Вера, надежда, любовь

        Эпиграф https://www.stihi.ru/2017/10/11/8098

        1. На мосту

        Вчера был самый паршивый день в жизни Никиты. Он расстался со своей девушкой. Мало того, он был глубоко опозорен и уязвлён. Юноша узнал, что, оказывается, его любимая Иришка спит с другим парнем. Причём, этим парнем был ни кто иной, как его лучший друг Артёмка. Да, такое случается не только в фильмах, но и в жизни. Два самых близких человека в жизни Никиты предали его и унизили. Накануне вечером, когда подвыпившая компания гуляла по городу, один из друзей – сутулый очкарик Ромка небольшого роста, державшийся всегда где-то в стороне, которого почему-то всегда волновали справедливость и судьбы других людей, но только не своя собственная – проболтался Никите, что его обманывают. Тот не поверил, побледнел, крича, что это мерзкие слухи, да и дал Ромке сгоряча затрещину. Но Ромка не унимался, он заплакал и закричал Артёмке, чтобы тот во всём сознался. Никита снова ударил слабого Ромку, Артёмка не выдержал и выпалил, что «Пацан правду говорит». В тот момент Никита подумал, что время остановилось. В голове его что-то помутилось. Вся его злость и жуткое негодование переключилось на Артёма. Завязалась драка. Причём, не на жизнь, а на смерть. Ведь это была борьба за женщину, за самку. Окружившие дравшихся улюлюкали и поддерживали то одного, то другого. Им и в голову не приходило, что два человека, только что бывшие лучшими друзьями, могут серьёзно покалечить друг друга, или даже убить. Даже Иришка молчала и стояла, будто окаменевшая, хладнокровно и торжествующе наблюдая за своими самцами-соперниками. Наконец, когда состязание закончилось, и Артём, напоследок в очередной раз ударив скорчившегося на асфальте Никиту в живот, победоносно издал дикий вопль и постучал себя кулаками по груди. Иришка наклонилась и прошептала своему бывшему «милахе» в окровавленное ухо: «Никит, извини, я, блин, никогда тебя не любила.. Так, это самое… Давай разбежимся, а то вон жесть какая-то творится, блин…» И это было всё. Никита смутно помнил, что произошло дальше. Все «друзья» ушли, лишь только Ромка остался и помог Никите, исковерканному внешне и внутренне, доковылять до дома.
        …А сейчас было утро. Тихое осеннее раннее утро. Ни одного человечка, лишь редкие машины, рассвет только начинался. И теперь Никита, обычный восемнадцатилетний парнишка, стоял за ограждением высокого загородного моста, едва державшись дрожащими руками за покрывшийся инеем металлический поручень за спиной. Его коротко обстриженная светловолосая голова наклонилась над безжизненной, стынущей водой.
        Но эта вода в тот миг казалась ему роднее и преданнее всех-всех людей на земле. Она мерцала и переливалась под проявляющимися лучами восходящего солнца, как уютная, мягкая колыбель, покойная, тихая обитель.
        Всё тело юноши болело, разбитый нос не дышал, пощипывали запёкшиеся ссадины, в боках кололо при движении, распухшие, покрасневшие голубые глаза почти не видели из-за тёмных фингалов и пролитых слёз. Душа его была изранена не меньше, но в голове уже было пусто. За время бессонной ночи Никита много передумал и решил, что жизнь его ничего не стоит. Он слабак, ничтожество и вообще никто. Любимая девушка его предала, лучший друг избил и унизил. Парень когда-то горячо хотел стать сценаристом или даже режиссёром, сочинять интересные сюжеты, ходил на престижные курсы. Но однажды внезапная любовь вскружила ему голову, и Никита не смог поступить в институт. Или, просто не захотел… В любом случае, теперь и любовь, и учёба полетели ко всем чертям, и юношу ожидал осенний призыв…
        Паренёк в последний раз посмотрел на беспечную линию далёкого горизонта с полоской чёрного леса, зажмурился от выглядывающего солнца и глубоко вздохнул, почувствовав дикую боль в рёбрах… и в сердце…
        - Молодой человек, закурить не найдётся?
        Вздрогнувший Никита едва уже не разжал державшиеся за парапет пальцы, как раздался этот невозмутимый, старческий голос.
        Юноша обернулся и увидел улыбающегося мужчину очень преклонного возраста, в длинном сером пальто, старомодной чёрной шляпе и с изящной тросточкой.
        Ошарашенный Никита даже не нашёлся, что ему ответить:
        - Вообще-то, я занят…
        - Я вижу, - ухмыльнулся незнакомец, - Поэтому и решил – зачем пропадать ни в чём не повинным сигаретам, когда их хозяин решил утопиться? Кому-то они вполне могут пригодиться.
        - Ладно, - почему-то с лёгкой досадой сказал Никита, - Вытащите из моего правого кармана, в куртке. И зажигалка там же.
        Старик аккуратно вынул пачку сигарет и зажигалку из кармана ветровки Никиты.
        - Может, закуришь напоследок? – спокойно предложил незнакомец, приподняв шляпу.
        - Ну, если только быстро… - растерянно произнёс юноша.
        Мужчина зажёг сигарету и поднёс Никите. Тот, оторвав правую руку от железного ограждения, взял сигарету и глубоко затянулся.
        Старик тоже затянулся, но как-то неохотно, слегка покашливая.
        - Между прочим, вода только кажется такой приятной, блестящей, - испуская клубы сизого дыма, задумчиво промолвил старик, - мне доводилось в такой «купаться» в годы войны.
        Слова собеседника произвели на Никиту сильное впечатление. Он вновь повернулся к старику и с уважением произнёс:
        - Вы ветеран Великой Отечественной?
        - Да, сынок, он самый, - как-то грустно ответил мужчина и опустил глаза, - немного нас уже осталось… Я во флоте служил, матросом был на торпедных катерах на Балтике. Самая большая опасность была с воздуха, когда налетали вражеские самолеты. Тонули мы несколько раз. Однажды в октябре 44-го вся команда погибла, чудом я один остался жив, но получил ранение в правую ногу. Проболтался в холодной воде, держась за обломок деревянной обшивки, не выдержал бы я долго. Но вскоре подобрали меня товарищи с другого катера… С тех пор в ноге такая ноющая боль в плохую погоду или когда нервничаю…
        Никита молчал и внимательно смотрел на своего необычного собеседника. И вдруг ему стало стыдно. Невыносимо стыдно. Он снова опустил наполнившиеся слезами измученные глаза на безмятежно текущую внизу речку и уронил недокуренную сигарету. Та мягко опустилась в рябое течение и понеслась прочь, пока совсем не исчезла из виду.
Вокруг так и не было ни души, только изредка проносились спешащие куда-то машины. Казалось, почти все жители этого большого города никак не хотели вылезать из-под одеял в квартирах с пока ещё не запущенным отоплением в это холодное, воскресное утро.
        Незнакомец молча докурил сигарету и, выждав некоторое время, осторожно произнёс:
        - Ну, что, не передумал?
        Ничего не ответив, юноша сокрушённо посмотрел на старика, потом вниз под мост. Чуть-чуть ослабив пальцы, в сердце его невыносимо защемило, и душа ушла в пятки. И тут большая, сморщенная старческая ладонь мягко опустилась на Никитину правую руку, уже почти отрывающуюся от парапета. Тот, почувствовав доброе тепло человеческой руки, постоял ещё немного и, наконец приняв решение, стал медленно перелезать обратно…
        Как будто почувствовав себя снова живым, Никита зарыдал и горячо обнял старика. Немного успокоившись, юноша поблагодарил незнакомца и хотел было уже отправиться обратно домой, но тот вызвался проводить его.
        Некоторое время они шли молча вдоль моста, оба прихрамывали на правую ногу. Уже зачастившие прохожие исподлобья поглядывали на странного помятого парня с кровоподтёками и его «дедушку» в старинной шляпе.
        - Тебя как звать-то? – нарушил молчание ветеран войны.
        - Никита. А вас?
        - Михаил Георгиевич. Очень приятно, Никита.
        И они, сильно пожав друг другу руки, побрели дальше.

        2. Вера

        Пройдя мост, старик и юноша вошли в загородный парк. С деревьев нехотя отрывались невесомые листочки, вокруг пустующих скамеек копошились стайки голубей, недовольно каркали вороны, нарушая зябкую утреннюю тишину.
        - Михаил Георгиевич, - заговорил Никита, - что вы делали на мосту в такую рань?
        - Ты знаешь, сынок, была у меня овчарка Мурка, - грустно ответил старик.
        - Мурка? Какое странное имя для собаки, - улыбнулся Никита.
        - Да, вот так, как-то подошло ей… Уж пять лет, как нет её, Мурки. Долгожительница она была, 24 года… А я всё равно каждое утро рано встаю и гуляю в парке, как будто с собакой… Привычка – вторая натура. Но это хорошая привычка, согласись? А сегодня, Никит, ты знаешь, в первый раз я маршрут изменил. Захотелось мне на рассвет поглядеть, уж больно небо красивое. И пошёл к мосту, там такой вид… Как что-то потянуло меня туда.
Никита, понурив голову, закурил сигарету и предложил своему спутнику.
        - Не, не, уволь, - замотал головой Михаил Георгиевич, - Вообще-то я тридцать лет, как бросил. Это я просто хотел как-то отвлечь тебя от твоего губительного замысла. Тут дело тонкое, без резких движений надо. Я хоть на здоровье и не жалуюсь, только нога, будь она неладна, но не удержал бы я тебя, детину такого, коль… Эх, и балда же ты… Вот у нас на войне чего только не было. И самоубийцы были. Не выдерживали ужаса того… А сейчас-то время спокойное, мирное!..
        - Да, Михаил Георгиевич, расскажите о войне! Вот мой прадед капитаном был…
        - Ну, вот! Видел бы он тебя сегодня! Не, Никит, столько уже всего рассказано, и сам я так много раз вынужден был возвращаться мысленно в это тяжёлое время… Ты мне лучше скажи, вот чего тебе, здоровому парню, помирать-то вздумалось? Вижу я, что в беде ты, побитый весь, но всегда же выход можно найти!
        Путники присели на ближайшую лавочку. Почесав щеку с запекшейся ссадиной, юноша нехотя рассказал свою историю. Закончив, он опустил голову и потёр увлажнившиеся глаза.
        - Эх ты, горемыка, - сказал Михаил Георгиевич и небрежно потрепал Никиту по макушке, - То же мне, беда какая… Наоборот, хорошо всё! Правда открылась, и эта мерзкая девчонка и дружок твой бывший не будут тебя больше обманывать! А фильмы снимать ты будешь, только цель себе поставь и не отрекайся от неё!
        - Но ведь я люблю её! Люблю, суку! - всхлипнул Никита и закрыл лицо руками.
        - Ничего, разлюбишь. Нельзя таких любить. И ненавидеть тоже нельзя. Не стоит тратить свои силы и ставить жизнь под угрозу! Будь мужиком, возьми себя в руки! У тебя еще вся жизнь впереди!
        - Ничего у меня нет впереди…
        - Не, Никит, ты это брось! Что мы все, выходит, зря воевали?! Чтобы вот такие парнишки, вроде тебя, с мостов кидались?! Нет, сынок, так дело не пойдёт! Столько жизней было положено ради жизни, а не смерти! Жить надо, Никит! Умереть всегда успеешь! Жить и верить в хорошее! Надо верить! Вера – вот что самое главное!
        - Было бы, во что верить…
        - Да во что угодно! – старик раскинул руки и огляделся по сторонам, - Да вот хотя бы в то, что осень пролетит, зима пройдёт, и весна вновь заставит эти ветки покрыться листвой! Всё может случится в этом мире… Но верить надо в лучшее, сынок. И в себя верить. В страну свою. Вот мы на войне верили. Верили, что победим! И победили! Ведь, коли веришь – значит, знаешь, и так оно и будет! Мы верили друг в друга! Ты знаешь, ничто так не объединяет людей, как общее горе! Когда нас много, то и всякой беде можно отпор дать. И вера в победу прямо осязаемой становилась, как живое что-то. Что-то такое, что даёт силы сражаться дальше и толкает вперёд и вперёд, несмотря ни на что!
        Расчувствовавшись, Михаил Георгиевич достал платок и высморкался.
        - Вам нехорошо? – спохватился Никита.
        - Да уж получше, чем тебе. Я-то с моста не хочу прыгать, - фыркнул старик и стал постукивать тростью об асфальт.
        - Да не буду я уже прыгать, - обиженно пробурчал парень, - не буду…
        - То-то же, и не вздумай опять! - потирая занывшую ногу, прокряхтел его спутник, - Думаешь, у меня таких мыслей не было? Как же! А потом как стыдно-то было… Я-то уж в таких передрягах был – тебе и не снилось! Когда ты мечешься на маленьком торпедном катерке, а над тобой самолёты огонь открывают! Вся жизнь перед глазами проносилась! Сколько я товарищей потерял… Так жить хотелось! Верил, что выживу! И выжил!
        - А вы в бога верите? – вдруг спросил его собеседник, - Верили, что он вас уберёг?
        - Да нету никакого бога, и тогда не было, - махнул рукой ветеран, - Одна у нас религия была – партия! И потом…
        - Да все так говорят! А все равно люди верующими были!
        - Это дело каждого, сынок! Но я и сейчас в бога не верю, когда нет больше партии, нет страны моей, за которую я сражался… Я верю в себя, в своих родных и близких, и в то, что у нас всё будет хорошо. А бог… Бог – это сама жизнь, судьба, но молить о спасении, на колени вставать я перед ней не стану…
Оба тяжело вздохнули и замолчали.
        Симпатичная молодая спортсменка в обтягивающей водолазке быстро пробежала мимо их скамейки, поднимая с асфальта встревоженные жёлтые листья. Проводив её взглядом, старик произнёс:
        - Вот как надо, Никит! Бежать навстречу всем ветрам, ничего не боясь. Я отдал бы что угодно, чтобы ещё раз прожить свою жизнь со всеми её радостями и невзгодами, уж поверь мне!
        С этими словами Михаил Георгиевич поднялся и медленно пошёл дальше. Никита, тревожно посмотрев в сторону моста, встал со скамейки, расшугал окруживших его голубей и побежал догонять своего провожатого.
        - Вот ты мне скажи, - задумчиво заговорил старик, когда они с Никитой вышли на широкую улицу, - часто ты задумываешься о том, как тебя любят твои родители?
        - Да у меня мать одна, и та алкоголичка, - с обидой выпалил юноша и хмыкнул носом, - она ж, тварь, даже не спросила меня, чего я весь в крови домой вчера пришёл! Знай себе, сосёт бутылку, и по фиг на всё!
        - Нельзя говорить так о матери, сынок, - недовольно процедил Михаил Георгиевич, - какая бы она не была, ты должен…
        - Да бросьте вы, Михаил Георгиевич, должен – не должен! Никому я ничего не должен…
        - Во-первых, дурачок, каждый человек с момента рождения в долгу перед своей матерью за то, что она тебя родила. Ты в долгу до самой смерти, не забывай это! Если ты не уважаешь свою мать – ты не уважаешь себя!
        - А отец?! Что, тоже уважать?! Когда какой-то подонок трахает девушку, клянётся в вечной верности, а как узнает, что залетела – поминай, как звали! Ненавижу его, - распалился Никита.
        - Не Никит, не держи зла, - понурился Михаил Георгиевич, - зло нас убивает… Прощать надо всех. Даже своих врагов.
        - А вот вы простили фашистов, с которыми воевали?! За всё, что эти гады натворили?!
        - Да, простил, простил, окаянных! – закричал ветеран, остановившись и замахав тростью, - Но ненавидел, конечно, ненавидел! Это же война, Никита! Она держится на ненависти! Но мы же все молодые были и не понимали, что мы были просто орудием в руках мировой системы! И нас, и немцев, и всех остальных, как пауков кинула в одну банку чья-то властная рука – и пусть они друг друга уничтожат! Ненавидеть надо причину, идею, которая эту всю кашу заварила, а не людей! Вот я теперь вспоминаю убитых немцев и представляю, что у них у каждого тоже была своя семья, свой дом, своя любовь к жизни! И если бы не война… Поверь мне, твой отец, если он жив, жалеет о том, что сделал. Каким бы последним негодяем не был бы человек, он всегда будет раскаиваться в содеянном, до конца своих дней…
        - Я вам не верю! Люди такими сволочами бывают и не задумываются об этом, - огрызнулся парень, - какие у вас все шёлковые, хорошие…
        - Хочешь – верь, а хочешь – нет, дело твоё…, - печально заключил Михаил Георгиевич, и они снова продолжили идти.
        Так постепенно они дошли до Никитиного дома.
        Настало время прощаться.
        - Михаил Георгиевич, я вам так благодарен, - Никита переминался с ноги на ногу, заложив руки в карманы, - что бы со мной было, если бы не вы…
        - Всё, давай без этого, - оборвал его старик, поморщившись, - вообще-то, ты сам решил остаться, я всего лишь случайный прохожий… Ты лучше вот чего… обязательно сходи к врачу, обработай ссадины. И… и самое главное! Поклянись, что больше никогда, никогда не надумаешь этого снова!.. А, хотя, всё это пустые слова, главное то, во что ты сам веришь, и что ты будешь делать или не будешь…
        Они стиснули друг другу руки и попрощались. Но, едва открыв дверь подъезда, Никита развернулся и закричал:
        - Михаил Георгиевич!
        - Да, да, чего, Никит? – обернулся тот.
        - Я, это… Я уже через два дня собираться буду. Забирают меня. Ну, это. Я ж говорил, служить в армии. У меня завтра проводы должны были быть, а теперь… Вы же понимаете: матери и дела нет, девушка – стерва, «дружки» мои меня предали. Знакомые ещё есть… Так, ни рыба, и мясо. А, ещё Ромка, который мне помог, он парень хороший, но скучно с ним. В общем, у меня теперь кроме вас никого и нет… Давайте завтра в парке посидим, поболтаем? Или ещё куда сходим… Если вы, конечно, не против…
        - Нет, конечно, Никит, я не против! У меня времени свободного – куры не клюют! Я ж один живу… Да и потом, всё равно гулять и сам собирался!
И они договорились о времени встречи, и на том расстались.

        3. Надежда

        На следующий день, в том же загородном парке, на той же скамейке, Никита и Михаил Георгиевич долго беседовали о многом. В основном, конечно, говорил старик, описывая сражения, в которых участвовал, разные случаи на войне, какими были немцы, и про то, как всё было на самом деле – не так, как пишут в книгах и снимают в кино. Парень оказался очень внимательным и заинтересованным слушателем. Теперь он был чистый, умытый, раны были обработаны, и даже голубые глаза его засияли немного больше, почти так, как было до недавних неприятностей.
        Ветеран войны был очень бодр, увлечён своими военными рассказами, несмотря на своё вчерашнее высказывание о том, что он не любил вспоминать те годы. Какое-никакое, но это было время его юности, и Михаил Георгиевич во время разговора страстно жестикулировал и сверкал глазами, казавшись даже моложе своих преклонных лет.
        - Хм… ну, что мы всё о войне, да о войне, - закашлялся Михаил Георгиевич, - я ведь не просто солдат, я – писатель. После войны институт закончил. Вот моё призвание, моя профессия.
        - Правда? А как ваша фамилия? – загорелся Никита, - Может я читал ваши книги, или слышал?
        - Это невозможно, сынок, - печально произнёс ветеран, - книги мои никак не попадут в нужное время. В Советском союзе меня не печатали, потому что материал был слишком правдив, объективен и потому неугоден. В России меня не печатают по той же самой причине, да и всё равно уже истинная правда никому не нужна и не интересна! Каждый человек замкнулся на самом себе, ничем не интересуется, кроме своего смартфона! Надеюсь, что всё-таки времена изменятся… Когда меня уже не будет.
        - Да ну, бросьте, неужели никому-никому не интересны ваши книги? – воскликнул Никита и виновато запрятал свой Samsung Galaxy в карман, - О чём вы пишите? Мемуары? Между прочим, я слышал, сейчас новая волна интереса к литературе!
        - Ну, во-первых, по большей части это не совсем мемуары, а во-вторых, сейчас я больше не пишу, - Михаил Георгиевич растерянно зачесал свой затылок, - я писал от лица вымышленного героя, но он, в какой-то степени, похож на меня. Впрочем, по образованию я больше публицист, но мне, как оказалось, не очень-то близко такое сухо документальное изложение фактов. Когда-то я был редактором небольшой коммунистической газеты, старался на благо партии, но мне хотелось большего. Не спорю, статьи получались довольно сносные, народу нравилось. Потому, что я старался побольше добавлять от себя лично, я был не просто истинным социалистом, мне интересно было искать и показывать новые идеи в достижении нашей общей цели… Да, не смейся, мне на самом деле верилось тогда в коммунистическую утопию! Особенно, пока был жив Сталин… Однако, я стремился акцентировать внимание и на ошибках, недочётах, чтобы упростить наш единый идейный путь! Но однажды я переборщил… За одну слишком «откровенную» статейку меня «уволили по собственному желанию». Хорошо, что партбилет не отняли. Ещё может, кто-то подсидел меня, случалось и такое. Настучали везде. Так или иначе, но другие редакционные конторы, куда я обращался, уже не брали меня в штат. Зато, этот факт еще больше подтолкнул меня к настоящему литературному творчеству. Еще во время учебы в институте я понемногу начал писать небольшие рассказы, очерки. Теперь, когда у меня было много свободного времени, я решился написать свою первую повесть. В общем…
        - Как она называлась? – поинтересовался Никита.
        - Она называлась «Светлый путь», впрочем, это совсем не важно, - Михаил Георгиевич состроил недовольную гримасу, - Вышло совсем не то, что мне хотелось. Эта «галиматья» по объему вылилась в целый роман, а по сути не стоила даже ни одного моего мало-мальски удачного раннего рассказа. Это, пожалуй, распространенная ошибка, когда начинающий писатель начинает строчить, и строчить, а надо было написать в 10 раз меньше, но лучше. Не даром говорят, «краткость – сестра таланта». Что уж говорить, я так надеялся на своё это первое весомое детище, но… Как мне было обидно, я так в себе разочаровался, почти уверился в том, что ничего не стою, как писатель… Но тут я встретил её, свою единственную и неповторимую Наденьку… Надежду Аркадьевну, свою любовь, свою жену, мать моих детей. Она вдохновила меня, помогла найти выход из творческого кризиса…
        - Ваша жена? А где же она сейчас? – выпалил Никита и тут же, покраснев, прикрыл рот рукой, - Ой, простите! Простите, Михаил Георгиевич! Просто вы вчера сказали, что один живёте…
        - Ничего, ничего, - заверил его старик, но сам как-то побледнел и осунулся, - Жива она, жива… Куда ж она денется… В общем, это уже совсем другая история… Что-то засиделись мы тут с тобой, давай уже потихоньку домой направляться…
        Никита, чувствуя вину, помог старику подняться с лавочки, и они не спеша побрели к выходу из парка. Денёк был замечательный, послеобеденное солнце палило не характерно жарко для середины октября, на поредевших клумбах, над некоторыми запозднившимися осенними цветами беспечно порхали бабочки. Вокруг носились маленькие дети, улыбались родители, мерно покачивая коляски, о чём-то шумно судачили бабульки на скамейках. Все были счастливы уловить последние тёплые деньки.
        Михаил Георгиевич, сильно опираясь на трость, в молчании шёл понурым и каким-то озабоченным. Юноша тоже не решался нарушить неудобную затянувшуюся паузу. Наконец, ветеран продолжил свою историю:
        - Так или иначе, я оказался хорошим писателем. Это подтвердили мои товарищи, друзья-фронтовики, да и сам я в этом убедился, когда довольно быстро написал девять неплохих повестей и три вполне сносных романа. Не считая всяких рассказиков и даже стишков… Но время шло, писать я стал всё меньше и меньше – жена, дети… Но никак не печатался. Кроме того, надо было кормить семью, и я устроился работать продавцом в одном книжном магазине. Конечно, не бог весть, какая работа, но там у меня было свободное время, когда не появлялось много покупателей. Я умудрялся кое-что почитать. А сочинял я теперь в уме. Детально прорабатывал всё, вплоть до малейших сюжетных нюансов, до отдельных предложений и слов, чтобы потом сесть и сразу перенести всё на бумагу. Но былой хватки уже как-то не было… Все мои рукописи оставались не у дел, я уже и не надеялся опубликовать хотя бы одну из повестей. Несколько раз всё же случалось, что со мной соглашались сотрудничать некоторые скромные издательства, но они требовали почти полного «исправления» материла, вплоть до вычёркивания целых глав. Конечно, я на это не соглашался. Ах да, печатали меня местные городские газетки, но у одной из них потом были неприятности… А знаешь, Никит, ведь всё это не главное! Ведь, на самом деле, настоящий писатель пишет ровным счётом только для себя, главное, чтобы ему самому нравилось то, что он делает! И мне нравилось! И моим родным и близким тоже! А коль не получается довести мои изыскания до читателей – что ж, значит, не судьба…
        - А когда СССР не стало, почему же вас всё равно отказывались печатать? Ведь это была уже совсем другая страна! – недоумевал парнишка.
        - Вот именно, что совсем другая страна! – развёл руками его спутник, - Уже было совсем не до книг! Слава богу, ты не застал этого кошмарного переходного периода, сынок! Скажу тебе честно, так же страшно мне было только во время войны! Моя Родина, моя отчизна рушилась прямо на глазах! Всё, что было достигнуто, что было построено, рухнуло в мгновение ока! Всё разграбили и исковеркали. Конечно, для меня это не было особым сюрпризом, всё к этому шло, ещё до начала «перестройки». Но всё же, я надеялся, что такого финала не будет… Ладно, на эту тему можно говорить долго и… На чём я остановился?.. Ах, да! Никита, тогда ведь не просто перестали читать! А начали захлёбываться всяким дешёвым, пошлым бульварным чтивом из-за бугра, которое и в мыслях не могло быть опубликовано в Союзе! Да и наши пройдохи беллетристы будто вылезли из чуланов и вывалили на прилавки свои убожества, мерзкую клевету и чернуху! То же самое случилось и с кино, и с театром, и со всем остальным искусством. Это было выгодно всем. Народ, голодный до «клубнички», бросился поглощать эту гадость, засоряя свои мозги. Для таких, как я, места уже не нашлось… Мои труды были снова не приняты. Вновь мои надежды рухнули. В СССР меня не публиковали, потому что было «слишком много негативных сторон советского режима», в России меня не публиковали, потому что было «слишком много позитивных сторон советского режима». Вот такая закавыка, Никит… По-другому писать я просто не мог, не хотел подстраиваться ни под какую власть. Были мысли попробовать напечатать мои произведения за рубежом, но это было бы очень дорого. И неправильно… Кроме того, я выдохся, устал от всего этого… В России, новой стране, уже под старость я написал всего один небольшой роман, называется «Закрытый объектив». Я долго его мучил, закончил лет десять назад и даже не пытался пойти к издателям… Хватит, надоело…
        - Михаил Георгиевич, а как же интернет? – спохватился Никита, - Вы же можете там выложить все-все свои книги!.. Ну, или вам может кто-нибудь помочь в этом.
        - Э, нет, мне этих «интернетов» не надо, уволь! – отпрянул ветеран, - Уж как-то обходился до этого, значит и сейчас незачем, уже жить-то осталось – и нечего рыпаться!
        - Зря вы так, - надулся его собеседник, - Очень полезная штука! Вы там можете и всех ваших сослуживцев найти!
        - Да что зря беспокоить, пусть спят с миром, - махнул рукой старик, - Я всех их и так помню.
        - Я имею в виду живых… - оправдался Никита.
        Михаил Георгиевич сурово посмотрел на него и ничего не ответил.
        Несколько минут они шли молча.
        - А о чём он, ваш «Закрытый объектив»? – внезапно спросил юноша.
        - Ну, сложно объяснить в двух словах, - замялся Михаил Георгиевич, - Роман про русского фоторепортёра, который стремился подзаработать с помощью непростых, опасных сюжетов. Он мыкается по свету, ищет интересные места, но, в конце концов, понимает, что в его собственной стране…
        - Стоп! Стоп! – перебил его Никита, - Михаил Георгиевич, можно мне почитать вашу книгу самому? Пожалуйста, не рассказываете сюжет!
        - Да ну, брось ты! - отрезал старик, - На самом деле, это не лучшая моя работа. Кроме того, её не читал ни один корректор, бог знает, сколько у меня там ошибок. Роман не напечатан, есть только черновая рукопись, которую кроме меня читала только моя дочь. Ей это показалось неинтересно, впрочем, она далека от литературы… Да и ты ещё зелёный! Не поймёшь, я думаю. Это тебе не просто какой-нибудь наивный детективчик об авантюрном репортёришке! Пожалуй, основной стержень сюжета довольно-таки незамысловатый, но главное, как говорится, в деталях. Много в романе размышлений о России, о судьбе её непростой. О развале Союза, о новой власти… Хотя, тебе было бы полезно почитать о своей стране, об её важной роли в мировой истории, и прошлой, и настоящей. Россия, как барьер, как доктор, всегда защищала и будет защищать мир от всяких напастей, претендующих на мировое господство. А какое отношение к докторам, ты же знаешь? Их бояться, их не любят. Пытаются их игнорировать. А зря… Кроме всего прочего, доктор в состоянии лечить себя сам, поэтому Россия такая самобытная и независимая страна. А больные есть и будут… Будем надеяться, что их всегда можно будет вылечить. Надежда – великая вещь, умирает последней… Это – наше всё… Как говорится, авось, да небось… Эх, что-то я такую лирику развёл…
        Незаметно кончился загородный парк. У выхода Никита опомнился:
        - Михаил Георгиевич! У меня же проводы, армия на носу! Чуть не забыл! Давайте с вами в кафе сходим? Тут недалеко!
        - Хорошо, дружок, только ответь мне на один вопрос! – хитроумно зажмурился старик, - Какая твоя любимая книга?
        - Конечно, ваша, хоть я её и не читал! – неудачно пошутил парень и добавил уже серьёзно, - Думаю, «Дон Кихот Ламанчский» Сервантеса.
        - Хорошо, что не «Война и мир», - улыбнулся ветеран, - ладно, вижу, что читал, не врёшь. На самом деле, весьма неплохой выбор!
        Михаил Георгиевич дружески похлопал Никиту по плечу, и они пошли в кафе.

        4. Любовь

        На следующее утро такие разные новоиспечённые друзья снова договорились встретиться. Ненадолго, просто попрощаться, потому что Никита уже тем же днём должен был уехать на службу. Он, немного опоздав, подбежал к знакомой скамейке и даже не сразу узнал Михаила Георгиевича, потому что тот был не один. Старик сидел, покачивая большую розовую коляску и что-то напевая себе под нос. Увидев юношу, сияющий ветеран почти шёпотом произнёс:
        - Привет, Никитка! Познакомься – это моя внучка Машенька!
        Парень подошёл к коляске и осторожно заглянул внутрь. Там приютилось, мерно посапывая, такое ангельское создание, что Никита невольно улыбнулся. Златокудрая румяная девочка с невероятно длинными ресницами так сладко спала, слегка приоткрыв ротик, что можно было только догадываться, какие чудесные сны ей снятся.
        - Она вырастет настоящей красавицей! – провозгласил Михаил Георгиевич, - Представляешь, дружище, я вижу это дивное существо впервые! Ей всего годик! Дочка всё никак не приезжала из Москвы, а мне самому уже больно далеко ехать. А тут вдруг на тебе – «я приезжаю»! Нет, чтобы заранее предупредила, проказница! Обиделась на меня, что не хочу к ней поближе переехать… Ну вроде отошла, слава богу! Какая мне разница, где помирать… Тьфу-ты, опять я затрындел, как сварливая баба!.. Никит, да ты наклонись поближе, посмотри, прелесть-то какая! Мне теперь и помирать-то не обидно!
        - Да, очень симпатичная, - смущённо выдавил парень.
        - Да не просто симпатичная, а чудо внеземное! – уточнил его собеседник, - Я таких детей ещё и не видывал! Ни дочь моя, ни сын, ни старшие внуки не были такими необыкновенными! Вот тут уже и можно гордиться своими генами, ей богу! Есть, есть кому после нас жить! Понимаю, почему дочка даже ненадолго так боялась оставить на меня такое сокровище! Всё дела у ней какие-то, знакомых здешних решила повидать… Но я ещё хоть куда, может и старый хрыч, но уж с внучкой-то могу посидеть!
        - А сколько у вас ещё внуков? – поинтересовался Никита.
        - Четверо! У сына – двое, мальчики, 25 и 28 лет, Исаак и Елизар, имена-то им какие выдумали! Живут все за границей, я вижу их очень редко. Хотели мне настроить какой-то там «скайт» или «скайп» – черт их разберёт – чтобы через этот самый интернет общаться. Нет, не моё это. А у дочки, что помладше, дети, как у меня, поздние, зато девочки обе! Старшая Дарья, шесть лет, и вот эта крошка – Марья! Вот это я понимаю! Дарья, да Марья! Всё, как надо, всё по-русски!.. Эх, правнуков бы уже пора!.. Никитка, Никитка, всё-таки молодцы мы были с Надеждой Аркадьевной, хорошие дети у нас такие и внуки… Хорошая такая семья была…
        Внезапно Михаил Георгиевич уронил голову и стал судорожно нащупывать платок во внутреннем кармане пальто. Он перестал качать коляску и закрыл лицо ладонями. Между пальцев потекли крупные слёзы.
        - Не надо, Михаил Георгиевич, всё будет хорошо, - пролепетал Никита, придвинувшись к старику и положив руку на его узкие, дрожащие плечи.
        Так они посидели несколько минут. Наконец, немного успокоившись и положив мокрый платок на лавочку, ветеран решился рассказать о своей несчастливой любви.
        - Ох, как давно это было… Познакомились мы на одном партийном съезде по культуре. До сих пор не понимаю, как удалось мне туда попасть. Я тогда уже в опале был, уволенный из редактуры, как я уже рассказывал, разочарованный своим первым романом, искал нужных людей, чтобы работу найти. Много там было разной элиты тогдашней – киношники, писатели, редакторы, переводчики, искусствоведы, цензоры… Там даже из-за границы какие-то гости были. Надежда переводчицей там была, я как-то её сразу заприметил. Такая яркая, молодая, представительная, по-английски шпарит… Да, что говорить, у меня её фотокарточка в бумажнике… Вот.
        Михаил Георгиевич достал бумажник и показал своему слушателю фотографию Надежды Аркадьевны. Никита увидел очень красивую длинноволосую шатенку, улыбающуюся с фотографии лукаво и в то же время застенчиво, слегка прикрыв большие, ярко подведенные тушью карие глаза.
        - Влюбился, как говорится, по уши, - продолжил старик, застёгивая бумажник,  - забыл о всех «важных дядьках», на банкете так и лип к ней. Она-то одна была. А я и о своей гражданской жене забыл, вообще обо всём забыл и никого больше не замечал, будто бы мы с ней в тот вечер одни были… А она, чувствую, тоже мной заинтересовалась! Я ж тогда был вполне симпатичным таким, объёмным мужчиной, спортивным, несмотря на ранение боевое… Не то, что сейчас – кожа да кости. К тому же, фронтовик, писатель, редактор со стажем, она так и расплылась в учтивости. Натанцевались мы с ней, разговорились, как будто давно знакомые были, как будто родные. Да, да, я думаю, мы с самого рождения были друг другу родные… Во всяком случае, она мне – точно… Короче говоря обменялись телефонами, адресами, и так закрутилось всё, завертелось. Я от сожительницы своей ушёл – несерьёзная эта связь была, вымученная. Я как-то до Наденьки неразборчив был в женщинах… Ну и свадьбу сыграли. Быстро так всё было. Детей завели – Борьку да Наташку. Эх, Никит, самые счастливые были эти несколько лет в моей жизни! Семья, дети, любимая жена, пик творчества! И тут как-то всё на спад пошло. Я-то в книжном магазине не больно зарабатывал, как дети подросли, жена моя снова за работу, времена поменялись, начало 70-х, за рубеж стали больше ездить, переводчицы стали востребованы очень. Стала моя благоверная в бесконечных командировках пропадать. Закрутила роман с англичанином, футболистом известным… Вот так вот, Никит. Мне-то тогда уже за сорок перевалило, а она – 25-летняя красавица, ранние дети на ней и не сказались никак. Да и дело не в разнице возрастов… Не любила она меня, я теперь твёрдо понял. Книги мои любила, да! Прямо, без ума была, всё хвалила меня, подбадривала. Этим и купила меня. Думала, что, рано или поздно я снова в большие люди выбьюсь… Не дождалась… В общем, развелись мы. Она сына забрала, уехала в Англию жить к своему футболисту. А я с Наташкой остался, больше не женился, так всё и живу в этом городе… Правда, дочка-то выросла давно, теперь в Москве, так что я один… А сын-то меня и не помнит почти, семь лет ему было, как уехали они с матерью. Что уж о внуках говорить… Вот, видимся раз-два в год, приезжают… И то хорошо… А она, Надька-то, не приезжает.
        Ветеран перевёл дух и замолчал. Тяжело вздохнув, он устремил свой тоскующий взгляд на мирно спящую внучку:
        - Похожа, похожа. Вся в бабушку…
        - Михаил Георгиевич, что ж это выходит, с тех пор, как Надежда Аркадьевна уехала, вы и не виделись? – тревожно спросил парнишка.
        - Да, да, мой хороший, не виделись мы с ней 43 года. Да и не хочу я с ней видеться, боже упаси!.. Больно надо… Хоть и люблю я её, старый пень, до сих пор люблю… Эх, Никитка, какие твои годы! Испытаешь ещё это чувство – настоящая любовь! Обязательно испытаешь! Ирка твоя эта, изменщица – это так, ерунда! Забудешь через год, а то и раньше! У меня по молодости тоже ошибок много было… Так оно и должно быть – на ошибках учимся, хорошие уроки нам судьба преподает, не беда, что порой жестокие такие. Да и не заморачивайся ты особо на бабах, коварные они, меркантильные, только на первый взгляд кажется – хрупкие, нежные, слабый пол и всё такое. Главное, заприметить среди них ту единственную, чтоб, как говорится, до гроба… С такой и детишек заиметь не стыдно – вот счастье-то тебе будет, поверь моему слову! Уж их-то будешь любить больше всего на свете! Больше любых увлечений и занятий! Я тебе честно скажу, как другу: ничего мои жалкие писанины не стоят рядом с этими славными людьми, которых я создал! Пусть даже они мной пренебрегают, пусть одного из них я не воспитал и не поставил на ноги – всё равно люблю их больше жизни…
        Внезапно маленькая Маша проснулась, заплакала, завертелась в коляске. Всполошившийся Михаил Георгиевич стал энергично покачивать коляску и напевать какую-то песенку. Но девочка не унималась.
        - Может, ей сменить надо… это самое… бельё? – обеспокоенно предположил Никита.
        - Да кто ж её разберёт, - нервно процедил старик, вынимая из коляски свою вопящую внучку, - да нет, вроде, сухая.
        - А поесть ей предложите! – посоветовал парень, когда Машенька закричала пуще прежнего.
        - Тебе только в няньки идти, - ухмыльнулся ветеран и сунул крохе бутылочку, - еще тёплая, слава богу, не остыло молоко.
        Однако, ребенок продолжал кричать, отталкивая соску и заливаясь горькими слезами.
        - Похоже, испугалась, не признала меня, черта лысого, - запричитал Михаил Георгиевич, начав приплясывать с никак не унимающейся внучкой на руках возле лавочки, как будто забыв о своих больных ногах, - мамку, мамку ищет!
        После отчаянных попыток вернуть девочке спокойствие, выбившийся из сил старик тяжело опустился обратно на лавочку, нервно тряся на руках малютку:
        - Ишь ты, какая голосистая!.. Певицей будет!.. Слушай, возьми её, Никит! Может, у тебя успокоится!
        - Да ну, вы что, Михаил Георгиевич?! Я-то и не умею вообще… Не знаю, как!
        - Давай, давай! Нечего отлынивать! – настоял ветеран и аккуратно передал юноше красного, как помидор, ребёнка, оглушительно ревущего на весь парк.
        Поначалу ситуация никак не изменилась: Никита бережно баюкал девочку, мерно раскачиваясь из стороны в стороны, но та продолжала выть сиреной. И, когда уже паренек не выдержал и хотел было передать Машу обратно дедушке, та вдруг начала затихать. Пораженный «нянь» стал еще нежнее раскачивать малютку и еще ласковее напевать какую-то колыбельную, внезапно вспомнившуюся из детства. Кроха совсем замолчала и принялась сосать свой пальчик, смотря на Никиту широко раскрытыми удивленными глазками.
        - Похоже, дружище, у тебя новая поклонница! – усмехнулся довольный Михаил Георгиевич, - Всё, вскружил девчонке голову, добрый молодец!
        Зардевшийся краской парнишка с улыбкой посмотрел на своего друга.
        - А я вот чуть не забыл вам сказать, Михаил Георгиевич, - смахивая слезу, проговорил Никита, - я с мамой помирился. Она сегодня утром встала такая добрая, спокойная, похмеляться не стала. Как будто что-то случилось с ней… Даже не узнал её… Подходит ко мне и говорит: «А сынок-то мой в армию идёт… Совсем большой уже вырос…» Обняла меня, поцеловала… Потом заметила кровоподтёки мои, испугалась, расспрашивать стала… Так я ей всё и выложил… Заплакала она, горько так… Не помню вообще, когда она так рыдала в последний раз… Я сам с ней чуть не заплакал…
        Туда на самом деле у Никиты закапали слёзы, да прямо на Машеньку. Он встрепенулся, стал вытирать глаза. Потом испуганно посмотрел на девочку, но та уже крепко спала, снова приоткрыв ротик. Юноша с величайшей осторожностью медленно положил ребёнка в коляску.
        - Ну вот и отлично! Я же говорил, что всё наладится, - торжественно произнёс умилённый ветеран, - Пора уже собираться нам. Думаю, Натаха уже скоро вернётся. Да и тебе собираться надо…
        И друзья с коляской направились к выходу из парка, шелестя жёлтыми листьями, равномерно рассыпанными по асфальту. И вдруг Никита остановился, остановил Михаила Георгиевича и, крепко обняв его за шею, залился горькими слезами, беззвучно, хрипло зарыдал, застонал, сжимая измученные глаза.
        - Да что ж вы оба, сговорились, что ли, окаянные! – расстроился старик, горячо обнимая парнишку в ответ.
        - Михаил… Георгиевич… Мих… аил Геор…гиевич! – сотрясаясь всем телом, просипел Никита, - Я… я… какой же я был дурак! Как я… как я мог даже подумать такое?! Я… я хочу жить! Хочу! Вы… простите! Простите меня, ради… бога… простите, дурака!
        - Ну будет, будет тебе, сынок, - успокаивал его Михаил Георгиевич, ласково поглаживая по голове, - Давай закругляйся, а не то Машка опять нам устроит!
        - Я… Я больше никогда! Никогда не… никогда даже и в мыслях снова не задумаю такого! – не унимался юноша, - Я буду жить, буду! Буду, хоть и бывает трудно… столько в мире несправедливости, столько зла, что и жить не хотелось в этом мире… да, что там, я, мелкота, и не знаю, что значит «трудно»! Вот вам было трудно! Вы нас спасли! Вы нас всех спасли! Страну нашу не дали в обиду! Живите, пожалуйста, живите подольше! Мы все вас любим! Всех вас любим! Вы – настоящие! А мы… а я… ничтожество! Но… я буду стараться! Буду любить жизнь! Буду уважать людей, родину свою! Буду себя воспитывать, чтобы стать настоящим мужиком! Не быть тряпкой! Ведь… ведь, вы знаете, так тяжело быть слабым, мягкотелым человеком… чувствительным ко всему… чуть, что – сразу мысли такие… нет, так больше не будет! Никогда не будет!.. Спасибо! Спасибо вам, Михаил Георгиевич, что спасли меня! Что дали понять, что такое жизнь… и кто я такой… Спасибо, спасибо вам от всего сердца! Я вас никогда не забуду!.. Вы… вы мне как отец, которого у меня никогда не было…
        Ещё немного постояв, пока Никита не успокоился, они с Михаилом Георгиевичем направились дальше. Старик подбадривал своего спутника различными высказываниями до самого выхода из парка. Вдруг солнце резко зашло, начал накрапывать дождик, пора было прощаться.
        - Я тебе вот скажу, дружище, - подвёл итог старик напоследок, - Не обращай ни на кого внимания, оставайся таким, какой ты есть. Всё у тебя будет хорошо. Ты – сильный, мужественный, добрый человек, я сразу это понял, только тебя увидев. Просто ты очень экспрессивный, эмоциональный. Но в этом нет ничего плохого! Наоборот, если ты хочешь стать кинорежиссёром – а ты им обязательно станешь, даже не сомневайся, – тебе эти качества очень пригодятся! Это я тебе как писатель говорю, точно такой же сентиментальный, ранимый человек! Ведь, на самом деле, мы с тобой очень похожи! Ты мне – как сын, которого мне не довелось воспитать. Будь счастлив, Никита, и помни – есть в мире любовь, есть! Вот что главное! Любовь к семье, к родине, к себе, к жизни в целом – вот, что необходимо! У тебя это есть – теперь я в этом уверен! Главное – не потеряй этого!.. Будь здоров! Служи России! Удачи, сынок!..

        5. «Закрытый объектив»

        Год пролетел быстро. За время службы Никита изменился, возмужал, посерьёзнел. Он много думал, размышлял о жизни. По возвращении из армии он строго поставил себе цель обязательно поступить в какой-нибудь московский ВУЗ, выучиться на кинорежиссёра, чего бы ему это ни стоило.
        Он часто переписывался с матерью и с Михаилом Георгиевичем. И теперь, возвращаясь в родной город, паренек как никогда жаждал встречи с ними.
        Мать встретила его, такая светлая, красивая, помолодевшая, здоровая. Они сцепились в крепких объятиях и долго не моли отпустить друг друга, тихо плача. Так много хотелось рассказать, так хотелось насмотреться друг на друга!
        После вкусного обеда сияющий юноша прибежал в гости к своему старому другу, но… там его ожидало большое горе… Михаила Георгиевича не стало. Он не смог дождаться своего «сына», тихо и мирно умерев во сне за девять дней до прибытия Никиты.
        Это был большой удар для парня, он совершенно не был к этому готов. Однако, взяв себя в руки, как его учил покойный ветеран, он старался стойко пережить это неминуемое несчастье.
        Похороны были с размахом, было очень много народу, как и положено было в случае смерти ветерана Великой Отечественной Войны. Было много военных, других ветеранов. Но Никите почему-то казалось, что эти ветераны не знали Михаила Георгиевича лично. Собралась и вся семья покойного. Дочь с внучками, сын с внуками, племянники, двоюродные внуки и другие дальние родственники. Приехала даже… Надежда Аркадьевна, слава богу, без своего футболиста. Сгорбленная, сморщенная старуха, уже совсем не та красивейшая кокетка на фотографии из бумажника своего бывшего мужа. Она чуть не упала в обморок возле гроба со покойником. Потом, нежно поцеловав его в лоб, затвердила «Прости меня, прости меня, прости меня…».
        Через год после похорон, когда Никита уже учился в Москве на кафедре режиссуры, ему позвонили. Оказывается, Михаил Георгиевич что-то завещал своему последнему, юному другу.
        Получив свёрток, молодой человек долго не решался открыть его. Наконец, тяжело вздохнув, он развернул оберточную бумагу.
        Там лежала пузатая, заполненная папка для бумаг. Паренёк развязал тесёмку и открыл папку.
        На первом листе в середине шариковой ручкой было крупно написано «Закрытый объектив».
        Никита не поверил своим глазам. Его охватило жуткое волнение, сердце бешено забилось, руки задрожали.
        Он перевернул лист и увидел небольшой листочек, приколотый к началу первой главы. Это было письмо.
        «Дорогой мой Никита!
        Очень жаль, если ты читаешь это письмо. Это значит, что меня уже нет в живых, и я не смог тебе лично подарить эту рукопись, роман «Закрытый объектив». Я помню, что ты очень хотел прочитать его, правда, разобрать мои каракули довольно сложно. Я дарю роман тебе. Поступай с ним, как знаешь. Не понравится – сожги, понравится – покажи его другим людям. Ты знаешь, как это сделать.
        Я надеюсь, что этот, пусть и не самый лучший мой труд, принесёт какую-то пользу. Много там написано, но главную суть, контекст, различит внимательный читатель. Я уверен, что тебе, в первую очередь, это под силу. Извини, что я сразу этого не признал. Мне кажется, когда-нибудь ты вполне сможешь экранизировать моё произведение.
        Эта книга не только о России, нашей любимой стране, со всеми её достоинствами и недостатками. Эта книга – о жизни. О простой человеческой жизни, которая, на самом деле такая сложная и, поэтому, интересная.
        Ну ладно, не буду больше отвлекать твоё драгоценное время ненужными отступлениями. Прощай, Никита! Поверь, для меня были очень важны эти три дня, что я провёл с тобой, повторюсь, ты стал для меня настоящим, любимым сыном. Всего тебе доброго в этой жизни! Силы, мужества, крепкого здоровья! Береги родных и близких! И себя! И помни, что главное – вера, надежда, любовь!
        Твой Михаил Георгиевич».