НОЧНАЯ ОПЕРАЦИЯ
Оуэн Барфилд
Джон начинал жизнь совершенно обычным ребенком. Не было ничего, что отличало бы его от примерно сотни других таких же в его яслях, или же от тысяч, с гуканьем прокладывающих свой путь в человечество в других яслях содружества. По его поводу, как и по поводу других, прогноз гинеколога показал отсутствие каких-либо особых причин для аборта, а нелюбовь его матери к хлопотливому делу деторождения оказалась сама по себе недостаточно сильной для такого выбора. Так или иначе, Джон каким-то образом проскользнул в этот мир.
Как и все те другие, вскоре он начал при помощи слов выстраивать из сумбура первых сознательных впечатлений всё более связную среду. Там неизбежно присутствовала "Мам" – таким было определение приписанной к нему медсестры, точнее, в данном случае, медбрата. Так уж получилось, поскольку в яслях было равное количество работников мужского и женского пола. Позднее это определение распространилось и на физическую мать, нежную женщину, которая иногда посещала его.
Затем появилась способность присваивать телесным потребностям и предпочтениям каждому соответствующий звук, а вскоре после этого некоторое количество имен, достаточно объективных, чтобы начать выстраивать или открывать для себя пространственный мир, отличный от него самого и не всегда дружелюбный. Из них первыми появились "пол" и "потолок" – и нечто чрезвычайное (хотя и не столько для него самого, сколько по сравнению с другими) было уже в том, как быстро его ум начал схватывать нематериальные связи между именами и связывать их в более широкие единства, так что постепенно он стал осознавать себя личностью, обитающей в некотором месте. К примеру, "пол", "стены" и "потолок" очень скоро сложились в общий термин "Коллектор", но прошло достаточно долгое время, прежде чем он узнал, что правильно это место следует называть "три четыре пять" или, более полно, "Коллектор номер 345"; и еще больше ему потребовалось времени, чтобы научиться различать этот и более общий термин "мир".
Конечно, система с необходимостью существенно расширялась и углублялась, но, в принципе, она продолжала оставаться системой коллекторов, а потому изменять название не было никакой серьезной причины. И тем это более, что отходы, ради избавления от которых она и была сконструирована, теперь утилизировались иным, менее примитивным способом. Дегидарция более или менее быстро сменилась дезинтреграцией и превращением в пыль.
Последние два урока произвели на него особенно глубокое впечатление. В программе они были выделены квадратными скобками и именовались "Практическая демонстрация". Перед этим учитель простыми словами описывал классу некоторые из основных характерных черт Надземелья. К примеру, что вместо множества различных крыш там была одна очень большая крыша, называемая "небо". И что обогревалось и освещалось оно одной очень удаленной лампой под названием "солнце" – но не всё время. Говорилось что-то о "звёздах", но Джон мало что из этого понимал, даже и вообще ничего не понимал, пока не прошла Практическая демонстрация. В течение последних двух уроков классом руководил учитель, и делал он это сначала посредством лифта, а в конце пешком по узкой каменной лестнице, ведущей к застекленному толстым стеклом окну или световому люку над их головами, сквозь который – всего лишь раз и лишь на несколько минут – он видел Надземелье.
Джон никогда не забывал солнце, тем более что оно было совсем не похоже на то, что он воображал себе по описаниям учителя. Он ожидал увидеть что-то похожее на нефлуоресцентную лампу, из тех, что побольше и расположены на одной из самых высоких крыш. Но эта лампа была всюду, куда бы он ни смотрел, хотя она и вправду казалась сосредоточенной на определенном месте где-то возле одной стороны окна. И то же самое было и со звездами, во время второй Демонстрации, последовавшей двенадцатью часами позже. В этом случае описание, данное учителем, не дало ему возможности сформировать какую-либо идею. И вот теперь он не мигая и торжественно смотрел широко раскрытыми глазами на… на что? Мерцающие точки, совсем или почти не испускающие света… миллионы которых расположены повсюду без всякого порядка и всё же с каким-то намёком на порядок. Когда всё закончилось, у него уже имелась информация об окружающей среде и, значит, можно было всерьёз начинать заниматься образованием.
Во времена Джона образовательный процесс основывался на так называемых "трёх В" и из них же и развивался. Но и здесь отступления были неизбежны. К тому времени полемика по поводу теории образования уже давно закончилась. Началась она с общего осознания, что слишком уж много развелось различных модных теорий, подчас совершенно несовместимы между собой, и большинство их в высокой степени спекулятивны и непротестированы.
Возникло мощное движение по возвращению к старой и простой практике обучения детей по принципу "тройки Г.", т.е. "тройки главных" (чтение, письмо и счет) , и чтобы так её и оставить. Всё же прочее должно подпадать под такую рубрику как "учение" или "эрудиция", поощрение чего, по общему признанию, было нежелательно. Аргументы в поддержку движения были примерно таковы: Существует общее согласие, что основная цель образования состоит в предотвращении возникновения элитарности путем подавления дискриминации. Но есть у него также и побочная цель, а именно, передача знаний, которая ранее рассматривалась как самоцель. Если мы сводим образование к "тройке Г.", то, с одной стороны, мы достигаем его главной цели, тогда как, с другой стороны, мы твердо опираемся на образовательный принцип, эффективность которого доказана многими веками практического применения.
На этот довод у их оппонентов было два ответа. Во-первых, нельзя сказать, что ограничение обучения "тройкой Г." так уж не поощряет возникновения элитарности. Есть дети, которые легко схватывают их и применяют умнее, чем остальные, а тем самым становятся отличными от остальных. Бездумная приверженность "тройке Г." происходит от старого, принадлежащего 20 веку, идеала равенства возможностей. Целью же современного образования является равенство результата. Обладание всей "тройкой Г." может воплощаться в использовании языка достаточно правильно, чтобы передавать связное значение, а прочно укоренившаяся привычка говорить и писать правильно есть глубочайший и наивреднейший из всех скрытых корней классовой дифференциации и расизма. Но второе, и более важное, обстоятельство состоит в том, что такой подход к проблеме уже полностью устарел. Он основывается на образе жизни, который в течение долгого времени приходил в упадок и сейчас практически исчез. Они указывали на реальные привычки современного общества, проявляющиеся как в общественном поведении, так и в содержании современного искусства и литературы. Это просто какая-то карикатура – притворяться, что они якобы основываются на всеобщем интересе к "тройке главных" и тому, к чему они могут вести. Центром внимания, а значит, и источником развития, к которому сегодня естественно тяготеет культура, является уже не "тройка Г", а "тройка В.", то есть, "тройка выделений".
Борцы за "тройку Г." упорно сражались, однако битва была проиграна уже в самом её начале. Насчет общественного поведения еще можно было поспорить, но что касается искусства и литературы, то достаточно лишь было сходить в театр или в кино, посмотреть среднюю телепрограмму или пробежаться взглядом по колонкам критики в еженедельной газете, чтобы сразу же увидеть, как правы те, кто определяет это движение как реакционное. Всё кончилось тем, что достаточным большинством был принят Закон об образовании, и борцы за "тройку Г." были, как это с весельем многажды отметили СМИ, "крича и отбиваясь втянуты в двадцать второе столетие".
Если бы дела пошли по-другому или если бы Джон родился многими годами раньше, его внимание в школьном возрасте было бы направлено прежде всего именно на "тройку Г.", а затем на то малое, чему она была основанием, а по ходу дела он мог бы нахвататься чего-нибудь, что можно узнать о "тройке В." На деле же, всё было совсем наоборот. Его юношеское внимание было направлено главным образом на три выделения и их сопутствующие обстоятельства и последствия, а по ходу дела он нахватался всего того, что можно было узнать о "тройке Г." А "тройку В." составляли, конечно же, эякуляция, дефекация и изрыгание.
Рассказ этот больше о самом Джоне, чем об обществе, в котором он рос, и возможно, что первой из случайностей, которые, в конце концов, привели к растущему расхождению между ними, была совершенно незначительная особенность характера одной пожилой женщины, которой случилось быть его учительницей. В то время как все учителя говорили о ****ии, срании и блевании, она неизменно пользовалась более длинными словами. И поскольку речевые привычки меняются медленно, а излагаемые здесь события случились через много лет после только что описанного, то и мы будем придерживаться её практики.
Эта маленькая странность учительницы Джона, которая неожиданно привлекла его внимание к тому странному обстоятельству, что одна и та же вещь может называться разными именами, оказалась первым фактом его опыта, над которым он стал размышлять. И он продолжал (хоть и не очень часто) это делать, несмотря на то, что размышление само по себе было не из тех привычек, что поощряются взрослыми. Сами его мысли о предмете не представляют важности. На самом деле, степень их артикулированности лишь с большой натяжкой позволяет им называться мыслями. Они больше напоминали чувства. Важно то, что они привели к предприятию им одной трудной и крайне бесполезной инициативы.
Поправка к Закону об образовании закрепляла за каждым учеником некое законодательно установленное право, которое Поправка к этой Поправке значительно смягчила оговоркой, что к этому не должно привлекаться общественное внимание. Учитель мог напоминать об этом ученику, а мог и не напоминать, как потом всё и пошло, потому что учитель, дорожащий своей карьерой, предпочитал не напоминать. Она называлась "Заявление на историю". Вкратце, она означала, что ученик, чье заявление было принято, получал возможность и даже определенную помощь для изучения или хотя бы получения информации о том, что происходило до начала периода времени, охватываемого Информацией об окружающей среде.
Человеком, решившим привлечь внимание Джона к этой привилегии, была уже упомянутая ранее учительница. Он ухватился за эту возможность, а ей оставалось только отправить его Заявление к Директору школы, чья реакция была крайне негативной. Состоялось собеседование на повышенных тонах.
- Вам, как и мне, должно быть хорошо известно, - гремел Директор, - что это может дать парню идеи, которые лишь будут отличать его от его товарищей, и что всякое отличение контрпродуктивно в плане демократии."
- Однако же, - сказала учительница, - это не означает, что ученикам лучше вообще не думать.
- Не все из нас могут думать, - строго сказал Директор, - но все мы можем выделять.
Однако, поскольку возраст ее приближался к пенсионному, она не испугалась и не сдала позиций, а, в конце концов, напомнила Директору, что он лишь имеет право не поощрять, а не отклонять Заявление. Естественно, Джон только много позже сам узнал все подробности и понял, какой это был риск. И, как и в случае с физическим рождением, он каким-то образом проскользнул в этот мир.
Так или иначе, в результате он получил некоторые знания касательно происхождения цивилизации, в которой он жил. Велико же было его удивление, когда он обнаружил, что коллекторы были сооружены для совсем иной цели, чем то, как они использовались сейчас. Они, конечно же, строились для людей, живших на поверхности земли в прошлом, и тогда даже и мысли не было, что кто-то будет в них жить.
Первоначально они использовались не для людей, а для их выделений, которые они вначале прятали, а затем отправляли в утилизацию различными способами, которые Джон не утруждал себя отслеживать. Это объясняло в его жизни некоторые вещи, которые он находил не вполне удовлетворительными: например, перенаселенность, предотвратить которую не могли даже панические меры по контролю рождаемости, последовавшие за экономическим коллапсом. Но самым очаровательным его открытием было то, что люди в те дни на самом деле испытывали неприязнь к выделениям и всему с ними связанному.
А далее он узнал, что примерно в те же самые времена эта неприязнь уже значительно снизилась, и появились признаки смены ее на противоположность, и что были две абсолютно обоснованные причины, чтобы произойти великому переходу из Надземелья в Подземелье.
Террористические вылазки в больших городах стали настолько частыми, что почти превратились в обыденность, и терроризм оказалось возможным эффективно сдерживать в условиях в буквальном смысле закрытого общества, нежели открытого. Но куда более действенной причиной был господствующий повсеместно хронический страх обширного Воздушного нападения – не ядерной атаки, страх перед которой уже прошел, а биохимической, направленной против жизни каждого мужчины, женщины и ребенка.
Международная политика, связанная с теми событиями, может стать предметом совсем другого рассказа – нас же интересует образование Джона. Он собрал всю только что приведенную нами элементарную информацию из разрозненных источников в нескольких стандартных работах, стоявших на полках вестибюля Исторического музея, под рубрикой "Открытие социологии". Это открытие, узнал он также, восходит к открытию Реальной истории бесстрашным мыслителем по имени Дарвин и произрастающей из нее Реальной психологии другого бесстрашного мыслителя по имени Фрейд. Открытие Социологии (или Реального образования) было в действительности третьей и последней стадией всё того же поступательного движения.
Всё это было достаточно интересно, и он даже несколько углубился в предмет Реальной истории, но, даже и сделав это, он продолжал чувствовать себя неудовлетворенным и, в конце концов, обратился за помощью к Ассистенту. Джон так слабо представлял что же он вообще ищет, что ему потребовалось некоторое время дабы объяснить это себе самому. Когда же, наконец, ему это удалось, то Ассистент сказал: "А-а, так ты имеешь в виду, что тебе хотелось бы теперь перейти от Реальной истории к Истории (Древней и Традиционной)." Джон сказал, что похоже так оно и есть.
Снова ему пришлось обращаться за специальным разрешением, но с помощью великодушной учительницы он получил его, и вот пришел тот день, когда перед ним открылись огромные двойные двери Внутреннего Исторического музея, или Библиотеки, и он оказался в просторной зале, стены которой от пола до потолка были разлинованы полками главным образом с микрофильмами в коробках, но также и с настоящими книгами всех размеров и, по-видимому, всех веков. Совсем не похоже на тот маленький вестибюль с двумя-тремя полками, содержащими нынешний печатный материал. Но для Джона не это поначалу оказалось самым поразительным. Нечто совсем иное наполнило его благоговением. Этим была тишина. И она не только наполнила его благоговением, но в то же время пронизала все его существо неописуемым трепетом. Он впервые в жизни почувствовал тишину.
До тех пор ни разу за всю его сознательную жизнь не было такого момента, когда бы он не слышал радионической музыки, даже если в это же самое время он слышал что-то еще. Правда, во время уроков в школе она реально в классе не воспроизводилась. Этого добилась партия умеренных в споре об Образовании. Но даже до перехода в Подземелье Реальная Психология решительно установила её благотворное воздействие на нервную систему в противодействии традиционной склонности человеческой души к инерции.
Когда великий переход уже готов был совершиться, ее эксперты порекомендовали сделать паузы тишины, возникающие вследствие резкого прекращения шума самолетов, выше опасного уровня; и в результате Государство приняло на себя ответственность по распространению рока (как его называли тогда) постоянно и равномерно по всей области заселения. Тогда умеренные, в конце концов, вынуждены были согласиться с акустическими устройствами, обеспечивающими если и не полный диапазон, то хотя бы остаточные шумы и глухой ритм в качестве беспрерывно воспринимаемого слухом фона. Возможно, сказав, что Джон почувствовал как "растекается в блаженной пустоте его отсутствия", можно передать читателю некий эпиграмматический намек на качество новообретенного опыта. Но и этим не кончилось. Он почувствовал себя так, словно погружался в самые глубины поглощающей его тишины.
Однако он, наконец, начал рассматривать книги, в произвольном порядке снимая их с полок и уходя в них с головой. По прошествии одного-двух дней весь эксперимент едва не закончился крахом. Он настолько не мог объяснить себе, почему одну книгу следует предпочесть другой и так мало понимал в них, что буквально пришел в уныние. И потому практически решил всё это дело бросить. Вот с этим я уж точно не стану возиться, сказал он себе, сняв с полки одну весьма солидную книгу и распахнув её.
Он сразу же увидел, что она, как минимум, не менее непонятна, чем все остальные, и уже готов был захлопнуть её, когда случайно заметил, что многие названия глав содержали одно слово, и чаще всего были именами собственными. Одно из названий привлекло его внимание, потому что состояло из слова "Джоhн". Это тоже было имя? А может быть, это было его собственное имя, но написанное так смешно? Его взгляд переместился вниз, к началу текста, и там он сразу же нашел ответ, потому что в одном из начальных предложений говорилось: "Жил человек по имени Джоhн".
Это открытие, при всей его пустяковости, снова возбудило в нем тот странный процесс, что зовут размышлением. Вспомнилась причудливая странность его учительницы. Оказалось, что не только разные слова могут обозначать одинаковые вещи, но и одно и то же слово может быть разным из-за разницы в написании. "Да как же так получилось, что это "эйч" попало в мое имя?" размышлял Джон. На этот раз он размышлял, окруженный полной тишиной. В этом была вся разница. Какими бы мимолетными ни были понятия, прошедшие через его ум за последние несколько минут, их результатом было то, что он решил проверить, прежде чем всё бросить, можно ли найти где-нибудь в Библиотеке ответ на этот единственный вопрос.
Всякий, кто когда-либо проходил через ужас библиотеки – этого чувства безнадежной подавленности от самого количества доступных книг – знает, что наилучшее средство от него состоит в постоянном следовании конкретной линии, заданной избранной темой или интересом. Кристаллизованная вокруг этой линии жидкая масса книжных томов начинает отбирать и организовывать самое себя. Джон задержался на указанном средстве, и оно его спасло.
Следить за его интеллектуальными приключениями, заблуждениями, ошибочными путями, приступами уныния и отчаяния, случайными проблесками света – дело безнадежное. У него была уйма времени. На Реальное Образование требовалось всего три-четыре года, а состояние зрелости, как и вхождение в профессию, наступало лишь в шестнадцать. И после этого еще оставалось множество свободных часов. Так или иначе, при всех почти непреодолимых трудностях он всё же твердо следовал выбранной линии и сумел поверхностно познакомиться со многими различными областями, в которые она его приводила.
Существовала еще несколько более ранних форм его имени – Йоаннес, например. Но Йоаннес было греческим, а это предполагало необходимость выяснения значения слова "греческий" в плане Традиционной Истории. Много прошло времени и много прочиталось книг, прежде чем линия опять возникла перед взором, когда оказалось, что само имя Йоаннес было греческой формой еврейского имени; а это означало, что теперь придется начинать выяснять, что такое "еврейский", опять в плане Традиционной Истории.
Таким образом, его внимание постоянно отвлекалось от основной линии исследования, каковой была история его собственного имени. В то же время, он никогда не выпускал из поля зрения свою линию, и в результате всё, что он открывал, открывалось с точки зрения слов, их форм, их значений и их историй. На самом деле, он поначалу не сильно интересовался их значениями, но очень скоро он понял, что если он надеется куда-то прийти, то особо интересоваться надо именно этим. Причина была в том, что в читаемых им книгах – даже касающихся относительно недавней истории – слова, которые ему встречались, в значительной доле либо уже не использовались его обществом, либо для автора они определенно означали нечто совсем другое, чем что они означали сейчас. Главная задача Джона состояла в том, чтобы пройти путь от того, что говорил автор, к открытию того, что он имел в виду, когда говорил это. Вскоре это стало его основным интересом. Больше половины времени, затрачиваемого им на чтение, отдавалось словарям.
В результате всех этих трудов он обрел знание весьма своеобразное и разнонаправленное, но при этом поразительно ограниченное. Например, по окончании своих экскурсов в греческую и еврейскую историю он понятия не имел ни о Перикле, ни о битве при Марафоне, и лишь кое-что знал о Моисее, Аврааме и Иисусе.
Зато он обнаружил, что греческие и еврейские авторы по-разному "понимали" значение большинства своих слов, потому что греки чувствовали, воображали и думали пространством, а евреи в основном временем. Это, конечно же, появилось на поздней стадии, но к такому пониманию вел весь тот метод, который ему волей-неволей пришлось выработать, чтобы придать хоть какой-то смысл Традиционной Истории – потому что он довольно быстро обнаружил, что просто догадываться о том, что имел в виду тот или иной традиционный автор, бесполезно.
Необходимо было до некоторой степени думать, чувствовать и воображать вместе с ними; необходимо было стать немного отличным от обычного себя – прежде чем ключ повернется в замке. При этом, единственным имевшимся ключом была сама запертая дверь. Это был язык, который они использовали.
Однако браться за это следует не спеша. Надо отвлечься от книг постарше, даже отвлечься от самой истории, и начать знакомить себя с мыслью более близкой эпохи (скажем, лет 100-200 назад) через ее литературу и журналистику. Затем можно двигаться в более отдаленное время. От двадцать первого века пользы никакой, как немного ее и от двадцатого, потому что к этому времени уже произошли разительные перемены.
Поэтому Джон принялся насыщать себя литературой девятнадцатого века, и никогда в этом не разочаровался. Стоит вам усвоить этот последний сдвиг смыслов, стоит лишь пересечь этот pons asinorum , и путь в прошлое, путь в Традиционную, и даже в Древнюю Историю не то чтобы превращается в кекуок, но хотя бы шлагбаум перед ним поднимается.
Язык, которым они пользовались. Слова, которыми они пользовались. Как их "раскопать"? Как попасть вовнутрь их? Это была проблема, это была неизменная задача. Еще на самой ранней стадии он нашел полезным составлять три-четыре обширных перечня и делать специальные заметки по некоторым их пунктам.
Наименьшую трудность представляли термины с внешней референцией. Например, хотя до своего входа в Библиотеку он никогда прежде не встречался с такими словами как брак и семья, стоило немного почитать, как сложилось вполне ясное понимание того, какого рода явление они обозначали. Усвоение этого тут же принесло значительные дивиденды. Он сразу же увидел, как этот ключ можно опробовать на любом из фрагментов, к которым он теперь вернулся и которые считал совершенно непостижимыми во время своих предыдущих судорожных набегов в Традиционную Историю почти любой эпохи. То же и с Древней Историей.
Но настоящими головоломками были термины психологические или выражающие душевные состояния. Его часто сбивало с толку их эмоциональное или чувственное содержание. Даже слова с внешней референцией были не вполне от него свободны – и это, конечно же, означало, что его перечни пересекались. Так, в случае брака и семьи он довольно долгое время предполагал, что эти термины обозначают лишь социологические структуры (хотя был такой любопытный факт, что брак со всей очевидностью имел, в качестве вторичной коннотации, некий аномальный договор между полами), прежде чем был вынужден зафиксировать даже в них обертон чувства-значения.
Тем не менее, они подпадали под рубрику "Слова, вышедшие из употребления", а этот перечень был не самым трудным. Необходимо сказать о нем несколько слов, прежде чем перейти к другим, но поскольку перед вами рассказ, а не эссе по лексикографии, то будут произвольно выбраны несколько примеров из сотен имеющихся. Перечень содержал такие термины, как трепет, благословлять и благословение, карать, рыцарственный, осуждать (не в юридическом смысле), совесть (в отдельности от обычного эпитета пуританская), постоянство, кающийся, преданность, обязанность, джентльмен, слава, позорный, леди, веселый и веселье, патриотический, раскаяние, скрытность, возмездие, почтение, стыд, умеренность, доблесть и вульгарный.
К этому стоит добавить небольшую группу слов, к которым оказалось особенно трудно привязать вообще какое-либо значение, но которые (возможно, именно по этой причине) доставили ему особое удовольствие, стоило только "уловить" их смысл: пригожий, приличествующий, учтивый, обаятельный, и еще несколько. На самом деле, их смысл "уловился" ему совершенно случайно. Встретив как-то слово учитывая, он обратил внимание на его схожесть с учтивый; он полез в словарь, и то описание, которое он там нашел, прямо стало составной частью его творческого воображения, оказавшись ключом ко всей группе.
На более серьезном уровне у него была масса проблем с честью. Слово честный еще не вышло из употребления, и, казалось бы, сулило наилучший подступ к пониманию. Но каким образом можно связать различные смыслы чести, учитывая разнообразие контекстов? Обычный эдипов комплекс вины… склонность к выполнению соглашений… широкая репутация… публично акцентированное восхищение и одобрение… половое воздержание у женщин… наличие выдающихся предков… и так далее. Это слово должно было ранее иметь чувство-содержание, и это содержание должно было быть таким, что каким-то образом связывало воедино все разнообразные значения. Но что это было? Как можно всё это прочувствовать настолько, чтобы возникло понимание? Какое участие требуется от него?
Еще хуже было с осквернять. Он знал, что с этим возникнут трудности, сразу, как только угадал, что оно каким-то образом связано с чистым и грязным, каждое из которых уже входило в другие перечни. В конце концов, он получил об этом какое-то представление, и его усилия были вознаграждены сторицей, потому что в руках у него оказался ключ к пока еще иному миру, который сам был ключом не только к Традиционной, но и к Древней Истории.
Но на самом деле, лишь усердный поиск значения слова грех в первый раз открыл для него узкие врата в тот чуждый еврейский "психотоп", где, как мы уже видели, он оказался словно у себя дома.
Камнем преткновения всегда была эмоциональная составляющая слова, или – если вспомнить устаревший термин – "чувство"-значение. Это было так незнакомо. Не то чтобы сама идея слова с чувство-значением не доходила до него, ведь некоторые из этих слов, хоть и в незначительном количестве, но все же еще оставались в употреблении, такие как, например, сочувствие, сострадание, добрый, ласковый, милосердный, человечный и другие, вместе с их противоположностями. Но тогда у них не было никакого иного значения, которое могло бы сбить его с толку. Они обозначали чувство, только чувство, и только одного рода чувство.
Одним из самых трудновыполнимых заданий было знакомство со многими другими видами чувств, которые, как открывала о них Традиционная История, раньше были обычными человеческими свойствами. Всем нам приходится приближаться к незнакомому через знакомое – и Джон не был исключением. В качестве трамплина он брал какой-либо достаточно странный элемент современного обихода. Он как-то заметил, что существует целый класс слов, которые всегда используются каким-то особым образом. Трудно было сказать об этом что-то определенное, но приблизительно так: тот, кто использовал их в разговоре или письме, давал понять, что хотя он вовсе не шутит, он и не вполне серьезен. В поисках названия для этого класса слов, Джон натолкнулся на "слова со скрытым подмигиванием", и из всего имеющегося это было наиболее близко.
Из них он составил обычный перечень, который опять оказался довольно обширным – и, опять же, для примера достаточно выбрать лишь несколько слов. Перечень содержал такие слова: целомудренный, достойный, обязанность, святой, невинный, нетронутость, справедливый, величественный, мужественный, мораль, благородный, непорочный, уважаемый, святыня, безмятежный, непреклонный, возвышенный, прямой (в психологическом смысле), доблестный, порок, девственница и добродетель. Как понял Джон, здесь суть была в том, что все слова в этой последней категории сохраняли едва заметный след какого-то более раннего чувство-значения "общего свойства", и что незаметное подмигивание указывало на наличие у говорящего остаточного знания.
Но все это было лишь береговой полосой. За ней лежали внутренние районы слов, у которых теперь совсем уже не было чувство-значения, ни даже его отголосков, которые указывали бы на то, что оно было хотя бы когда-то.
Как всякий отважный исследователь, Джон шел дальше и дальше, проницательным взглядом видя, насколько же шире были ранее границы империи чувства. Но какой же она была труднодоступной! Это была новооткрытая земля, и каждый его шаг был шагом в неизвестное. Он стал составлять еще один перечень, но очень скоро бросил эту затею, так как обнаружил, что придется выписывать полсловаря. По той же самой причине мы не будем приводить здесь свой обычный "краткий перечень", но просто проиллюстрируем одним определенным словом и его противоположностью характер тех трудностей, которые ему пришлось преодолевать.
Постепенно для него стало очевидно, что в течение всего периода времени, охватываемого Традиционной Историей, слово чистый значило гораздо больше, чем оно значило в словаре его собственного общества. Но каким конкретно было это значение? Поначалу, он мог лишь догадаться о том, что это было нечто большее, чем "стерилизованный" или "антисептический". Однако беда была в том, что, при дальнейшем продвижении вовнутрь, этого "нечто большего" становилось слишком много. Его стало так много, что он уже не мог с ним совладать. Он прямо таки вступил в полосу безысходности, когда его озарило, что, каким бы ни было неизвестное значение, его просто невозможно будет упаковать в дефиницию, выраженную одним словом, ведь дыхание его жило почти в каждом слове, смыслом которого было утверждение.
То же самое применимо и к противоположному слову грязный. Для Джона грязный означало что-то вроде состояния, в котором находится пол, после того на него опрокинули помойное ведро. Но как справиться со всеми теми разнородными значениями, которые скрыто уже существовали в грязном, и даже в его архаическом эквиваленте нечистый? К ним можно было подобраться только с помощью всего того сонма последующих слов, из которых едва ли не каждое принадлежало перечню терминов, полностью вышедших из употребления. В какой-то момент оказалось, что он безуспешно пытается удержать их все одновременно в своем уме: мерзкий, паскудный, гнусный, противный, отвратительный, вонючий, отталкивающий, оскорбительный, зверский, и даже (поскольку к тому времени его круг чтения еще оставался в границах 19 века) куча навоза и йэху. Все они отдавали отвращением (если так это можно определить), что представляется достаточно необычным для эпохи, которой подобная реакция на что бы то ни было вообще, за исключением агонии и смерти, была несвойственна.
Мы всё ещё не рассказали всю историю об этих изысканиях в области словесности. Например, у Джона состоялось удивительное знакомство с группой старых "пейоративных" слов, связанных с сексом, до тез пор ему совершенно неизвестных: плотский, блуд, инцест, невоздержанность, развратный, похотливый, непристойный, чувственный и так далее. Слишком вдаваться в детали будет утомительно. Гораздо более интересна длительность воздействия, которое произвели на него все эти открытия.
Ранее уже говорилось, как Джон еще на ранней стадии обнаружил, что для того, чтобы через сопричастность добиться понимания каких-либо устаревших слов или значений, он в действительности должен стать немного другим человеком. Беда в том, что со временем его неустанные занятия сделали его более, чем "немного" другим по сравнению с тем, каким он был раньше. Эта перемена стала настолько заметной, что повлияла едва ли не на все его обычные реакции и стала вредить всей его жизни в обществе, грозя вовсе ее разрушить.
Чтобы увидеть, как это произошло, необходимо дать общее представление о том, какой была общественная жизнь. Как может предположить читатель из уже представленного отчета о реформах образования, она была "В"-центричной, то есть, можно сказать, что она как бы обертывалась вокруг трех выделений. В то время, о котором мы говорим, главное внимание – хотя уже обозначилась грядущая перемена во вкусах – уделялось первому из трех.
В основном, это касалось восстановления сил – но именно восстановление сил было главным видом досуга, а досуг имелся в огромных количествах. Не то чтобы не было больше никаких игр помимо различных видов эякуляции, но возбуждение, предлагаемое ими, было относительно слабым и пресным. Такие игры на открытом воздухе как крикет и футбол исчезли уже тогда, когда исчез сам открытый воздух во время переселения под землю, а бинго, или его последователь того времени, хоть и было общедоступным, быстро всем надоедало. Как и все вокруг него, Джон привык пользоваться всеми тремя видами эякуляции: мастурбацией (одиночной и коллективной), друзьями на батарейках и живым спариванием. Из них только второй требует некоторого объяснения.
Во второй половине двадцать первого века Электронные Шлюхи предыдущего века подверглись осуждению со стороны одного женского движения как противоречащие статутам о Половой Дискриминации. Примерно в то же самое время постепенно стало ясно, что – как это громогласно проповедовали "гей-активисты" еще предшествующего периода – гомо- или гетеросексуальная форма инструмента есть всего лишь дело вкуса и к наслаждению от самого акта отношения не имеет, а именно его и ищет клиент. К концу века технологии решили эту проблему, разработав бисексуального "друга на батарейке" с унисексуальными переходниками, что предвосхитило ожидаемый ход эволюции, обеспечив каждый пол выбором надувного секс-партнера любого пола по выбору. Сняв таким образом утомительную проблему синхронизации оргазмов, дружба на батарейках в скором времени обошла по популярности живое спаривание, тем самым нанеся ему смертельный удар.
Джон отказался от третьего вида эякуляции еще до своего заявления на Историю, а незадого до того бросил также и второй. Он и сам едва ли понимал, почему поступил имено так, и даже стыдался своей эксцентричности. В ответ на протесты со стороны друзей он смог всего лишь только пробормотать что-то вроде «любви к людям как к людям», либо он что-то сказал про «личности». Но было это именно так. Вот почему он отставил живое спаривание и, хотя друзья на батарейках и не были человеческими существами, они были так красиво сделаны, что второй вид не мог не напоминать ему о болезненных отношениях с третьим. Это были первые признаки зарождения склонности к уходу от социального заказа, склонности, которая по мере продвижения его исследований, принимала всё более тревожные размеры. Она грозила перерасти в открытое неприятие всего того, что происходило в его среде, и даже самой среды.
Индивидуальность и общество связаны между собой всевозможными тончайшими нитями, которые не так уж легко определить, и, возможно, совсем не случайно, что означенная тенденция в развитии личности Джона совпала со следующим этапом прогресса самого общества. Это общество не было статичным. Общая увлеченность выделением первого типа (назовем его В1) к тому времени продолжалась уже довольно долго, и многим, особенно среди молодого поколения, начинала надоедать. И это несмотря на, а может быть даже (так уж извращенна человеческая природа) из-за того, что оно достигло неслыханного уровня совершенства. Беда была в том, что оно оставалось на этом уровне слишком долго. Совершенство не предполагает дальнейшего продвижения, а активный элемент в обществе желает двигаться дальше. Поэтому начались исследования возможностей В2.
Все три В-типа предполагали, что общепризнанная цель состоит в достижении максимального наслаждения от творчества без всякого чувства смущения или дискомфорта, вызванного продуктом. ; В случае В1, задолго до пришествия дружбы на батарейках все трудности касательно продукта были преодолены путем смешивания в разумных пределах контрацепции с абортированием, тогда как совместное внимание со стороны медицинских и технических кругов к наслаждению самим процессом прозвучало таким крещендо, что, как потом оказалось, достигло своего всеисторического максимума.
Тем не менее, как в течение какого-то времени указывали недовольные, продолжал существовать лишь один вид наслаждения. Были такие, кто настаивал, что вызываемое им возбуждение и особое воодушевление, которое за ним следует, есть всего лишь рудиментарные реликты неприемлемого сентиментализма, который ранее был связан именно с этим видом выделения. Они настаивали на основании личного опыта – и настаивали громогласно – что, если уж проблемы, связанные с продуктом, могут так эффективно разрешаться, то на деле от В2 можно получать куда более чистое наслаждение, чем от В1.
Для взыскательного глаза перемены, наблюдаемые некоторое время тому назад в таком предмете изучения как жесткая порнография, открыли, что пенис уже прошел пик своей популярности, и будущее теперь за анальностью. Это было направление, настаивали они, в котором движется прогресс; направление, которое, как и при всяком аутентичном прогрессе, выбирается само собой, и которое, именно поэтому, человек обязан реализовать своими собственными усилиями. Более того, оно возвещало наступление новой эпохи социальной гармонии – потому что найдено окончательное решение постоянных проблем, возникающих из разницы полов. Если более не остается чего-то, что доступно одному полу и не доступно другому, то и нет места для подавленной физической зависти, которую психология уже давно разоблачила как скрытый источник того женского антагонизма, который кое-кто называл "феминизмом".
Примерно ко времени достижения Джоном совершеннолетия это движение достигло значительных успехов. Электронные приспособления для мгновенной дегидрации и рассеивания фекалий, страшно дорогие при первом появлении, с каждым месяцем становились всё дешевле, и не далек был тот час, когда они будут бесплатно выдаваться Министерством Здравоохранения и Счастья.
Но прежде чем продолжить тему соотношения между развитием Джона и развитием его общества, надо что-то сказать о его ближайших контактах внутри этого общества. Он, как мы заметили, был несколько замкнут и всё сильнее становился таковым. Но всё же отшельником он не был. У него был свой круг знакомств и, более того, были два близких друга. Их звали Джэк и Пит. Ни один из них не подавал заявку на Историю, но духовное родство лежало в основании этого треугольника. Оно проявляло себя в общих вкусах и склонностях, которые не только способны были преодолевать острые расхождения во мнениях, но даже могли представлять их интересными и плодотворными, а не раздражающими и разделяющими. Поэтому, нет ничего удивительного в том, что теперь Джон уделял изрядную долю времени попыткам описать двум другим некоторые из забытых богатств, которые он эксгумировал из английского языка. Попытки эти зачастую оказывались невнятными и безуспешными, но ободряемый друзьями, он упорно продолжал добиваться своего.
Из этих двух, Джэк относился к нему более сочувственно, тогда как Пит, как правило, отделывался шутливыми комментариями. Тем не менее, оба они оказались вежливыми слушателями. Им определенно было интересно. Кроме того, все трое любили пользоваться прозвищами, и довольно скоро Джэк и Пит стали величать своего официального эксперта не иначе как "наш англичанин", что тут же ужалось до "англоман", по аналогии со словами вроде "клептоман".
Чтобы дать некоторое представление о том, что между ними происходило, достаточно привести один конкретный разговор. Джон подробно излагал суть того ужасного затруднения, с которым он столкнулся в связи со словом юмор из-за его многочисленных и явно не связанных между собой смыслов. Пит мало что мог в этом понять и это его сильно раздражало.
- Не пойму, о чем весь этот шум, - сказал он. – Что там такое у них было: знатные предки, общественное одобрение, женский целибат, подчеркнутый восторг (Да у тебя, Джон, появляется привычка пользоваться длинными словами!)? Что между ними общего? И что с того, что одно и тоже слово иногда использовалось для много чего?
- Я знаю, - сказал Джон, - но именно это меня и пленяет! Если бы только можно было узнать, что они скрывают! За ними должно быть что-то одно! Иначе почему одно и то же слово? – Он остановился и немного подумал. – И это касается не только мертвых слов, - добавил он, - возьми, к примеру, наше слово любовь...
Но тут Джэк прервал его, прервал его чем-то вроде легкого вздоха.
- Я полагаю, мне лучше сказать вам обоим, - произнес он, - я имел в виду...но, я не знаю...как-то это всё... странно как-то...
- Что такое?
- Что-то такое в моей половой жизни, как-то всё зависло.
И он, запинаясь, стал рассказывать им про то затруднительное положение, в котором оказался. Его, похоже, стало сильно тянуть к одной конкретной девице. Само по себе, не так уж это и необычно. Такое иногда случается. Такого рода вещи приводят к половым контрактам между стареющими мужчинами и молодыми половозрелыми женщинами. Но что беспокоило Джэка, порой болезненно беспокоило, так это его собственное нежелание раздевать ее и ложиться с ней в кровать.
- Только не сейчас, нет, - с трудом выговорил он, - это ненадолго, нет... он не говорил, что «это всё испортит»... это, впрочем, неважно...
Наступило короткое молчание, прерванное Питом.
- Что с тобой такое? - закричал он. – Что с тобой случилось? Да тебе надо найти психиатра получше! Почему ты не хочешь ложиться с ней в кровать? Она же сексапильная? И чего тогда?
- Д-да, - сказал Джэк вымученно, - да, вполне сексапильная, тут всё в порядке, но...
И он замолчал.
Иногда, когда друг сам загоняет себя в дурацкое положение, лучший способ помочь ему это пошутить. Пит решил толкнуть Джэка в бок. В фигуральном значении, конечно: это ведь только так говорится, а на практике делается очень редко.
- А я знаю, что это такое, - произнес он отвратительным тоном лукавого намека, - думаю, ты ее почитаешь!
Но Джэк не засмеялся. Он всё ещеё продолжал обдумывать свое незаконченное предложение.
- Видишь ли, это не то чтобы эти ее три размера и всё такое. Я не знаю – есть что-то в том, как она она иногда наклоняет голову... иногда даже... просто как она идет!
Он заговорил быстрее.
- Знаете, парни, когда она улыбается... я имею в виду не скалится, а просто слегка улыбается... это как будто...это как будто...это как... всё, что угодно! – закончил он, так и не найдя окончания фразы. Он резко повернулся к Джону.
- Должно быть какое-то слово для сексапильности, которое обозначало бы и еще что-то другое!
Он остановился.
- Ну, - добавил он, не услышав сразу ответа от Джона, - ну... англоман...что скажешь?
Джон молчал, потому что копался в своей памяти.
- Если мне не изменяет память, - наконец ответил он медленно, - их там целый набор. Слова редко используются без контекста, на который опираются. Но, если ты действительно хочешь что-нибудь такое, может быть, самое близкое к тому, что ты ищешь, это слово пленительная.
- Как? Пленительная?
- И еще (задумчиво) было такое странное слово: леди. Мне кажется, оно означает…
Но для Пита это было уже слишком.
- Знаете, оставайтесь тут сами и обсуждайте своих пленительных леди (что бы это ни значило в наших коллекторах), но без меня. У меня других дел полно.
И он отвернулся, дружески помахав им рукой. Питу куда интересней было изменять общество, чем искать новые пути жизни в нем. Если бы он жил в двадцатом столетии, он, вполне вероятно, начинал бы марксистом.
А двое других еще некоторое время продолжали дискутировать, и в какой-то момент снова вернулись к юмору. Многое из сказанного ими было довольно приблизительным, и они так это и оставили.
- Я скажу тебе, что это такое, - грустно сказал Джэк через какое-то время. – Мы словно дети, плачущие в ночи. Мы ничего не понимаем. Мы всего лишь ощупью пробираемся беспомощно по миру, в котором никогда не были, и никто из тех, кого мы знаем, тоже не был. Представь, если бы нас вытолкнули в Надземелье и предоставили бы самим заботиться о себе. Именно это с нами и происходит. Мы ничего не знаем о месте, в которое хотим попасть, ничего о здешних порядках и вообще о жизни, ничего о том, как здесь себя вести, ничего о том, куда мы хотим идти. – И, помолчав, - Джон, куда мы идем? Куда нас всё это заведёт?
- Я не знаю, куда нас это заведёт, - ответил его друг после долгой паузы, - но я знаю, от чего нас это уводит.
- От чего же?
- Да, в общем, от всего, - сказал Джон надтреснутым голосом, - от всего.
Уже упоминалось о растущем отвращении Джона к своей среде. Естественно, никакого счастья он от этого не испытывал. Малая толика удовольствия извлекалась им лишь из неизменного увлечения словами; к примеру, он, наконец, получил хоть какой-то намек на то, что означает это устаревшее слово отвратительный. Всё, что некогда он принимал как само собой разумеющееся, теперь вызывало в нем легкую тошноту. Это, может быть, и ничего, если бы количество подобных вещей не росло так пугающе быстро. Нет смысла перечислять их, поскольку дела вскоре приняли такой оборот, что уже не просто та или другая вещь, но весь его мир стал для него "отвратителен". Субъективно или объективно, по вине ли той или другой стороны, но всё место его нынешнего обитания – по-другому сказать невозможно – смердело.
Конечно, были в нем такие вещи, которые смердели сильнее других, и даже среди них были такие, которые буквально вызывали рвоту. Но, так или иначе, это была реакция, которую ему не всегда удавалось подавить. В особенности, когда ему приходилось оказываться очень близко к старым частям самих стен его мира. Там его всегда рвало.
Казалось, их очень знакомый запах приобрел какое-то новое качество от того, что теперь Джон обладал знанием о его происхождении; казалось, что запах, так сказать, слился со слабым фосфоресцирующим излучением, светящимся из-под тонкого слоя слизи на их поверхности. Джон понял, что это остатки отходов некогда живущего там человечества. Но зрение и обоняние были не единственными чувствами, сговорившимися вывернуть наизнанку его желудок. Та же струя нагретого воздуха, что доносила до него испарения прошлого, служила – через укрепленные на равных расстояниях решетки в стене – проводником для потока той культурной диареи, которую когда-то назвали музыкой, потом популярной музыкой, потом поп-музыкой и роком, а в конце концов она стала слишком неясной и всепроникающей, чтобы иметь какое-то название.
И опять интересно отметить определенный параллелизм между опытами Джона и прогрессом его общества. Мы уже упоминали о тенденции ухода от В1 в пользу В2. Она была распространена достаточно широко и очевидна всем. Но прогресс это вовсе не механическая последовательность. Это органический рост. Уже тогда, заключенные в зачаточной форме в прежней тенденции, формировались ствол и листья тенденции новой, которая со временем расцветет пышным цветом.
Несколько нетерпеливых натур – кое-кто называл их авангардом – в своих журнальчиках вызывающе настаивали на том, что этот самый прогресс, по поводу которого было столько шума, есть чистейшее надувательство. Это подтверждается уже тем фактом, что он более не вызывает неодобрения со стороны истеблишмента. Культурному истеблишменту, сращенному со СМИ, очень хорошо известно, что на самом-то деле между В1 и В2 нет существенной разницы. Поддерживая открытый разговор о нем, надеялись отвлечь внимание от действительно радикального прогресса, к которому призывает эпоха, а именно, к продвижению от В2 к В3.
Небольшая, но крикливая часть общества стала практиковать демонстративные прогулки в возможно большей близости к старым стенам, в надежде вызвать у себя тошноту. Но они не называли себя Блевунами или Тошнилами, как можно было бы ожидать. В плане языка, а особенно, что касается названий для новых социальных привычек и стандартов, обычай накладывал свои собственные ограничения. Так, в девятнадцатом веке зубные протезы называли "фальшивыми зубами", а в двадцатом технологии дренирования и чистки, относящиеся к В1, в приличном обществе назывались "контролем над рождаемостью".
Соответственно, новое движение получило название «наузеизм» или "тошнотворчество", а его последователи «наузеанты» или "тошнотворцы". Однако, из-за трудностей, неотъемлемых от его цели, оно вскоре разделилось на несколько течений. Главная трудность состояла в том простом факте, что большинству людей рвота не доставляла никакого удовольствия. Скорее наоборот. И это привело к первому расколу. Одна ветвь в наузеизме придерживалась мнения, что такая реакция рудиментарна, и исчезнет с совершенствованием техники утилизации продукта. Они указывали на схожие проблемы с В2, которые уже были почти преодолены. Однако, их оппоненты отрицали это и настаивали на том, что радикально прогрессивен лишь тот, кто принимает как данность, что она не исчезнет. Обычные наузеанты просто не смогли осознать, что критерий «удовольствия» сам суть vieux jeu. Он послужил эволюции, и теперь пришло время изгнать его из обихода.
Их частные издательства выпускали статейки, а то и целые книжки под такими названиями, как то: Ценности боли, Человек по ту сторону удовольствия и боли, и тому подобные. В последней из таковых, Издержки человека, автор распространялся, среди прочего, о повальном увлечении космическими путешествиями, обозначившими конец цивилизации Надземелья. По его мнению, подлинная значимость этого явления не в том, что пригоршня человеческих существ какое-то время летала по орбите вокруг Земли в сосудах разных форм и размеров, или что другая прогоршня шаталась без всякого дела по Луне. Ни при чем здесь и научные открытия. В конце концов, что они там такого открыли? Возможно, это были их осознанные задачи. Но подлинное величие (на самом деле он не использовал этот устаревший термин) состоит в том факте эволюции, что сама земля начинала наконец выделять из своей биосферы. Да, действительно, эта конкретная мутация ни к чему не привела. Но это ведь просто из-за того, что космическое путешествие не совместимо с цивилизацией Подземелья. Если сам человек не ограничивается одним типом выделения, то почему ограничиваться земле? Со временем будут обнаружены другие формы теллурического выделения. Мы пока еще не знаем, какие это будут формы, но одно определенно: они будут.
Как раз в этот момент наши три друга проводили нечто вроде торжественной консультации. Она была созвана Джоном, чей невроз на почве отвращения рос с такой угрожающей скоростью, что вполне мог обернуться физическим надломом. Он очень серьезно подумал, сказал он им, и вынужден был прийти к выводу, что только один путь открыт для него, если он намерен остаться в своем уме. Их это может сильно удивить; поэтому, прежде чем рассказать им всё, он еще раз подчеркнул, что, как он на это ни смотрел, но вся логика ситуации указывала туда и больше никуда. Он замолчал, а они ждали, когда он скажет им, что он имеет в виду.
И затем:
- Я должен, - сказал он, - найти свой путь наверх, в Надземелье.
На этот раз молчание длилось еще дольше.
- Как? – сказал, наконец, Пит.
- Я не знаю. И это только первая трудность.
- А что ты будешь делать, если попадешь туда?
- Не знаю. Не знаю. Есть еще второе. Я рассмотрел все трудности и опасности: как жить, чем жить, воздушная атака, а может быть и атаки! Возможно, они происходят всё это время, а мы просто не знаем, потому что хорошо прикрыты здесь внизу. Это безумие, если хотите. Но это лучше, чем другой вид безумия. А теперь я вас спрашиваю: пойдете ли вы со мной?
Он был готов к еще более долгому молчанию. Но Джэк, похоже, вообще не колебался. Последние несколько месяцев он, в сущности, шел нога в ногу с Джоном гораздо больше, чем Джон представлял себе, и даже в чем-то слегка обгонял его. Запах он ощущал гораздо острее. Но ничего не говорил, потому что осваивался с наличием у себя сильных чувств и их восприятием. Он был человек совсем иного рода. Однако, теперь, столкнувшись лоб в лоб с выводами Джона, он сразу же понял всю их силу и согласился присоединиться к нему.
С Питом всё было совсем по-другому. Он не критиковал решение Джона, но его собственные импульсы вели его в другом направлении. Он хотел изменять вещи, а не поворачиваться к ним спиной. И он верил, что близко уже то время, когда с помощью всех людей доброй воли могут быть реализованы великие социальные преобразования. Они уже кое-что знали о свойствах его ума, но сейчас он раскрыл его содержимое гораздо полнее, чем делал это раньше.
Пришествие наузеизма он рассматривал как серьезное знамение. Дело, конечно, не в том, о чем говорили наузеанты, а в том факте, что к ним прислушивались. Пассивное восприятие обществом невысмеянных нелепостей, с каждым днем всё возрастающее, было симптомом, который нельзя не учитывать. Когда скорость прогресса возрастает до превышения определенной точки, он становится неотличим от кризиса. В патологии серьезных заболеваний всегда имеется некий пункт, достигая которого развитие обращается в кризис, и затем следует либо смерть, либо ослабление жара как первый шаг к выздоровлению. Пит рассматривал современное общество как такого вот больного в лихорадке. Тошнотворчество, настаивал он, было знаком того, что общество в целом бессознательно испытывает то, что Джон испытывал слишком уж сознательно, и что все трое сознательно испытывают сейчас благодаря тесной связи между собой. Он хотел поднять опыт до уровня сознания в ком-нибудь еще, и этого кого-нибудь должно быть как можно больше.
Как это сделать? Он признался, что у него нет плана действий, но добавил, что вот он лично сейчас работает над книгой, которая будет называться «Психология отвращения», или что-то в этом роде. Это, полагал он, будет, по меньшей мере, шагом в правильном направлении. По сей момент он ни о чем другом не может думать. Но если бы они, все втроем, объединили свои мозги, то наверняка они смогли бы сделать нечто. И закончил он перехватив у Джона его роль и умоляя их посотрудничать с ним.
- Посотрудничать в чем? – спросил Джон. Затем последовала беспомощная и вполне безнадежная дискуссия, в ходе которой Джон настаивал снова и снова на необходимости знать больше, чем они могут когда бы то ни было узнать под землей, прежде чем вообще начинать что-нибудь делать.
- Мы даже не видим, куда мы хотим идти, - сказал он, - потому что за глазами у нас ничего нет.
А когда они спросили что он под этим подразумевает, то единственное, что он мог сказать, было:
- Я не знаю. Я не знаю почему я так сказал. Единственное, что я знаю, это то, что в нас слишком много чего нет.
Спор еще продолжался какое-то время, но, в конце концов, Пит был повержен. Однако, он выставил одно условие. Оказалось, что его прежде всего беспокоит страх, что двое других могут решить остаться в Надземелье. Он и сам может подпасть под это искушение. Жизнь в Надземелье может показаться им настолько более приятной, что они позабудут всё о Подземелье и больше никогда туда не вернутся. И это никак не соответствует его планам. Это обстоятельство виделось его друзьям как нечто весьма отдаленное. Скорее всего, там вообще невозможно будет выжить. И тем не менее, они дали ему торжественное обещание. Что бы там ни было, они, все трое, вернутся сразу же, как только найдут что-нибудь ценное, что можно будет взять с собой вниз.
II
Описание всех препятствий, что им пришлось преоделеть, было бы слишком длинным, да и, к тому же, прежде потребовало бы гораздо большего отчета обо всем обществе, его физической и политической структурах, чем здесь можно представить. В том или ином месте, но доступ к Надземелью должен быть по той простой причине, что без него невозможно поддерживать существование цивилизации, живущей в коллекторах. К примеру, воздух, как бы тщательно он ни фильтровался и кондиционировался, всё же в начале должен был где-то забираться в натуральном виде, и уже одно это исключает тотально закрытую систему. Исходя из этого, они знали, что какого-то рода сообщение с Надземельем поддерживается Верхушкой Истеблишмента. Знали они и то, что оно тщательно охраняется. Но они ничего не знали ни о его местонахождении, ни о контролирующем его персонале.
Правда, Джон собрал кое-какие сведения из одной недавно поступившей в Библиотеку книги, которую он удостоил честью пролистать. Они давали основание предполагать, что центральная политика Верхушки состоит как раз в предотвращении выхода на поверхность. Теоретически, всякий был волен подняться наверх. Это было неотчуждаемое право каждого гражданина. Но на практике, очень и очень мало кто из граждан знал об этом праве, и число их сокращалось с каждым годом. Среди прочих догадок, у Джона было слабое подозрение о существовании некой неафишируемой связи между Министерством окружающей среды и Министерством образования. Если, как они обнаружили, несмотря на все меры предосторожности, какой-нибудь инакомыслящий гражданин выступал и настаивал на исполнении своего конституционного права (а такие случаи известны), дело решалось следующим образом.
Одним-единственным портом выхода на поверхность было отверстие в стене, находившейся почти вплотную за огромным зданием, называемым Управление персональной регистрации. Следовательно, путь к отверстию проходил через здание. Войдя в здание, проситель сообщал о цели прихода и направлялся по переходам, ведущим в нужном направлении, но заканчивавшимся комнатой, в которой за большим столом восседал доброжелательный чиновник. На стоде перед ним стояла коробка, в которой, как сообщал просителю чиновник, находится его «личное микро-дело». Затем его приглашали присесть, и далее следовал разговор, состоящий из того, что чиновник привлекал его внимание к большому количеству правонарушений, который он совершил или в совершении которых подозревался, в течение всей его жизни, но за которые власти не видели необходимости преследовать его. По большей части, это были очевидные мелочи, как то: уход от налогов, половая дискриминация или несанкционированные приобретения (слово «воровство» уже вышло из употребления из-за его эмоциональной окраски), но постепенно их набиралось изрядное количество.
Просителю, пораженному как качеством, так и количеством интимных подробностей, сохраняемых в компьютерном банке Государства, затем сообщалось, что, прежде чем он сможет реализовать свое право на выход на поверхность, Государство обязано реализовать закрепленное за ним право на преследование за нарушения, содержащиеся в личном деле, из которых покуда были приведены лишь некоторые в качестве примера. В его обязанность входит, продолжал чиновник, добавить, что это также прилагается и к тем нарушениям, которых еще нет в банке, но которые могут быть выявлены в ходе следствия.
- Возможно, вам это поможет, - замечал он, прерывая установившуюся тишину, - если я скажу, что ваше заявление ни в коем случае не является безотзывным. И если вы, по размышлении, решите отозвать его, то действия, подобные тем, о которых мы только что говорили, будут сочтены неуместными и все пленки с записью нашего разговора будут уничтожены, хотя, конечно же, информация в банке сохранится и будет доступна для использования.
В конечном результате, заявление неизменно отзывалось. И вот, трое наших друзей оживленно спорили о том, может ли быть какой-то другой путь. Помимо прочих обстоятельств, им была непероносима мысль о задержках, которые дожны были возникнуть. Ко времени, когда закон возьмет свой бесконечный курс и все штрафы будут должным образом оплачены, они уже достигнут среднего возраста.
Пит предпринял собственное расследование. Через несколько дней он сообщил, что к выходу на поверхность имеется еще один путь, следуя которым не надо идти через Управление персональной регистрации. Управление примыкало к стене, но всё же не было пристроено к ней. Обойдя здание вокруг, а не сквозь него, вы выходили к узкому неиспользуемому проходу между ним и стеной. Однако вход в сам проход тщательно охранялся. Пит предложил, если они согласны, посмотреть нет ли возможности обмануть или подкупить охранников, и ушел, получив их полное согласие на то чтобы попытать удачу.
Двое других не знали, как он этого добился – взяткой ли, или предложив краткосрочный половой контракт какой-нибудь непривлекательной членше администрации, или попросту благодаря властности и уверенности в манере просить что-либо для него сделать. Те, для кого этот способ неприемлем, зачастую бывают обидно удивлены тем, как много можно им добиться без всякой опоры на ссылку на наличие права. Как бы то ни было, у него это получилось, и вот, наконец, настал тот день, когда они, один за другим, ступая по очень неровному полу, прокладывали себе путь через заваленный грудами щебня и мусора проход, настолько узкий, что плечи их терлись о стены с каждой стороны, и шли так до тех пор, пока не лостигли того долгожданного отверстия, через которое путь вел наверх.
Там не было никакой двери. Вероятно, считалось, что в этом нет необходимости ввиду усиленно охраняемой двери на входном участке прохода, которую они уже миновали с помощью хитрости. Были пролеты ступенек, шедшие с крутым наклоном, еще ступени и еще наклоны. В конце концов, они всё же достигли ровного и вполне обширного пространства, на противоположном конце которого был окончательный выход в само Надземелье.
Для того, чтобы понять, что за этим последовало, необходимо осознать, что до этого самого момента, во всё течение своих жизней, у них почти полностью отсутствовал опыт пространства; а опыта того, что мы называем «открытое» пространство, не было вообще. За пределами пещеры, в которой они находились, лежала широкая полоса открытой местности под открытым небом, вся освещенная сиянием заходящего солнца. Но не это они видели. По крайней мере, не вначале. И еще какое-то время.
А видели они то, что один из участков стены напротив них светился, вместо того чтобы быть темным, и разрисован разными неизвестными фигурами. Они знали, что и сквозь него тоже должно пройти, ведь, в конце концов, в этом и состоял весь смысл их поисков. Но, прежде всего им необходимо было сказать самим себе, что они это знают. Джон прошел через этот этап несколько быстрее, чем остальные, благодаря своим исключительно живым и ярким воспоминаниям о Практической Демонстрации, которую проходили в самом конце занятий по Экологической Информации. Он уже миновал его к тому времени, когда все трое подошли к выходу из пещеры; и на этот раз двое других не сильно отстали от него.
Они взглянули наружу; они взглянули вверх; они взглянули вниз. Это было довольно просто. Вход в пещеру находился на высоте шести футов над уровнем земли. Спрыгнуть вниз было довольно просто, но не так просто забраться обратно. Само собой разумелось, что первым должен идти Джон, как инициатор всей экспедиции. Поэтому он без особого колебания перебрался через выступ, слез, на мгновение вцепившись в него руками, и спрыгнул на поверхность Надземелья.
Здесь опять необходимо подчеркнуть, что Джон никогда до этого не стоял на открытой местности. Достаточно ли этого, чтобы объяснить, что случилось затем? А случилось вот что. Почти сразу же, словно что-то налетело на него, через весь мир от горизонта, и с неба сверху на него и вокруг него, наступая на него семимильными ботинками со всех сторон, изо всех мест, кроме дружелюбного входа в пещеру, который он только что оставил позади себя. Это был Страх.
Страх. Ничем не прикрытый и ни на чем не основанный ужас. Конечно же, дело было в том, что сам Джон не видел ничего такого, что служило бы ему основанием. Не возникло никаких связанных с ним образов, никакого, даже самого слабого ощущения опасности, которое испытывают люди, над которыми нависла угроза воздушной атаки, т.е. всего того, что он всегда связывал с Надземельем, и от чего его до сих пор оберегала культура коллектора, хотя при планировании экспедиции оно и было одним из его главных опасений. Он словно бы перестал быть мыслящим существом, а стал самим Страхом во плоти. Он повернулся спиной к пространству, вцепился, ломая пальцы, в выступ входа в пещеру, и попытался вытянуть наверх свое тело. Но мускулы рук были слишком слабы для такого, и только лишь его друзья, склонившись к нему, смогли, тяжело дыша открытыми ртами, подтянуть его и втащить обратно.
- Бесполезно, - прошептал он сквозь только что не стучащие зубы, - бросаем это. Мы не созданы для этого!
- Для чего?
- Для...чтобы быть здесь, снаружи!
Джэк и Пит перебрались на несколько шагов вглубь пещеры и провели краткое и вполголоса собрание. Затем Джэк сдвинулся ко входу в пещеру, выглянул, держась за край выступа, и огляделся, насколько это было возможно, не выползая из нее вниз. А когда он втянул голову обратно, то лицо его было еще бледней, чем лицо Джона, хоть он и не сказал ничего.
Теперь была очередь Пита. Он собрал в кулак всю свою волю, сдвинулся ко входу и, не медля ни мгновения, спрыгнул на землю на шесть футов вниз. Он постоял там одну, две, три минуты, повернувшись сначала в одно направление, потом в другое, не закрывая глаз, глядя твердо и прямо. Затем, без всякой спешки, повернулся назад и сильными руками втянул свое тело внутрь пещеры. Он слегка дрожал.
- Ну? – выстрелили в него вопросом оба.
- Я...понимаю...что... имеет в виду...Джон.
Он говорил не так, как произносят целые предложения. Казалось, он обдумывал каждое слово, а затем произвел акт говорения как отдельное задание. Но он стоял насмерть против возвращения назад. Если они это сделают, после всего, к чему готовили себя и на что решились, то никогда уже у них не будет уверености в себе. Они будут бесхребетными, кончеными. На мгновение слово «бесхребетные», казалось бы, проникло в совсем упавшего духом Джона и пробудило его – но только на мгновение. Он был всё так же решительно настроен на то, чтобы всё это бросить, тогда как Пит продолжал упорствовать.
Между ними возникла тупиковая ситуация, и оба повернулись к Джэку, словно молчаливо согласившись с тем, что решать ему. То есть, его голос был решающим. А он колебался. В слелующие несколько мгновений он обнаружил – чего раньше никогда не обнаруживал в полной мере, хотя иногда и подозревал – что было два Джэка. Один из них визжал, что надо убираться, и орал, чтобы он голосовал за Джона и безопасность. А другого одолевали воспоминания. Вся эта среда обитания, в которую им пришлось бы вернуться: этот безнадежный мир друзей на батарейках, бесконечной тусклой экскреции...вся коллекторная культура...этот звук...этот запах. Неохота возвращаться ко всему её гадкому состоянию была такой же сильной, как и стремление к её гарантированной безопасности. Какое-то время он молчал, погруженный в себя: похоже, что тупик был даже в отношениях между двумя Джэками. В конце концов, всё решил один небольшой штришок, совсем, казалось бы, незначительный: это был образ той привлекательной дамы, некогда высмеянный Питом. Необъяснимо явившийся перед его мысленным взором, он склонил чашу весов в пользу Пита и тем самым заставил их, всех троих, выбраться наружу, вместо того чтобы забраться обратно вовнутрь.
Боюсь, что читатель может оказаться разочарован, не найдя в этой сказке развернутых описаний внешнего облика верхнего мира, в который они попали. Если бы они провели там на несколько часов больше, то всё могло бы быть по-другому.
Без сомнения, многое можно было бы рассказать живописным языком о том, как природа восстанавливает свой суверенитет над почвой в заброшенном городе, о беспорядочно расползающихся акрах диких цветов, окруженных поросшими вереском бугристыми пустырями с иногда торчащими из них не успевшими окончательно разрушиться пилонами. Более того, не сиди они всё время на одном месте, было бы что рассказать и о разрозненных группах мужчин и женщин, встреченных ими на пути, которые продолжали вести физически примитивное существование на поверхности земли даже после того, как цивилизация ушла под нее. Однако, этот рассказ должен касаться прежде всего их внутреннего опыта.
Вообще-то, различие, предполагаемое самим способом его предъявления, к настоящему времени стало до известной степени искусственным, если не вообще ошибочным. Изменения происходили как над землей, так и под нею, и, прежде чем продолжать рассказ, необходимо кое-что о них сказать. Это были изменения в противоположном направлении тем, которые, в конце концов, привели к возникновению обществ жителей коллекторов.
Об этих последних Джон уже кое-что знал. Поскольку, стоило ему узнать тогда, в Библиотеке, внутреннюю сущность той fable convenue, которую вся система образования учила его называть Реальной Историей, как последующее направление его штудий склоняло ко всё большему ознакомлению с тем долгим процессом развития, начиная с Древней Истории через Традиционную, конечным продуктом которого являлось сегодня со всеми его видами "опыта". Так, хотя раньше у него не было случая увидеть или почувствовать (не считая взгляд мельком во время Практической Демонстрации) что-либо природно-обусловленное помимо "тройки В", он знал, что некое всеобщее многообразие, которое со всей очевидностью подразумевали 19й и 20й века, когда использовали слово природа, породило ошеломляющее разнообразие других наименований в течение своей собственной долгой истории. Одним из самых ранних, как он понимал, было "боги", но были ему немного известны и некоторые другие коннотации этого термина.
Но в начале всего его знания стоял прогресс. В его голове он полностью смешался с той другой проблемой, "чувство-значение", которая поначалу принесла столько беспокойства. Он тогда начал с предположения о том, что из языка прошлого он пытается восстановить личные чувства. Хотя большая часть прочтенного им давала, казалось бы, основания предполагать, что в течение почти всей Традиционной Истории либо чувство, либо что-то очень похожее находилось не столько в природе, сколько внутри самих людей. А когда вы возвращаетесь к Древней Истории, то различие между тем и другим грозит вовсе исчезнуть. В те дни люди определенно чувствовали только то, что видели – но и видели только то, что чувствовали. Должно быть, решил Джон, это было нечто такое, что случается в нем самом, когда он спит.
То есть, дело не только в том, что чувства-значения практически исчезли из языка. Подобно тому, как боги некогда изъяли себя из природы, теперь сама природа изъяла себя из человечества.
Еще даже до перехода в Подземелье оставался только "внешний" мир, состоящий почти исключительно из технологизированных ощущений, в противоположность "внутренней" субъективности, не имеющей к нему никакого отношения. После этого рудиментарные остатки человеческого чувства постепенно изъяли себя из субъективности.
"Ничего за нашими глазами" сказал он, когда они решали уходить, и добавил, что не знает, что этим имел в виду. В действительности, имелась в виду его смутное понимание того, что за глазами нет ничего потому, что ничего уже не было и перед ними, и далее – что эти два "ничего" каким-то образом были одним и тем же "ничего".
Но вот что он никак не мог узнать, так это то, что изъятие из него действующей массы чувства-ощущения пустоты или чувства-ощущения грязи изменило само Надземелье. Произошла своего рода чистка, и результат состоял в том, что для тех немногих, что остались там, разрыв между виденьем и чувствованием и, следовательно, между внешним и внутренним, вместо того, чтобы продолжать расти, неуклонно уменьшался. Надземелье становилось местом, где люди если и не чувствовали только то, что видят (как делали их предки), то определенно видели то, что чувствовали; то есть, таким местом, где любой различие между виденьем и чувствованием может лишь вводить в заблуждение.
Читатель двадцатого века может в последующем быть несколько смущен отсутствием контекстов там, где все условия говорят о необходимости их наличия, и ограничительными фразами вроде "как если бы", "казалось бы" или "они будто бы увидели". Что ему точно не надо делать, если он хочет понять, так это останавливаться на чем-то и спрашивать себя: Это сон, который записывается, или обычное повествование?
Тут же три друга оказались на поверхности земли и, не сговариваясь, взялись за руки. Это было правильно. Джон почувствовал себя сильнее и храбрее, Пит почувствовал себя устойчивей, а Джэк почувствовал поддержку с обеих сторон. На самом деле – и, возможно, это был еще один результат изменения условий в Надземелье, о чем уже говорилось – словно ток побежал между ними и через них: смелость, а навстречу ей мудрость. Солнечный диск теперь исчез, скрытый низким облаком у самого горизонта, и они пошли в направлении этой части неба, их которой всё еще исходил сильный свет.
Куда бы ни обращали они свой взор, везде было на что посмотреть, и Джэк с Джоном согласны были, не без трепета, смотреть и удивляться странности всего этого.
Но Пит почти сразу же напомнил им, что этого не достаточно. Они сюда не на прогулку выбрались. У них есть практическая цель – даже если они еще не знают, в чем она состоит. Они занимаются делом, и самое первое в этом деле – как можно лучше обустроиться в новой среде, сблизиться с ней. Этого никогда не произойдет, если просто глазеть на нее. Сближение предполагает знание деталей. А если всё вокруг является новым и неназванным, это означает, что прежде всего надо уделять внимание деталям.
Он заставил их начать с того, чтобы в кажущемся хаосе, который окружал их, различать формы, которые можно приписать человеческой деятельности какого либо рода, и те, которые нельзя. Ржавый и разбитый пилон был очевидным примером первого, но было и множество предметов, с которыми не всё было так просто. Вот этот бугор на земле – он просто характерная особенность местности или его травянистая спутанная поверхность скрывает под собой какую-то жесткую конструкцию, которая выполнена человеком и некогда была частью заброшенного города? И так далее. Но и это еще не всё. Он заставлял их время от времени останавливаться, чтобы внимательно рассмотреть, а затем сорвать какой-нибудь из бесчисленных диких цветков, в беспорядочном изобилии растущих у их ног. Растительность давно уже восстановила свои права и с диким избытком покрыла всю местность вокруг. Однако, как отметил Пит, среди всего этого разнообразия можно увидеть один какой-нибудь определенный цветок с определенной формой, который попадается снова и снова. Он заставил их для начала сосредоточиться на одном таком, так чтобы можно было его узнать совсем в другом месте.
- У нас нет для него имени, - сказал он, - но это не важно. Возможно, так даже лучше. Главное, мы должны сделаться способны сказать себе: «Вот это этот цветок, и никакой другой».
После этого они пошли дальше и проделали то же самое еще с несколькими цветками. И то же с птицами, многие из которых летали туда-сюда или деловито переругивались в зарослях кустарника, но были и такие, которые в одиночестве сидели на ветвях и пели. Это было труднее, но он не удовлетворялся до тех пор, пока они не научились разпознавать цвета и формы, и даже песни, по крайней мере, двух или трех разновидностей.
Так блуждая, они удалились примерно на милю от исходной точки, когда задул жесткий ветер и облака, явившиеся с запада, постепенно затемнили всё небо. А через какое-то время полил дождь. Они стали искать укрытие, и, к счастью, их выручили неровности земли. Вскоре они расположились, укрывшись под высоким откосом, чей выступ защитил их от дождя.
Они торжествующе посмотрели друг на друга. Сначала все молчали, но затем стали переговариваться тихими голосами. Освободившись от состояния сосредоточенности, в которое вогнал его Пит, ум Джона вновь обратился к мыслям о виденной им и поразившей его невероятной всеобщей мешанине. В прошлом он иногда пытался заинтересовать двух своих друзей тайной того многообразия, включающего в себя всё, что есть на земле и на небе, некогда названного природа – а до того и другими именами – и которое в последние час-два стало для него гораздо более реальным, чем того можно было добиться простым чтением. Его происхождение оставалось для Джона таким же непостижимым, как происхождение его собственного имени – а потому и любого другого имени.
Если язык с его долгой историей что-нибудь значил, то к нему не могли не иметь какое-то отношение боги – слово, к которому он также по одному-двум случаям пытался привлечь интерес своих друзей, но без особого успеха. Теперь же интерес с их стороны был очевиден. Но, как подметил Джэк, предстояло еще объяснить и происхождение мужчин и женщин. Связано ли оно с именами больше, чем всё остальное – и потому не ближе ли это к тому, что преследует сам Джон? Что ты нашел об этом, когда рылся в Традиционной Истории? Это всё из одного источника? Что было первым: сначала боги, потом природа, потом человечество?
Перед мысленным взглядом Джона порхали первые увиденные им маленькие бирки, наклеенные на полках Библиотеки, а он отчаянно пытался их ухватить: ... «Антропология», «Мифология», «Религия»... а потом еще какие-то отдельные отрывки и обрывки, возникающие вразброс. Наконец он подумал, что всё так и есть, во всяком случае, что касается «тройки В». Но очевидно, что в случае мужчин и женцин, тут было еще что-то другое. Было, или было до того, что-то у них за глазами, переданное им совсем иным путем – данное каким-то образом напрямую – и это никогда не называлось природа. Более подробно об этом он ничего сказать не мог.
Они устали; всё погрузилось в тишину. В конце концов, Пит твердым голосом произнес, что надо бы немного поспать. Они растянулись на земле, почти вплотную друг к другу, чтоб не замерзнуть, и очень скоро сознание покинуло их.
Часов через пять Джон проснулся, но не постепенно избавляясь от сонливости, а сразу и полностью. Он сел и выглянул наружу, в мир. Через мгновение он встал, сделал несколько шагов в сторону от откоса и остановился под открытым небом. Закрывавшие небо облака унесло и, за исключением восточной части горизонта, звезды сияли теперь сквозь атмосферу, промытую ушедшим дождем. Джон чувствовал себя неуютно, оказавшись с ними наедине. Он ушел назад и разбудил своих друзей, и вскоре все трое стояли на том же самом месте и не моргая смотрели вверх, в едином для всех безмолвии. Теперь его ум мог странствовать свободно, не испытывая давящего страха, и первым в него ворвалось воспоминание о второй Практической Демонстрации – один-единственный взгляд на звезды за всё предыдущее время. Как же давно это было! К тому же, там была всего лишь узкая щель, тогда как теперь всё пространство над ним и вокруг него было одним мерцающим сводом.
Трудно описать общее впечатление, производимое им, но, каким бы ни был еще этот небосвод, он точно не был коперниканским. Бесконечные пустые пространства были за пределами опыта Джона и ни в малейшей мере не структурировали его воображение. Более того, это было так, словно голова его раскрылась сверху и увеличилась в объеме, и сейчас он смотрел вверх не из неё, а в неё.
Памятуя о строгих порядках, которые установил Пит во время предыдущей вечерней прогулки, он не позволил себе слишком долго пребывать в сфере общих впечатлений, какими бы замечательными они ни были. Вместо этого он приучал себя к тому, чтобы смотреть долго и сосредоточенно то на один участок этого избыточного множества, то на другой. На небесах, казалось ему, гораздо труднее зафиксировать что-либо определенное, чем до того на земной поверхности, потому что здесь не было одинаковых повторений, не было характерных форм.
Не было характерных форм? Ни одной, кроме нескольких особенно ярких звезд в разных местах, которые он без особого успеха стремился связать вместе в различимые группы. Всё остальное представляло собой тусклые и бесформенные брызги, среди которых одни, разве что, были тускнее других. Или это на самом деле было так? Если снова посмотреть натренированным взглядом, если смотреть снова и снова на один конкретный участок, и никак не на какой другой, вы, напротив, повсюду увидите характерные формы, формы настолько тусклые, что и различить их трудно, формы скорее потенциальные, чем реальные, ввиду того, что слишком многочисленные звезды, готовые образовать их, оказываются тусклее тусклых, слишком тусклыми, чтобы вы были уверены, что вообще видите их.
Джон сделал долгий и глубокий вдох. А может это быть ключом, сразу же подумалось ему, к значению некоторых старых слов, над которыми он ломал было голову? К примеру, боги? Его друзья были так же, как и он, погружены в созерцание. Ему интересно было, о чем они думают, но он не решился прервать молчание.
В течение какого-то времени всё его внимание было сосредоточено на небольшом участке неба прямо и почти над ним, где он различил, для начала, форму, похожую на букву V, вершиной указывающую вниз. Он, конечно же, не знал, что смотрит на небольшое созвездие Гиады, которое само уже было частью другого, побольше, называемого Телец, что не особенно важно. Он видел только звезды, составляющие букву V, все довольно тусклые, кроме Альдебарана, отважно мерцающего в левом верхнем углу. Как только он ясно различил его, то сосредоточил всё своё внимание на внутреннюю часть V. Было ли там что-нибудь? Ведь это не было пустым небом. Он видел, не видел, видел там избыток звезд, что были тусклее тусклых, наполняющих собою нутро буквы V. Или, скорее, это было, да, что-то вроде молочной вуали, сделанной даже вовсе и не из звезд, которая полнила её по мере того, как он смотрел, не отрывая глаз?
А потом стало происходить нечто чудовищное. Это молочное наполнение со всей определенностью становилось все более темным. Настолько темным, что он не мог не указать на него своим друзьям, чтобы и их взгляды обратились туда же. Вскоре оно уже было не просто частью неба, но стало немного отдельным от него. Однако и не это было самым поразительным. Оно двигалось. Удаленное теперь от места своего рождения, оно скользило теперь куда-то на фоне неба. Или, скорее уж, оно нисходило. Нет, оно делало и то и другое одновременно. И совершенно неожиданно они осознали, что оно не одно.
То же самое происходило и во многих других частях неба; и теперь это уже была целая толпа таких Объектов, несшихся всё ближе к земле, и, по мере этого, становившихся всё ближе друг к другу, и превратившихся, наконец, в целое надземное воинство, всё так же пребывающее в недосягаемой дали высоко над землей. Но хоть они и были далеко, вскоре стало очевидно, что несутся они прямо к тому месту, где стояли наши наблюдатели. Вне всякого сомнения, кем бы ни были эти "Объекты", они не принадлежали небу. Огромные шелковые купола – так они выглядели, с висящими под ними длинными перевернутыми конусами из свободных нитей. И они приближались.
Чуждые открытому пространству и, соответственно, полностью лишенные привычных свойств перспективного зрения, они совершенно не удивились тому, что Объекты по мере приближения становились меньше, вместо того чтобы увеличиваться. Но кто были эти Объекты?
- Джон! Джон! Что они такое?
- Парашюты! – Это слово проникло в его память, выскочив из какой-то иллюстрированной исторической книжки, виденной им в Библиотеке. И вместе с этим словом, словно дикий зверь, набросился на них троих следующий Страх. Совершенно отличный от первого. Тогда то, чего они боялись, было Небытием, но теперь это было что-то гораздо более плотное. Наверняка это должно было быть Воздушное Вторжение, от которого, как им очень часто напоминали, защитить могут только коллекторы. Объекты становились всё ближе и ближе. Было ли это…
И через четверть часа они всё ещё склонялись к тому, чтобы видеть в происходящем наступление Конца. Несомненно, самое худшее миновало. Они уже более не пребывали в состоянии паралича, как это было в течение тех долгих моментов, когда они беспомощно ждали, чтобы узнать, что же это было такое, то, что эти плывущие белые купола всё ещё несли связанным под собою. Они сидели на земле вместе и разговаривали, вначале тихим шепотом, а потом со всё большей уверенностью. Но всё изменилось. Они сами уже были другими людьми. Языки развязались, и говорили они с проницательностью и глубиной понимания, никогда не выказываемой ими ранее.
Первая проблема состояла в достижении согласия о том, что же они увидели тогда, когда ужас прошел и они наблюдали, как очевидно безвредные небольшие сферы (Пит назвал их «шары») отцеплялись и некоторое время катились по земле, прежде чем исчезнуть, тогда как сами «Парашюты» поднялись прямо вверх и окончательно исчезли всё в том же звездном фоне, из которого они до того выделились.
Конечно же, свет, излучаемый небом, было очень тускл, но всё же каждый был абсолютно уверен по поводу того, что он видел. Джон настаивал на том, что шары были золотыми. Пит был уверен, что они были сделаны из какого-то темного вещества и, более того, настаивал, что они не ушли в землю, а улетучились и растворились в воздухе. Джэк соглашался с Джоном в том, что они ушли под землю, но не сомневался в том, что они были сделаны из серебра. Означало ли это, что никто из них не видел того, что происходило на самом деле? Таков был первый вопрос, который им надо было уладить, и Джон за это характерным для него способом.
- Тебе не следовало бы поднимать этот вопрос, - сказал он Питу, - учитывая, что вчера ты сам учил нас ответу на него. Никто ничего не видит. Люди видят то, что они выбирают в качестве объекта своего внимания.
Тут он привел – довольно подробно и не без красноречия – свою длинную головоломку касательно разницы между Реальной Историей и Традиционной Историей.
Большая часть того, что нам преподают по Реальной Истории, обнаружил он, «основывается на странной идее, что то, чему люди не уделяют внимания, отсутствует; и от этого обычно переходят к еще более странной идее (которую они вскоре начинают называть фактом), что того, чему люди перестают уделять внимание, никогда и не было. Я полагаю, это как-то касается времени: разница между мышлением во времени и мышлением как процессом, имеющим временной характер. Но это сейчас не самое главное. Я уверен, каждый из нас видел разные сферы, потому что мы следили за разными сферами. Мне случилось уделить внимание золотым.»
Возражений не последовало, хотя его друзьям и потребовалось время, чтобы всё это переварить. Очевидно было, что добавить им нечего. Поэтому Джон, теперь уже медленней, продолжил свое рассуждение.
- Я равно уверен, - сказал он, - и я думаю, что для нас это действительно важно в данный момент, что вИдение само по себе не такая уж простая вещь, как мы обычно там у себя предполагали. Существует два рода вИдения. Есть просто «вИдение» - и есть «показывание».
- Ага! – воскликнул Пит, - я и сам к этому приходил.
- Я полагаю, - продолжал Джон, и в этот момент его тон стал несколько апологетическим, - это имеет какое-то отношение к пространству – разница между вИдением в пространстве и видением в смысле...
- Это совсем неважно! – прервал его Пит, возможно, с излишней опрометчивостью. – Сейчас каждый из нас должен рассказать как можно полнее то, что он видел – или что ему было показано. Начать лучше тебе, ведь ты уже начал.
- Очень хорошо, - сказал Джон спокойно, - вы уже знаете скелет того, что я видел. Как и у всех скелетов, у него было тело; и тело извне и вокруг него было живым. Оно было большим и гораздо более важным, чем скелет. Тело, которое я видел, было началом мира, вот и всё. Теперь это очевидно, ведь я это видел. Я должен был видеть это раньше, безо всякого показывания; но, возможно, я не с того начал.
Всё пришло от богов, и первым было имя – или слово – всё к одному – на самом деле все слова суть имена. Затем другие слова. Затем вещи, как мы их называем. Но это, конечно, не всё. Что-то подобное происходит каждый раз, когда рождается мужчина или женщина.
Золотые шары были именами собственными, и моим в том числе. Экая любезность! Почему это нужно было мне показывать так примитивно? Можно подумать, никто никогда до этих самых пор не видел тело вокруг скелета. Подождите, вот вернемся, так сходим в Библиотеку. Например, та старая книга с картинками! Знаете – я ведь надеялся услышать это от вас – можно видеть одно и то же, при том что показывается разное. Но также возможно видеть разное, хотя показывается одно и то же. Я видел парашюты, падающие с неба. Они видели нечто совершенно иное – а может быть, и не такое уж иное – различное вещество, но одинаковая форма – огромный перевернутый конус с таким вот мизером Достоинства на нижней вершине. А они видели птицу с широкими крыльями, летящую вниз, из клюва которой свисает длинная петля, несущая новорожденного младенца. Аист – кажется, так они ее называли. Это происходит помимо зрения! Помимо понимания! И вот – и вот – Джэк! Пит! Что с нами происходит? Мы видели, до чего они были огромные, но не до чего они могли уменьшиться! Смог ли бы я вобрать этот маленький призрачный Кубок в пространства за своими глазами? – да никогда! – если бы вначале я не увидел абрис его скелета перед ними, не видел, как он становился всё меньше и меньше, становясь при этом так страшно близок!
- А теперь, - сказал после небольшой паузы Пит, - теперь моя очередь. Как я уже сказал, шары вообще не были золотыми, но были сделаны из какого-то черного вещества, чего-то вроде спрессованной угольной пыли. Я это знаю, потому что мне удалось ухватить один такой. Он выглядел довольно твердым, но совершенно ничего не весил, и рассыпался в ничто, как только я дотронулся до него. Это что касается того, что Джон называет "скелетом". Что же касается тела того, что я видел, оно было очень неопределенным. Единственное – оно наполнялось и становилось плотней и отчетливей, пока я слушал Джона.
Джон всегда отдает всё своё внимание прошлому. Я же будущему. Если он прав, то потому-то мы и видим разные вещи. Не думаю, что между ними есть противоречие. Слова произносились богами в самом начале. Очень хорошо, но потом они говорились людьми, и большей частью невпопад – а вещи следовали за ними. Люди сами себя называют "творцами" и наполняют Библиотеку книгами и картинами, а мир вещами, которые делают. Но, в конце-то концов, хорошо это или плохо, они могут делать только то, что боги делают в них. Всё могло бы быть по-другому, если бы они были рождены в полной мере. Ведь, кто знает, может быть, это почти произошло. А что же боги начали делать теперь? Извергают человечество, отклоняют его кандидатуру, выбрасывают свое собственное творение как ненужное, "опустошают содержимое матки", как обозначает это деловитый абортмахер, когда превращает младенца в экскремент! Да, конечно, Джон видел прошлое человечества. Но я видел его будущее! И то, что я видел, было… дегидрация… распад… распыление… пыль.
Долгое время все молчали. Но всё же,
- Если вы правы, - сказал, наконец, Джэк ровным тихим голосом, - зачем же вам показывали?
К этому времени звезды уже исчезли с неба, и темнота понемногу рассеивалась светом с востока. Двое других повернулись лицом к Джэку, чтобы выслушать то, что он собирается сказать.
- Я не буду продолжать о скелетах и телах. Вы знаете, что сферы, которые видел я, были серебряными. Но, конечно, как и каждый из вас, я видел больше этого. Если Джон видел то, что было в начале, и то, что происходит каждый раз, как зачинается человеческое существо, я знаю, что то, что видел я, происходит каждую ночь. На языке Джона "тело" моего видения было "телами" (на том же самом языке) женщин и мужчин, живущих сейчас.
Он резко остановился.
- Какими же они были огромными! – добавил он глубокомысленно и снова остановился, не сочтя необходимым рассказывать им о том, что стоит за этим рефлективным заявлением. Или о том, что уже тогда, еще в коллекторах, он неясно ощущал, в случае одного конкретного человека, невидимое присутствие какой-то огромной, слегка качающейся небесной сверхконструкции, из которой она вышла, и которая всё же настолько оставалась причастна ей, что пребывала, когда она пребывала, и передвигалась, когда передвигалась она. Но он тогда вынужден был приостановиться, ведь его впервые осенила мысль об истинной природе той помехи, что омрачила его половую жизнь. Простой мимолетный взгляд на тело, думал он, может спровоцировать в определенной мере оправданную застенчивость по поводу того, чтобы бросаться в постель с его скелетом.
- Каждую ночь! – продолжил он наконец. – Серебро не может оставаться серебряным. Оно либо почернеет, либо станет золотом. Не знаю. Может быть, когда те небольшие сферы исчезли в земле, это они были в поиске пути назад к скелетам, чтобы пробудить их ото сна. А может быть, они низводили, сжимали внутри них нечто от самого Начала, или, по крайней мере, от его громаднейшей энергии.
К этому времени солнце поднялось над горизонтом, хотя сам его диск всё ещё был скрыт грядой облаков. В молчании наблюдали они за возрастающим светом. А затем, по предложению Пита, они съели часть той еды, что захватили с собой. Озираясь вокруг, пока зубы их пережевывали пищу, они заметили вдалеке тонкий столб дыма, поднимавшегося от земли, и это сразу же решило долгий спор о том, что делать дальше.
- Здесь есть кто-то еще, - сказал Джон, - насколько я знаю, должны быть. Следующим делом надо найти кого-то из них и, если они согласятся, присоединиться к ним.
И сразу же перед разумом Джэка всплыло упоительное видение совершенно новой жизни под открытым небом, совершенно нового общества, жизни, которая могла бы быть прожита в лоне тихого и любящего сообщества подлинных мужчин и женщин.
- Вы думаете, - спросил он с тоской в голосе, - что они согласятся? Надземельная жизнь может быть очень разной!
- Конечно, может! – сказал Джон, ум которого был занят безжалостным шумом и отвратительным запахом. – Конечно, может! Так идем! Сначала посмотрим, что там за дым.
Он вскочил на ноги, и Джэк, хоть и помедленней, последовал его примеру. Но Пит продолжал сидеть на месте.
- Подождите! – сказал он выразительно. – Мы не можем этого сделать. Вы оба забыли ваше торжественное обещание перед тем, как мы отправились сюда. Мы должны вернуться назад в тот же момент, как найдем что-нибудь ценное, чтобы взять с собой. Так что же?
Конечно же, они понимали, что означает это "Так что же?" И тут начался длинный, едва не острый спор. Конечно, соглашался Джон, можно утверждать, что у них уже имеется что-то, имеющее ценность, даже огромную ценность. Но они всего лишь несколько часов, как находятся в Надземелье. Он вовсе не предлагает, чтобы они остались здесь навсегда. Но то, что они видели, определенно всего лишь начало. Здесь бесконечное множество всякого ждет своего открытия. Это наш долг перед самими собой…
- А мы готовы к большему? – прервал его Пит. – В любом случае, обещание есть обещание.
- Ладно, хорошо. Но всё зависит от того, что мы подразумеваем под "чем-то, имеющим ценность". К тому же (он полностью изменил аргументацию) возможно, что возвращаться вообще будет неправильно. Как быть, если то, что видели я и Джэк, было прошлым и настоящим людей одного только Надземелья, а то, что видел ты - и видел так отчетливо – было тем будущим, что точно ждет людей подземелья?
Джэк, который из-за своего огромного желания увидеть побольше в этом прекрасном Надземелье и оставаться здесь как можно дольше, колебался между Джоном и Питом, но скорее склонялся к первому, вдруг вмешался, неожиданно даже для самого себя:
- Нет, нет. Об этом нельзя сказать так определенно. Еще нет. Даже близко нет.
Он никак не мог забыть о том преображении, которое произошло в его глазах с одним человеческим существом, жившим в Подземелье, еще до событий прошлой ночи. Что произошло с одним, может произойти и со многими другими. Память об этом событии, вместе с услышанным от Джона, сработала в нем таким образом, что он почувствовал себя уверенным в том, что вернется вовремя, чтобы и других людей там внизу увидеть такими, какие они есть на самом деле. Поэтому он был за то, чтобы сдержать обещание.
Теперь, когда уже двое были против него, Джон опять сменил аргументацию. Но теперь он занял позицию арьергардного боя и говорил с меньшей убежденностью. Допустим, что они прямо сейчас рванут назад, и что это изменит? Их было именно трое. Исходя из этого, что им следует делать? Единственное, что он слышал до сих пор, это было предложение Пита поучаствовать в написании книги «Психология отвращения». Что было бы, если бы он уступил и у них бы это получилось? Это вполне возможно. Кто-то сказал, что самый простой путь что-то сделать с чем-то это написать об этом книгу – сложность же в том, как с этим жить. Какой от нее был бы эффект? Он кое-что знал о книгах и слышал о Законе Барфилда о литературном усилии (если выходит книга в содержании которой есть что-то опрокидывающее устои, то те немногие, что ее читают, в ней не нуждаются, а те многие, которые в ней нуждаются, ее не читают).
Но Питу это было невдомек.
- Ну вот, считаешь теперь, - сказал он, - но дело ведь не в этом. Пожалуйста, давай оставим это футурологам. Будем делать то, что сочтем нужным, будь оно большое или малое, и не потому, что подумаем, что у нас это может получиться, а потому что мы обязаны это сделать. Я не в смысле того, что вынуждены, а в смысле того, что обязаны самим фактом того, чтО мы видели, и в какой форме мы это видели. Мы будем знать направление, куда направить глаза, потому что глаза, смотрящие на это, могут быть обращены только в одном направлении. И это всё, что нам надо знать. Перспективы и надежды это всё болтовня. Единственная реальность это решимость.
- А направление? – мягко поинтересовался Джэк.
- Вы знаете это не хуже меня. Убеждать или делать так, чтобы другие могли когда-нибудь убедить себя – хотя бы те, кто более-менее к этому готов – вернуться в Надземелье и жить там.
На этом пункте Джон капитулировал. Полностью – и совсем не из снисходительности. И доводы у него сразу же пошли в пользу Пита, а не против него.
- Хотя серьезных оснований для надежды у нас не так много, - сказал он, - это вовсе не повод пренебрегать тщательным изучением каждого, даже самого малого аргумента, который попадется на глаза. Налицо все симптомы кризиса. Фактически, всё больше и больше тех, кого тошнит от Подземелья – сейчас уже буквально тошнит – и кто колеблем сомнениями о том, что же им делать со своей болезнью. Я полагаю, это может быть шагом к непредвзятому отношению. Вполне может оказаться так, что гораздо больше людей будут готовы к тому, чтобы прислушаться к кому-то, кто пытается сказать им, что на самом деле такое это Воздушное Вторжение, которого они так боятся.
- Знаете (он стал говорить с большей теплотой в голосе), я просто не верю в то, что они боятся одного только физического разрушения. Если бы это было так, они все были бы физическими трусами. Но будь я проклят, если это так! Да я с легкостью могу перечислить не меньше дюжины тех, кто в десять раз храбрее меня. Нет, они говорят о Воздушном Вторжении или учат о нем в школе, но единственное, что вселяет в них ужас, это – само Надземелье!
- Итак, все согласны, - сказал Джэк, - что прямо сейчас же отправляемся назад?
Но Джон еще не перестал думать о будущем, и говорить о нем.
- Одно я знаю точно, - продолжал он, - как только мы вернемся, вы двое подадите заявку на Историю и будете иногда ходить со мной в Библиотеку. Что бы мы ни делали, мы должны держаться вместе. Вот увидите, там очень интересно.
- Да, - сказал Пит, - и могло бы стать куда интересней! Ты что же, хочешь, чтобы мы все втроем застряли в прошлом?
- Ну, как бы то ни было, до сих это пор нас только уводило прочь от прошлого.
- И всё же, это опасно.
- Да, я знаю, это так, - сказал Джон, - и именно поэтому я хочу, чтобы ты тоже туда пошел. И не давай мне спуска, если я проявлю слабость или перестану видеть цель за средствами – обоим нам не давай спуска. Что касается Джэка, то он мне видится человеком для Контакта, кто мог бы поддерживать связь со всеми остальными там, внизу, и никогда не давать нам забыть о телах вокруг одиноких и отвратительных скелетов.
- Ну, а чем же будет заниматься наш Англоман? – поинтересовался Джэк. Но Джон был так поглощен своими мыслями, что не заметил, как его прерывают.
- И еще нам, всем троим, надо добыть лицензию на выход на поверхность. Законным путем, через Управление персональной регистрации. Мы должны быть в состоянии время от времени подниматься сюда. То, что я говорил, что здесь есть еще много чего открывать, это ведь правда. Но, кроме того, нам надо восстанавливать силы.
И теперь настала очередь Джона проявить твердость.
- Да, - продолжал он, - я только сейчас осознал это, но этот самое важное. В общем, это мое условие. Если вы не согласны, то я не согласен возвращаться.
Как же был он счастлив, когда увидел, что они поддерживают его, и нет нужды ни на чем настаивать. Потому что он сейчас думал о том маленьком призрачном Кубке, содержимое которого он совсем недавно так неосторожно опрокинул в слова; что время от времени его нужно снова наполнять, и что это сосуд, который невозможно наполнить никакой иной субстанцией, кроме как той, что собственный ее магический Источник ужасно блюдет.
Но затем, когда они встали и двинулись ко входу пещеры, в самой глубине его сердца затрепетало опасение. Не следовало ли бы ему дать себе зарок никогда, никогда, никогда не упоминать об этой маленькой Чашечке радости, с какой бы блаженной убежденностью ни осязал он ее в мыслях. Но, в конце концов, он ведь сказал о ней только Джэку и Питу, а без их присутствия рядом с ним... он с головой ушел в вопросы самому себе.
И вот теперь, когда они снова входят в пещеру, когда они снова спускаются по крошащимся ступеням и скользким склонам, когда рассеянная отвратительная темнота Подземелья сначала едва достигает, а затем звучит всё громче и громче в их ушах, и когда первые слабые обрывки хорошо знакомого смрада доносятся до их ноздрей, мы вынуждены оставить их.
Что случилось после этого, насколько им хватило их совместной решимости, какое влияние смогли они оказать и каково было воздействие – если вообще было – на судьбу того закрытого общества болезни и запаха болезни, из которого они на краткое мгновение возникли – это рассказ, который невозможно рассказать по серьезной причине, которая пока еще не известна.
Оуэн Барфилд. Ночная операция
© Copyright: Вадим Блюм, 2017
Свидетельство о публикации №217101101659
Свидетельство о публикации №217101101659
Рецензии