая ничего слышать, спросил Володя.

   Юра умоляюще смотрел на брата, а Греню скрытно показывал кулак, мол, вылез, сапог, не видишь, всё испортил, но ничего не помогало. Володя не хотел расставаться с мыслью, что из-за него Греня сослали на каторгу, он стоял поникший, опечаленный, как бы раненный новым обликом Греня, тем, что этот опухший, больше похожий на женщину человек никогда больше не превратится в стройного молодцеватого сержанта, каким Володя увидел его после войны. Ощущение вины сдавило Володю, как всякого совестливого и думающего человека, но собравшимся его терзания были неизвестны, они лишь поняли, что встретились старые знакомые, естественная пауза, бывает.

   - В лагере как раз – нет, потому что фронтовики взяли верх над уголовниками. А вот работёнка выпала не приведи господь: на урановых рудниках. Возле каждого такого рудника остались разбитые бараки да кучи могил.
   - А кто вас судил?
   - Никто. Забрали по анонимке, следователь поначалу, знаешь к чему придрался? К фамилии. Что у тебя за фамилия, спрашивает. Чухонская, отвечаю. Мои предки тут жили до Петра ещё. Нет, говорит, это ты сейчас придумал, а на самом деле ты немецкий шпион. Хотел сделать из меня шпиона, но когда я подтвердил, что был в плену…
   - Значит не из-за меня?
   - Да что ты, Волюшка? Помнишь, как лазил к Денисенкам через подполье?
   - Конечно, – с готовностью ответил Володя.
   - А теперь представь: тебя сажают за это.
   - За это?
   - А почему бы и нет? За то, что жить хочешь. Человеком хочешь быть. Вот и я хотел, да кому-то не понравилось.
   - Чувство обиды не прошло?
   - Да как сказать… Государство мне вернуло всё, что в его силах. Но здоровье разве вернёшь?
   - Мне тоже не повезло, – поделился Володя. – Аккордеон у меня отобрали, из клуба сделали детский сад, Юрка хотел устроить в музыкальный интернат – мать испугалась, что помру с голоду. Лишь после армии удалось поучиться, но поезд, как говорится, ушёл.
   - Прибедняешься, наверное, – недоверчиво пробасил Грень.
   - Всего лишь преподаватель музыкальной школы, – протянул руку Володя.
   - То-то, – пожал руку Грень.
   - Но во мне умер музыкант.
   - Ничего себе, – возмутился Грень, – так играть?
   - Самодеятельность, – пренебрежительно сказал Володя и отвернулся.
   - Дети есть?
   - Сын.
   - Музыкант?
   - Конечно.
   - Вот и радуйся. У меня вообще ничего, – похлопал Грень Володю по спине.

   Юра тем временем пустился на хитрость. Принёс откуда-то стеариновые свечи и зажёг их по всей комнате. Когда верхний свет погасили, Володя с Гренем словно оказались в клубе, как бы на вечере с керосиновыми лампами. Так велико было это ощущение, что Володя не выдержал и взял аккордеон. И заиграл он тем детским звуком, тоненьким, в одну строчечку, щемящим, неровным, готовым вот-вот оборваться, что у Греня навернулись слёзы. «Вот и хорошо, Волька, вот и хорошо, и больше ничего не надо. Мечта сбылась, можно сказать». Володя это сделал из молодого озорства, но комната тут же наполнилась танцующими. Он продолжал играть детским звуком один танец за другим, но никто не сказал ему, брось притворяться, выдай что-нибудь посущественнее. Ему верили так же, как и тридцать лет назад! А когда он усложнил музыкальный язык, танцующие буквально вошли в раж. Юрин начальник цеха сначала освободился от пиджака, потом – от галстука и умолял разрешить ему плясать в майке. Как ни крепился Юрин сын, но попробовав себя в летке-енке, финском танце шестидесятых годов, он то и дело обращался к аккордеонисту: «Летку, дядь Вов, летку». Греня так утанцевали женщины (в компаниях их всегда больше), что он спрятался на балконе до лучших времён, а один Юрин сослуживец четыре раза надевал плащ, чтобы уйти, но так и не ушёл. На четвёртый раз он кинул плащ на пол, потому что Володя заиграл «Вам возвращая ваш портрет», любимое его танго. Володя просто-напросто угадывал любимые мелодии этих людей. Кроме танго в ходу были чарльстон и краковяк, а вальс оказался королём. Вальсировали так истово, с таким небережением сил, что дверь на балкон не закрывалась: пары вылетали прямо на свежий воздух. «Волька, а помнишь?» – кричал Грень в открытую дверь и тут же получал музыкальный ответ. Юрин начальник цеха после каждого танца нагибал Володину голову и чмокал в темя:
   - Какое счастье, что ты не магнитофон!

   Юрина жена шепнула Володе:
   - Ты сэкономил ящик водки.
   - Моя цена в базарный день, – сыронизировал Володя, – начал с буханки хлеба, а кончил…
   - Дай бог всем так, – не поняла невестка, – двести рублей за вечер! Больше, чем я за месяц.

   Юра принимал первые поздравления. В ответ на его «понравилось?» ему отвечали: «Не то слово». Тихонько спрашивали, можно ли пригласить Володю на свадьбу, день рождения… Редкий музыкант, такому и заплатить не жалко. Юра отвечал уклончиво в том плане, что Володя живёт в другом городе, не так легко выбраться. Зато Грень всех обнадёживал: «Мы его вытащим оттуда, он будет наш». Греня благодарили как учителя. Он поначалу конфузился (какой там учитель?), но в конце концов смирился. Так и сновали люди от Юры (он стоял в прихожей) до Греня, курившего на балконе, а Володя в это время играл попурри из всего того, что им было исполнено. Он не только соединил в причудливый орнамент вальсы и фокстроты, но и вкрапил песни новейшего времени, и эта неожиданная свежая краска задержала людей внизу. Уже все простились и вышли, и Володя пошёл на балкон к Греню узнать, как он себя чувствует, но люди у подъезда попросили на прощанье танго.

   - Чуть сердце не вылетело, – признался Грень, – ты опасный человек, Волька.
   - Дядя Грень, но я не опаснее рудника, в котором вы…
   - Сынок, – попросил Грень, – не пытай меня больше о нём. Ради бога. Сколько б ты ни спрашивал и сколько б я ни отвечал, результат будет один: я исчезну раньше срока. Пожалей меня, старика, будь добр.
   - С рудника, насколько я знаю, ни один человек…
   - Правильно, – подтвердил Грень, – зэки на руднике погибали. Я лишь потому вернулся, чтоб сказать тебе об этом.
   - Простите меня, дядя Грень, – поднёс Володя носовой платок к глазам, – я не по злому умыслу.
   - Будем мужчинами, – хлопнул его Грень по плечу.
   - А помните, у вас была девушка? Дождалась ли она?
   - Про девушку лучше завтра.
   - Какое завтра? У меня утром поезд.
   - Тогда ночью.
   - А почему не сейчас?
   - Поиграй, Волюшка, люди ждут.
   - Не будет этому конца, – вздохнул музыкант.
   - Вот и хорошо, родной мой. Самые лучшие слова, которые ты хочешь сказать мне, у тебя в пальцах.
   - Не начну, пока не услышу про девушку.
   - Танго века! – крикнули снизу.

   «Мне бесконечно жаль, – пропел Грень в темноту, – своих несбывшихся мечтаний и только боль воспоминаний…»

   Володя через решётку балкона увидел, как внизу, в свете уличного фонаря, задвигались пары и разбавил хрипоту Греня тонким и чистым звуком.

   - Она меня не дождалась, но зато я её дождался, – задышал над ухом Грень.
   - Как так?
   - Вернулся, смотрю, жизнь её не клеится, и сделал предложение. Она – молчок, но глаза… Прищла ко мне с двумя детишками через полгода.
   - Так где же она?
   - В посёлке.
   - Утром чуть свет едем в посёлок. На первом автобусе.
   - А поезд?
   - Подождёт. Завтра соберём всех, кто танцевал в сорок шестом.
   - Ой, Волька! Ты ли это говоришь? Да за такие слова я… Я…

   Снизу потребовали прощальный вальс.

   - Танцы до упаду! – закричал Грень в темноту.
   - Вот именно, – засмеялся Володя и пошёл с аккордеоном на улицу.