Глава 54. Ангел смерти

На этом месте видение Атоса было прервано каким-то шумом. Кто-то рвался к нему в комнату и граф, с величайшим трудом вернувшись к действительности, различил голос внука.

- А я говорю, что я хочу пройти к графу де Ла Фер! - звонкий голос Робера прозвучал победой жизни у постели умирающего. - Мой дед не умрет, и не оставит меня одного, говорю я вам. И, если граф болен, старший здесь я! Вы все должны слушать, что я скажу: я буду тоже графом де Ла Фер!

Будущий наследник, не желая соблюдать почтительность, ворвался в спальню и замер, испугавшись увиденного.

Он давно не видел деда; с тех пор как Атос слег, мальчика не пускали к графу, охраняя покой больного. Какое-то время ребенок слушался кормилицу, потом характер дал себя знать. Упрямство и порывистость он явно унаследовал от своего деда, и сейчас вознамерился проявить их в полной мере. Но, попав в спальню, и увидев, как изменился горячо любимый дед, Робер испугался и сразу присмирел. Растеряно оглянувшись, он увидел рядом свою няню и ухватился за ее руку, ища у нее защиты от пугающей его картины.

Атос, в том состоянии, в котором он находился после своего ужасающего видения, вряд ли был в состоянии правильно реагировать на появление внука. Раздражение - вот что вызвало у него внезапное появление малыша; раздражение и досаду, что его оторвали от видения с сыном. Граф с трудом отвел взгляд от портрета Рауля, висевшего напротив его кровати, портрета, к которому обращался всякий раз его взор, едва он открывал глаза, и перевел его на Робера. Потом он сделал едва заметный знак, но няня поняла его и посадила присмиревшего мальчика у изголовья. Несколько минут молчания понадобилось графу, чтобы овладеть собой и своим голосом: он побоялся, что ребенок не расслышит его слов.

- Робер, вы пришли навестить меня? Только зачем было так шуметь?

- Меня не пускали к вам, господин граф. Скажите нашим слугам, что меня тоже должны слушаться, - заявил будущий наследник.

Атос, окончательно очнувшись, внимательно всмотрелся в юное создание, так уверенно настаивающее на своих правах. Странная улыбка скользнула по губам графа.

- Вам, сударь, еще рановато отдавать приказания в этом доме. Пока, в отсутствии вашего отца, здесь отдаю приказания только я.

- Но мне сказали, что вы больны, и я подумал, что теперь это должен делать я, - настаивал на своем Робер.

- Запомните хорошенько, друг мой, что пока я жив, а я еще, надеюсь, поживу ради вас, в этом доме все (и вы в том числе), будут исполнять то, что прикажу я. Кроме всего прочего, Робер, надо знать, что и кому приказывать. - Атос осторожно взял внука за руку. - Вы меня поняли, мой милый?
Мальчик кивнул головой.

- Я буду вас слушаться, господин граф, - он неожиданно обвил руками шею графа, и ткнулся носом в его щеку. - Колючий! - звонко рассмеялся малыш.

Это замечание заставило Атоса окончательно взять себя в руки. Он позволил себе непростительную слабость, стал игрушкой собственных дурных мыслей и горестных раздумий об ушедшем. Он позволил себе забыть, что рядом с ним маленькое существо, у которого не осталось никого, кроме деда. Мальчик слишком долго находился в доме бабки, госпожи де Сен-Реми, которая забрала мальчика на время его болезни, и не спешила вернуть в Бражелон под предлогом того, что в доме некому заниматься ребенком, и его воспитание стало развлечением для слуг. Но как только она узнала, что граф де Ла Фер вернулся, Робер тут же переехал в замок Бражелон. Первые дни, пока Атос еще ощущал в себе силы, он пару часов посвящал внуку, отстранено отмечая про себя, что Робер очень изменился. Видеть заносчивость в маленьком ребенке для графа было неприятно, и это, несомненно, было результатом влияния бабки. Пару раз он делал замечания внуку, но мальчик не принял их всерьез. Когда же граф слег окончательно, слугам стало не до Робера.
Привыкшие за много лет службы в замке к четкости и распорядительности хозяев, они все чаще задавались вопросом, что будет с ними, если власть перейдет к малолетнему наследнику. Кто станет опекуном, и каково им будет при новом хозяине? Все эти толки и мысли не способствовали воспитанию мальчика.

Атос приходил в себя с трудом. Отсутствие Рауля, мысли о Портосе, не прибавляли ему сил. Но он с прежним упорством заставлял себя вставать с рассветом, завтракать вместе с Робером в столовой, где стол по его приказу накрывали на троих, словно Рауль вот-вот должен был зайти в дверь. Потом они гуляли по аллее, и Робер засыпал графа вопросами, как это когда-то делал и Рауль.

За месяц, прошедший после отъезда виконта, пришло только одно письмо, хотя Атос писал ему ежедневно, а потом все эти письма раз в неделю отправлялись с почтой в Африку. Атос утешал себя тем, что у виконта нет времени вдаваться в подробности, и раз он молчит, значит все в порядке. Пришло пару строк и от Гримо: верный слуга писал, что Рауль здоров и невредим, беспокоится, как отец перенес смерть друга и очень скучает. Это Атос и сам ощутил в письме сына, но он почувствовал и еще кое-что: безнадежность и смертную тоску. Сын не излечился.

Время теперь не летело: оно ползло для графа. Чем бы он не пытался занять себя, мысли его неизменно возвращались к сыну и друзьям. Эта боль точила его изо дня в день, и пришел момент, когда окружающие поняли, что всякая борьба с собой стала для графа де Ла Фер бессмысленна. Возможно, где-то глубоко в душе, Атос жалел, что Робер тогда вернул его своим появлением из видения, которое обещало стать вечным сном. По ту сторону бытия Атоса уже давно ждал Портос, и не известно, сколько ему самому тянуть эту тягостную лямку пребывания на земле. Атос теперь часто думал о Боге. В один из дней, когда у него еще оставались силы, он исповедался в последний раз и теперь ощущал себя полностью подготовленным к дороге, на которой любую земную тварь ждет боль, страх и предсмертная мука.

В один из летних погожих дней, когда жара еще не истомила природу, граф де Ла Фер, измученный тем полубредом-полуявью, которые посещали его с завидным постоянством каждую ночь, был разбужен шумом, донесшимся от ворот. Вслед за тем послышался топот лошади, скакавшей вдоль по аллее, что вела к дому; топот затих, и до комнаты, в которой граф находился во власти грез, долетели необычно громкие и оживленные восклицания.

                ***

"Атос не тронулся с места; он с трудом повернул голову к двери, чтобы отчетливей слышать, что происходит снаружи. Кто-то тяжело поднялся на крыльцо. Лошадь, с которой только что спрыгнул всадник, повели в конюшню.

Шаги, медленно приближавшиеся к спальне Атоса, сопровождались какими-то вздохами.

Отворилась дверь, и Атос, повернувшись на звук открываемой двери, едва слышно спросил:

– Это африканская почта, не так ли?

– Нет, господин граф, – произнес голос, заставивший вздрогнуть Атоса.

– Гримо! – прошептал он. И холодный пот хлынул по его впалым щекам.

На пороге показался Гримо. Это был уж не прежний Гримо, молодой своим мужеством и своей преданностью, а тот Гримо, который первым прыгнул в баркас, поданный к пристани, чтобы отвезти Рауля на королевский корабль.

Это был суровый и бледный старик, в покрытой пылью одежде, с редкими побелевшими волосами. Он дрожал, прислонившись к косяку двери, и едва устоял на ногах, увидев издали, в мерцающем свете лампы, лицо своего господина.

Эти два человека, столько лет прожившие вместе, привыкшие понимать друг друга с одного взгляда, умели скупо выражать свои мысли, умели безмолвно высказывать многое; эти два старых солдата, соратника, в равной мере благородные, хотя неравные по происхождению и положению, оцепенели, взглянув друг на друга. В мгновение ока они прочитали друг у друга в глубине сердца.

На лице Гримо застыла печать скорби, ставшая для него привычной. Теперь он так же разучился улыбаться, как некогда – говорить.

Атос тотчас же понял, что именно выражает лицо этого старого преданного слуги; тем же тоном, каким он во сне говорил с Раулем, он спросил:

– Гримо, Рауль умер?

За спиною Гримо столпились другие слуги; они жадно ловили каждое слово, не сводя глаз с постели больного. Все они слышали этот страшный вопрос, за которым последовало тягостное молчание.

– Да! – ответил старик, выдавливая из себя этот единственный слог и сопровождая его глухим вздохом.

Послышались жалобные стенания слуг; комната наполнилась молитвами и сдержанным плачем. А умирающий отец между тем отыскивал глазами портрет своего умершего сына. Для Атоса это было как бы возвращением к прерванным грезам.

Без стона, не пролив ни единой слезы, терпеливый, полный смирения, точно святой мученик, поднял он глаза к небу, чтобы еще раз увидеть возносящуюся над горами Джиджелли столь дорогую для него тень, с которою он расстался в тот момент, когда прибыл Гримо. Глядя упорно вверх, он снова, несомненно, возвратился к своему видению; он, несомненно, прошел весь тот путь, по которому его вело это страшное и вместе с тем столь сладостное видение, потому что, когда он на минуту открыл закрывшиеся было глаза, на лице его светилась улыбка; он только что увидел Рауля, ответившего ему такой же улыбкою.

Сложив на груди руки, повернувшись лицом к окну, овеваемый ночною прохладой, приносившей к его изголовью ароматы цветов и леса, Атос погрузился, чтобы больше не возвращаться к действительности, в созерцание того рая, который никогда не предстает взору живых. Атоса вела чистая и светлая душа его сына. И на том суровом пути, по которому души возвращаются на небо, все было для этого праведника благоуханной и сладостной мелодией.

После часа такого экстаза он с трудом приподнял свои бледные как воск, худые руки. Улыбка не покидала его лица, и он прошептал тихо, так тихо, что их едва можно было расслышать, два слова, обращенные к богу или Раулю:

– Я иду.

После этого его руки медленно опустились на постель. Смерть была милостива и ласкова к этому благородному человеку. Она избавила его от мучений агонии, от последних конвульсий; отворив благосклонной рукой двери вечности, она пропустила в них эту великую душу, достойную и в ее глазах глубочайшего уважения.

Даже уснув навеки, Атос сохранил спокойную и искреннюю улыбку, которая так украшала его при жизни и с которой он дошел до самой могилы.
Спокойствие его черт и безмятежность кончины заставили его слуг еще довольно долгое время надеяться, что хотя он в забытьи, но тем не менее жив.

Люди графа хотели увести с собою Гримо, который издали не сводил глаз со своего господина, с его лица, покрывшегося мертвенной бледностью; он боялся приблизиться к графу, опасаясь в благочестивом страхе принести ему дыхание смерти. И хотя он валился с ног от усталости, он все же отказался уйти и сел на пороге, охраняя своего господина, словно бдительный часовой. Оп ревностно подстерегал его первый взгляд, если он очнется от сна, или последний вздох, если ему суждено умереть.

В доме все стихло: каждый берег сон своего господина. Прислушавшись, Гримо обнаружил, что граф больше не дышит. Он приподнялся со своего места и стал смотреть, не вздрогнет ли тело Атоса. Ничего, ни малейших признаков жизни. Его охватил ужас; он вскочил на ноги и в то же мгновение услышал шаги на лестнице; звон шпор, задеваемых шпагой, воинственный, привычный для его слуха звук, остановил его, когда он собрался уже направиться к постели Атоса. Голос, еще более звонкий, чем голоса меди и стали, раздался в трех шагах от него.

– Атос! Атос! Друг мой! – звал этот взволнованный голос, в котором слышались слезы.

– Господин Д'Артаньян! – пролепетал Гримо.

– Где он? – спросил мушкетер.

Гримо схватил его руку своими костлявыми пальцами и указал на постель; на белой подушке своей свинцово-серою бледностью, какая бывает лишь у покойников, выделялось лицо навеки уснувшего графа.

Д'Артаньян не выразил своего горя ни рыданьями, ни стонами; он тяжело дышал, ему не хватало воздуха. Вздрагивая, стараясь ступать бесшумно, с невыразимою болью в сердце он да носках подошел к постели Атоса. Он приложил к его груди ухо, он приблизил к его рту лицо. Сердце было безмолвно, дыхания не было. Д'Артаньян отшатнулся.

Гримо, напряженно следивший за ним глазами, Гримо, которому каждое движение д'Артаньяна говорило так много, робко подошел к постели покойного, склонился над нею и приложился губами к простыне, покрывавшей окоченевшие ноги его господина. Из покрасневших глаз верного слуги скатились крупные слезы.

Д'Артаньян, прожив жизнь, полную потрясений, не видел никогда ничего трогательнее отчаяния этого старика, безмолвно плакавшего, склонившись над мертвым.

Капитан неподвижно смотрел на этого улыбающегося покойника, который, казалось, и сейчас еще продолжает думать о том, чтобы даже по ту сторону жизни ласково принять своего друга, того, кого он после Рауля любил больше всего да свете. Как бы в ответ на это последнее проявление гостеприимства, Д'Артаньян закрыл ему дрожащей рукой глаза и поцеловал его в лоб.

Затем он сел у изголовья его кровати, не испытывая ни малейшего страха перед покойником: тридцать пять лет продолжалась их дружба, и на протяжении всего этого времени Д'Артаньян не видел с его стороны ничего, кроме нежности и искреннего благожелательства. И капитан с жадностью погрузился в воспоминания, которые волной нахлынули на него, – одни безмятежные, полные очарования, как улыбка на благородном лице покинутого графа, другие мрачные, унылые и холодные, как его глаза, закрывшиеся навеки.

Внезапно поток горестных переживаний, с каждой минутой нараставший в его сердце, захлестнул его. Не в силах совладать со своим волнением, он поднялся на ноги и, принудив себя выйти из комнаты, где застал мертвым того, кому нес весть о смерти Портоса, он разразился такими душераздирающими рыданиями, что слуги, которые, казалось, только и ждали этого взрыва долго сдерживаемого горя, ответили на него плачем и причитаниями, а собаки – жалобным воем.

Один лишь Гримо был по-прежнему нем.
Даже в бесконечном отчаянии он боялся осквернить своим голосом смерть, боялся потревожить сон своего господина, чего он никогда не делал при его жизни. Кроме того, Атос приучил его обходиться без слов.

На рассвете Д'Артаньян, всю ночь меривший шагами залу нижнего этажа, кусая, чтобы заглушить вздохи, свои сжатые в кулак руки, еще раз поднялся в спальню Атоса и, дождавшись, когда Гримо повернул голову в его сторону, сделал ему знак выйти за ним, что верный слуга и исполнил бесшумно, как тень. Дойдя до прихожей, он взял за руку старика и сказал:

– Гримо, я видел, как умер отец; теперь расскажи, как умер сын.

Гримо вытащил из-за пазухи толстый пакет, на котором было написано имя Атоса. Узнав руку герцога до Бофора, капитан сломал печать и при первом голубоватом свете занимающегося дня, шагая взад и вперед по обсаженной старыми липами тенистой аллее, на которой еще виднелись оставленные покойным графом, бродившим здесь, следы, углубился в чтение содержавшегося в пакете письма."