Законные местечки

   Есть на нашей Тосне-реке уникальное, можно сказать, место; о нём я не без умысла сообщил сыну. Прошло время, смотрю, он – молчок, ну и я забыл, но сын вдруг напомнил и, что называется, затеребил: покажи да покажи ему это место. Наконец-то! Наконец-то мы, мужчины, проведём день вдвоём, а то его непрестанно опекают мама, бабушка, двоюродные сестрёнки…

   Место это километрах в десяти от посёлка. Когда-то, чтобы быть поближе к школе, я прожил там у тётки несколько лет.
 
   Конечно, я замыслил однодневный поход с рюкзаками: мы идём, повторяя изгибы реки, втягиваясь в страну то быстрой, то медленной воды, торчащих из реки валунов, травянистых или песчаных берегов, кое-где – выходов невиданной красоты голубой кембрийской глины, пропитываясь запахами июльского мягкого воздуха, настоянного на ольшанике, в изобилии растущем по берегам…

   Я придирчиво осмотрел девятилетнего сына: хотя по реке путь удлинится километров до двенадцати, я уверен, он выдержит. Но мощный, на одной ноте, хор наших женщин запел нам примерно следующее: «Вы доберётесь туда под вечер, так? Что будете делать в сумерках, притомившиеся, под звон комаров? Поезжайте-ка лучше с утра да в хорошую погоду». Да, над этой проблемой незачем было ломать голову, потому что до тётки ходили рейсовые автобусы, а от тётки – всего ничего. Но я не хотел возвращаться в своё детство на автобусе.

   Мы поехали туда на велосипеде. Счастливейшей оказалась эта мысль: купить велосипед. Я, правда, распростился с присмотренным мною в комиссионке демисезонном пальто, но зато какое удобство: скорость велосипеда можно уравнять со скоростью воспоминаний. Сын привязал подушку на раму, я засучил правую штанину, и мы покатили прямо от магазина, сверкая на солнце серебром спиц и никелем ободов. Дорога увильнула от реки в сторону завода, потом, минуя его, она пойдёт лесом, вырвется в поле и, когда на горизонте покажутся кудряшки ольшаника, надо готовиться к встрече с рекой, ольшаник – это она. И вот, не дождавшись ольшаника, воспоминания нахлынули, заключили в цепкие объятия, и я…поехал назад.

   Самое интересное происходило на реке. После школы осторожно, не показываясь на глаза тётушке, положишь сумку с книгами в углу прихожей и во весь дух летишь полкилометра, подставляя чуткое ухо под доносящиеся с реки звуки и не улавливая главного из них – грохота сталкивающихся льдин, потому что рано ещё; северный склон весь в снегу, а на южном лишь обнажились первые тёмные бугры. Но всё равно обозреть своё «хозяйство» надо, без этого жизнь дальше невозможна. И вот потрясение, которое застаёт тебя как бы врасплох, к которому бежишь специально расслабившись, как будто не знал, что тебя ждёт, хотя, конечно, знал, ждал... С высокого северного берега река вдруг распахивается вширь и в глубину; глаз видит громадный каньон, прорезанный бегущей водой за тысячи лет, и сквозь дымку атмосферного воздуха упирается в пятнистый, с блюдцами воды, бугорчатый лёд, которому осталось жить считанные дни: река скоро сбросит его в Неву, а Нева – в море. Замираешь, чтобы устоять от напора бьющей в самое сердце красоты, и лишь спустя какое-то время тебя отпускает невидимая рука; тихонько переводишь дух. Теперь можно спокойнее оглядеть то, что принадлежит всем и в то же время тебе, только тебе. Ах, река-река, если б ты знала, какие силы давала потом, спустя много лет!

   …Ольшаник позади. Вот, сейчас…Велосипед под уклон набирает скорость, сын от страха втягивает голову в плечи, река должна распахнуться, как когда-то, но что это? Я чуть не отпускаю руль; всё такое жалкое, маленькое: и полоска воды, и поросшие некогда могучими вязами кручи, и поворот реки, казавшийся таким далёким и даже таинственным, – всё рядом, на ладони, без зрительного обмана, а новый железобетонный одноарочный мост лишь подчёркивает это. Асфальт, к радости сына, выносит нас на противоположный берег, но я останавливаюсь. Нет, так нельзя. Назад. Надо привыкнуть. Постичь.

   Встаю на мосту. Время-время, что ты делаешь? Когда же я соединю детский и взрослый взгляды на одно и то же дорогое мне место? Несколько раз я с этим сталкивался, но никогда так остро, как сейчас. Наверное, никогда. Вот и понятно, почему я боюсь сюда возвращаться.

   - Оно?
   Сын показывает на огромную чёрную дыру в отвесном каменистом береге, до которого мы добираемся. Я несу на плече тяжелеющий с каждым шагом велосипед.
   - Посмотри, не закрыт ли вход железной решёткой? – кричу я, спотыкаясь о камни.

   Это пещера. Нет, не закрыт. А то закрывали одно время от валом валивших сюда беспечных городских школьников, разгуливающих по пещере, как по своей квартире. Кончалось тем, что они не могли найти выход. Их выводили через несколько дней, истощённых, с серыми лицами, проклинавшими тот день, когда они сюда попали.

   Пещера прорыта руками человека. Она не столь глубока, сколь сильно разветвлена. Окрестные мужики, наши ближайшие предки, брали из неё тончайший беленький песок. Брали-брали – и незаметно пещера получилась. Стоит углубиться на десять метров, сделать несколько поворотов вправо-влево, и пещера начинает кружить тебя в бесчисленных  лабиринтах.

   Оглядываю знакомые своды, и вдруг ноги сами понесли к потайной нише, где мы когда-то прятали смоляные факелы. Шарю в полутьме и (о, чудо!) вытаскиваю деревянную палку с набалдашником – тридцатилетней давности. В невероятной пыли, но это факел, освещавший наши игры. Вроде бы неплохо сохранился. Во всяком случае с пятой или шестой попытки я его зажигаю.

   - Идём! – говорю я сыну.

   Сын недоверчиво смотрит на потрескивающий в моих руках змеистый огонёк и вообще на мой возбуждённый и, с его точки зрения, бессмысленный вид, но я уже двинулся , и ему ничего другого не остаётся, как присоединиться. Несколько поворотов вправо-влево, и…факел гаснет.

   - Доигрался, – укоряет меня сын голосом матери.

   Теперь надо не паниковать, а просто повернуться к выходу лицом. Факел нещадно дымит, я сую его в песок. Нас окутывает мрак и незаметно подкравшаяся сырость. Садимся на корточки. Я обнимаю сына за плечи и начинаю рассказывать ему о том, как мы играли в пещере.

   Обычно зимой, в трескучие морозы. В такие дни в пещере теплее, чем на воздухе. Делимся на две группы; одна прячется, другая – ищет. Искали по следам, по запаху факела, а то просто и чутьё подсказывало. Самое интересное – когда зароешься в песок где-нибудь в нише, а мимо тебя один раз, второй проскакивают ищущие. Тогда уж помогаешь им криком в спину. Враз пацаны останавливаются и смотрят более внимательно. А уж сколько радости, когда найдут! Мы даже обнимались.

   - Никто не терялся?
   - У нас было правило: потерялся – сиди и тихонько свисти. Поэтому довольно быстро отыскивали.
   - А что ты мне хотел показать?

   Сын освоился в темноте. Но здесь довольно прохладно. Ещё немного, и начнут стучать зубы.

   - Летучих мышей. Но пока ни одной не видел. Зимой они гроздьями цепляются к сводам, а летом... Сейчас ведь лето?

   Чиркая спичками, двигаемся к выходу. Коварство этой пещеры в том, что можно правильно двигаться, но выхода не найти. Упереться в стену. А выход будет справа или слева. Он всего один. Ведь здесь добывали песок. И ничего больше.

   Нам везёт. Жмуримся от яркого света, отряхиваемся.

   - Это и есть уникальное место? – уверенно осведомляется сын, готовый сесть на велосипед и катить в привычную жизнь. Я протягиваю ему сухарь.
   - Это так, пещера. А место выше по реке.

   Пока сын щёлкает сухарём, я прячу велосипед в пещере. Прячу и смоляной факел. А вдруг кто-то из наших захочет так же, как я, побывать здесь? Пароль детства, надо сохранить.

   Шагаем налегке. День хороший, немного припекает. Но я возвращаюсь назад, и трудно с этим бороться. Гляжу на обмелевшую речку, на выглядывающие из воды гладкие валуны, а вижу стремительный матово-свинцовый поток воды с несущимися льдинами.

   …Опять проспал! Чаще всего подвижка льда происходила ночью, потому что утром тётка, провожая меня в школу, кивала в сторону реки: «Пошла…» Я и сам слышал ледяной обвальный грохот, и велико было искушение побежать и посмотреть, но вместо этого приходилось идти за крепкими знаниями в противоположную сторону. Зато после уроков мы отводили душу. Сначала насмотришься и на лёд, и на израненные «быки», и на всякие проплывающие коряги, потом – бегом к заводям, где порядочно набилось льдин и можно на них покататься. Не было дня, чтобы кто-то не зачерпнул сапогом воды, а то и искупался по пояс. Тут же сушились у костра, я – не раз.

   Не успел пройти лёд – молевой сплав. Брёвна идут поначалу сплошной стеной, раздвигая берега, одно притёрто к другому, как солдаты, потом – вразброс, не так ровно, цепляясь за дно. Постепенно поток их иссякает; лишь на песчаных отмелях покачиваются осиновые кряжи с полой сердцевиной.

   А вот и рыбаки с треугольными сетками на длинном шесте – намётами. Ждут, когда пойдёт сырть с Невы. Серебристая, толстая рыба, очень красивая. «Рыбка плавает по дну, не поймаешь ни одну», – дразним мы рыбаков, а те злятся и нещадно курят.
   Сырть идёт серединой и попадается редко. Больше шансов поймать её на обратном пути, когда она отнерестится. Рыбаки тогда застывают на быстрине с опущенными в воду сетками, в болотных сапогах и с холщёвыми сумками на боку.

   Последние пришельцы – миноги. Воды поубавилось, потеплело. Присмотришься к валуну на сильном течении и видишь: присосалось несколько чёрных, поблёскивающих серебром змей. Их рвёт и бросает в разные стороны, а им хоть бы что. Это и есть миноги. Диковинная рыба без костей. Их ловят прямо руками в шерстяных перчатках.

   Но вот, наконец, река, обмелевшая, тихая – наша. Ушли сплавщики, рыбаки. Лишь изредка вторгнется в ребячье царство самосвал, который медленно движется от одной до другой кучки приготовленных бутовых камней (под фундамент строящегося дома), и опять стихает. Ловим пескарей, купаемся и вообще – живём.

   - Скоро? – спрашивает сын.

   Вместо ответа даю ему сухарь. Довольно жарковато, но купаться нельзя, потому что место, на которое мы идём, как раз и связано с купанием. Мы идём купаться. Ощущение, когда купаешься на этом месте, совсем не такое, как на других.

   Река поворачивает. Теперь по прямой около километра. Моё сердце начинает учащённо биться. Боже мой, тут всё так же, ничего не изменилось. Только уменьшилось в размерах. Вот небольшой омуток, где я впервые в жизни поймал окуня на удочку, а потом нёс его в стеклянной банке и ликовал. Вот заводь, где я открыл глаза в воде, что повергло меня в немалое изумление: оказывается, в воде смотреть можно! Я преследовал налима с вилкой в руке (таким способом мы их ловили), но он забрался на глубокое место, куда и меня увлёк. Пришлось погрузиться с головой. Налим ушёл, но зато подарил ощущение восторга. Ловко, оказывается, глаза устроены, и вода внутрь головы не проливается.

   - Пап, смотри!

   Сын, прыгающий впереди через камни, обнаружил выход кембрийской глины. Начинается от берега и уходит в воду. Берём палки, и тотчас вода окрашивается в голубой цвет.  «Цвет нашего посёлка», – говорю я сыну. Он понимающе кивает. Здесь такой глины много. Появился и завод, который её обжигает. А раньше, давно, крестьяне сплавляли это добро в Петербург. Так что посёлок наш с историей.

   Мы на Месте. Довольно глубокая, спокойная заводь. Сын раздевается до плавок, но мне хочется взглянуть на футбольное поле, что за двумя побитыми молнией вязами. Оставляю сына внизу, а сам, хватаясь за стебли мать-и-мачехи, взбираюсь по крутому северному склону. Поле, хотя и без ворот, живо. Выглядит, правда, поляной. Рядом какие-то производственные постройки… Играет ли кто здесь? Ревниво обвожу взглядом всё, что когда-то было моим, и…сигаю по склону вниз. Пора искупаться.

   Сигать-то сигаю, а глаза продолжают видеть то, чего мои детские глаза видели, но не могли назвать своим именем: блиндаж. Да, очертания блиндажа с вьющемся от него окопцем. Надо же, чёрт возьми, только сейчас догадался, что это такое. Через тридцать лет. Это немецкий блиндаж. Открытие заряжает меня отрицательной энергией, на бегу ору сыну:
   - Как?
   - Тёплая, – отвечает он.
   - Дно, как тебе дно? Здесь залегает огромная бутовая плита; ходи, как по асфальту!

   Сын начинает ощупывать дно ногами, но на его лице я не вижу запланированного удивления; присоединяюсь. Мы ходим, подняв вверх руки. Внизу камни, камни... Где же плита? Ухожу в воду с головой и возвращаюсь с большим камнем, потом ещё, ещё. Бросаю камни на берег. Наконец ступню ласкает твёрдый, чуть шершавый пятачок: она! Сынишка помогает. Расширяем донный плацдарм до одного квадратного метра, центр которого занимает сын. Я выхожу из воды. Вот, дьявол, совсем забыл: мы же каждое лето чистили здесь, потому что в половодье река наносит камней, а сейчас, видно, некому.

   Сын прыгает на понравившемся ему месте, время от времени показывая мне большой палец, потом делает стойку на руках, и из воды торчат его ноги. Выныривает с камнем и тащит его на берег. Я рад, что не обманул его ожиданий, но мысли там, наверху, где блиндаж.

   Сын умоляюще смотрит на мой карман, из которого я до этого доставал сухари, но он пуст.

   - Сегодня живёшь по норме моего детства, – сурово говорю я.
   - Есть! – весело и несколько неожиданно отвечает он, и в этот момент мне его становится жалко. Всё-таки мой... Вон и ремень на одну дырку передвинул.
   - Недалеко брюква на совхозном поле, – стыдливо говорю я, отворачиваясь.
   - Нет, – решительно отказывается он.
   - Тогда – последнее место, я его только что обнаружил!

   Расхаживаем по бугру. Первое время я вообще не могу говорить: оказывается не один, а три блиндажа. Ещё два поодаль. Стояли здесь, топтали, гадили… Хотели задушить Ленинград. Но ведь это моя земля, а не их. Как же так можно: прийти в незнакомую страну и убивать только за то, что люди по-иному говорят, по-иному думают? Запоздалая ярость поднимается во мне мутным клубком.

   - Что видишь? – спрашиваю сына.
   - Яма.

   Пулемётное гнездо. Бруствер в виде подковы. Сверху накат из брёвен. Это даже не блиндаж, а дзот. Прекрасный угол обстрела.
   - Сам ты…яма.

   Внизу, под кручей, нахожу суковатую палку и начинаю вспарывать землю. Долгое время – ничего, ага, вот! Протягиваю сыну, он очищает от грязи, всматривается…

   - Пап, патрон.
   - Какой?
   Он пожимает плечами.

   - В том-то и дело, немецкий. Русских патронов мы здесь не найдём.
   - Что с ним делать?

   «Как же наши их долбанули? С того берега хоть целые полки переправляй – ни один не уцелеет. Из пушки? Засекли, прицелились… Но очертания дзотов, брустверы – всё хорошо сохранилось, воронок от снарядов нет. Может, обошли?
   - Пальни в костре, – кидаю я спички сыну.

   Два вяза с расщеплёнными вершинами маячат у меня перед глазами, и впервые в голову приходит, что верхушки их срезаны пулемётными очередями, а вовсе не молнией. Они закрывали видимость, Так просто. И так трудно привыкнуть. Бросаю взгляд в сторону трёх домов, в одном из которых живёт тётка (они отсюда как на ладони), и что же? Немцы жили  в этих домах, как в своих. До сих пор в моём сознании война полнилась атаками, стрельбой, криками «ура», а здесь, на моей родине, она вышла тихой, бескрылой какой-то. Пришли, расположились, отобрали скот. Оккупация… Какое мерзкое слово. Но именно она и выпала моим землякам.

   - Вряд ли стрельнет, – говорю я сыну, – отсырел.

   В этот момент раздаётся отрывистый сухой щелчок, от которого я инстинктивно пригибаю голову. Нет, война жива, и с нею шутки плохи. Фу, чёрт, напугал. Сын с криком «ура» бросается к костру. Выкатывает палочкой гильзу, а пули нет, улетела. Или ушла в землю. Ещё одна пуля.

   - Повторим, пап!

   Не хотел я встречаться с тёткой, потому что без поучений она не может, но теперь надо кое-что выяснить.

   Так и есть. Встречает нас – седая, подвижная – упрёками: ей-де известно, что мы с утра выехали… И пропали.

   - Два раза суп разогревала, – ворчит она.
   - Ладно, тётушка, – останавливаю я её, – скажи-ка лучше: Ольга Ивановна жива?
   - А велосипед где? – поднимает она на меня стекленеющий взор.
   «И тут время поработало. Уже и плохо слышит. Придётся кричать в ухо. Только какое?»
   - Сюда, – подставляет тётушка правое.
   - Ольгу Ивановну знаешь?

   Тётушка молчит, видимо, перебирая в памяти женщин, которые могли называться Ольгами Ивановнами.

   - Ну, учительница истории. Ещё всем двойки ставила за государство Урарту. И это вместо того, чтобы сводить на берег реки и показать: вот история, запомните её хорошенько и детям своим передайте.
   - Что ты там увидел, на берегу?

   Тётушка немного отстраняется от меня, а сын вынимает голову из тарелки горохового супа, откуда торчат его уши.

   - Немецкие оборонительные укрепления. Догадываюсь, кто их строил, и что стало с теми, кто строил. И это я должен был знать мальчишкой.

   Когда до тётушки доходит смысл моих детских притязаний, она, не скрывая радости, гладит меня по спине.

   - И правильно сделала Ольга Ивановна, дай ей бог здоровья; её, я слышала, в город взяли. Ты спрашиваешь, почто она не сводила вас на берег? А как это было сделать? Кругом валялись мины, гранаты. Ты разве не помнишь, сколько вас тут, архаровцев, без рук, без глаз осталось? Как с ума посходили: пройдут два шага к школе, а потом – нырк огородами, и к реке – мины искать.
   - Зачем? – деловито осведомляется сын, берясь за вторую тарелку.
   - Спроси его, – кивает тётка в мою сторону.
   - В том-то и дело, что свою историю мы руками да ногами постигали, а можно было иначе. Можно было головой.
   - Что ты хочешь от Ольги Ивановны? Она слабая женщина. Лучше спроси, сколько нервов я на тебя потратила. Слава богу, мать вовремя забрала, а то бы…
   - Что?
   - Висеть твоим кишкам на дереве.
   - Ну уж…
   - А кто в обнимку с лимонкой спал?
   - Дядя Вася, – улыбаюсь я.
   - Так-то лучше, – поощряет тётушка, – почаще улыбайся. А то хмурых развелось: то им недодали, это…

   - … Пап, прости, – повинился сын, когда мы извлекали из пещеры матовый от влаги велосипед,– твою порцию съел.
   - Ладно, – махнул я рукой.
   - Чур, кручу педали, а ты – рули.

   Переставили подушку и поехали.
   - Законные у тебя местечки, – дышал мне в спину сын, сидя на багажнике и вращая педали, – приедем завтра сюда?
   - Можно, – согласился я.
   - Только сразу ищем патроны, а ещё лучше – мины, а, пап?