Дядюшки

У меня три дяди. Было три. Когда  моя бабушка умерла от чахотки в 33 года, ее младшей дочери, моей матери, было всего три годика. Страшное сиротское детство со сказочно злой мачехой, интернатом и всеми сопутствующими "радостями" сделали мою маму любимицей своих старших братьев. А с нее их  особое отношение перенеслось на нас.  Они у меня такие особенные, ни на кого не похожие, по-настоящему красивые якутские мужчины-богатыри. Старший, дядя Ксенофонт (Сэлэпиэн на якутский манер), строг,  со своей четко обозначенной философией, немного домостроевским сознанием, сейчас удивляет непередаваемо нежным отношением к внукам. С нами и со своими детьми он таким ласковым и нежным никогда не был.  Мы во время летних каникул ил долгих ночевок в его доме воспитывались у него в строгом подчинении и абсолютном послушании.  Средний дядя,  Петр Николаевич (никак иначе, физик, бывший директор школы), немногословный, очень чистоплотный, умный и гениальный механик, тоже  очень строгий. Он никогда, в отличие от Ксенофонта, не повышал голос на нас, но одного колючего взгляда хватало, чтобы мы, оголтелые шалуны,  забивались по углам.  А сейчас, постаревший, он излучает добро и нежность,  с лица не сходит улыбка, при встрече долго жмет  тебе руку, и, смущаясь, целует в лоб.
Третий – Дядя Коля. Таай. Самый близкий, самый родной. Он всего на год старше моей мамы, и все  тяготы сиротской жизни они  стойко переносили вместе.
Мы, все двоюродные братья и сестры, все лето проводили вместе, на общем сенокосе, в  маленьком домике на далекой речке – исконной земле своих прадедов.  Гребешь сено деревянными граблями, ловишь лягушек, чтобы дождь пошел, и можно было всю эту мутотень бросать, а далеко над лесом плывет  какая-нибудь старинная песня:  это дядя Коля на лошади собирает сено на соседнем алаасе.  Голос у него был такой, каким я представляла себе голос Манчаары. И сам он такой же. Черный, кудрявый, могучий, с огромными ладонями, молчаливый и удивительно спокойный.   Я с собой на сенокос брала все, что можно было почитать, и вечерами мы с  дядюшкой подолгу спорили, чья очередь читать ту  или иную книжку. За «Сильвандир» Дюма  даже ссорились. Он терпеливо выжидал, пока я усну, забирал книжку и прятал, чтобы дочитать спокойно. Когда начинались ливни, мы всей оравой начинали проситься домой. Старший дядя прикрикивал, потому что кто в ливень по бездорожью такую толпу повезет? Старшие пешком по очереди высылались за провизией в село. И только дядя Коля молча зыркал на старшего брата глазами, и бросал мне из-за плеча: «Собирайся». Я выскакивала за ним, он уже на лошади. Молча наклоняется, берет подмышки и  сажает на круп. По грязи  на подъемах конь скользит копытами, подгибает ноги, я начинаю соскальзывать по мокрому крупу. Дядя, даже не оборачиваясь, за шкирку возвращает меня на место. Едет, поет под нос утробным голосом: «hат-hат, айаннаа мин атым, hат-hат, айаннаа тургэнник».  Так и ехали. А утром  я, проснувшись дома, слышала, как он с мамой тихо пьет чай с земляникой, которую  та специально отдельно запасала для  любимого брата. 
Он единственный из взрослых гонялся с нами за бурундуками, учил не бояться ос,  терпеливо ждал, пока мы наедимся  найденной в траве земляники, бросив работу. Он учил меня чистить рыбу и щипать уток, шкурить зайцев и  мастерить  корчаги. Зимой дома этому мама с папой не научат, маленькие еще, да и некогда. Когда старший дядя оставил на колоде говяжью голову, даже не ошкуренную, с глазами и рогами, наказав из этого приготовить к обеду суп,  дядя Коля тихо вернулся с пол-пути на поле  и, молча,  разобрал мне эту голову на части.
Мы выросли, разъехались,  все реже стали навещать близких, и, когда мы приезжали показать внуков дяде Коле, он все так же, как прежде, молча и смущенно улыбаясь,  лез в амбар  за  сохатиной, медвежатиной  или жеребятиной. А так как он был знатным охотником, это добро нам шло всю зиму в город.
Мои любимые дядюшки, такие разные и такие похожие одновременно, всегда для меня были эталоном  настоящего мужчины, как и папа. Но папа – это папа. А любовь дядюшки – какая-то другая.  Не могу даже объяснить. Любовь родителей – нечто обязательное и неотъемлемое, а любовь дядюшек – как огромный бонус,  подарок небес.  Мы боялись их строгости и благодарно принимали ласку,  не смели перечить и безумно были счастливы их молчаливой теплоте.
Сейчас, когда я встречаюсь с  дядей Ксенофонтом или Петром Николаевичем,  всеми силами души стараюсь им вернуть их тепло и доброту в многократном размере, я хочу, чтобы они знали об успехах моих и моих детей, гордились нами. Но, я уже никогда  не смогу ответить теплом дяде Коле. Он сам так решил. Как всегда, молча, без единого  слова, без единого упрека к родным, просто ушел…  Я очень скучаю, таай.   


*Таай - на якутском языке дядя по линии матери, ее старший брат.