Побег, в поисках себя

Так уж случилось, что, по природе своей, я жутко нетерпеливая. Мне всегда хотелось всего – и немедленно. Когда я была маленькая и училась шить, несколько неудачных стежков приводили меня в полное негодование, тогда я втыкала иголку в другой конец лоскута, чтобы там всё сделать идеально, но нитка от забракованного шва тянула за собой тот край, от которого я пыталась сбежать. В результате получался совершенно непотребный комок тряпок, испещрённый моими стежками в разных направлениях. И когда распутать это совсем не представлялось возможным, нужно было брать новый кусок ткани и начинать всё с начала.
Убежать? Выпутаться? Срочно всё исправить? Как часто такие попытки заводят всё дальше и дальше в тупик! Так я и заметалась под натиском этой неотложной, жгучей потребности женского естества – состояться, совершиться, во что бы то ни стало. Всё, кажется – сейчас или никогда! И веришь лихорадочно, что вот он, вот, тот самый, единственный... на этот раз – уж точно он. Этот? Нет. Этот? Нет... Ну, может быть, он?
Этот мой яркий и стремительный роман был слишком заметным,  он протекал на глазах всего курса, а то и всего института.
Как выяснилось позже, – однажды наблюдать за нашей влюблённой парочкой довелось моему будущему мужу, – в ту пору ещё незамеченному мною студенту-старшекурснику. Я входила в ГИТИС, почти босая – во вьетнамках, растрёпанная, задиристая и непростительно счастливая. 
– «Вот, достанется же кому-то такая!..» – мелькнуло у него в голове.
Кто бы мог подумать тогда, что через каких-нибудь 4 года как раз ему-то и достанусь та самая я, которой сейчас недосуг даже взглянуть в его сторону! Судьба, прищурившись, досконально подслушивает наши случайные мысли, и частенько распоряжается ими с большим юмором.

Весну давно сменило лето. Росла гусеница быстро. Это было её главное занятие. А, увеличившись, она становилась мала самой себе. Так повторялось несколько раз, а гусеница всё неустанно росла и ела, ела и росла. А когда в самой себе становилось тесно, она безжалостно выкарабкивалась, сбрасывая собственную кожу, как младенческую распашонку.

Юность – весна жизни, счастливая пора! Но, как же крутило и мотало меня в то время! Этот роман закончился таким сюрпризом, после которого мне на долго оторвало ощущение реальности и желание жить. Дорогу я тогда стала переходить, не глядя. Потому что не видела большой разницы между – дойти или не дойти до другой стороны улицы. Зато, как Мюнхаузен, тянула сама себя за волосы из болота, чтобы не выглядеть жалкой и запущенной. Пожалуй, это единственное, что было мне тогда не совсем безразлично, раз уж всё равно приходится жить.
Однако, и следующая попытка вырваться из заколдованного круга оказалась ещё более кровопролитной. Благополучнейшая, с виду, ситуация оборачивалась своим омерзительным мурлом и коварно подмигивала, норовя при этом выжать душу до капли. Да и сама я за это время наломала дров – выше крыши. Так что в итоге, по взаимным зачётам с Судьбой, к окончанию обучения в институте я приволоклась номинально живая, но в состоянии выжженой пустыни.
После показов в театры, мне многократно было сказано: «Берём», а потом, благодаря разным хитросплетениям, – почему-то не брали. В родном театре Маяковского, где с первого курса я занята практически во всём репертуаре, мне были предложены самые птичьи права – разовые спектакли.
Вот, что значит пренебречь возможностью особого положения у Гончарова!  Не секретничать с маэстро, не делиться тайнами своих однокурсников, а советовать ему – поменьше кричать на студентов! И любила я не тех, кого правильно. И дружила не с теми. И говорила не то, что нужно, а то, что думаю. И смеялась не тогда, когда нужно, а только тогда, когда смешно. Естественно, теперь приходилось пожинать горькие плоды собственной независимости.