Сказка про Любаву, дочь боярскую. Глава 2

Глава 2

 Быстро я как-то в замке Черноморовом обжилась. Никто меня и вправду не обижал, в поруб не тащил. Горницу мне отвели чистую, светлую, большую. Ходить по замку можно свободно. Волк хозяйский не страшный оказался, а ласковый, дурашливый. Да и не волк – пёс большой. Глаза разные: один голубой, другой жёлтый; ухо левое заломлено, никак торчком стоять не хочет. Хвост, как помело.

Яга – она, конечно, ведьма, одно слово. Но только бранится, а больше от неё никакого вреда нет, окромя пищи: что бы ни приготовила, есть боязно. Сынок её, сдаётся мне, того же мнения – даром что колдун могучий, а маменькину похлебку кушать опасается.

Так что само собой как-то получилось, что я стряпаю, а Яга бурчит и советы даёт. И кружево плетёт. Вот это у неё хорошо получается. Аж зависть берёт – я так не умею. Матушку мою хиновцы убили давно, мала была – не помню, а больше у нас мастериц-кружевниц в тереме нет. Учить меня кружево плести некому.

А у Яги коклюшки будто сами собой летают, и расцветают узоры морозные, красоты дивной. Она – плетёт, я – пирожки леплю. Жить можно.

А на запах моих пирогов откуда-то из закоулков замка, как по волшебству, и хозяин является. Смотрю я, как он пирожки мои трескает, и себе удивляюсь. Охота ещё чего-то напечь, чтобы снова на кухню его заманить. А зачем оно мне надо – не пойму. Он слова лишнего не скажет. А если и скажет, то лишь из вежливости благодарит:
– Хорошие у тебя пироги, Любава Путятишна. И имя красивое. Только не подходит тебе, – усмехнулся колдун.

– Да? А какое подходит? – обиделась я.

– Может Хмуролика, – улыбнулся ехидно.

– Язва Языкатая! – встряла Яга.

– Ой, чья б корова мычала, а ваша бы молчала! – отвернулась, косой махнула.

– Ну, это надолго, – буркнул Черномор и ушёл. Расстроилась я: пирожков ещё полблюда осталось. А он обычно, пока всё не съест, не встанет. Куда оно в него помещается, в худого такого?

А я б его ещё послушала да украдкой посмотрела. Глаза у него тёмные – омуты бездонные.

***

Верно говорят – от любопытства кошка сдохла. И мне от любопытства покоя нет. Замок я уже весь обошла. Дверей закрытых нет, никто от меня ничего не таит. Самое странное – ларец хрустальный, что на ржавых цепях посреди зала висит. Ягу про него спрашивала – шипит, как кошка злая. Ну, шипит – и пусть. Не ларец меня беспокоит – охота в хозяйские покои попасть. И хуже всего, что не покои те манят, а сам хозяин. Никто мне ходу туда не заказывал, да без приглашения как пойдёшь?

Но тут оказия подвернулась. Пошла я в закром, а там мешок с зерном прогрызенный. Ой, непорядок! Есть о чём с хозяином разговор начать.

Пошла, в дверь постучала, зашла. Вижу – занят, неохота ему от книжек отрываться. Но встал, руку подал, к столу подвел, усадил. Как всегда. Поначалу дичилась я, что он встает, когда  в комнату вхожу, за стол усаживает, по батюшке величает. Понимаю, что из приличия лишь, однако – приятно.

– Что желаешь, Любава Путятишна? – спросил.

– Крысы в коморе завелись. Мешок прогрызли.

– А от меня чего хочешь? Я – не кот. Крыс гонять не буду.

– Так ведь припасы попортят. Может, хоть мышеловка есть?

– Нет, – отрезал, и глядит сквозь меня. Конечно, ему что я, что крысы – одна докука.

– Ну, нет – так нет, – говорю, – прости, что побеспокоила.

Вернулась в комору, руки в бока упёрла – берегитесь, крысы! У Воронов никто добро без спросу, без ответу не возьмёт – ни тать, ни хиновец. И вам, крысы, не спущу. Занят ты, Черномор? Ладно!

***

Взяла я ведро, повертела так и эдак. Вместо крышки деревянный круглый гнёт, которым капусту в бочке прижимают, приспособила. Да хитро так приспособила – два гвоздика по бокам вбила. Гвоздики держат гнёт так, что стоит только крысе на краешек ступить, как круг провернётся, крыса в ведро свалится, а крышка снова на место встанет. Не вылезти уже. В ведро воды налила. Посреди круга сыра кусочек положила. Доску наклонную поставила, чтоб удобней к приманке добраться. Осталось только подождать.

Вечером пошла проверять, работает ли уловка моя.

Работает! Подняла крышку – в воде крысёныш бултыхается. Я вроде и ожидала его там увидеть, да всё равно растерялась. Руку в ведро запустила, а крысёныш как зашипит! Я взвизгнула, в сторону шарахнулась, о полку ударилась. Сверху что-то мягкое упало. С перепугу как подпрыгну – на ларь высокий вскочила и ору, стены дрожат.

Дверь нараспашку – Черномор  влетел. Глаза зелёным светятся, что у твоего кота, в деснице – меч, в шуйце – синий огонь, так и гуляет по пальцам.

  – Что? – кричит.

«Ой, дура, дура я! Что ж ему теперь ответить?»

– Крыса.

Стряхнул он огонь колдовской с пальцев. Ткнул мечом в крышку на ловушке, та завертелась.

«Ну, всё, – думаю, – сейчас вместе с ларём в пыль развеет!»

– Ну, Любава… – переводя дух, сказал Черномор, –  свет Путятишна! Голос у тебя знатный! Но зачем же так кричать?

«Почём я знаю, зачем?!» – думаю, но молчу. Залезла я высоко, как слезть, не знаю. И стоит ли…

Смотрит на меня Черномор снизу вверх, усмехается. Рубаха на нём кое-как накинута: торопился меня спасать. И не худой – жилистый, весь стальными мышцами перевитый. Волосы чёрные по плечам рассыпались, в глазах лукавинки прыгают, как беси в омуте.

– Как спускаться собираешься? Али вечно под потолком жить будешь?
 
– Я б её там так и оставила, – фыркнула Яга, выглядывая из-за его плеча.

 «Явилась, не запылилась, ведьма!»

– С голоду без меня помрёте, – говорю.

– И то верно, – кивает Черномор. – Идите спать спокойно, матушка. Это не штурмом нас брать пришли. Всего лишь Любава развлекается, крыс ловит.

Ушла карга, под нос проклятья бормоча.

– Так что – помочь? Или ещё посидишь? – руки протянул, как пушинку, снял.

Повертел ловушку мою, похмыкал, спросил:
– Сама придумала?

И смотрит странно как-то. С интересом, что ли.

– А то кто же? Тебе ж думать над такой малостью некогда, а у меня голова пустая – вот и придумала.

– Так его отпускать нельзя, раз уж поймала, – задумчиво сказал Черномор, вытаскивая крысёныша за хвост. – Что с ним делать? Могу испепелить.

– Не надо. Он махонький такой, живой, – испугалась я. Ладошку протянула, он туда крыса и посадил.

– А чего ж тогда кричала?

Что ответить... только плечами пожала.

– Забавная ты, Воронова дочка! Хочешь – в подвале клетка есть: сова жила да померла. Посади туда своего зверя. Пусть развлекает тебя.

– Он меня пусть развлекает – а ты меня в клетку посадил и смотришь, развлекаешься?! Так?

– Кто тут крыса в ведре –  ещё большой вопрос, – хмуро произнес Черномор. – А ты, Любава, гостья моя. Не ты меня развлекать должна, а я тебя.

– Не надобно мне твоих развлечений. Что я тебе плохого сделала, зачем украл?

– Да не желал я тебе зла! Не об том думал. Случайно вышло.

«Да уж понятно, что не думал. Что я – травинка под сапогами, кто ж о таком думает?»

– Так отпусти.

– Теперь уж не могу. Но скоро тебя богатырь спасёт, и забудешь всё, как страшный сон.

«Не забуду я! Ой, не забуду! Страшный сон – это свадьба моя. Век бы тут сидела. Только батюшку жалко», – думаю.

– Батюшка мой совсем плох. Даже не знаю, жив ли. Хоть одним глазком бы глянуть, – говорю чуть слышно.

– Ну, то не сложно, – обрадовался Черномор, – пойдём со мной. Покажу всё, что желаешь.

***

Повёл в покои свои. В прошлый раз на него больше глядела, сами комнаты не рассмотрела. А теперь удивляюсь: склянки какие-то, трубки, проволочки, книгами да свитками всё завалено – столько, наверное, во всей столице не наберётся!

– Ты всё это прочитал?

– Ума только не набрался, – буркнул, меня усадил, на столе кое-как место расчистил. Блюдечко такое миленькое с голубой каёмочкой поставил. Ещё покопался в залежах своих – яблочко вытащил, аппетитное, краснобокое. О рубаху вытер. Думала, мне предложит, – а он его на блюдечко пристроил и пальцем подтолкнул.

Катится яблочко. Картинки меняются. А вот и река, поутру туманная, частокол и ворота родимые. Вздохнула я, а Черномор и говорит:
– Гляди, Любава, мешать не буду.

Жив мой батюшка! Даже встал уже, по двору с палкой ходит. Говорю же – нас, Воронов, так просто со свету не сживёшь! И Власт тут же, во дворе, бранится почём зря на своём языке, что пёс лает. Ну, на батюшку моего не полаешь!

– Твоим заботам дочку поручил. Чаял, ты жених, богатырь – присмотришь!

– А может, она по доброй воле к колдуну сбежала? – ярится Власт. – Дочка у тебя, Ворон, с норовом!

– Не смей про Любаву такое говорить! Сам не доглядел. У тебя из-под носа невесту умыкнули! Иди и ищи её! А то по всему свету ославлю, расскажу, какой ты богатырь: невесту ни защитить, ни отбить не можешь! – хрястнул отец палкой оземь.

Снова залаял по-своему на отца Урманин. А я всё равно улыбаюсь. Жив мой батюшка, и Власту отпор добрый дал.

– Порадовал тебя? – спросил колдун, возвращаясь. Рубаха на нём уже застёгнута, волосы в хвост собраны.

– Порадовал, – честно сказала. А про себя подумала: «Даже не знаешь ты, колдун вредный, как порадовал, когда из-под венца умыкнул».

Не хотелось мне, чтобы Черномор увидел, как Власт на батюшку бранится. И  яблочко легонько пальцем подтолкнула. Кружок оно по тарелке обежало, и увидела я зверя невиданного: серого, огромного, как курган в степи. Уши лопухами, ноги-брёвна, на морде хвост.

– Ох, ты! Страсти-то какие!

Черномор обошёл меня, из-за плеча посмотрел:
– Слон это.

– А хвост ему зачем на морде?

– Не хвост это – хобот. Он слону вместо руки, –  надо мной наклонился, чтобы видней было, смеётся.

– Потешаешься надо мной, глупой, да? Такого не бывает!

– Чего только на белом свете нет! В сказке не придумаешь, – подтолкнул пальцами яблочко, картинки мелькают.

«И, правда, чего только нет на свете. Только счастья, похоже, нет!» – вздыхаю про себя.

Хотя, может, и есть, да уловить его тяжело. Лёгкое оно, невесомое. Как тепло рядом, как дыхание на моём затылке. Пошевельнись – и уйдёт, растает. Вот и сижу тихо. А колдун смотрит в блюдечко и рассказывает про всё. Завлекательно так объясняет.

Век бы слушала.

***

С Ягой поладить тяжело. Я ей слово, она мне два. Язык у неё, как осиное жало. Неладно мы знакомство свели, вот и цапаемся бесконечно. Друг дружке не уступим. Да и что мне уступать? Было б ради чего.

Завелись мы с утра. Ругались с азартом, со смаком. Так увлеклись, что Черномора не заметили.

– Я вам не мешаю? – спросил спокойно.

Я осеклась, глянула на колдуна – и подумала, что терпения ему не занимать. Слушать наш сорочий стрекот днями не каждый сможет. Но что-то было у него такое в голосе, что стало ясно – любому терпению может прийти конец. А что потом…
Видать, Яга сынка своего знала хорошо, потому что села и рот захлопнула. Я знала не очень хорошо, но узнавать, что будет, когда терпение лопнет, меня как-то не тянуло.

– Утро доброе, Аред Батькович, – говорю, – садись к столу. Чаю попей, пирожки с пылу с жару поешь.

Сесть он сел. Но чай не пил, пирожки не ел. На нас с Ягой смотрел. А мы глядели в стол. Смотрел так, что ухо моё, которое к нему повёрнуто, наливалось жаром. Не выдержала я, подняла голову, Яге в глаза глянула.

 «Ах, ты ж ведьма старая, чудь белоглазая, – подумала я, – в кого ж у тебя сынок такой чернявый? В кого ж у него глаза такие? А может, и есть ради чего уступить?» Да вслух сказала:
– Отменный у вас чай, Ягмина Дайвишна. Пьёшь – и ещё хочется.

– Травки особые, в нужное время собранные. Ежели желаешь, могу научить.
– Желаю, Ягмина Дайвишна. Я б ещё и кружево плести поучилась у вас. Сделайте милость, научите.

Помолчала Яга, да и отвечает:
– Под такие пирожки, как ты печёшь, Любава Путятишна, любой чай хорош, –  и подтолкнула тарелку с пирожками к сыну. – А кружево – то не сложно.

***

Стучат тихонько коклюшки – плетётся кружево. У меня в руках и четыре нити путаются, а у Яги две дюжины порхают. И в затейливых узорах распускаются цветы дивные, волнуются травы шёлковые, поют птицы заливисто. Эх, умелица чудская ведьма!
 
– Думай, Любава, о том, что тебе любо, – говорит Яга, – оно само собой и сплетётся. Как захочешь, так и будет. Я могу оберег от любого зла сплести, удачу в сетку нитей шёлковых приманить. И ты сможешь.

– Так вы ж ведьма!

– Не велика моя сила. Зелейница я добрая – это правда. От многих болезней отпоить травами, отшептать могу. Могу и наоборот – отраву сварить, порчу навести. Присушить могу, но от того добра тоже не жди.

– А бают про вас, что одним взглядом убить можете.

– Ну, ежели б могла, то ты б, наверно, туточки не сидела, – хмыкает ведьма. – Много чего про меня врут, гадостей болтают. Пока у князя в тереме пригожа была – не рассказывали. А как прогневался князь, стала я ведьмой злобной.

– А чего князь прогневался?

– Рассказывать долго. Да всё равно заняться нечем. Пользовала я жену княжескую. Князю наследник нужен, а его всё нет и нет. Князь всё чаще на сторону поглядывать начал. Чего ему не глядеть-то, коли княгиня меня не слушает: шипит на мужа, что кошка сердитая. Нет, чтобы платье новое надеть, к мужу приласкаться – всё зудит и зудит, как муха навозная. Уж и приворот ей сварила, вроде и стал чаще в горницу к ней муж заглядывать. Да тут известно стало, что понесла от князя зазноба его. Вот и велела мне княгиня сварить зелье такое, чтобы плод у соперницы вытравить. Отказалась. Не святая я, но душу безвинную, нерождённую не велит губить Мадер-акка.

– Кто не велит?

– Богиня моя, что даром пожаловала. Видишь, отметина её в волосах – прядь тёмная. Так метит служанок своих Мадер-акка, Великая мать, создающая тело, жалующая душу. Не стала грех такой на себя брать, не то отберёт богиня дар – и в нижний, тёмный мир бессрочно сбросит.

– И что дальше?

– А что дальше… Княгиня всё равно соперницу извела – а на меня указала, будто это я.  Князь обещался живьём сварить. Так я ждать не стала, к сыну вот утекла. А вышло, что из огня да в полымя угодила.

– Из огня – понятно. А в полымя-то какое? – удивляюсь. Но Яга сидит, словно аршин проглотила, только пальцы снуют быстро-быстро. Оглянулась я – стоит в дверях Черномор, глаза злые. Я рот открыла – спросить ещё, а он:
– Пойдём, Любава Путятишна, во двор. Воздухом свежим подышишь. А то совсем ты личиком побледнела, маменьку мою слушая! Придёт за тобой жених, скажет – обижали тебя, в темнице морили. Нехорошо, правда, матушка?

– Иди, прогуляйся, – говорит Яга, – чего тут сидеть со мной, старухой? Сынка моего, шибко умного, послушай.

***

Играю я с Серым во дворе. Мячик тряпичный кидаю, а он приносит. Надо мячик у него из пасти вытащить, а он головой мотает, рычит понарошку. Делом этим мы с Серым могли днями заниматься. Но пришёл Черномор и недовольно буркнул:
– Любава! Прекрати портить пса! Он молодой, щенок совсем. Избалуешь его. Ему злым должно быть!

Вздохнули мы с Серым горько. Колдун махнул рукой:
– Чем бы ни тешилась, лишь бы крыс больше не ловила.

Вот ведь далось это ему, я ж не хотела никого напугать.

Черномор ушёл, а мы снова за своё принялись.

И тут застучал кто-то в ворота. Серый залаял, зарычал. Зря колдун бранится, Серый только со своим добрый. А как послушаешь его рык, кровь стынет.

Но не испугался гость нежданный. Пуще гремит в ворота, ругается:
– Выходи, Черномор, колдун клятый!

Мне и смотреть не надо, по голосу жениха признала. Пришёл-таки!

Солнышко для меня померкло, побежала я сломя голову. Чуть в коридоре Черномора с ног не сбила.

– Не в ту сторону бежишь, Любава Путятишна. Разве не слышишь – жених твой пожаловал.

«В том-то и дело, что слышу. От него и бегу, себя не помня, да тебе, колдун, об этом знать не надобно», – думаю.

– Выйди, Любава, поговори с женихом-то с надвратной башни. Слышишь, как надрывается, – увещевает Черномор.
 
А я к стенке прижалась, головой мотаю.

– Ты чего, Путятишна? – с удивлением бровь заломил. – Я ж не против. Сходи, повидайся с богатырём. Так кричит – стены трясутся. Любит тебя, видать.

Хотелось мне колдуну сказать, что не меня Власт любит, а себя, богатыря непобедимого. Что не меня спасать пришёл, а славу свою. Как же так, у самого Власта Урманина невесту умыкнули! А в следующий раз что со двора сведут – коня буланого, любимого, али пса породистого? Негоже богатырю такой плевок снести безропотно.

Но я только головой покачала.

– Придётся самому объяснять, – разочарованно вздохнул Черномор.

Он ушёл, а за ним следом Яга пожаловала. Куда ж без неё? Остановилась, меня глазами морозными окинула и спрашивает:
– Не люб тебе жених?

Ведьма она, в нутро взглядом залезет. А может, просто женщина.

Да что им объяснять! Сбежала в светёлку свою. Сквозь окошко прикрытое послушала, как ругались Черномор с Урманином: про меч и про меня торговались. Что я им? Вещь дорогая, такая же, как кладенец.

Заплакала я. Черномор приходил, стучал, звал – не вышла.

Плакать – это, может, и хорошо, но чем больше я волнуюсь, тем сильней есть хочу. Ночью доволновалась так, что чувствую – если не съем хоть лепешки чёрствой, пропаду совсем. Выглянула в коридор – никого нет. Из горницы Яги храп раздаётся богатырский. Спит ведьма, в душу лезть не станет. Спустилась ниже осторожненько, в кухню крадусь. Глянула – у колдуна из-под двери свет пробивается. А этому не спится; ну да ладно, авось чахнет над книгами, как обычно. Пошла дальше, каганка даже не зажгла. Всё и так уже с закрытыми глазами найти могу, как дома. Почти дошла до кухни, только глядь – в зале, где ларец висит, Черномор стоит. Голову свесил, неприкаянный какой-то. Забыла я, за чем шла. Шаг к нему сделала, другой.

– Чего тебе, Любава? – спросил тихо, устало.

– Что это? – на ларец кивнула.

– Смерть моя, – говорит задумчиво. – Её только кладенцом и можно перерубить.
Ахнула я.

– Так зачем же ты Власта за ним послал? Лежал бы себе меч под семью замками. А так Урманин его добудет, дури хватит!

– Да всё не так ты поняла, – махнул рукой. – Не переживай, Любава. То наши дела с богатырём. А ты так, сбоку припёка. Погостишь у меня – и домой с женихом поедешь.
 
– Сбоку припёка?

– Ненароком ты здесь оказалась. Я тебе зла не хотел. Разве ж чем обидел?

– Ненароком?

– А нечего платочками разбрасываться, – ухмыльнулся.

– При чём тут мой платок?

– Да так уж вышло. Иголка в холстину, за иголкой нитка… Говорят, сидит у корней Извечного Древа старуха Судьба и вышивает людям узоры жизни. Множество рук у Судьбы, в каждой – иголка. Глуха и слепа Вышивальщица. Сама не ведает, что за рисунок у неё под пальцами. А мы уж тем паче не знаем. Кому какую нить вденет Судьба в иголку – кому век столетний, кому и трёх деньков на свете белом не задержаться. Бывает и так, что дернет Вышивальщица нить посильней, и оборвётся чья-то жизнь смертью преждевременной.  Ничего от нас вроде и не зависит. Но, если храбр ты или, скорей, самонадеян без меры, можно из одного игольного ушка свою жизнь выдернуть и в другое вставить. Долю вроде как сменять. Вот только на что сменять? К добру ли, к худу ли? Когда резко рвётся нить, то не беда. Был ты – и нет. А когда натягивается, дрожит, когда понимаешь – сейчас лопнет... совсем страшно. И тогда можно решиться на всё. Даже нить свою у Вышивальщицы выхватить, надеясь на лучшее.
 
– Да разве ж это плохо – судьбу поменять?

– Никогда не угадаешь. Тогда узор запутается. Лягут нити по-иному. А то ж не нити – люди живые. Сплетутся, любовью-ненавистью в друг дружку, как корнями, прорастут. А пальцы слепые их снова в разные стороны тянут. И от этого в сердце у людей что-то рвётся. Не могут они терпеть муку такую. Готовы цену немалую заплатить, чтобы боль утешить. Но ни уговорить, ни улестить судьбу, ни пощады у неё вымолить. Глуха она.

– Неужто совсем ничего?

– Только опять пробовать нить свою по-другому пристроить, не убоявшись порвать.
«Эх, знала бы, как нить перекинуть! Не испугалась бы».

– Что ты так побледнела? Сказки это всё – про Вышивальщицу. Зря тебе рассказываю. А знаешь, один древний мудрец сказал, что нет никакой судьбы. Ни прошлого, ни будущего. Только здесь и сейчас. Всё остальное не имеет значения. А раз так, – он подал мне руку, – то нечего тут и стоять. Пойдём, лучше что-то интересное покажу.

– Что?

– Да пока ещё не знаю, но придумаю. Лишь бы ты так не расстраивалась. Хочется чем-то тебя развлечь. Да вот, хоть горшочек волшебный покажу.

– Волшебный?

– Угу, кашу варит.

– Сам?!

– Сам, но плохо. То подгорит, то не доварит, то пересолит. Невкусная. С твоей кашей не сравнить, – умел он улыбаться по-разному. Вот если губами улыбался – ничего хорошего не жди. А ежели глаза смеются, зелёные огоньки в них лукавые мерцают – сердце моё глупое вскачь несётся. Самой смеяться охота. Или плакать. Не пойму.