Дипломат

- Авис. Авис парахерос. Флорес. Розас…   Звонок.
Кого еще там принесло. Мешают заниматься. Интересно, к Толику или к соседям? Наверное, к Толику – кто-нибудь из его друзей.
Толик насупился и пошел открывать. Так и есть: в прихожей бубнят два голоса – один незнакомый. С порога веет холодом, оптимизмом и здоровьем. Какой-то дюжий мужик в телогрейке прямо на футболку, распахнутый, как душа, по-простецки вваливается в комнату. Толик мелко семенит сзади, совершенно тушуясь на фоне этой крепкой фигуры. Интуитивно Володька соображает, что это и есть тот самый Сашка, о котором с другом и по совместительству репетитором было столько разговоров. Сашка (а это действительно он) бормочет на манер токующего тетерева:
- Салютос камарадос! По лбу у него стекает капелька пота, совсем как весенняя капель с сосулек на улице. Погасший окурок, прилипший к пухлой нижней губе, Сашка продолжает мусолить, скороговоркой выдавая необычайно четкие, отрывистые фразы:
- Тайнос агентос! Кубинос партизанос! (а в нем, пожалуй, что-то есть от молодого Кастро) Пугнантимос контре режимос абсолютос милитарес!
Он стягивает робу и бросает ее размашистым жестом на спинку стула. Раздается легкий перезвон. Хоть бы башмаки снял, свинья. Теперь и думать забудь о занятиях. Толик хлопает Сашку по плечу, а Володька как загипнотизированный и точно язык проглотил. Вечером еще надо в институт.
- Здравствуйте, дорогой Александр Маркович, - кривляется Толик. Слышь, Сань, здороваться надо в приличном обществе. Прошу: это Володя, мой друг и студент.
- Вовик, значит. Па-анятно. Ну, бум здоровы, философы. – выдыхает Сашка басом. Вдруг он вытягивается и сипло выводит дискантом:
- Вольдемар! Доставанто дель стаканто из серванто! Откывенто бутыленто в ун моменто! Исчерпав запас испанской и итальянской эрудиции, переходит на русский:
- Рад лицезреть вас, уважаемые товарищи. Вы сознаете себя субъектами? Нас здесь три субъекта. Объективная необходимость вынуждает нас действовать сообразно обстоятельствам. Короче – махнем по маленькой.
Володька не понимает, что Толик нашел в этом хаме. Все-таки не шутки – деньги-то идут. А этот терпит его. И по его словам, давно – с первого курса. Он послушно подходит к серванту и достает стаканы. Звенит вилкой в банке – вылавливает огурец.
Деловито сопя, Сашка тем временем и вправду “открывенто бутыленто”. Пальцы у него толстые, красные и подвижные, измазанные в машинном масле. Это уже чересчур. В институт еще вечером. Пусть пьют сколько хотят, но без него. Сашка перехватывает неуверенный володькин взгляд:
- Не выпадай в осадок, я на работе. Multum вредно, как говорили древние. Ну, угощаю. Закусь у тебя класс, Волчик. Друг спас жизнь другу!
- Да, а это кто это теперь у нас богатенький Буратино?
- А тебе кто запрещает быть богатым, сирота ты казанская? Хочешь быть богатым – будь им.
- Тебе легко говорить – ты у нас теперь гегемон.
- Мда-с. Що це таке. Обклад плюс бензин. А вы кончайте тут киснуть. Пойдете ведь с сумой заплечною вешаться на рукаве.
- Небось уже и гегемониху завел?
- Но-ормально. Скоро будет.
Сашка выпускает кольцо дыма от новой сигареты и стряхивает пепел прямо на пол. Лучи перешедшего апогей солнца создают красивейшие световые эффекты, преломляются, играют на люстре.
- Ну, он сказал поехали и взмахнул рукой.
И что он нашел в этом типе? Володька чувствует себя посторонним, как бывает когда в компании старые друзья говорят только друг с другом. Пусть как хотят, а ему некогда, надо работать. А они и вправду поехали. Володька сник и рассматривает пуговицу на телогрейке. Поднимается второй тост – за власть Советов. Нет, здесь он совершенно лишний. Пожалуй, пора.
- Ну, ребят, давайте, - он направляется к двери, потом возвращается, чтобы забрать свои часы и дипломат. Толик провожает его в прихожей и вполголоса говорит:
- Не дуйся, прости, старик. В пятницу приходи половина пятого. Закрывается дверь. Владимир рассеянно спускается по лестничной клетке и выходит на улицу. На улице вовсю течет с крыш. Он идет, уставившись под ноги. Они, обутые в полусапожки, грузно подминают размокший снег пополам с песком. Уже совсем весна, и воробьи надрываются где-то под стрехой, и солнце превращает ряды сосулек в поющие металлофонные октавы. В пальто слишком жарко, длинные полы бессмысленны, они забрызгиваются талой мутной водой, устремившейся вниз по старому московскому переулку. И Владимир думает, что когда весна, то не имеет особого значения тот факт, что день из рук вон неудачный, отвратительный и пустой и что дома вокруг обшарпаны и замызганы грязными потеками и что откуда-то со двора тянет кислятиной. А вечером еще кемарить на лекциях до половины одиннадцатого. Он расслабляется и дрейфует по переулку в полуобморочном состоянии. Мысли сбиваются, наталкиваясь одна на другую.
- Куда прешь, придурок! – визгливо вскрикивает толстая тетка с сумками. А, он толкнул ее. Хватит, надо быть как-то организованней. Пора бросить плыть по течению, выстроить планы, поставить какую-то большую цель и добиваться ее осуществления. Тут он замечает, что идти как-то уж очень легко и с ужасом видит себя идущим от автобусной остановки совершенно с пустыми руками. Да, вот к чему все это хождение по облакам приводит. Дипломат он оставил-таки у Толика, хотя точно помнит, что брал его. А может, в автобусе? Он останавливается в отчаянии и вдруг чувствует себя маленьким ребенком, потерянным нерадивой родительницей среди снующей туда-сюда толпы. Его охватывает желание встать где-нибудь в сторонке и плакать, плакать, чтобы обратить на себя внимание. Люди проходят, проплывают мимо, как корабли мимо необитаемого острова, где тщетно ждет спасения покинутый робинзон. Чавк-чавк-чавк, из одного магазина в другой и у всех стабильная психика, железные нервы и отличнейшие дипломаты. И никому из них, ни одной живой душе нет дела до того, что вполне взрослый и почти уже совсем образованный человек вот так вот стоит и скорбит об утрате своего потерянного дипломата и чувствует себя как побитая бездомная собака. И вот ему уже кажется, что обладание дипломатом – высшее счастье, о котором только можно мечтать. Почему это так, что каждый должен куда-то спешить с дипломатом? Черт! Думал, потерял только час, а оказывается, что полдня (и это еще в лучшем случае, кто его знает, может документы и деньги тоже).

Взгляд Володьки блуждает; он плетется назад, на остановку, чтобы ехать к Толику. Не мог же он, в самом деле, просто взять и выронить дипломат где-нибудь по дороге. Мог, правда, оставить в автобусе, тогда конец. Алес, розас. Учебники, тетради, все. Поднимаясь вверх по переулку, он обшаривает глазами тротуары, будто надеясь увидеть свой дипломат, лежащий прямо в грязи. А вдруг Толик уже ушел? Спешить, спешить. Он пускается бегом, бежит. Такси окатывает его из лужи, но ему уже все равно. Какая-то тетка с коляской попадается на дороге; он едва не сбивает ее.
- Эй! Стой! – доносится голос. – Володя! Да стой же ты! Это Толик – он идет по другой стороне улицы.
- А я сразу за тобой, - объясняет он. – Сашка уехал, а я смотрю – дипломат. Точно ты оставил. Володька берет дипломат и видит, что это не его, хотя и очень похожий. Они его открывают, и оттуда вываливается какой-то моток провода, изоляция, разные кусачки, отвертки и гаечные ключи.
- Да это сашкин, - догадвается знаток испанского языка, от которого довольно-таки прилично прет перегаром.
- А где сейчас Сашка?
- На работе, я думаю, где же еще. Слушай, Володь, ты меня прости, это я во всем виноват. Я подлец, скотина, и я это знаю. Надо нам перехватить твой ящик побыстрее.
- Да он же сам заметит и отдаст.
- Бог даст, тогда отдаст. Может, он, сволочь, его пропьет. Ты знаешь, ему ведь все по фигу.
- Ну а ты что? Что ты с ним носишься – плюнул бы давно.
Дальше они идут вместе и Толик продолжает заниматься самобичеванием, видно его хорошо проняло.
- Виноват я перед ним, Володь. Мы с ним ведь еще со школы друзья. А я не углядел, не помог. Он ко мне приходит тогда, на первом курсе еще и объявляет, что его выгоняют. Я сначала думал – разыгрывает – он всегда так. Но нет, они там напились в общаге, обычное дело, а тут орали сильно. Ну, пришел комендант, стуканул в деканат – и привет. Сашку отчислили.
- Что, его одного только?
- Да нет, там еще был какой-то чудик из Ржева. Они там всей группой – а выгнали только иногородних.
- Хорошо, а ты-то тут при чем?
- При чем, при чем – жить ему было не на что. Вон у тебя родители –учи сто языков. А я мерзавец, мерзавец! Дал ему тогда горсть серебра – все что было с собой – опохмелиться. Ну, он и потопал, все смеялся еще, будто это не его выгнали.
- Ладно, мне дипломат выручать нужно. Где он работает-то?
- Мусор возит. Мусорщик он. Я номер грузовика знаю. Поедем на свалку, найдем.
Так двое будущих филологов отправились на свалку. Смеркалось. Рабочий день шел к концу, и вахтер не пустил их через проходную. Тогда друзья обошли огороженную бетонными плитами территорию и полезли через забор. Толик лез и напевал: - Папа, подари, папа подари, папа подари мне жигули.
Если бы кто-нибудь в этот серый час мог наблюдать две темные фигуры, пробирающиеся через горы мусора к желтым грузовикам, стоящим в станках, то этот кто-то мог бы предположить, что это два оперативника, которым для изобличения опасного преступника не хватает ключевого доказательства и которые надеются здесь это доказательство обнаружить. А еще они немного смахивали на астронавтов, высадившихся на неизвестную планету.
Володьке кажется, что он вот-вот не выдержит; тошнота перехватывает горло; что-то скользит под ногами и они теряют опору, отвратительный смрад пронизывает все вокруг; сладковатые его волны почти физически осязаемы. Много выше человеческого роста поднимаются завалы смеси, разлагающейся много дней подряд. Несколько раз он спотыкается и падает лицом в эти помои, вытирается рукавом и следует дальше, за Толиком. Хотя еще весна и ничего подобного не может быть, но сквозь туман Володьке кажется, что горы мусора вокруг него дышат, колышатся – это кишащие снизу массы громадных червей копошатся в склизких отбросах. Оттаявшие нечистоты то и дело проваливаются, издавая хлюпающие звуки. Друзьям уже нет дела ни до чего – только бы не утонуть здесь, не захлебнуться в нагромождении продуктов жизнедеятельности родного города. Кажется, что кроме этого грязного океана бумаг, консервных банок, газет и тухлых остатков еды ничего больше не может существовать.
Кружится голова, становится все труднее передвигаться, но Толик упрямо ковыляет вперед и вперед, и то, что он изрядно пьян, сейчас ему на руку. Все, сил больше нет, но вдруг снова вырисовывается силуэт мусоровоза. Это маяк – до него надо добраться во что бы то ни стало. Толик открывает дверь кабины, на минуту исчезает и вновь появляется.
- Ура! – кричит он. – Друг спас жизнь другу!

Над головой он высоко держит володькин индийский дипломат.