Артистка из народа

   Война кончилась, но ещё продолжала жить в умах и поступках.

    Большинство семей состояло из женщин и детей. В зимние вечера все любили  собираться в большой комнате со стосвечовой лампочкой под потолком. Устраивалась складчина, кто что принесёт. Была и выпивка из разбавленного спирта. Какая-нибудь женщина с непривычки быстро пьянела и со счастливой обречённостью роняла голову на грудь, а руки – на обнажённые колени. Эти колени, на которых показывалось кружево белой сорочки (все тогда носили самодельные сорочки из парашютного шёлка), обычно шокировали более старших по возрасту; они выводили такую женщину из-за стола, и через минуту любовный порыв её растворялся в неистовом танце, а пол содрогался от дроби каблуков. Женщины порассудительней и покрепче нервами хватали ребятишек и вальсировали с ними, как с воображаемыми партнёрами; такие женщины сохраняли весёлость и благопристойность до конца вечера, чтобы потом, дома, отплакаться в подушку.

   Среди них я различаю фигуру Анны Васильевны Лаптевой. Со скуластым обветренным лицом эта женщина сидела в уголке, время от времени отыскивая своих возившихся за печкой детишек, и лишь глаза, одухотворённые внутренним блеском, выдавали её. Она знала, что её час наступит, но не торопила его. Напившись чаю, наплясавшись, женщины  намеренно задевали Анну, мол, что ж ты, Лаптева, помалкиваешь, давай вноси  лепту в общий котёл. Анна сердилась бесцеремонности товарок, их грубым подковыркам, потому что желание сказать своё зрело без её участия. И вот минута наступала: шикали на детей, всё вокруг замирало, и Анна, нехотя, со страдальческим выражением начинала:
   - Встретились на улице две глухие старушки, – брала она у кого-нибудь тёмный платок и горбилась.
   - Здравствуй, Акулина Леонтьевна!
   - Свет мой, Глафира Петровна!
   - Как живёшь-можешь?
   - Ничем не поможешь, ноет поясница.
   - За что ж тебя в полицию, иль пачпорт утеряла?
   - Тем и другим натирала, ничего не помогает.
   - Ну и пусть тебя ругают, а ты новый хлопочи.
   - Пожалуй, лечи, я и так сколько денег пролечила.   
   - Ах, ты получила? Ну, слава богу, а то выслали б этапом.
   - Что за доктора пошли, принимала и на дом: лекарства напишут на рупь-два, а мне, старухе, каждая копейка дорога, еле перебиваюсь.
   - А я, матушка, в богадельню собираюсь, вот уже двадцать лет, как числюсь кандидаткой.
   - Права ты, голубушка, погода гадкая, много людей хворает. В нашем дворе енфантерии умер генерал, говорят, долго хворал!
   - Нет, матушка, он раньше не воровал, а вот как стал с товарищами водочку попивать, так и на воровство пустился.
   - Неужто муж-покойничек приснился? Знать, помин души просит.
   - Много ли сын-то носит? Пьяница, всё пропивает.
   - Неужто и сын помирает?
   - Вот только дочка меня утешает. Замуж вышла, женишка себе нашла.
   - И я слышала, что конка елестрическая пошла, значит, дешевле будет проезд.
   - Не думаю, что муж заест, она у меня с измолетства девушка честная.
   - Да железная дорога подвесная, сверху как за границей, а Питер-то и не узнаешь!
   - Ты, матушка, меня не понимаешь!
   - Полно, Акулина, пойдём ко мне, попьём чайку с вареньем.
   - Глафира ты, Глафира, – несчастное творенье!

   Зачин был сделан. Аннушка под благодарные взгляды товарок садилась в свой угол. Пока она шла, многие заглядывали ей в рот; не могли понять, как можно голосом представлять разные характеры.

   Сценка то и дело прерывалась, потому что какая-нибудь из слушательниц надолго заходилась в смехе; уж начинали смеяться, глядя на неё. В этот момент женщины отмякали, мир казался невесомым, а будущее, о котором они мечтали, обеспеченное, красивое, ждало их за дверью коммунальной квартиры, только распахни её.

   Анне Васильевне в ту пору было не больше тридцати; её тонкая фигура скорее напоминала девичью. Лишь преждевременные морщины старили. Но и они разглаживались, когда она начинала лицедействовать. То басом, то дискантом заговорит, то пьяный или прокуренный голос представит. И с такой степенью похожести, что бабы в страхе отшатывались от неё, называя ведьмой.

   - Хто сиг зял?

   Бессмысленная, идиотская, несколько раз повторяющаяся фраза. Открытый рот, глаза-бельмы. Хватательные движения, попытка пройти прямо. Ну, конечно, столяр Кузин в сильнейшем подпитии. До принятия дозы – тихий мужичонка, строгающий рубанком у себя в сарае, а после принятия – навязчивый, хвастливый тип, желающий, чтоб все его слушали и восторгались. Но в таком виде он никому не нужен, и в первую очередь – семье. Та ни под каким предлогом не собирается его пускать. В конце концов жена с детьми ночует у соседей, а он – дома, на обломках входной двери. Но вот кто-то подшутил, вынув из его кармана портсигар, и фраза, с которой дядя Паля ко всем обращается, означает:
   - Кто портсигар взял?

   Никто её не понимает, потому что он еле ворочает языком. Не понимая, смеются, а дядя Паля издёвки простить не может, и…начинается круговерть. Она напоминает испанскую корриду: дядя Паля бегает по посёлку за всеми, кто его дразнит. И таким он предстаёт перед собравшимися в игре Анны Лаптевой. Анна словно хочет сказать: тяжела наша доля, бабоньки,  цвет нашего посёлка, наши мужья, полегли на войне, остались разве что их тени… Но лучше жить с памятью о хорошем, чем с тенью.

   Однажды, заслышав, что его «показывают», дядя Паля не выдержал, пришёл.
Аннушка разыграла его как по нотам. Кузин побагровел; он не знал, что такое возможно. Дождавшись Аннушку, он в темноте набросился на неё с кулаками. Но бабы учли такой вариант, и сами отмутузили его. «Ах, вы…, – ругался он, отступая к сараю, – гробы вам сварганю заместо табуреток». Однако странное дело: пить он стал не так, как раньше. А, чтоб не догадались, что игра на него подействовала, изобрёл теорию «последнего стакана». «Сколько раз тебе говорил: не пей последний стакан», – поучал он какого-нибудь собутыльника, возвышаясь над ним ровно на этот стакан.

   Бесстрашие Аннушки меня пугало. Решиться показать самого директора завода Лютого! Бритоголовый человек в военном френче как-то заглянул на огонёк и тут же попал под увеличительное стекло. Главное качество его состояло в нагнетании страха на рабочих. Фамилии этого человека я не помню, Лютый – скорее прозвище. Но однажды был свидетелем его крика в проходной завода, где он стоял с карманными часами «Молния» в руках. «Матвеева – десять!» И опоздавшую на десять минут женщину, осудили на три года. Сама Аннушка не раз сдавала шестикилометровый кросс, когда просыпала смену. Пока у завода не было сил на собственное жильё, приходилось топать издалека, и женщины эту дорогу всё время проклинали.

   Война, выбившая мужчин, не в силах была разрушить семьи. Пусть неполные, но они держались на женщинах. Но когда уходят женщины… У Матвеевой осталось двое детей, и дорога им была одна – в детдом. Комнату её тут же опечатали (потом её занял инженер из Ленинграда), а за детьми приехала машина. Не знаю, что сталось бы с ними, не случись это воскресным утром. Бабы, кто из любопытства, кто из сострадания, обступили «воронок», а, когда увидели выходящими мальчика с самодельным ружьём и девочку с одноногой куклой, закрыли их телогрейками. Дети исчезли, растворились, как ни старался человек в галифе найти их.

   Девочку взяла Анна. На девичнике в присутствии Лютого она подзывает малышку и просит показать куклу. Девочка стесняется. Из её ответов можно понять, что кукла несовсем как бы... Но у Анны есть вторая ножка, сделанная столяром Кузиным, и происходит чудо: кукла теперь что надо! Лицо девочки светится тихой радостью. С такой куклой теперь можно ехать к маме.

   - Где мама? – сажает Анна её к себе на колени.
   - В командировке.
   - Что она там делает?
   - Спички.
   - А ты что будешь делать?
   - Спички. Куклу научу. Наделаем много, и маму отпустят.
   - Не двинуть ли нам, бабы, на подмогу Матвеихе? – вопрошает Анна. – Что молчите? Не сегодня-завтра всё равно кто-нибудь опоздает.

   В полной тишине Лютый выходит. Анну окружают тревожные глаза. Что будет? Легко загреметь в такие времена. Но вот подала голос одна, вторая… Слов не разобрать, но смысл ясен: да что ж это такое? Мужиков потеряли, ладно, а сейчас, в мирное время, баб теряем? В своём-то царстве-государстве… В итоге маленькая победа: стали возить женщин на работу. Приезжал открытый грузовик с поперечными лавками, женщины заполняли его и катили на работу с песней.

   Единственного мужчину, приходившего на девичник, я хорошо запомнил. Он не говорил, не танцевал, не притрагивался к чаю, а просто сидел и смотрел на Анну. Выдержке его можно было позавидовать, потому что женщины пускались на всякие хитрости в надежде, что он обратит на них внимание. Но он, кроме Анны, никого не замечал, он ждал ответа на давно поставленный вопрос.

   Давным-то давно, да, видать, Анна знала цену вопросу и не торопилась с ответом, хотя многие ей говорили: »Я б, не задумываясь…»

   Что это был за вопрос, наверное, и так понятно, если бы он не вместил жизнь третьего человека, мужа Анны. Натура деятельная и нетерпеливая, Анна сама выбрала мужа. Бывают такие люди, что ждут: что женщины, что мужчины. Лёвушка слыл мягким и сердечным, а такие всегда ждут. Анна пришла к нему и сказала: «Ты мой», и Лёвушка с радостью согласился. От самого Лёвушки признания можно было ждать годами, Аннушка это сразу поняла. Каковы были притязания третьего человека, Деменкова, сидевшего сейчас среди женщин в тёмно-зелёной, из хорошей материи, гимнастёрке, я не знаю. В пору молодости, возможно, их и не было. Но они обнаружились в самое страшное время, в войну.

    Когда завод эвакуировался в самарские степи, где нашли залежи серы (сера входит в состав пороха), одним словом, когда всё более-менее утряслось, этот самый Пётр Деменков вдруг стал замечать Анну. То на картофельном поле встанет с ней на боровок, то на конюшне вмешается в действия конюха, якобы не ту лошадь выдавшего Анне. В подсобном хозяйстве, на которое бросили Деменкова, стали работать женщины и подростки, и работа была чисто крестьянская. Аннушка с неё возвращалась поздно. Уже и Лёвушка выползет из «ямы» (так прозвали серный рудник) и детишек накормит, а она ещё только тащится  с припрятанной в кармане морковкой.

   Однажды женская бригада разбрелась по лесопосадке, собирая для военной медицины бересклет (сучковатый, крепко сидящий в земле кустарник), Деменков заметил, что Анна отстала от товарок, и шутливо обнял её сзади. По тому, как цепко держал он её, она поняла, что это не шутка. Попробовала высвободиться – не хватает силёнок, стала укорять – в ответ смешок. Испугавшись, Анна пустила в ход зубы…

   Случаев приставания мужчин к женщинам в том ограниченном пространстве из трёх бараков, что окружали серный рудник, не было, и потому Анна никому не сказала о нём. Поступок Деменкова она объясняла так: здоровый мужчина, бывает. В семейной жизни Деменкову не повезло: больная жена, детей нет. Но она здесь причём?

   Деменков «обиделся». Работу всучит грязную и на отшибе где-нибудь. Своих попыток не оставил, но Анна предупредила, что пожалуется Лютову, если это будет продолжаться. Лёвушку она втягивать не хотела, берегла. Втянуть Лёвушку означало: собственными руками отправить его на фронт, потому что мелкие начальники, вроде Петрухи Деменкова, здесь, на руднике, решают всё.

   Как ни старалась, не уберегла она Лёвушку. На мужчин, работавших в «яме», распространялась бронь, но вот стали призывать и их. И первым – Лёвушку. Анна подумала, его одного, и пошла на поклон к Деменкову, чуть ли не в ноги упала. С тем пошла, чтобы отстоять мужа.

   - А, жареный петух, – Петро как сидел на взмыленной лошади, так и не слез с неё, – в одно место клюнул?
   - Кормилец…, – только и смогла выговорить Анна.
   - Раньше надо было.
   - Ну какой он вояка, посуди. В армии не служил.
   - Завтра в посадке решим, приходи.

   Повернул коня и был таков.

   Анна поймала шофёра трёхтонки, перевозившего серу с рудника на завод, и поехала к Лютому.

   Завод обосновался в десяти километрах от рудника. За год здесь вырос посёлок из каменных двухэтажных домов. Анну ошеломило электричество, от вида которого она отвыкла. Люди здесь, несмотря на войну, жили лучше, даже озеро себе сотворили, запрудив небольшой ручей. Завод работал в три смены, а директор, кажется, и не выходил из него. Когда охранник доложил ему о женщине из «ямы», он тут же велел её пропустить.

   Листал какие-то сводки и вроде бы не слушал, но смысл уловил. Перебил:
   - С рудника всех придётся взять. Немец под Сталинградом.
   - Всех мужиков?
   Лютый кивнул.
   - Возьмите лучше меня, а мужа…
   - Займёшь его место, Лаптева, и бабам скажи: пусть готовятся на замену.
   - А как же «подсобка»?
   - С «подсобкой» позднее решим, а сейчас весь урожай – на фронт.
   - Как весь? Сами-то что жрать будем?
   - Я предупреждал Деменкова: нарежь семейные участки. Ещё весной. Дал трактор на два дня. Передай ему, пусть нарежет.
   - В сентябре? участки?

   Анна выскочила сама не своя. Лёвушку забирают на фронт, но это не всё: впереди голодная зима. Оказывается, нужно было своей землёй обзавестись и жить с неё, а не с общей. С общей – в общий котёл.

   Всю зиму Аннушка проработала на руднике, где серу добывали ломом да кайлом. Фуфайка её и валенки пропитались жёлтой удушливой пылью. На манер Лёвушки она оставляла их в барачном коридоре. Рудничным женщинам время от времени подбрасывали хлеб, муку, ситец, а, чтобы выменять что-нибудь из них на картошку, приходилось идти в глухую деревню за десяток вёрст. Деревня сама бедствовала без керосина и электричества, но продуктами делилась. Картошку Анна привозила хорошую, хотя и необычную по цвету – красную.

   В «яме» лучше было: не доставал ветер. Когда ломалась трёхтонка, женщины, сбившись в кружок, гадали, где их мужья? От двадцати человек хоть бы одна весточка. Но вот на рудник пригнали пленных немцев, и стали сбываться нехорошие предчувствия. Нашёлся очевидец, который плыл с поселковыми по Волге до Саратова, а что с ними после Саратова сталось, он не знал. Жёны продолжали ждать, хотя знали, что за Саратовом.

   Ожидали по-разному. Кто надеялся на письменные запросы, кто вгонял себя в работу, омужичивался, а большинство жило с натянутой в душе струной, ослабить которую, кажется, ничто не могло. Анна неожиданно для себя, как только бригада вернулась под начало Деменкова, устроила спектакль в лесопосадке. Во время нарезки семейных участков. Опять Деменков начал приставать, а она возьми да назначь ему свидание.

   Женщины попрятались в кустах, наблюдая за тем, как петушится их начальник и какую рискованную игру ведёт Анна, заставляя отвечать на вопросы, которые разумному человеку не обойти.

   - Погодь, Петро, погодь, – раздавался среди нежной зелени смешливый голосок Анны, – ты что: в самом деле любишь меня?
   - Маюсь, Нюра, давно и бесповоротно. Сил нет.
   - Но у тебя есть близкий человек, жена.
   - Сама не живёт и мне не даёт.
   - Зря ты это, Петро, зря. Что с ней?
   - Будто не знаешь? – Лёгкие.
   - Отвези в Куйбышев.
   - Больницы забиты ранеными, не берут.
   - А здесь какой смысл держать?
   - Да об чём ты…

   Послышался хруст валежника, дёрнулись листья высокорослого орешника, и опять стихло.

   - Так не пойдёт, Петро. Если на жене ты поставил крест, то и на другой женщине рано или поздно – тоже.
   - За этим и позвала?
   - А почему бы и нет?
   - Ах ты…

   Несдобровать бы Анне, не приди ей на помощь подружки. Ох и шум они подняли! «Знаем мы любовь начальников, – гремело вслед сконфуженному Деменкову, – в одну влюбился, на другой женился!» Петро даже лошадь не смог отвязать, бросил. Женщины улюлюкали, провожая любителя острых ощущений до самого дома, а потом бездельничали весь день: пекли картошку на костре, украшали себя венками из подснежников, пели песни. Начало весны в заволжской лесостепи сродни чуду: жизнь в ней просыпается с неистовой силой. Что ни окинь взглядом, всё крупное, ядрёное: снег в оврагах, фиалки на буграх, набухшие почки яблонь, кряжистые дубы, завитушки облаков на лазоревом небе. Тут и расчувствоваться недолго. Мальчишки постарше, воспользовавшись тем, что матери «отключились», набрали камней и побежали лупить пленных немцев, но назад вернулись сконфуженные, так и не выпустив ни одного «снаряда». Немцы выглядели хуже русских: грязные, оборванные, голодные.

   Деменков нашёл единственно правильный выход: ушёл на фронт. Всю войну о нём ничего не было слышно, а на «подсобке» его заменила Анна. Анна первым делом поставила на ноги жену Деменкова, Ефросинью. Пришла к ней и грубо, по-мужски сказала: »Хватит валяться, айда работать». Сухой климат понемногу сделал своё дело, и к концу войны она уже была вполне здоровым человеком. Но вот война кончилась, и все засобирались на родину, Ефросинья – тоже, а ей нельзя: питерские болота ей не подходят. Как ни отговаривали её, как ни нахваливали здешние помидоры, она предпочла родной воздух. Вернулись: ни кола, ни двора, завод прежде нужно подымать. Бывалые не выдерживали, а что про Ефросинью говорить? Проработала год – и не стало её.

   Прежнего Деменкова напоминали разве что глаза. Вернулся он притихший, словно провинившийся, без наград и ранений. Попал в такие войска, которые своим спуску не давали. Бежишь, скажем, в атаку, а немец на тебя танком прёт, ты с испугу оборачиваешься, а там Деменков, вооружённый лучше тебя, с приказом «ни шагу назад». Вот и выбирай, немецкую или свою пулю получить. Товарищ Сталин придумал. Для скорейшей победы. Придумать-придумал, но не учёл: кому победителя спасать? Опять бабам? Анне? Петро так и не мог отойти от войны; душа его напоминала прогоревший дом: снаружи и крыша, и окна есть, а внутри пусто, ни лестниц, ни перекрытий. Анна бы спасла его, сильная женщина, что и говорить,  но любовь к мужу, ожидание его пересиливали. Лёвушку она будет ждать всю жизнь. Придут на посёлок бумажки, написанные одной и той же рукой, в них такой-то и такой пропал без вести, но что они могли добавить к тому, что женщин знали?

   Неожиданно приехала Матвеиха и забрала дочку. Для Анны это был удар, она привыкла к девочке, да и та уже называла её мамой. Не хотелось ей уезжать, по лицу было видно. Матвеиха порассказала, как насильничали охранники, как она прижила там ребёнка, но он умер. Я тоже привык к девочке и втайне мечтал жениться на ней, когда вырасту. У меня уже тогда засело в мозгу, что девочек надо спасать от охранников. Приедет охранник с винтовкой, а я встану впереди неё тоже с винтовкой. Пока охранник разворачивает свою, я свою уже развернул, потому что она у меня короче, со спиленным дулом. Вот и выйдет охраннику боком его приезд. Но девочке я так ничего и не сказал. Прощаясь, женщины заголосили, словно по покойнику…

   Не забыть мне романтическую сцену, которую Анна исполняла не часто, хотя женщины всякий раз её просили. Но если приходил Деменков, исполнение было обеспечено. Эта сцена, наивная и чистая, ничего не прибавляла ни к войне, ни её последствиям, но почему-то была нужна этим забитым и замордованным людям. Я бы не стал её вспоминать, но она дорога мне, и проницательный человек поймёт, почему.

   В ней участвовали все, кто хотел. Пока выносили столы и переодевались, Анна Лаптева репетировала отдельные куски с участниками массовки. А с главным героем она проходила сцену целиком, посреди снующей детворы, и многие взрослые старались её не пропустить.

   Когда всё было готово, зажигали свечи. Аннушка поднималась на возвышение, обозначавшее балкон дома, и с этого воображаемого балкона вглядывалась в темноту. В полумраке двигалась процессия: мещане, стражники, палач и бледный, закованный в кандалы, юноша, которого ведут на казнь.

   - Чу…, – начинала Аннушка, – что слышу я? Его шаги иль ветра посвист?
   Процессия замирала на какое-то время, чтобы дать героине прийти в себя.
   - Как же так? – вопрошала она в темноту. – Меня уверили, что казнь отменена.
   Анна тут же меняла голос на равнодушный, мужской:
   - Проходим, барышня, проходим.
   - И вот уже не сон, а явь: его ведут, и только на меня надежда!

   Анна поднимала глаза к потолку, и в это время один из статистов приближал свечу к её лицу. В это лицо присутствующие буквально впивались. Сначала на нём появлялась растерянность: неподвижные глаза, полуоткрытый рот, машинально что-то ищущие руки. Потом страх: зрачки расширялись, рот плотно сжимался, а руки захватывали складки одежды. И, наконец, – отчаяние: Аннушка склоняла голову, плечи начинали мелко вздрагивать, и слёзы, настоящие человеческие слёзы, падали на пол. Вместе с ними падала и Анна.

   - Всё прахом! – била она ладонью по полу. – Мечты, надежды! Будь проклята власть денег!

   Она поднималась, сжав кулаки, полная решимости, и в этот момент процессия возобновляла движение. Заслышав шаги, Анна протягивала руку к одному из двух покрывал, висевших перед нею. Между возлюбленными было условлено: белое покрывало означает жизнь, чёрное – смерть.

   Анна готова завернуться в чёрное, но голос за сценой вещает:
   - Проходим, барышня, проходим.
   - Никогда! – отвечала Анна, срывая белое покрывало. – Пусть тело не спасу, но душу! душу!

   Она выходила в белом, а возлюбленный, склонив голову, ждал своей участи. Теперь свечу приближали к его лицу, чтобы увидеть признаки радости. И она вспыхивала, как луч солнца в подземелье! Кандальный звон в виде поднятых рук возвещал о дарованной свободе.

   Юношу уводили, но глухой звук красноречивее  слов свидетельствовал о его кончине. Аннушка этот звук принимала спиной: постепенно белое покрывало сползало с её плеч и заменялось чёрным. В чёрном она становилась как бы меньше, что могло означать, что силы её на исходе: она не выдержала испытания, устроенного самой себе.

   Так кончалась сцена. Женщины подходили к Анне и сквозь слёзы целовали её. «Ну, Анна…», – говорили они. А некоторые добавляли: «Артистка да и только». Дети больше не возились. Им было жаль юношу. А наутро «артистка» надевала резиновые сапоги, ватник, повязывала шерстяной платок и в толпе других женщин шла зарабатывать на пропитание себе и детям.

   Вместе с Анной Васильевной я, будучи мальчиком, несколько раз участвовал в романтической сцене. Сначала в массовке, потом стражником, и, наконец, мне доверили роль революционера. Обычно эту роль исполняла женщина, загримированная под мужчину, но то ли кандидатуры не нашлось, то ли увидели, что я подрос, словом, поставили меня, тем более, что роль бессловесная. Анна Васильевна порепетировала её со мной, но по мере того, как шло действие, внутри моего героя рождалось сомнение: стоит ли отправлять его на казнь? Ведь он же революционер, а не ягнёнок, и может что-то предпринять. Ну, хотя бы, сбежать. Дерзко и по-мужски. Девушка, по сути, предаёт его в последнюю минуту.

   Мысли подобного рода накапливались во мне и в решающий момент вылились в одно слово:
   - Обманщица.

   Надо было видеть, как встрепенулась Анна Лаптева! Ей просто недоставало партнёра, что бы сыграть в полную силу!

   Публика затаила дыхание. Она подошла ко мне совсем близко и, глядя в глаза, спросила:
   - Боишься смерти?
   Я испуганно кивнул.
   - Есть вещи пострашнее.
   - Страшнее смерти?
   - Жизнь.
   - Жизнь?
   - Ну да. Ты разве не знал?

   И мне, её сыну, ничего другого не оставалось, как только пройти с высоко поднятой головой.