На горку

Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намёками
На содержимое выеденного яйца…

Н. Гумилёв. «Мои читатели»

Быть может, вы видели когда-нибудь, как кобчики (маленькие соколики) зависают над кустарником в ветреную погоду? Они просто лежат на потоке встречного воздуха, лишь немного вибрируя крыльями. У более грузных птиц так изящно никогда не получается, и, тем не менее, два ворона именно так и зависли над Кузнецкой котловиной девятого апреля какого-то очередного года. Закончив трудовой день, Влад Це поднимался на трамвае из котловины на Тырганскую гору и заметил, как в стороне разреза, над ивняком, расправив крылья, лежат в воздухе два этих ворона. Обычно они являлись ему предвестниками перемен (не всегда хороших, что нужно отметить). Так и тут: Влад задумался, глядя в окно. Перед глазами проплывали различные средневековые сюжеты, в ушах размеренно бил боевой барабан – это воображение любезно коротало его долгий ещё путь к дому.
Недавно, а может, и давно (кому нужна условность этих очередных лет – никогда не запоминайте даты, не цепляйтесь за условности, ведь время не дискретно, оно текуче, а следовательно, «делится на годы» весьма условно, только в головах, а не на самом деле) на пути Владу повстречался интересный человек (благодарите судьбу, если неинтересные люди проходят мимо вас в принципе). Назовём этого человека Герр Риг. «Герр» с большой буквы, так как это, хоть и выдуманное, но имя собственное, ну а «Риг», потому что он, как и Влад, тоже иногда видит этих двух воронов. Или назовём Господином R (не останавливаемся на условностях). Именно этот человек убедил Влада Це описать одно намечавшееся тогда событие…

* * *

Событие намечалось. Герр Риг готовился к нему очень тщательно. Влад Це, как обычно, всё это время развлекался!

* * *

Чёрный Коршун заложил новый круг по нисходящей спирали. С охотой сегодня не особо ладилось, а потому он задержался в воздухе дольше обычного и видел с высоты, как к людскому каменному утёсу подбежал жучок, поблёскивая красной своей скорлупкой в бедных лучах заходящего августовского солнца. Жучок исторгнул из себя ещё меньшую букашку, навстречу ей от людского утёса спешила другая – почти такая же. Чёрный Коршун презирал букашек, как и всё, что живёт землёй, на земле и под нею. Не было в них никакого смысла: ни в хаотических метаниях, ни в самой жизни – тщедушные, никчёмные червяки. Способные, впрочем, возводить невысокие скалы, на которых Коршун мог отдохнуть и насытиться неосторожным голубем, и обширные свалки, на которых голуби имели неосторожность проводить жизнь.
Забыл Чёрный Коршун через минуту и о красном жучке, и о двух человечках возле него – дискретному птичьему мышлению незачем утруждать себя такими мелочами. Забыл бы о человечках Чёрный Коршун и тогда, когда б рассказал ему о них Чёрный Ворон, который хорошо знал и этих двух букашек возле красного жучка, и куда будет вскорости он их нести, да и всю жизнь их до последней секунды. Но Чёрный Коршун презирал даже Ворона, потому что тот не мог так изящно закладывать круги в небе, ловя восходящие или нисходящие потоки ветра, не мог хватать голубей у мусорных контейнеров цепкими когтями – то есть, не мог быть полноценной Птицей в понимании Коршуна.
А Чёрный Ворон многое мог бы рассказать. И о тотемном звере – оборотне – что уже блуждал у Бар-Су, когда жучок ещё только-только подбежал к людскому утёсу. И о шорской шаманке, что могла видеть этого самого жучка Коршуном с высоты, сама становиться оборотнем у Бар-Су или тенью у дороги. И о других необычностях, коими полнится Универсум, лишний раз подтверждая различными флуктуациями своё существование…

* * *

Дон Мигель встретил своего слугу ещё с каким-то прихвостнем уже поздно вечером, когда те заявились в нору. От прихвостня воняло дорогой и теми бегающими разноцветными сверкающими на свету коробками, что, то и дело, появлялись и исчезали под выходами из норы дона Мигеля. Слуга, как обычно, поклонился дону Мигелю, погладил его шею: руки слуги приятно пахли варёной рыбкой, которой он недавно потчевал своего хозяина. А вот с запахом прихвостня нужно было что-то делать.
Началось всё с того, что дон Мигель ночью пометил сандалию спящего прихвостня, благословив, таким образом, на дальнейшее проживание в своей норе. Теперь прихвостень будет пахнуть, как и слуга. Ох, и радовался же он благословению утром, когда увидел свой кожаный тапок. Приглядывался, что-то бурно обсуждал со слугой, удивлялся такому вниманию к своей никчёмной персоне. Слуга разводил руками, очевидно, показывая размеры щедрости дона Мигеля к прихвостню.
Потом людишки занялись своими никчёмными, по измышлению дона Мигеля, делами. Перетаскивали с места на место в норе какие-то свои не менее никчёмные вещи. Бегали к красной блестящей коробке под одним из выходов из норы. Выводок слуги тоже сиюминутно сновал туда-сюда, пока дон Мигель созерцал свысока его возню своими полузакрытыми зелёными глазами. Дон Мигель не презирал людишек, как Чёрный Коршун. Он просто позволял себе терпеть их присутствие.
А Чёрный Ворон видел, как люди поехали разведать путь к горе Барсук, что является одной из высочайших вершин Салаирского кряжа. Дорога была не слишком приветлива, но не настолько, чтобы отпугнуть путников: они проскочили окраину города, пригородные посёлки, местный гидроузел, и уже мерили колёсами своей Лады Калины, цвета калины, лужи тракта, который должен был вывести их на следующий день к вершине!

* * *

Пёс был худым, ощипанным и каким-то выцветшим, но уверенным в себе, потому что мог лаять. А ещё он очень гордился тем, что был вожаком стаи из трёх собачьих душ (включая себя же). Не было в нём никаких выдающихся качеств, которые обычно возвышают вождя над толпой. Нет, это был весьма тщедушный пёсик, непонятно какой породы, непонятно какого возраста. Просто «толпа», над которой он «возвышался», была ещё более куцей и бесцветной, чем он. Но, как уже было сказано выше, пёс гордился. Своей стаей тоже. Гордился тем, что у него был кров и стол. Гордился тем, что водил дружбу с лесорубами. И не важно, что для них он был то Бобиком, то Тузиком, то Пшёлвоном – собаки же не знакомы с такой человеческой выдумкой, полной абстракцией – именем. Для то Бобика, то Шарика единственным именем, единственным и уникальным идентификатором был запах. Вот и сейчас нос доходяги, мнящего себя вожаком, вычленил из воздуха давно и хорошо знакомую комбинацию молекул, присущую одному чудаку – старому знакомому пса. Он довольно часто пробегал мимо времянки лесорубов на своей пахнувшей железом палке. У палки были необычные ноги (пёс не смог бы объяснить, как такие ноги вообще могут бегать), но мчал на ней старый знакомый пса довольно лихо, даже по собачьим меркам (не говоря уже о мерках таких неповоротливых и медлительных существ, как люди). У знакомого всегда были припасены для пса добрые слова и краюшечка чего-нибудь съестного. А его узловатые худые руки, не такие уже сильные на закате жизни, а оттого казавшиеся ещё более нежными, теребили голову пса, к его несказанному удовольствию.
На сей раз, знакомый обратил на пса меньше внимания, чем обычно. Он был словоохотлив, слегка возбуждён, но большая часть его разговоров была направлена человеческим обитателям времянки: знакомый вёл за собой ещё кого-то. Эти ещё кто-то появились в поле зрения пса через пару минут, а погодя появился и их запах. Они воняли дорогой и теми бегающими разноцветными сверкающими на свету коробками, что, то и дело, появлялись и исчезали возле времянки, где обитала стая. Кроме того, к их запаху обильно примешивался кошачий дух. То Бобик, то Жулик не вытерпел и залаял. К нему присоединилась стая. Но чужаки не обращали на лай никакого внимания: стая не произвела на них никакого впечатления ни своей ощипанностью, ни своей блёклостью, ни своим составом. Не пахло от чужаков и краюшечками чего-нибудь съестного. Покружившись минуту-другую возле них, то Бобик, то Полкан гордо удалился в ближайшие кусты. Вслед за ним в кустах скрылась вся стая.
Уже оттуда собаки наблюдали, как эти кто-то, прибежавшие сюда на своей блестящей коробке, выгрузили из неё какие-то вещи, навьючили их на себя и отправились вместе со старым знакомым пса дальше. Дело было на полпути к вершине Бар-Су. Стояло ещё высокое послеобеденное солнце. На дороге не кончались лужи, а возле них вились целые полчища мошки, такие обильные, что стае Бобика можно было только позавидовать им. На повороте дорога пошла под уклон, а значит, вскоре предстояла ещё одна водная переправа. Только теперь не такая обустроенная, как на Кара-Чумыше, где гидроузел, а дикая – почти заброшенная людьми – через Томь-Чумыш.

* * *

Ведьма знала эти места, когда их ещё покрывала скудная растительность лесотундры. В котловине бродили косматые чудища с огромными и причудливыми костяными наростами на головах, а на склонах гор то тут, то там встречались костные останки их мелких копытных сородичей, попавшихся в когти пещерного медведя.
С тех пор много воды утекло в Чумыш с ближайших отрогов. Ледники таяли. Уходили. Выпластали долину Егоса, слизнули со Змеевки всё наносное, обнажив древнее растрескавшееся нутро. Да и в окрестностях Бар-Су подлизали всё мягкое, наносное, потрудившись с ветром и дождиками. Сделали очертания рельефа плавными. А ведьма всё жила. В берлоге ли бурого медведя, что казался размером детёнышем огромного ушедшего – пещерного. Жила в каждом укусе клеща ли, гадюки ли. В подслеповатом взгляде грызуньи-белочки…
Склон всё ещё тянулся вверх, а белочка, замершая на ветке пихты, наблюдала троих запыхавшихся путников, разорванной цепочкой бредущих к вершине горы. Хотя, стоп. Какая белочка? Белочка, может, и будет, но ближе к ночи. Когда смешаются в дурной голове Влада Це выпитая водка, зашкаливающий кислород от моря тайги и разные образы, порождённые спустившимся на стоянку туманом. А пока – ужин при закате из жестяных банок. Герр Риг собирает палатку. Разгорается костерок на самой вершине, но и он прогорит. Уступит ночной хмари наползающего на склон облака, дымке и мелкой измороси. А шаманка-медведица всё бродит вокруг меж ёлок, да ещё и с дочкой бродит (медвежонком ли). Присматривают. Наблюдают. Но утро уже близко. А с ним – и обратная дорога!

28.09-09.10.2017 г.