Сейчас вспыхнет

   Посреди большого прямоугольного двора, где пересекается несколько пешеходных дорожек, стоит на малюсенькой подпорке крышка канализационного люка, извещающая о том, что в тёплой смрадной глубине находится человек, и, когда он высовывается оттуда, то, кажется, будто – из танковой башни. Глоток свежего воздуха, и человек уходит на дно.

   Окна пятиэтажек сочувствуют Серёге Журину: мало приятного в субботний день надевать робу и лезть в колодец за застрявшей мочалкой. Но вода перекрыта, бочка откачала жижу и уехала. Очередь за Серёгой.

   Не все сочувствуют. Многие находят, что Журин оборзел: поначалу занимал и отдавал, потом перестал отдавать, а сейчас в третьей стадии – предупреждает, что не отдаст. Совсем уж. Пусть в колодце посидит, пьянчужка.

   Серёга не спешит. Часом раньше или позже вытащит он мочалку (или что там?), результат один: с этого не заимеешь. Зарплату его, кровную, вот уж год как получает ловкая Зинка, всаживая деньги в ненасытный дочкин кооператив, в долг никто не даёт. Собирать пустые бутылки, как это делает его ровесница Тамарка Юсова, гордость не позволяет. Не жизнь – жистянка!

   Для облегчения крутящего момента Журин использует привязанный к проволоке газовый ключ. Упёршись болотными сапогами в илистое дно, тащит. Тащит и крутит одновременно. Кажется, зацепил. В следующий раз он без противогаза сюда не полезет. Тугой ершистый комок плюхается ему в ноги. Серёга весь в стадии узнавания: таращит глаза, держа на весу проволоку… Вроде бы полотенце. Да, махровое. Слышится вздох разочарования, после которого Серёга вылезает наружу. Если б трусы или бюстгальтер, он дознался б и выканючил на бутылку, а с полотенца не заимеешь.

   Серёга отдыхает на траве под тополем. Не о том, чтобы опрокинуть стакан, думает он. Если б только об этом… Все, кто окружал его когда-то, профессиями обзавелись, а он остался работягой: кто куда пошлёт. На что Гоня Филин, тупарь-тупарём, и тот на бочку перешёл. Откачал и уехал, а ты – сиди. «Люди, люди… Только и знают… А ещё в белых брюках ходят».

   Подошла Тамарка, молча посочувствовала. В посёлке её знают как припадочную, дразнят «женой», когда хотят досадить Серёге. Так и кричат: «Беги, твоя упала!» Серёга в таких случаях не мешкает. Припадок может застать Тамарку в любом месте, главное, чтоб она не захлебнулась собственной слюной. Прохожие, если это случается на улице, обходят Тамарку стороной, а Серёга… Убедившись, что она не стукнулась головой и не подвернула руку, Серёга поправит платье и сидит в сторонке, курит. Ровно через двадцать минут Тамаркин храп прекращается, она встаёт и идёт по своим делам, а Серёга – по своим.

   Никто не хочет вникнуть. Приклеили ярлык «эпилептик», дали  группу и успокоились. А Тамарка вовсе не эпилептик, а инвалид войны. Всё это произошло на Серёгиных глазах. Немцы сделались злые от того, что Питер не взяли с ходу, вот и стали угонять мальчишек и девчонок а Германию. Но не все туда захотели, а особенно – Серёга. А раз Серёга не захотел, значит и Тамарка – тоже. Они с детства вместе, избы рядом;  Тамарка с бабушкой жила, а Серёга – с отцом. Когда началась война, отец привёл его к Юсовым и сказал: «Дождёшься меня здесь». И исчез. Даже из винтовки не дал стрельнуть.

   Как бы хорошо Серёга ни относился к Тамарке, внешне он старается это скрыть. Стеклянную посуду, например, в руки не даёт, а подбрасывает, лекарства, нужные Тамарке, достаёт окольным путём и т.д. Сейчас Тамарка догадалась, что на душе у Серёги муторно, и принесла бутылку пива. Серёга видит бутылку в Тамаркиных руках. Господи, он с утра вычислил её, вот она, рядом, желанная, утоляющая жар души, но окон, фиксирующих каждое движение сантехника, слишком много… В итоге Серёга прогоняет Тамарку, не дав ей рта раскрыть. «Мотай, «жёнушка»! –  глухо рычит он и ныряет в колодец. Некоторое время Тамарка стоит с протянутой рукой, недоумевая, зачем Серёга разыграл этот спектакль, потом уходит. Серёга выныривает, хочет позвать Тамарку, но зелёный мешок скрылся за углом.

   - Эй! – раздался скороспешный деловой голос.

   Серёга на всякий случай поднял голову (а вдруг – его?), но нет, не его, просто остановились неподалёку двое; в одном он признал терапевта поликлиники Спирова, а другим оказался узкобёдрый незнакомый парень в таких линялых джинсах, будто их вся Америка носила, не могла износить. Серёга занял прежнюю позу, но в туже секунду получил пинок в бок.

   - В Европе один тыщу люков обслуживает, а ты на первом заснул. – Над ним стоял незнакомец и рылся в бумажнике.
   - Полотенца там небось не спускают в унитаз, – огрызнулся Серёга, вставая.
   - Дуй, сам знаешь куда, – приказал парень, – через полчаса встретимся на стадионе.
   И запружинил в своих линялых дудочках.
   - А сколько брать? – спросил Серёга, не веря, что у него в кулаке пятидесятирублёвка.
   - На все, – донеслось.

   Вот так нежданно-негаданно нарисовался Серёге Журину стакан, который и был ему поднесён за доставленный от магазина до стадиона баульчик. Ещё дали сигарету и знаком показали, чтоб отчаливал. Обиженный Серёга сел поодаль и закурил. Всё равно по телу разлилась приятная теплота, он сделался талантлив, захотелось подвига и всеобщего признания, но ничего подходящего для проявления подобных качеств под рукой не сыскалось; Серёга привычно опрокинулся спиной на лавку и задремал.

   Побыстрей бы кончали; он соберёт для Тамарки  посуду, как обычно делал, но парни (их было четверо) не торопились. Тот, в джинсах, предлагал: он везёт их за сто кэмэ в деревню, там осетины построили коровник, но без крыши (материала не было); теперь материал появился, но осетины смылись, короче – нужно доделать. По тридцатке на день он кладёт им (Серёга навострил слух). Парни согласились и стали обсуждать проблемы инструмента, харчей, жилья… Но вот прозвучало: «Послезавтра в одиннадцать», и разговор смолк.

   Журин, поднятый на высоту тридцати рублей, которые можно зашибить за день, и обозревающий оттуда несчастную жэковскую трёшку, вдруг догадался, что вербовщик не кто иной, как Веня по прозвищу Хан, тот самый Веня, о котором в посёлке столько слухов. Ну, он рвач, хапуга, сманивающий ребят на сторону и не всегда платящий им; а с другой стороны – не пьяница, не мот, кооператив построил в городе и стариков-родителей с собой забрал, вообще, человек рисковый, но умеющий жить. И к Журину, столько раз мечтавшему напасть на след этого дельца, Веня приходит сам.

   Разговор возобновился, но голоса стали приглушённее. Лица парней, поначалу недоумённые – как это они, которым послезавтра к восьми на работу, смогут к одиннадцати собраться и ехать в неизвестном направлении, – сменились на понятливые и где-то даже смышлёные. Хан предлагает пошевелить мозгой: как можно исчезнуть на неделю и в то же время быть здесь? Задача как бы не из этой жизни, и вот уже один не в силах её разрешить: насупившийся от выпитого и неспособности распоряжаться серым веществом (привык, что за него это делают другие), поднимает руки: я – пас. Веня провожает его, напоминая о том, что разговор останется между ними; двое других, покрепче нервами, согласны кой-что предпринять. У одного есть возможность взять за свой счёт, другой согласен «заболеть», но как сделать, чтобы терапевт Спиров поверил?

   «Пустое дело, – размышляет Серёга, – Спиров – человек неподкупный".

   Из футбольной раздевалки вышел мужик в спортивном костюме, местный тренер; значит, скоро игра, и Веня предложил собраться на этом месте после игры.

   Серёга пошёл за Веней, ощупывая пустые бутылки. В накладных карманах его брезентовых штанов может скрыться хоть ящик, но в этот раз они оттопыривались слабо, всего четыре, остальные Веня понёс в робе. Они подошли к стоящей возле клуба легковой машине. Веня переложил в багажник водку, а робу с предусмотрительно воткнутой в нагрудный карман четвертинкой протянул Серёге.

   - Всех на водку меряешь? – спросил Серёга, отступая назад и пряча руки за спину.

   Веня с такой силой швырнул робу, что та на какое-то мгновение прилипла к Серёге, а четвертинка полетела дальше, превратившись в сверкающую льдинку, от которой осталось мокрое пятно на асфальте.

   Серёга двинулся на Хана, медленно вынимая из кармана газовый ключ, кривя ноги для большей устойчивости. Хану некогда, у него дел невпроворот, но перед ним живой человек с маленьким вопросом, и придётся уступить: невыясненных отношений у него с людьми нет.

   Хан прищурился; он не понимал, как это – он налили человеку стакан, а тот взял да покатил на него бочку. За что? Серёга понял, что переиграл, и быстро сменил пластинку.

   - А ещё…крестник.

   Сунул ключ в карман и нагнулся за робой. Веня взял его под локоть и отвёл к машине.

   - Повтори.

   Серёга облачился в робу, поддёрнул штаны и короткой пятернёй провёл по курчавым выцветшим волосам.

   - Крестил я тебя в пятьдесят четвёртом. Должен был брат твой, покойничек, а у него –  свидание с девчонкой; сунул мне деньги, ну, я и отвёл тебя к попу.

   Веня пялился на Серёгу, соображая, что бы могли значить поп и пятьдесят четвёртый год, но так и не врубился.

   - К концу второго тайма

   Хлопнул дверью и уехал. А Серёга пошёл домой, обдумывая, как неожиданно для него всё обернулось.

   Вениамин слыл когда-то заядлым футболистом: играл в нападении, потом – в защите; игры обычно – по воскресеньям, одно воскресенье – здесь, второе – на выезде, но выигрыш или проигрыш футболисты по неписанному закону отмечают, а уж дальше… Существует целый клан поселковых страдалиц – футбольных жён, которые успокаиваются лишь тогда, когда их молодые мужья перестают играть. Но пока игры продолжаются… Повезло Вене в этом плане или нет? Его Майя поставила вопрос ребром: она или футбол. Все футбольные «майи» так делают, но ни у одной не хватает решимости развестись на этой почве с мужем. Майя решила попугать Веню, а Веня решил попугать Майю, согласившись на развод. Вот так и попугали друг друга.

   Игра кончилась; два кореша, что ждали вербовщика, ушли, не дождавшись, а Серёга всё сидел. Изрытое шипами футбольное поле погрузилось во мрак, лишь ворота белели в темноте. Серёга пожалел, что скинул робу, потому что комары доставали через рубашку, и уже вознамерился чалить домой, как впереди послышался топот нескольких пар ног и учащённое дыхание. Серёгу сдёрнули с трибуны («Эй, канализация!») и спросили, в какую сторону пробежал человек. Испуганный Серёга показал в сторону строящейся высотки.

   - Вот за это спасибо, – сказал Веня, вылезая из-под трибуны и вытирая ладонью окровавленную щёку, – а насчёт того, что я твой крестник, ты соврал. Соврал ведь?
   - Я никогда не вру.
   - Крестник я твой с этой минуты.

   Серёга догадался, что Веня дал по уху утреннему собеседнику, ну, этому, первому, которого просил не болтать, но тот, видимо, не сдержался.

   - Скорей. А то зло сорвут на машине.

   «Жигули» мягко прошили посёлок и в дальнем конце его, самом тихом, у кладбища, остановились. Веня включил верхний свет и осмотрел щёку в зеркале. Достал из кармана носовой платок и, смочив его водкой из вскрытой четвертинки, обмыл щёку.

   - Раньше попадались просто дураки, а теперь – дураки с инициативой! – горячился Веня. – Не хочешь ехать – твоё дело, но трепать-то зачем? Из-за него к дочке не попал.

   Запахло спиртным, и Серёга заёрзал на сидении.
   - Много стало баб среди мужиков, – не унимался Веня, прикладывая палец к ссадине. – Полей-ка!

   Веня выставил руки наружу, но у Серёги не хватило духу наклонить четвертинку, и Веня наклонил её сам, вылив до конца. Бутылка прошуршала в траве. Ладони защипало, и Веня спрятал их под мышками.

   Серёга проглотил комок. Веня заметил и сказал:
   - Я вздремну, а ты достань из багажника сумку, там…найдёшь.

   И с этими словами расчётливым движением откинулся назад вместе со спинкой.

   Веня заснул. Его кроссовки с пятнами засохшей грязи упёрлись в ключ зажигания. В сумке кроме спиртного и хлеба оказалась тушёная курица и голландские мясные консервы с красивой этикеткой. Одну четвертинку Серёга сразу выставил, а над едой колдовал, ожидая, когда Веня проснётся.

   Веня не просыпался, и Серёге стало противно, что он сидит и дожидается подачки, а Зинка, какая б ни была, наверно, гадает, где его, чёрта, носит… Открыл дверцу, обошёл машину. Ногой нащупал пустую бутылку, только что выброшенную, и по привычке спрятал в карман для Тамарки Юсовой.

   Близость кладбища угадывалась по сварливому клёкоту переговаривающихся на деревьях ворон. Серёга машинально двинулся на звук. В темноте он дошёл до скамейки. Дальше начинались оградки и памятники, покато уходящие к реке. Сел на скамейку, предчувствуя, как сердце сожмётся от страха, и это случилось.

   …Немец заходил в избы и выгонял подростков. В один из его заходов Серёга, улучив момент, метнулся в сторону кладбища. Он решил укрыться в фамильном склепе купца Климентьева. Исчезновение Серёги осталось бы незамеченным, если б не Тамарка. Тамарка тоже побежала… Господи, зачем? На этот вопрос Журину придётся отвечать всю жизнь. Он – искать дрова, Тамарка – искать, он – к пищевой помойке, Тамарка – к пищевой. Наш самолёт упал на окраине села; бабка крестится, делает страшные глаза, но Серёге интересно, выжил ли лётчик… Скосил глаза – Тамарка дышит в спину. Она за ним –  как хвост.

   Немец дал предупредительный выстрел и в два счёта настиг беглецов. От его удара Тамарка упала, что дало возможность Серёге прошмыгнуть в узкий лаз. Немец наставил в дыру автомат, но… Лаз проделали когда-то злоумышленники, надеясь поживиться, а потом им стали пользоваться мальчишки, испытывая друг друга на храбрость. Серёга панически боялся этой дыры, но теперь… Теперь в убежище он решился дождаться отца. Отец придёт с винтовкой и спасёт. Так и дождался бы Серёга погибель свою, если б не Тамарка. Она застонала… Серёга подхватил её, обессилившую, с красным пятном на темени, и потащил вниз. Когда они спустились к воде, то услыхали за спиной оглушительный взрыв. Чёрномраморное, обросшее мхом надгробье купца первой гильдии Климентьева, врезалось в береговые ольховые кусты.
 
   …Давно Серёга не был здесь. И теперь его потянуло к тому месту, где они с Тамаркой сидели, прижавшись друг к другу, пережидая страшный день. Тамарка всё порывалась сбегать к бабушке, но Серёга крепко держал её за руку. От реки надо было уходить, и Серёга сообразил: в лес. Он вспомнил про сторожку лесника, где они с отцом как-то ночевали. Путь неблизкий, но другого нет. Когда дошли, то наткнулись на партизан, которые перебросили их дальше, на восток. И вот тут они попали в разные детдома, потерялись в большой стране. Только после войны встретились, и где? В школе, за одной партой. Но как только появилась немка со своим «битте», школу бросили.

   От резко вспыхнувших в темноте автомобильных фар у Серёги поплыли разноцветные круги перед глазами; подъехал Веня.

   - Военное детство?

   Желание ударить Веню на миг ослепило Серёгу (он даже представил, как это получится), но…отпустило. Хан приветливо распахнул дверцу. Так приветливо, что разве устоишь? Всё же пробурчал:
   - Войну не трожь.

   …Из уютного чрева машины доносилась музыка. Веня завернул еду в пластиковый пакет, закурил, пуская дым в приспущенное стекло, и стал крутить ручку приёмника, останавливая бегунок там, где прослушивался твёрдый ритм. Серёга не утерпел, попросил:
   - Возьми на коровник.

   Сигарета была искурена и выброшена, ритмическая музыка сменилась пением… Серёга не без восхищения отметил, какое это искусство не отвечать на вопрос; по сути, он проиграл молокососу, не приступая к схватке, а ведь он задумал её выиграть. Опять в нём всколыхнулась гордость, он буквально выкатился из машины и зашагал прочь.

   Веня ехал сзади, светил в спину и хохотал.

   Потом Веня пристроился сбоку, время от времени дёргая Серёгу за рукав и предлагая потолковать.

   - Боюсь, ты ничего не умеешь делать, – говорил Веня из кабины. – Вот сейчас приедем и сразу: под фундамент землю копать. Чем? Лопатой? (Веня заржал). А колхоз даёт экскаватор. Хорошо, я – за рычаги, а ты со сторублёвкой сможешь бетон на шоссе поймать, да так, чтобы никто не видел?
   - Без моего детства не было б твоего, – огрызнулся Серёга.
   - Щи варил когда-нибудь?
   - Если ты меня не возьмёшь, тебе будет  плохо, – с дрожью в голосе сказал Серёга.
   - Ну, отец…, – Веня даже растерялся. – С тобой не соскучишься. Хорошо, я рискнул, сдёрнул тебя с насиженного места. Сколько ты можешь прожить трезвой, монотонной жизнью?

   Серёга не отвечал.
   - Или надеешься отлежаться на земле за тридцать рублей?

   Журин явно недопонимал.
   - Две недели. Запросишься домой, потому что ни выпивок, ни бабы, ни свежего белья. А у меня договор на несколько объектов.
   - Ты про крышу толковал.
   - С полтыщей в кармане покажешься в посёлке. А дальше – язык до земли как отсутствие фантазии. Где, сколько, с кем. На работе тебя не восстановят, и в итоге виноват я: зачем взял в систему человека, для которой он не подходит?
   - …говорил – на крышу.
   - Крыша – для приманки. Через неделю начнут картошку выкапывать, а сортировочный пункт – под открытым небом. Пока дожди не пошли, срочно нужен навес. Фундамент, опоры, а потом уж крыша.
   - Тогда на эту крышу, чёрт тебя дери! – вспылил Серёга.
   - Достанешь сварочный аппарат к понедельнику, – неожиданно согласился Веня, – возьму.

   …И вот настало утро понедельника. Журин встал на обочине шоссе, прикрыв широкими брезентовыми штанами четырёхугольный металлический ящик, который стащил со стройки; на голове топорщилась сварочная маска. Веня проскочил на огромной скорости, и у Журина упало сердце. Вот так: он никому не нужен, его можно отбросить, нет, не отбросить, а даже не считать. Отбрасывать – это ведь совершать какие-то действия, тратиться, а не считать – чего проще? Он стащил маску, вытер испарину, и возникло желание столкнуть аппарат в канаву, но Веня проскочил в обратном направлении. Затеплилась надежда.

   Не получалось у Вени с вербовкой. Он проскакивал несколько раз. Пустой. Терапевт Спиров стоял, как скала, а, значит, шансы Журина возрастали.

   Вышла к реке Тамарка с потерявшим цвет, сшитым когда-то из зелёного половика мешком. В воскресенье в складках берега допоздна ютятся группки. А утро понедельника для Тамарки – самое время. По её наклонам Серёга понял, что урожай есть: на вырученные деньги она купит, как обычно, сухарей. Люди смеются над тем, как Тамарка боится голода, но это неистребимо. Смеются те, кто не испытал. А Серёга испытал, знает. Самое неприятное для него – когда с Тамаркой «шутют». Мешок отберут или платье порвут. Вот и сейчас два бугая, от нечего делать, решили позабавиться.

   Подъехал Веня, крикнул с напускной суровостью:
   - Готов?

   Серёга кивнул, а сам взглядом тянулся к реке, моля о том, чтобы Тамарка бросила мешок и побежала, а эти два шакала отстали, поняв, с каким человеком имеют дело. Забава разгоралась у Серёги на глазах… Чтобы уехать со спокойным сердцем, он должен вмешаться, как вмешивался прежде.

   - Грузи, я мигом!– скомандовал он Вене.

   Брезентовый клубок скатился под обрыв.

   Ещё не вспыхнула мыслишка, что никуда он не уедет, пока живёт в посёлке человек беззащитнее его. Ещё не полыхнуло в сознании, что сшиты они временем и судьбой… Но ничего, сейчас полыхнёт. Сейчас вспыхнет.