Митрич

          -"Эх, и ёрш, твою в полено, раскудрит-твою в пеньки, на молоденькой жанюся, наливайте мужики" - пьяненьким голосом вытягивал Митрич.               Отпускаясь от плетня и делая робкий шаг в сторону родной избы. Настроение у него было великодушное, а щедрая душа хотела в коллектив. На что отчаянно подталкивала початая четвертинка водки в кармане форменного пиджака.
         Крепкий ещё дедок, лет шестидесяти, среднего роста,  с седыми редкими волосами. С очень добродушным русским лицом, прямым красным носом, ясными серыми глазами, глубокими старческими морщинами и лукавой улыбкой. Старый, поблёкший багрово- синий шрам от уха,  до ключицы всегда вызывал какое - то непонятное уважение и жалость к этому весёлому человеку. Форменный пиджак и брюки егеря, перетянутые офицерским ремнём, определяли место его работы, а резиновые болотные сапоги наводили на размышления.
          Сколько помню Митрича, он всегда был самым заядлым охотником.
Любил это дело и знал в нём толк с детства.  Любил лес с рождения.  Слыл среди охотников хорошим следопытом. Вот и прошёл всю войну в полковой разведке. Имел два ордена Красной звезды, орден Боевого красного знамени и как он сам говорил:- "Да ишшо три кисета медалей".
          Вернулся с фронта не сразу. Приведу речь дословно, как он говорит:
«Чатыре года я, прямиком через Берлин  домой добирался. Больше ночами бяжал. Со страху, аж 27 раз за линею фронту ходил.  Всё в разных мястах. Как можно короче, дорогу до дому искал. А вот гимистёрку начишшать да самому отъедаться цельной  месяс в гошпитале пришлося, опосля фронту. Слава Богу.   
         Ишшо спасибо фашисту, что финкой в шею саданул,  чуть башку не отрезал.  За ето, правды, пришлося порешить яво.  А без етава злодейства я, лечиться, ко врачам, не попал бы ни в жисть. Худа, без добра не быват. Так бы в грязной гимистёрке и притопал к Дуське, етти её в корень.
     Она бы меня такова грязнава, не за понюх табаку с порогу вышарила зараза.  Я их немсов - то правды ишшо десятка два припласнул за всю - то военну канпанею, а всё из - за Дуськи, стерьвы. Иди, говорит, зашшишай народ и вперву голову меня. А я ить любил видно тада её заразу. 
         Таку страсть за чатыре года на грудь принял и за чё любил, не пойму. Я правды и чичас бы за её, ишшо с десяток фашистов порешил,  для порядку, ежали случись чаво».
          Сколько я его помню, он всегда был в хорошем настроении.  Любил побалагурить. Любил выпить, но никогда не валялся пьяным. Был женат один раз. Вырастили они с женой к тому времени, за сорок два года совместной жизни, сына, двух дочерей и три внука. Разлетелись дети, как пташки из родного гнезда. Так, реденько, письмо да телеграммка к празднику.
       Старел и страдал Митрич, но вида не показывал. Опять свою разлюбезную костерил:  -"Дуська виновата, хрен ей в сумку, тады сынок - от, с внуком прикапатил с городу - то, на Рожество, а она им мясо с базару припёрла.  Будь - то свово кабанчика нет. Ладно, сына на охоту с собой на лося стаскал, а то ить вовся бы батька не в почёте был. Ладно, хоть внуку лисапед справила загодя, карга старая, да мне по маленькой принимать разрешат завсегда".
            В товарищеских отношениях он был со всем селом, а вот другом называл только моего отца. Не частыми зимними вечерами, сидели они за четвертинкой водки, принимали по "лафетничку" и беседам за жизнь, да за фронт ишшо",  не было конца. Под хорошее настроение брал в руки отец гитару и, захмелевший Митрич размазывая коричневым кулаком, слезу умиления по небритым щекам просил: -"Васька, давай ишшо цыганочку, ох и поёт у табя гитарёшка, буть она промчата.  Вот пошто тебя, варнака за линею фрону мало гоняли.  Фронтовое  начальство  боялось,  что тебя немсы сопрут в свой главной штаб   на гитаре таки жа кренделя выделывать". 
         Отец тоже служил в разведке. Прошёл две войны.  До немцев, зимой, воевал с финнами -  был связистом. В отечественную - радистом в батальонной разведке, а в японскую войну,  батальон стоял в Монголии.  На всякий случай.  Вот и роднило их фронтовое братство и весёлый характер.
          Я давно жил в областном городе, уже подрастала дочка,  да и сам я становился другим. Однако тянуло меня в родное село. Тянуло в тишину. Тянуло к лесу, родной речке и простым людям. Есть магическая сила в душевной чистоте. Соседи на родной улице, в небольшом селе, тоже становятся родными.
            Митрич был особенно родной, а без его удивительных охотничьих рассказов с небольшой долей фантазии, мягко говоря, становилось просто скучно жить. Сказывалась в егере охотничья жилка. Любил он слегка подзагнуть чуток в каждой байке.
         Приехал я  в гости как - то.  Вcтретил  друга своего отца  под вечер. Проводил он в город ревизионное начальство. Дедок, был в новом "егеревском" одеянии. С виду, он был уставший  от хлопот с комиссией, но в хорошем настроении и почти трезвый. Это был тот же Митрич, только немного постаревший. Я стоял на лыжах и хотел часик побродить за околицей. Вспомнить детство, заглянуть в юность. Митрич, после короткого объятия и похлопывания по плечам вдруг решительно заявил: -"Володька, якорилать - тя в шаньги,  сымай бегунки, айда в избу. Дуська тожа рада будёт".
          На сковородке шипело сало с колбасой. Тётя Дуся доставала из банки солёные огурчики, а районный егерь с чувством высокого самосознания разливал по гpaнёным стаканам "родёмую".  Как - то постепенно разговор перешёл на лыжи и Митрич ударился в воспоминания:
- «Эх, Володька, бегунки то нонче не те. Духу оне задорного не поддают. Скорость не та. Годков мне четырнадцать что ли было то.  Тятя мне лыжи, помню, смастерил. Уладил родитель ети бегунки - то, я те дам.  Весу в них, как пух, а ходки каки были - страсть. По воздуху летели, да не то слово. 
            Может я моложе был? Да нет, всё жо, лыжи таки, шибко ловки, тятя сладил. Шурую я однеж на деревню Шипунову, там тётка моя жила. Втора изба от  сельсовету. Дую я напрямки, версты поди  две   пролетел. Морозец не большенький, градусов пятнадцать, поди. Снег - от вовсе, как самоцветы сияет. День ясный. Бегу себе сиспотиху. Я, токмо стару  - те диляну проскочил.  Думаю, ишшо угор, потом с версту и ужо  Шипунову будёт видно. 
      На поляну – те вылетел, и шары на лоб. Гляжу - мать их так, семь волков семья, родовая стая. Спереду лобан ,  пудов поди на шесть, серёдкой годовики, пяток  штук, а сзади матка, крендель её в темя. Ох, и хитрюшшоё зверьё, ёрш им в брюхо. След в след чешут, как в разведке. Молчком идут. Лобан, как зубишшами - те сверькнул, кажной клык,  вон с вилку длиной, не меньше.  Как он щёлкнул клыками - те, эх и наддал я жару.
       Волки - те след в след и на мах перешли. Лобан передом. Володька, чё тут было!?  Я лечу, аж ветер в ушах свистит, оне за мной. Не отстают, мать их так. А снегу тогда, помню, нанесло, по грудь, больше, поди. Ох! И ходкой я тогда на ногу - те был.
        Врёшь, думаю вражина, не возьмёшь. Скидаваю фуфайку. Бросил. Оне её пока рвали, я от них,  рвал. Гляжу Володька, опеть догоняют. У лобана - то аж слюна вожжой, на снег так и капат, так и капат. Толи от усталости, толи от стыда - перед дитями, что парнишку догнать не могут, толи с голоду. Чую Володька, и моим силам конец приходит. Достаю крест нательный, на ходу целую:- « Господи Иисусе Христесе, Царица небесная, дайте рабу божьему, Митьке до Шипуновой добежать». Скидаваю шапку баранью, кинул зверям. Сам бегу сколь мочи есь. Они шапку - те в клочья. Страх меня забирать зачал. Всё думаю Митька, не едать тебе блинков на «Масленку». Отворковал голубок. Вот ишшо на угор заскочу, покуль силы есть и упаду. Ладно, хоть косточки мои белые будут на высоком месте лежать, тоже хорошо.
            Митрич прервался в воспоминаниях, перевёл дух и обратился к тете Дусе. 
-«Дусенька, андель ты мой сердешной,  плесни ишшо по лафетничку. В горле зараз всё пересохло, ить таку страсть вспомнил».
             Крякнув по - русски после чарки водки и доедая огурец, я спросил: -«Митрич, чем дело закончилось, как от волков ушёл?»  Егерь вытер слезу, то - ли от водки, то - ли от воспоминаний, спросил:
-На каким месте у меня рюмка водки мыслю сшибла, с пути истинной.
 -На бугор ты, Митрич бежал.
-На какой бугор? - осведомился дедок. 
-Да волки – то: ты от них бежал на бугор, мокрый весь, жарко тебе, было, - сказал я.
-А говоришь, бугор - то"- вспоминал егерь.
           -«Вот, вот вспомнил, вроде етат случай», - закричал  Митрич - мокрый я весь, залетаю на угор, а там тятя, с кумом сено косят. Обезножил я и пал в траву, пока мужики литовками волков прогнали. Еле отдышался. А это  у тебя разя бегунки, - закончил свои воспоминания.   Немного помолчав  Митрич сказал: - «Ладно, давай ещё по - махонькой, всяко в жизне быват».
            Время летит незаметно и каждый прожитый день это шаг к вечности. Нельзя вернуть прожитый день. Другой день будет, год другой будет, а в прошлое возвратить сможет только память.  Встретить  смог я  Митрича,  из - за суеты  земной,  года за три,  до его кончины.
       Он заметно постарел, однако держался молодцом. Похлопал мой  джип по лакированному капоту, широко улыбнулся и заявил: -"Айда Володька, рыбу удить с ночёвкой. Снасти я обеспечу, а ты провиант, да про родёмую не забудь, можно две пол – литры».  До боли знакомой дорогой "капатили" мы на устье родной речки Китерни, где впадает она в милый моему сердцу, с изумительно прозрачными водами - Ишим.
                День клонился к вечеру.    Ласковое, оранжевое солнце, лило на землю постепенно угасающий свет и дарило последнее тепло уходящего дня. Митрич, очень расчётливо и ловко подвесил, видавший виды, прокопчённый медный котелок над весело плясавшим огнём костра. Чай был изумительно вкусным. Трудно передать прелесть и аромат заваренного со смородинным листом чая, на живом огне костра. Установив на ночь рыболовную снасть, Митрич завернулся в дождевик и как - то тихонько заснул.
         Спал тихо и очень чутко, как мышь.
 Крепко врубились в голову фронтовые годы в разведке. Каждый день игра со смертью, частые ночёвки и ожидания у логова зверя, как говаривал егерь: -"Зверя, о двух руках, о двух ногах".
               Над землёй, навевая сон, опустилась короткая летняя ночь. Я лежал с открытыми глазами и слушал, нет, впитывал душой, каждой клеточкой своего сознания, великое чудо природы, посланное Богом для отдыха всего дневного на земле. Августовская ночь жила по своим вековым законам. Где - то далеко ухал филин. Шуршали рядом в сухой траве мыши. Потрескивал костёр.  Прямо, над головой висел таинственный и, почти не разгаданный нами смертными, вечный, космический ковёр Создателя, из черного - синего, тончайшего бархата.  Красота и глубина которого -  просто поражала. Мысли уносились к Млечному Пути, Большой Медведице, возвращались, налетали одна на другую, путались и заходили в тупик.
                Какой же осознаёшь сам себя махонькой, беспомощной козявочкой, в ужасе смерти вцепившейся в спасительный глиняный шарик Земли и летящей с бешеной скоростью, сквозь чёрную бездну космоса. Только, когда осмысленно и долго вглядываешься в ночной купол небосвода, в мыслях уносишься в эту бездонную, чёрную, живую глубину, ощущаешь её присутствие каждым нервом и всеми фибрами своей души, чётко начинаешь понимать:    -"Бренное тело и всё что с ним связано - ничто, разум - всё.
               Только мозг, человеческий мозг, материальная частица, разумный отголосок космического подобия, может общаться с галактикой, по своим каналам тончайших материй. Прекрасно понимать друг - друга, настроившись на взаимную волну.  Мышлению оставлять бытие, пороки, лабиринты тупиковых мыслей.   Оставлять дикое любопытство, мирской cyeты.  Неосуществимую жажду познаний,  и вечный вопрос о мироздании".
             Тихо угасали далёкие звёзды, крутилась планета и какой - то невидимый страж удивительно точно толкал вперёд стрелки земного времени. Краешек неба над тёмным лесом посветлел, робко и нежно переходя на розовый цвет. Далёкая полоска фиолетово - синих облаков позолотила нижний край чистым сусальным золотом.
           Её величество Природа, стала рисовать божественное рождение нового дня, красками Создателя.  Как любая жизнь начинается с кормления, так и Мать - Природа окутала нежным гипсом молочных туманов все живое над тихой водой. Ивы, камыши и прибрежные луга купались в этом молоке, впитывали в себя этот живительный дар.
               Туман, медленно просыпаясь, тихо плыл над сонной красотой родной земли. Томно зеленели сквозь белую дымку стройные красавицы ели. Медленно и стыдливо снимая с себя, словно ночную рубашку,  прозрачную вуаль тумана, для утреннего поцелуя с золотым солнцем. Свежий ветерок, как розовый шалун, балуясь на подушке с кудряшками просыпающейся матери, ласково шевельнул серёжки белоствольных берёз.
           Какая - то стыдливая сонная нега возрождения, прикрывала девичью наготу Природы.  На моих глазах происходило таинство вечного целомудрия.   
             Рядом, робко тенькнула нетерпеливая пичуга, тоненько свистнула другая и, напугавшись своей смелости,  потревожить чужой сон, затихла.             
               Мне показалось, на какой - то миг всё замерло в ожидании чуда. Небо становилось золотисто - оранжевым. Словно красуясь, на далёком горизонте за сине - зелёным лесом, появившиеся кудлатые облачка.    Засветились бело - розовым светом, с мягкими пятнами ультрамарина в глубине и червлёной каёмкой на округлых мягких боках.
       Луч! Как мощный музыкальный аккорд! Луч!   Возвестивший праздник - утро нового дня!  Ярко – золотой, первый солнечный луч залил божественным светом отдохнувшую землю!  Многоголосый хор пернатого братства, звенящими голосами, радостно приветствовал жизнь. Свершилось чудо. Чудо рождения нового дня.
                Я глядел, на умытый утренней росой, рядом растущий чертополох и не сразу понял, почему же он так удивительно хорош. Весь опутанный тончайшей паутиной с нанизанными на нити крупными каплями чистейшей росы. Нет в мире и, не будет такого мастера, который сможет соперничать с природой. Я не видел росы, я видел изумительной красоты бриллианты, сверкающие миллионами граней и молил: -«Господи сохрани эту безумную красоту, научи людей видеть это святое боголепие, пробуди их душу».
             Какое же это счастье видеть сердцем, иметь, возможность любоваться, не дыша, этой сказкой.
                Митрич давно уже проснулся, проверил рыболовные снасти и колдовал над котелком, от которого шёл аппетитный дух рыбацкой ушицы. Утро солнечного дня подарило и нам, смертным, хорошее настроение. На чистой холстине, расстеленной недалеко от догорающего костра, дедок ловко расположил нехитрую сельскую снедь и торжественно водрузил, в центр закуси, предмет  вожделения егеря - "родёмую".
        Ахнув по маленькой, смачно захрустев огурцами и покряхтывая, каждый из нас смотрел на отливающую серебром, чистую, сибирскую речку.
-''Глякось Володька, рыба – то, как играт, вот что выделывает, едри её корень, разгулялась, ишь, каки лапти выпрыгивают".
           Повторили по махонькой, закурили. Митрич, сам любовался красотой утреннего неба. "Люблю я ето дело сосед, красотишша та кака - заговорил дедок - сколь я етих зорь встречал, а всё наглядеться не могу. Порой, так залюбуешься,  аж, слеза прошибет. В Польше зорьки встречал, в Германее  у немцов восходы видел, а краше нашего Сибирского, нету. Я еть с мальства к охотницкому делу прирос.  Ежали б не лес, да не озёра, давно бы уж помер, а как вспомню,  чё завтра на зорьку и помирать некогда".
                За родную природу приняли ещё на грудь и разговор как - то ловко и плавно покатился не о чём. Вспомнили живых, помянули без времени ушедших и опять Митрич перевёл разговор на "охотницкую" тему. Видя, как он входит в раж, я приготовился слушать очередную байку. Знал я, что Митрич, как всякий охотник, любитель приукрасить, но он, порой даже забывал, что местами врал и о чём врал.
           Глаза у егеря загорелись огоньком воспоминаний, он весь был там, в том месте, того случая. Помогая себе движениями тела, руками и пальцами, дедок рассказывал: -"А зорька Володька, ишшо краше етой была. Тишина стоит, ни ветерка, камыш кругом, небо так и полыхат. «Тулка» (тульская двухстволка) у меня тада штучной роботы была, ох и добро ружьё было, на 70 метров гуся ''тройкой'' доставал. Ты жо знашь, ружьё и собака - перво дело для охотника. Ой, Володька, а Шарик то у меня был, лучше собаки в жисть не сыскать. Хошь на утку, хошь на боровую дичь, хошь на зайца и лося облаивал, вот те крест святой.
         И вот паря, я тихонько иду, а тишина стоит, не ветерка. Я понятно, ногу в воду щучкой, как в разведке, не одна капля не сплеснёт, а селезни - то, ша, ша, ша, да касатые, кря, кря, кря за камышами. Сердце моё замерло.
        Я тихонько камыши стволом сдвинул, а оне, вот оне. Штук тридцать не мене, да жирнюшши каки, страсть. Сердце моё вовсе остановилось.  Я тихонько собаке  шопотком и говорю: 
-Шарко?!
- Чё?
- Дак еть утки!
- Да ты чё! Где?
- Да Шарко, да вон жа якорилоть - тя.
А он мне опеть жо шопотом: -«Митрич, вижу, ерш твою медь, вижу».
-Дак еть он тада, семь штук без ружья взял. Я и не стрелил ни разу. Ох, и собака была. В жисть таперь таких не быват". Закончил рассказ егерь и пошел, пошатываяь, проверять снасти.
                Я смотрел со спины на этого, ничем ни приметного деда и думал, какая же всё - таки неимоверная и многогранная сила в русской душе. Пройти кромешный ад войны, быть только на передовой среди «зверей», о двух руках, о двух  ногах, и  плакать от счастья, любуясь восходом солнца.  Работать сутками, не жалуясь на судьбу. На копеечное финансирование восстанавливать поголовье диких животных. Воевать с браконьерами, и почти всё своё ''жалование'' отдавать для заготовки "припасу, (кормов) божьим тварям лесным.  Оставляя себе только, огромную любовь к Родине и маленько - на "родёмую."

Г. Ногинск, 29 марта 2000 года.