Жёлтый дичок со вкусом карамели

С фруктами в деревне было туговато. В школьном саду росли груши, яблони-ранетки и яблоня-дичок. Красный дичок и жёлтый дичок. Невозможная кислятина. После морозов маленькие, с копеечку величиной, яблочки становились мягкими как паста и не такими кислыми. Жёлтые даже слегка сластили, как начинка у карамели. Мы их называли медовыми.

В первом классе я с этим медовым дичком крепко залетел. Не помню почему мы в тот день не разбрелись по домам, а решили забраться в школьный сад. Я бросил свой портфель под деревом и полез на яблоню за жёлтым дичком. Вдруг слышу страшный многоэтажный мат и оглушительный треск. Будто молния рядом вдарила.

Мы как горох посыпались с яблонь и бежать. Добежали до школьной площадки и оттуда тоскливо наблюдали за тем как наш школьный завхоз Дядя Митя деловито нанизывает наши ранцы на свой длиннющий бич. Прям как как пескарей на сниску. Сниску забросил через плечо и понёс свой улов в директорскую.

Уже вечер, сумерки, а мы всё ходим кругами вокруг школы и боимся зайти в директорскую. Там уже свет зажгли. Завуч школы Пётр Фадеевич домой не ушёл. Всё ещё работает.

Меня уговорили быть разводящим и послали на дипломатические переговоры. Топчусь у двери. Боюсь зайти. Постучался. Зашёл. Наши портфели лежат перед двух тумбовым канцелярским столом. За столом сидит Пётр Фадеевич и чего то пишет:
- Ну, рассказывай, что хотел то?
- Да-а-йте нам наши сумки, пожа-а-луйста, мы больше так не бу-у-дем...
- Где остальные? Пригласи-ка их сюда.

Это надо было видеть, как крутой первоклассник Федя, городской как-никак, промямлил перед завучем коллективное прошение. Выхожу из кабинета. В школе никого. Просторный коридор пуст. Коридор служит нам спортзалом. Днём он мне не казался таким огромным. На переменах здесь шум и толкотня.

Выхожу на крыльцо, кричу пацанам, чтоб заходили. Иду обратно, следом за мной любители жёлтого дичка со вкусом карамели. Зашли. Кто краснел, кто бледнел, но каялись все довольно искренне. Портфели и ранцы нам вернули, домой мы пришли в темноте.

Вот чего мне не хватало в моей будущей профессии, так это терпения. У Петра Фадеевича оно было. Он не пошёл домой и терпеливо дожидался пока мы созреем. И дождался ведь! Это были профессионалы макаренковской педагогики.
Во время пионерских сборов вся дружина пела в этом школьном зале гимн юных пионеров:

«Отцы о свободе и счастье мечтали, за это сражались не раз. В борьбе создавали и Ленин, и Сталин отечество наше для нас.»

По понедельникам в зале проходила общешкольная линейка. Строил нас военрук Валентин Яковлевич: «Равняйсь! Смирно!! Товарищ завуч школы, учащиеся Айской средней школы на линейку построены.» Пётр Фадеевич говорит: «Вольно», но расслабляться ещё рано. Военрук отдаёт завучу честь, очень чётко делает поворот на сто восемьдесят градусов, громко повторяет команду, вся линейка изображает расслабление и готовится выслушать отчёт завуча школы за прошедшую неделю.

Наша школа располагалась в здании бывшего волостного управления. Это было самое большое строение во всём селе. Учительская располагалась в кабинете сельского старосты, Директорская в кабинете волостного старшины, в классных комнатах располагались волостные ведомства, которые ведали делами волости.

В огромном зале проводились сельские сходы. На сходах решались местные проблемы: обучение детей, ремонт изгороди на погосте, проводы зимы, ремонт поскотины, ремонт парома, строительство мельницы и сырзавода, наведение новой переправа через Катунь, сколько денег должен каждый для этого отстегнуть из своих семейных доходов и так далее.

Рядом с волостным управлением располагалась православная церковь. Зал в ней был не меньше, но в церкви обсуждать мирские проблемы не положено было. Там крестили детей, венчали молодожёнов, отпевали усопших, провожали воинов на войну.

Столетие Ленина школа праздновала в новом здании. Нить в прошлое порву, а дальше будь что будет, здание старой школы решили снести. Время от времени новая школа посылала на снос старой школы своих учеников. В один прекрасный весенний день меня назначили командиром разрушительного десанта. Труд был несложным – выпускному классу предстояло выворотить пол в школьной библиотеке и завалить крышу.

Пришли мы туда с топорами, ломами и лопатами. Половиц не видно. За сто лет слой краски потолстел настолько, что стыки между половицами не проглядывались. Так. Плахи раньше были широкие. И толстые. Где же тут край половицы? Вот здесь, наверное. Долбим ломом пол. Щепки летят. Не туда попали. Это не край плахи, он дальше, плаха шире, чем мы думали. Втыкаем лом рядом, снова щепки летят, снова не туда попали.

Нашли край половицы, но выворотить её не можем. Раскрошили всю в щепки, а подвала не видно. Не было там никакого подвала. Глина. Ага, подумали мы, пол на земле лежит. Выворотили все плахи. Лиственные. Широченные. Толстенные. Вынесли их во двор. Теперь вместо пола одна сухая глина и в ней пять лиственных балок. Строители их матками называют. В матках следы от гвоздей. Гвозди в плахах остались. Длинные кованные гвозди. Решили мы глянуть на матки, которые в земле лежат. Не может же быть, чтоб они на земле лежали.

Разгребаем глину. Под глиной сухой перегной. Разгребаем перегной и выносим на улицу. Снова пошла глина. Убираем её и обнаруживаем ещё один пол, сложен он из лиственного горбыля. Он лежит между лиственными матками как на швеллерах. На горбыле столетняя стружка. Она пахнет лесом! Будто только что эти горбыли пилили и тесали.

Невероятно, но факт, стружки пахнут лесом и смолой... Выворачиваем горбыль, а под ним ничего. Сквозняк гулял сто лет и больше под полом Айского волостного управления. А сам пол был толщиной чуть поменьше метра. Сверху плаха, восьмёрка, потом глина, потом перегной, потом снова глина, потом горбыли. Матки были вырублены из огромных лиственных стволов. Их сечение было похоже на перевёрнутую букву “Т”. Строили на века для пра-пра-правнуков. Строителям и в ум не могло прийти, что пра-пра-правнуки будут ломами долбить этот вечный пол.

С крышей было сложней. Длинные, толстые балки и стропила скреплены без всяких скоб и гвоздей, но сдвинуть с места мы никакую из них не смогли. Школьный зал был приличных размеров, не было никаких колонн, но потолок не провисал. Тросами зацепили балку к трактору, но и он не потянул. На помощь приехал второй трактор. Только двумя тракторами сумели завалить крышу старой школы.

С семи и до семнадцати лет ходил я в эту школу, она мне была родной, но вот пришлось участвовать в абсурде, крошить ломами плахи из кондового леса, прицеплять троса к стропилам и смотреть как тракторами сворачивают набекрень крышу добротного здания.

Конечно, сердце ныло, я ведь громил остров своего детства. Когда просматриваю старые снимки и вспоминаю те дни, когда мы ту школу ломали, то ловлю себя на мысли, что мы и до того с этим зданием очень беспечно обходились. Весна, у крыльца стоят корыта с водой. В них мы отмывали свои сапоги. Забор покорёжен, но нас это не трогало. Всё старое выглядит добротно, крепко, сделано навечно. Новое прилеплено абы как. Нас эти различия не трогали. Кто думал тогда об этом! У нас была своя жизнь и мы о той, что была до нас не задумывались. Когда вступал в пионеры, верил в то, что Ленин и Сталин построили школу эту для нас.

Зарубины жили на улице Советской против нас через дорогу. Их старший сын Серёжка был младше меня, но крепыш, пацан тот ещё. Вообще отличный парень и мы приняли его в свою компанию. Играли в чижика, в догоняшки и в лапту. Я бывал в их доме. Там всё было необычно. Особенно русская печь, по-особенному сложенная и по-особенному выбеленная. Валентина Семёновна, Серёжкина мать, ухватом вытаскивала из печи горшок с топлёным молоком. Это был самый важный момент перед обедом. После обеда мы с Серёжкой по очереди просматривали диафильмы. Диаскоп надо было направить матовым стеклом на окно и прокручивать кадр за кадром. В диафильмах было много такого, чего мы в жизни ни разу не видели. Ни на горе Весёлой, ни на Катуни, ни на островах.

Наши пути с Серёжкой разошлись. Он стал военным и уехал на во Владивосток, его отец продолжал руководить школой, мать работать учительницей начальных классов, я в той школе преподавал математику, моя жена Мария вела немецкий язык. Был один день, когда Пётр Фадеевич уговорил меня вступить в партию. Убедил в том, что в школьной партийной ячейке я просто необходим.

Однажды в учительской зашёл разговор о сельских старушках, которые устраивают в домах молебны. Его раздражали престарелые немки. Регулярно каждое воскресенье собираются на молебен то в одном доме, то в другом. Ладно бы где-то, а то ведь прямо у него под носом, через дорогу у тёти Лизы Шваб. Детей туда ведут, пропагандируют веру в Бога. Опиум религии в селе уже полностью искоренили, а тут вдруг выявились такие рецидивы.

Меня при этом не было. Никто не знал, что сказать на это. Тишина. Тут подала свой голос моя жена Мария:
- Внуков и внучат старушки берут с собой, если их девать некуда. Соберутся старушки, посплетничают, споют пару церковных песен и разойдутся по домам. Кого это трогает?

Пётр Фадеевич смолчал, вопрос остался открытым. Через несколько лет умерла его жена Валентина Семёновна. Это была тяжёлая утрата не только для семьи Зарубиных. Серёжкина мама была самой первой учительницей и самой любимой учительницей для многих айчан. Пётр Фадеевич пришёл к своей престарелой соседке Лизе Шваб и попросил её провести отпевание на похоронах Валентины Семёновны. Лиза сказала, что они на русском ни одной церковной песни не знают.

- Я знаю. Неважно. Придите, пожалуйста. Прошу Вас, Елизавета Егоровна.
Старушки пришли в дом к уважаемому в селе человеку и спели на немецком языке несколько церковных песен за упокой души Валентины Семёновны Зарубиной.