Батя бреется

       Сложная штукенция эта жизнь, доложу я вам, прелестные дамы и уважаемые господа! Много в ней разных разностей, умных умностей и глупых глупостей. Никому в подлунном мире не дозволено иметь полную осведомительность обо всех этих филозофических эманациях. Ну, разве только  знаменитые британские ученые, которые  ревностно грызли гранит науки, успешно превзошли всяческие ученые степени, могут с вызывающей уважительную почтительность к их мантиям и кепочкам позволить себе умственные рассуждения относительно природы вещей с не меньшей точностью, нежели великий римский мыслитель и гекзаметрический поэт Тит Лукреций Кар.
       Однако скажу я вам, почтенный публикум, что даже Тит Лукреций Кар и британские ученые мало что могут вразумительного сказать по части природы непредсказуемости женского поведения, и тут их вряд ли можно упрекнуть, поелику понеже и сами таинственно-загадочные женские существа никоим образом не могут вразумительно объяснить природу своей умственности и логики. Некоторые аглицкие ученые мужи имели храбрость назвать эту филозофическую категорию необъяснимой и непознаваемой, единодушно подарив  ей пальму первенства в научных тайнах.
       Со своей стороны, отдав дань почтительнейшей уважительности к ученым степеням британских волшебников науки, я осмелюсь, однако, оспорить положение о пальме первенства тайны женской умственности. Полагаю, что тайна непредсказуемости памяти человеческой не менее удивительна, загадочна и необъяснима. Позвольте вашему скромному слуге попытаться парой примеров доказать право моей гипотезы на существование.
       Сами понимаете, уважаемые читатели, что мне, скромному российскому потребителю из глубинки, вся научность которого ограничилась раскуренным на двоих с бабкой букварем, да краткосрочными курсами чабанов, трудновато тягаться с учеными голиафами умственности с берегов Туманного Альбиона, однако же я с отчаянным безрассудством дилетанта вступлю с ними в бой с открытым забралом.
       Итак, мосты сожжены. Поехали. Уверен, что все из нас, вспоминая те или иные события из своей жизни, что-то помнят отчетливо, что-то вспоминается нами не так четко, а о чем-то мы вообще благополучно забыли. И что тут странного, спросите вы?  А вот что.. Многое из того, что мы помним хорошо, произошло гораздо раньше, чем те события, которые мы не помним, или помним плохо. Не странно ли? Почему нет прямой зависимости между степенью временнОй отдаленности вспоминаемых событий?
       Вот пример. Многие помнят, что весной этого года ездил я на свою малую родину, и после поездки выставил несколько фотографий, отражающих это событие. Пару-тройку дней назад со мной связалась по скайпу моя младшая сестра. В разговоре она поделилась своими впечатлениями от выставленных фотографий, как водится, немного расспросила о других подробностях и между делом спросила, помню ли я, как вытащил ее из полыньи, в которой она тонула, провалившись вместе с санками? Я совершенно этого не помнил. Она мне начала приводить подробности этого происшествия, в частности, рассказала, что мы побоялись идти домой дескать, от родителей попадет, и разожгли на озере костер, чтобы высушить ее одежду. Сказала, что был тогда со мной известный читателям герой Феденька Луконин, он-то и возглавил операцию по розжигу костра и просушке одежды Таньки (так мы в детстве звали сестру) Кончилось все это дважды печально: мать засекла наш костер, забеспокоилась, прибежала к нам. Татьяну забрала, меня  - домой следом. Феденьку отругала. Через несколько дней сестренка моя заболела пневмонией в очень тяжелой форме. В те годы этот диагноз был практически приговором, ибо никаких лекарств, кроме стрептоцида и сульгина не было даже в районной больнице. Несколько дней сестра висела между жизнью и смертью, жила на кислородных подушках. 
       Я совершенно ничего из этого не помнил, и только когда сестра упомянула о пневмонии, что-то в моей голове щелкнуло, и я о болезни  вспомнил, а вот о костре и полынье так ничего в памяти и не отозвалось. Сестра  моложе меня  на шесть лет, совсем маленькая была (мне тогда было лет десять всего) но почему-то отлично помнит мельчайшие подробности события, а в моей памяти - это белое пятно. Не странно ли?
         Или вот еще необъяснимые странности капризной памяти. Отчего иные события, совсем малозначительные, в памяти остаются практически на всю жизнь, а дела более важные, как-то незаметно исчезают с  мнемонических горизонтов. Я вот назвал сей опус "Батя бреется", а все потому, что такое по сути практически ничего не значащее явление, как каждодневное бритье моего отца, осталось в моей памяти буквально так же явно, как явно видны выбитые на граните буквы. Тогда, в годы раннего детства, мне просто нравилась сама церемония этого "волшебнодействия".
       Все начиналось с того, что  батя грел воду в самоваре, основная часть воды шла на чай, а себе он отливал немного воды в особый, бронзового цвета стаканчик. Рядышком ставил такого же цвета  металлическую чашечку, в которую не торопясь  настругивал небольшое количество хозяйственного мыла, а в стаканчик с горячей водой опускался помазок - особая кисточка. После этого отец доставал пенал, в котором хранилась трофейная, необычайно красивая немецкая опасная бритва фирмы Solingen. Футляр клался на стол, отец садился на табурет, вынимал из тумбочки оселок черного цвета, несколько раз аккуратно и нежно проводил лезвием по оселку, потом брал в руки особый широкий ремень, надевал его пряжкой на гвоздик, вбитый в подоконник, и правил бритву на его отшлифованной до блеска внутренней поверхности.
       Далее наступал второй, основной этап. Помазок, смоченный в горячей воде, в руках отца взбивал в чашечке пышную белую пену, которую батя потом  наносил на свое лицо особыми круговыми движениями, от которых пена на щеках становилась еще пышнее. Потом, придвинув поближе зеркало на подставочке,  он брал в руки особым способом бритву, и острой режущей кромкой под особым углом проводил ее по щеке: вслед за бритвой оставалась гладкая поверхность щеки, очень выделявшаяся на белом фоне мыльной пены. Аккуратно стерев пену с бритвы на приготовленный клочок газеты, отец постепенно, повторяя эти движения, выбривал все лицо. Критически оглядев себя в зеркало, он снова наносил помазком пену на лицо, и брился повторно. Далее шел к умывальнику, потом аккуратно мыл бритвенный прибор - стаканчик, чашечку и помазок, вытирал тщательно лезвие бритвы, некоторое время сушил его, снова правил на оселке и ремне, и укладывал  ее в пенал. Я мог бесконечно долго смотреть на это действие. Мне нравилось все: и взбивание пены, и работа отца помазком по лицу, и сам процесс бритья. Я еще был мал, не умел читать иностранные буквы, но знал, что на бритве написано немецкими буквами слово Золинген, это мне батя сказал. Немецкая буква S почему-то приводила меня в некий священно-таинственный трепет.
       Весь этот процесс ежедневно повторялся степенно, аккуратно, в устоявшейся последовательности, создавал ощущение  некоей особой важности и торжественности. Так длилось из-дня в день, из года в год, и как-то постепенно трансформировалось все это в моем сознании в мысль о   том, что последовательность, аккуратность   являются основой незыблемости жизни.
       Казалось бы, прошло очень много времени, уже и бати нет на белом свете ровно тридцать три года, а я все помню  ритуал бритья, его атмосферу. Более того, в сегодняшней суете и нервозной поспешности жизни, часто себя ловлю на мысли, что вся эта бадяга с суетой и мелочными проблемками нашей действительности происходит только потому, что с уходом прежних ритуалов, прежних ценностей, выражавшихся в степенности, солидности и уважительности людей к своим делам и действиям, мы потеряли некую опору в жизни, потеряли, если хотите, уважение к себе, и стали подобны бестолково суетящимся муравьям вокруг случайно уроненной на муравейник конфетки. Как только соприкасаюсь я с современной суетой, так сразу перед взором в памяти возникает ритуал батиного бритья..
       Вот и скажите мне теперь, что капризы памяти уступают в своей неожиданности женским. Или все-таки проявим галантность и отдадим лавры победительниц нашим прелестницам?