Коринская старушка...

Старушка вышаркивала, широко расставив ноги и выворотив наружу ступни, обутые в поношенные кургузые башмаки. Со стороны могло показаться, что забавный Чарли Чаплин сошёл с полувековой киноленты и гарцует в замедленной съёмке, иллюстрируя тезис Ульянова-Ленина "Из всех искусств для нас важнейшим является кино".
И всё это действительно было бы весело, если б не одно обстоятельство. Чем дольше я вглядывался в старушку, тем более понимал, что передо мной не кино, а реальная безжалостная человеческая «драматургия». Походка чудака Чарли вросла в полуживую плоть старой, неприспособленной для смеха женщины. Вросла так, как врастает в тело физический изъян, мучительный и неодолимый.

Мы с женой сидели в машине, готовые тронуться в путь, когда старушка оказалась метрах в пяти от нас. Она двигалась так «забавно», что я на некоторое время перестал быть нормальным человеком и превратился в циничного «художника на крови».
- Марина, смотри, совершенно Коринская* старуха! Сфоткай на память, ох, хороша! - вырвался из моей груди возглас городского интеллектуала, полный щенячьего восторга по поводу необыкновенного натурного зрелища.
- Неудобно как-то, она на нас смотрит, - возразила жена, провожая глазами старую женщину.
- Ничего не смотрит. Снимай, уйдёт же! - я опустил стекло водительской дверцы, и Марина, прячась за моё плечо, сделала несколько кадров.
"Нет!" - она решительно отложила фотоаппарат, взяла что-то из продуктового пакета и подошла к старушке. Я наблюдал из машины за действиями жены, не вполне понимая, что она задумала. Марина вложила в худые совершенно белые руки свёрток и сказала пару слов, касаясь щекой платка старушки. С минуту они стояли, прижав головы друг к другу.
Вдруг до меня донёсся тихий гортанный клёкот, переходящий во всё более громкий жалобный вой. Поначалу я даже не понял, откуда раздаётся плач. Настолько всклокоченной и гудящей, как пароходная сирена, оказалась нарастающая жалоба человеческого сердца.
Плакала старуха. Она неестественно запрокидывала голову назад и судорожно глотала открытым ртом воздух. При  каждом таком вздохе её маленькую фигурку покачивало и немиловердно трясло. Жена стояла рядом крайне озабоченная столь нервной реакцией на подношение, гладила старушку по голове и, как могла, старалась её успокоить.
Я призадумался. Виртуальный Чарли под прессом человеческого нестроения рассыпался, как карточный домик, как простенькая антропоморфная заморочка из игровых пазлов Лего. И на первый план выступило непривычное, незнакомое благополучному горожанину глубинное русское горе.
- Не могу я так жить! Не могу!.. - ревела белугой крохотная женщина, - Никому не нужная, а помереть нету сил. Не надо, милая, не давай мне это. Смерти хочу!
Тронутая вниманием Марины, старушка оказалась не в силах сдержать горючих слёз о своей закатной судьбинушке. Она выла, хватала жену за руку, казалось, готова была встать перед ней на колени, вот только ноги уже не гнулись. Марина растерянно что-то отвечала, лепетала слова утешения. Но какими словами можно утешить человека, потерявшего надежду на благополучие последних дней?
- Марина! - позвал я из кабины, - Едем.
Жена напоследок обняла заплаканную бабушку и, опустив голову, вернулась в машину. Мне показалось, она тоже плачет. Машина тронулась. Выезжая, я посмотрел в боковое зеркало и с удивлением обнаружил, что старушка успокоилась, перестала плакать и неуклюже продолжила свой путь.
Эмоциональный всплеск старой женщины, как сноп брызг от метнувшейся из воды большой рыбы, смешался с массой неторопливого течения времени и затих. 

"Мы ничего не можем изменить в этом мире, - подумалось мне, - да, нам принадлежат минуты. В эти минуты мы посягаем на переустройство существующего порядка вещей. Мы совершаем революции в погоне за тем или иным благом. Но все наши свершения испытывает на прочность невозмутимое Время. Оно "по своему личному вселенскому усмотрению" равняет с горизонталью целые цивилизации и города, опуская масштаб человеческих деяний, как говорят в таких случаях, "ниже плинтуса". И только переживание сердца торжествует во времени противу всех "непредвиденных" обстоятельств.
От непобедимой Трои не осталось и следа, но жива память о любви Париса и Прекрасной Елены. Нет половецкого каганата, но, как и прежде, сквозь века русской истории звучит, как набат, жертвенный плач Ярославны. Каждый раз, сталкиваясь с болью человеческого сердца, начинаешь понимать, насколько же малы исторические категории по сравнению с отдельно взятым личным горем!..
Так рассуждал я, отъезжая от старушки всё дальше. Вскоре она совсем пропала из виду. Вдруг я сам почувствовал горячую резь в глазах. Я остановил машину и откинул голову на подголовник.
- Что с тобой? - спросила жена и, не поворачивая головы, добавила. - Может, вернёмся к ней?..
...Незнакомое внутреннее "я" упрашивало меня, понуждало к состраданию, требовало: реви белугой, перереви её! Ишь, хитрец, умом совесть переумничать задумал! Задумал мудрыми словами, как песком, присыпать огонь сердечный? Ну-ну, не сгори, философ…
Слёзы в глазах наливались, как резиновые груши, подвешенные к водопроводному крану. Вот-вот лопнут или сорвутся с привязи! Мне не хотелось, чтобы жена заметила мою слабость. Я глубоко вдохнул и повёл машину дальше. Господи, как же следует быть осторожным, когда вдруг открывается человеческая судьба!
- Всё в порядке, - ответил я жене сквозь зубы, - Марина, а ты молодец!
Продолжая рулить, я обнял и поцеловал жену:
- Прощай, счастливчик Чарли!
- Какой Чарли?
Я хотел объяснить жене, что имею в виду американского комика Чарли Чаплина. Что воспоминание о нём нелепым образом затмило мои глаза и разум, и теперь мне стыдно за то, что я цинично наблюдал человеческое горе через призму высокого трагедийного искусства.
Я втянул голову в плечи и нажал на стеклоподъёмник. Мне захотелось отгородиться от случившегося. Как только стекло упёрлось в верх проёма, со мной произошла страшная и непредвиденная метаморфоза.
Толи сердце каким-то особенным сокращением выбросило избыток крови, метнув его прямиком в голову. И этот избыток, подобно бадье с кипящей водой, обрушился на мои полушария, шипя и выворачивая плоть. А может быть, действительно проснулась совесть. Но не та привычная; которую можно осмыслить как «неудобство перед определенными обстоятельствами», а та глубинная, незнакомая, зовущая к жертве личным благополучием…
Не дожидаясь дорожного разворота, я выкрутил руль влево и, пересекая все возможные сплошные линии, направил машину в обратный путь.
- Господи, что ты делаешь?! – взвизгнула жена.
- Ты права, Марина, мы должны вернуться! Пристегнись.
Я втопил ногу в педаль газа и помчался вперёд, обгоняя по встречке бензовозы, лесовозы и прочие долбанные возы, вилявшие своими задницами перед капотом нашего транспортного средства. «Только бы не ушла!» - пульсировало в голове. В движении я ощутил ещё одну метаморфозу – привычная Лада Калина превратилась подо мной в крутой кабриолет! От встречного ветра моментально просохли глазницы. Ворвавшийся в салон поток воздуха подхватил слова моего нелепого самооправдания и, как ветошь, выбросил наружу.
Мы мчались туда, где под расписными осенними кронами золотились стоптанные улочки старого русского городка Спас-Клепики. Туда, где по одной из улочек вышагивала печальная коринская старушка. Та единственная на свете старушка, хрупкие плечики которой заслонили всю мою будущую жизнь…


* Художник Павел Корин задумал написать грандиозную картину "Русь уходящая". Он сделал огромное количество подготовительных этюдов. На этих этюдах, которые сами по себе являются законченными картинами, живописец с высочайшим мастерством портретно изобразил простой русский народ.