Церковь Златой Софии XIII

XIII


 
Перевели его, с Благословения, конечно, наместника, жить в келье одному, как бы тем самым покрепче привязывая к монастырю, с чем согласиться про себя Ворон никак не желал. И не только из-за обострённого свободолюбия, ибо в советское ещё время даже пресловутое КГБ не справилось с ним.
Однако, настораживали его не только тупо-грубые искушения умом недалёкими трудниками в монастыре, проходными или более-менее постоянными, которые сами себя, рано или поздно, но изживали ленью, пьянством, неблагопристойными поступками, да и неприкрытой глупостью.
Хуже дело обстояло с теми, кто, хитро-мило улыбаясь, становились профанирующим препятствием Ворону исполнить ему Предначертанное Богом. Особенно после того, как духовник отец П. высказался о необходимости служить в храме.

Какими бы ни были крутыми малочисленные монахи в обители, но, как заметил Ворон, так называемые, ежедневные «службы» в храме донимали их не меньше остальных насельников. Особенно доставалось молодому пономарю, должному не только в колокола звонить, но и прислуживать в храме, да не походя, а со всей ответственностью и вниманием. Иначе, крайне нетерпимый отец С., болезненно чтущий строгость правил, так отругает, мало не покажется.
Потому, пономарь «сынок-отче В.», как называл его Ворон, старался или трудников «припахивать», если те, после долгих перекуров за оградой обители во время службы всё же неосторожно появлялись вдруг в поле его зрения, или паломников: зажжённые свечи подержать и в нужный момент подавать священникам, а потом забирать, коврики стелить и убирать, утреннюю Молитву и кафизмы читать и т.п.
Не однажды и Ворон попадался «на припашку», но потом заметив, как порочные, а по Сути, бесноватые трудники пытались опередить и не допустить его даже таким лишь начальным образом прислуживать в храме, то он от пономаря стал прятаться за колонной, про себя решив, что пусть Сам Бог с ними разбирается.

Запойному пьянице и «бугру» трудников - обколотому «зонавскому фраеру» - долго везло, что его не выгоняли из монастыря, даже когда он в стельку валялся в келье, вернувшись после нескольких бурных «каникульных» дней в миру. Любитель гульнуть, однако, был он как-то одержимо заинтересован и к тряпью-одежде, стараясь одеваться модно, чему, к удивлению и неудовольствию насельников, потакала Матушка И., почему-то покрывая все его непристойные выходки от начальства.
После того, как статный видом Ворон - уважаемый монастырскими женщинами, видимо, не без корыстных их мыслей, конечно - перестал ему подчиняться, уязвлённый же «бугор», тем не менее, пытался его обойти-обскакать по мелочам. Как-то неудачно попробовав подстричь свою растрёпанную православно-козлиную бороду, чтобы как у Ворона аккуратной была, пришлось в итоге ему побриться, оголив свой безвольный подбородок, чему, к неудовольствию его, потешались остроязычные трудники.

Но Ворона уважали и иереи монастырские, за его не только честный труд-послушание, но и за искреннюю приверженность к Литургии и остальным «службам», на которых он присутствовал от начала и до конца, прекрасно понимая даже только магическую их Суть, важность и творящую Силу. Ибо, зачем иначе вообще пребывать в монастыре?..
Так что, «бугор» попытался и тут ему подражать, то ли боясь окончательно потерять авторитет среди насельников, то ли, чтобы помешать, водимый за его зрачками отвратительнейшего вида чешуйчатой сущностью-рептилойдом, созерцать с содроганием которую Ворону довелось однажды!

Как-то стал носиться «бугор» по монастырю и храму с Псалтырем под мышкой. Можно было видеть, как он, то одному, то другому труднику что-то многозначительно объяснял-рассказывал, суя раскрытую книгу тому под нос. Видимо, как обычно и бывает с душонками дешёвеньких и недалёких мозгами прожигателей жизни, резко возомнил он себя уже знатоком христианского учения лишь потому, что однажды и, скорее всего, впервые в своей жизни, раскрыл Псалтырь!
Как бы то ни было, но как-то утром, после Братской Молитвы, «бугор» с очень важным видом и, видимо, по просьбе уставшего пономаря, да и, в любом случае, по Благословению отца Б., подошёл к аналою в центре зала и браво раскрыл лежавший на нём молитвенник, чтобы прочесть «утреннюю», но начав, как говориться, за здравие, а закончив полным конфузом.
Путаясь в трудно произносимых старославянских словах, он постепенно начал заикаться, пропускать буквы и целые слоги, а поначалу громкий голос его как-то быстренько осип. Попытался он высморкаться или откашляться иногда, когда язык окончательно немел от трудно произносимых слов с непредсказуемыми ударениями, но к концу чтения уже просто дошёптывал текст, чтобы потом, позабыв перекреститься, и ретироваться восвояси.
Больше уже не только Псалтыря, но и обычного молитвенника на все случаи, в руках его никто не видел.
Ибо, рождённый не летать, и не летает…

* * *

Поздней осенью, когда огороды уже опустели и были на зиму перепаханы, получил Ворон послушание выкапывать на газонах упо-о-орно не желавшие расти и безнадёжно захиревшие розы, а потом образовавшиеся ямки засыпать смесью земли и песка. Работа была нетрудной, погода стояла облачная и прохладная, потеть, как летом, не приходилось. Так что, в воскресный день после Литургии трудился на газонах перед собором и на свежем воздухе Ворон просто в своё удовольствие, иногда наблюдая за редкими в межсезонье паломниками.
Быть может, потому приезжавшего в монастырь, уезжавшего и опять приезжавшего знакомого молодого паломника-кузнеца, зато тёзки «бугра» и очередного любимца Матушки И., заметил сразу, как только тот показался под аркой. После обычных приветствий кузнец недоумённо спросил:
- Сегодня же воскресение?
Однако ж, и достали Ворона подобные жидовские вопросы, что и отвечать-то не захотелось.

В тот раз кузнец принял статус трудника и поселился в их корпусе, так что, приходилось Ворону с ним пересекаться, а тот, как ни пытайся увернуться, обязательно заговаривал с ним.
Келья же кузнеца располагалась дверью в комнату с душем и туалетами, а когда дверь оставлялась раскрытой, то невольно ему приходилось слушать специфическую «музыку», доносившуюся из занятых кем-то туалетов, что вскоре уже основательно выводило его из себя.
Досталось и Ворону, когда он, спеша быстрее выбросить мусор в урну, не стал на какой-то миг закрывать за собой дверь, чтобы тут же и выйти. Но надо же, в туалете именно в тот момент кто-то «заиграл», а взбешённый кузнец, в очередной раз выскочивший на звучание невыносимой туалетной «музыки», ошибочно набросился на Ворона, грубо обругав, на что тот, выслушав молодого наглеца до конца, лишь спокойно удалился.

Снег в ту осень повалил рано, неожиданно и часто – каждый день! Так что приходилось чистить снег с утра и до вечера. Уставали основательно. И если в первый день чистки снега кузнец в восторге признался Ворону, как мечтал он чистить снег с монастырских дорожек, то через дня три его, быстро выдохшегося, трудно было заметить с большой пластмассовой лопатой или широким фанерным скребком. Правда, вскоре кузнец каким-то чудесно-монастырским образом оказался на послушании… в трапезной! Как в армии сориентировался быстро: подальше от начальства и поближе к кухне. И сытно, и тепло, и мухи не кусают, а мечты про чистку снега, как страшный сон, и не вспоминаются, скорее всего.
Но для полного счастья серо-ненапряжённого прозябания, при малой и постепенно убывающей численности насельников и редких зимой паломников монастыря, в трапезной под руководством большого отца С., видимо, было слабовато-маловато для чесотки корыстно-самомнительного ума его. Требовалось чего-то ещё.

Сперва кузнец как-то уж очень по-лакейски ловко опережал Ворона и подхватывал свечу, когда тому во время храмовой службы пономарь подсовывал передать её иерею. Или спешил выслужиться, с очень важным видом сворачивая и убирая коврики после того, как иереи уходили из зала в Алтарь, а пономарь показывал пальцем Ворону, чтобы их убрал.
Да и ради Бога, улыбался про себя Ворон, отходя в сторону, прекрасно понимая, что дело-то не в ковриках и свечах, не в пошловатом лакействе, и даже не в этих и подобных им глуповатых людишках, которые, чтобы потешить свою гордыню, обычно спешили суетиться в храме, вроде как при божьем деле и уже в подмышках у Него.
Главное той самой незримой людям чешуйчатой сущности было - помешать Ворону так или иначе не только привыкать помогать или даже служить в храме, но отбить ему любое желание находиться там. Однако, Ворон не сопротивлялся, а лишь пытался догадаться, кто именно в монастыре являлся действительным воплощённым подземным рептилойдом, незримо определявшим и искажавшим именно Духовную жизнь обители, и из-за чего по Зову Богородицы и пришлось и ему в ней пребывать?

Но кузнец не ограничился лишь ковриками и свечами. Позабыв про своё «счастье» чистить снег и накрывать столы в трапезной, он всё чаще торчал в монастырской библиотеке, а вскоре в длинном сводчатом коридоре этажа трудников зазвучал его неслабый голос, когда репетируя читал он кафизмы в своей келье на старославянском языке. И надо признать, неплохо читал, чётко и без ошибок.
Монахи не нарадовались такому чтецу, время от времени в храме даже облачая его в рясу. Однако, крутой взлёт увенчался и не менее крутым его падением…

В конце зимы Ворону потребовались длинные пластмассовые лотки для посева помидорной рассады, но нигде не мог их найти. Только когда обратился он к всеведущей Матушке И., она посоветовала ему поискать в подвале архиерейского корпуса, где временно всё ещё хранились всевозможные строительные материалы, мол, скорее всего кузнец ещё осенью лотки отнёс туда по её распоряжению. И действительно, именно там они и нашлись.
Ворон перенёс лотки, составленные один в другого, к теплицам, чтобы наполнить их землёй для её прогрева потом на отопительных батареях. Но разбирая лотки, он с удивлением обнаружил между ними… пару женских трусов, как говорится, не первой молодости! Но как они там оказались? И кто кому их снимал, а потом прятал? Вопрос, задумчиво почёсывал он себя за ухом.
Но выбросив трусы на землю, чтобы потом их с мусором увезти и выкинуть в контейнер, как-то совсем про них забыл в тот день. А за ночь трусы каким-то непостижимым образом переместились ко входу корпуса в котором зимой жили лишь два человека: старая монахиня – Матушка Л., и пригревшаяся в монастыре, когда-то пропившая в мегаполисе свою квартиру, пожилая и вздорная женщина-насельница, уже постоянно чистившая овощи в подвале под трапезной.

И надо же, именно в то утро Матушке И. понадобилось посетить этот жилой корпус, чтобы столкнуться с насельницей прямо… над теми трусами!
- Слушайте, как это понимать?! – строго вскрикнула Матушка, указывая на трусы ногой.
Насельница, от неожиданности, несправедливых намёков и от возмущения вытаращив глаза, провизжала:
- Это не мои!
-Тогда чьи? Ну не Матушки же Л. – логично рассуждала Матушка И., даже мысли не допуская, что старушка-монахиня стала бы расшвыривать свои трусы по монастырю. Тем более, что постиранное бельё всегда сушили в специальных комнатах.

Разбор же сплетнями комичного инцидента для всех зашёл в тупик, когда строгая Матушка И. выяснила, что трусы оказались в лотках, которыми в своё время для каких-то неведомых нужд распоряжался кузнец, потом отнёсший их в архиерейский подвал. А уж как женские трусы с кого-то снялись и запрятались между лотками и в подвале, для насельников обители осталось тайной, но, видимо, не для всеведущей Матушки И. Потому как, вскоре, не взирая на прекрасное чтение Псалмов в храме, кузнец был незаметно из монастыря удалён.

Бог метит шельму, но не сразу, видимо, ожидая, пока сам шельма, как говорится, не подведёт себя под монастырь.
Однако, выход и следующего участника спектакля профанов не заставил себя долго ждать...