Жила-была Лялечка

Ленку Ивашову все в нашей компании звали Лялечкой. Или Лялькой, если сильно сердились; но долго сердиться на нее было невозможно. И никакое другое имя не подходило ей – ни в 15 лет, ни в 25, ни в «сильно за тридцать», Лялечка всегда производила впечатление вечной барышни – юной, восторженной и романтичной.
Да и внешний вид Лялечки соответствовал внутреннему состоянию. Всегда в длинных, развевающихся юбках, на шее – платок или цветной шарфик; коса, уложенная на затылке, и челка на лбу, над вечно горящими восторгом глазами; то и дело цитирует кого-то из поэтов Серебряного века – ими Лялечка увлекалась со школы. Вот только в институт она поступила не на филфак, в чем ничуть тогда не сомневались ни друзья, ни учительница литературы, а почему-то на экономиста. Впрочем, вопрос «почему?» не стоял – на эту сугубо земную специальность Лялечку «устроила» мама, всю жизнь проработавшая старшим экономистом и считающая, что твердый кусок хлеба дочери эта профессия обеспечит, а литература – для души, не от мира сего и вообще от лукавого. Спорить Лялечка не умела, и мир обогатился еще одним рядовым бухгалтером, устроенным на завод «по знакомству», недотепистым и рассеянным настолько, что от выговоров ее не спасало ни влияние мамы, ни слезы и обещания исправиться. До увольнения, правда, дело пока не дошло – видимо, благодаря все той же маме.
Кто знает, сожалела ли сама Лялечка о своем выборе – нам, по крайней мере, она не жаловалась. Впрочем, вряд ли ее так уж сильно это занимало; интересы Лялечки лежали далеко от скучных цифр, зарплаты, налогов и основных фондов. Порой казалось, что она вообще не понимала, в каком веке и в каком мире живет; бесконечные восторженные цитаты поэтов, романтичные юбки с оборками, веер в летнюю жару дополняли ее образ феечки, по ошибке залетевшей на грешную землю.
Сколько раз нам приходилось вытаскивать Лялечку едва ли не из-под колес пролетающих мимо машин. Переходя с ней вместе дорогу, следовало крепко держать ее за рукав, капюшон или развевающийся по ветру платок и пристально следить за светофорами – сама она на такую мелочь, как оживленная улица, внимания не обращала. Готовить Лялечка не умела и не любила; Бог весть, может, и потому к своим тридцати четырем так и не вышла замуж. Нет, какие-то мужчины у нее были, конечно. Но вся беда в том, что и голубые глаза, и роскошные русые волосы, и во всех отношениях достойная фигура начисто перечеркивались ее недотепистостью и восторженностью. Мужчины были не против романа с женщиной, которая вечно ахает, восхищается, все теряет, забывает время и место встречи и то и дело цитирует Ахматову, но жить с ней рядом никто не хотел.
И ведь не сказать, что была Лялечка уж вовсе безрукая или неуклюжая. Она вязала потрясающей красоты салфетки, шали и палантины, вся наша компания обеспечивалась ими с завидной регулярностью. Она умела вышивать и лепить из глины. Но… но. Придумывая новые схемы для салфеток, Лялечка могла запросто сесть не в тот трамвай. Зачитавшись очередным сборником стихов, проезжала нужную ей остановку. Ее постоянно обсчитывали в магазинах; Лялечка плакала втихомолку, но попытки «качать права» не заканчивались успехом. Если что-то могло испортиться, сломаться, упасть или не решиться, это падало, ломалось и откладывалось именно так и именно у нее. Что уж говорить о работе… 
Цитаты из Бунина или Бальмонта в ответ на «Лена, где папка с актами приемки-передачи?» невероятно злили коллег в бухгалтерии; за двенадцать лет работы Лялечка прочно заслужила репутацию не самую лучшую, а премии получала только по большим праздникам. Да и мудрено было иначе – большинство вопросов, которыми она занималась, то и дело  оказывались нерешенными, откладывались по неведомым или нелепым причинам, бумаги ее терялись и находились в самых неожиданных местах, на них проливали чай или засовывали «не в ту папку», а перед сдачей годового отчета весь отдел пил валерьянку. Кажется, только авторитет мамы, работающей в том же заводоуправлении, только в другом отделе, спасала непутевого бухгалтера от увольнения. Лялечка поплакивала втихомолку и продолжала смешить коллег нелепостями.
Отец Лялечки умер несколько лет назад, жила она с мамой и всегда обеспечена была горячей едой и свежими блузками. Мы, разрывающиеся между трамваями, кухней, детскими болезнями и утренниками, стиркой и уборкой, завидовали ей… и жалели иногда. А иногда брало зло: вечная девочка, вечная феечка… даст же кому-то Господь возможность жить так, как ей хочется! И, наверное, сильно она Богу приглянулась, раз, несмотря на свою фантастическую рассеянность, до сих пор оставалась жива, цела и благополучна. Видно, на нее у Высших сил были какие-то свои, особенные планы.
Но иногда и у Господа кончается терпение. По крайней мере, в это сентябрьское утро – точно кончилось.
С утра Лялечка проспала – был понедельник, накануне она вернулась с презентации поэтического сборника какого-то местного графомана очень поздно и забыла завести будильник. Спасибо маме, растолкала. Потом пролила кофе на только что выглаженную мамой любимую голубую блузку, пришлось искать в шкафу другую, в горошек, а к коричневой юбке она не очень… и гладить ее - с риском опоздать. Потом куда-то подевались шпильки, потом остался дома зонт и проездной на автобус… короче говоря, вылетела Лялечка из квартиры на полчаса позже, чем собиралась, встрепанная, всполошенная, теряя на ходу ключи и сумочку. И мчалась к остановке так, будто гнались за ней вся армия ангелов небесных с грозным воплем: «Ляля! Опоздаешь!»
Как назло, ночью резко похолодало – сентябрь, лето кончилось. Небо серой хмарью висело над деревьями, цеплялось за провода, прохожие торопились, упрятав носы в шарфы и воротники. Лялечка поежилась в своем легком плаще и подумала, что, наверное, зря не надела теплый свитер. Вот если успеет довязать новый кардиган… кстати, делать или не делать все-таки у ворота коричневую полоску? Или заменить ее высоким воротником? Пронзительный гудок мимоезжей иномарки заставил ее отпрянуть; водитель за стеклом возмущенно покрутил у виска пальцем. Ой, только бы не опоздать, она же отчет обещала отдать начальнице прямо с утра!
Подойдя к остановке, Лялечка выдохнула, посмотрела на часы, убедилась, что даже если автобус подойдет вот прямо сейчас, к началу рабочего дня она опоздает. Как назло, ветер сдувает с ног, а нужный трамвай потерялся где-то в туманной дали автопарка. И какой холодный ветер! Лялечка ежилась, пряча голову в поднятый воротник, и смотрела по сторонам.
Она ждала автобус минут двадцать, нервничала, притопывая каблучками по заплеванному асфальту, вздыхала, поминутно глядя на экран телефона, а когда окончательно замерзла, решила идти навстречу судьбе, то есть на остановку трамвая, откуда можно было хоть и с пересадкой, дольше, но все-таки добраться до любимой работы. Тем более, остановка совсем рядом, всего-то пройти пару домов и свернуть направо.
Старательно крутя по сторонам головой, чтобы вернуться, если вдруг устрашенный ее смелостью автобус соизволит все-таки явиться, Лялечка перешла дорогу и быстрым шагом, почти бегом, пошла вдоль девятиэтажек, попутно глазея не витрины магазинчиков в первых этажах. Подумала, что, наверное, придется позвонить и предупредить, что опоздает. На работе, конечно, никто не удивится, опаздывала Лялечка часто, но выслушать очередное виноватое объяснение коллеги пока не отказывались. Кусты по обеим сторонам дороги мотались под порывами ветра, накрапывал дождь. Старательно цокая каблучками, она на ходу искала в телефонной книге номер начальницы…
… и ощутила вдруг сильный удар в бок. Такой, что не устояла на ногах и рухнула на землю, больно ударившись коленом, боком, выронила телефон и запуталась в собственном длинном шарфе и подоле юбки.
Несколько секунд Лялечка лежала, оглушенная, не понимая, что произошло. В нос ударил запах мокрой земли и травы, асфальта и табачных окурков. Потом подняла голову…
Виновник происшествия – неуклюжий громадный велосипедист – по странной зигзагообразной траектории ехал дальше вдоль домов, громко и невнятно матерясь сквозь зубы и даже не оглядываясь на того, кого сбил. Аромат свежего перегара летел за ним, как шлейф.
- Идиот! – крикнула Лялечка ему вслед. – Придурок, болван!
Еще несколько секунд она ошарашенно лежала на асфальте, а потом все-таки заплакала. От боли, от обиды, от недоумения. От непонимания, что произошло и почему. От того, как по-дурацки начался этот день – вот уж воистину понедельник! – и как совершенно по-идиотски он продолжается. Мимо торопливо прошли несколько человек; полная растрепанная тетка с большой сумкой покосилась неприязненно, как на пьяную.
- Девушка! – пробился в сознание громкий мужской голос. – Девушка, вы живы?
Крепкая рука подхватила ее под локоть, и опершись на нее, Лялечка села. Спасителем оказался мужчина на вид лет сорока с небольшим, в потрепанной кожаной куртке, очкастый и носатый, похожий на ворона взъерошенной черной гривой.
- Встать можете?
- Кажется, да, - опираясь на протянутую руку, Лялечка попыталась встать – и охнула от резкой боли в колене и бедре. – Ой, кажется, нет… Больно!
Уверенно, но осторожно спаситель поднял ее под мышки, поставил на ноги.
- Ногой пошевелите. Сильно больно? Стоять можете? Как же это вы так неудачно… Неужели не видели?
- Он же сзади был, - всхлипнула Лялечка, отряхивая юбку, - а я номер набирала. Откуда я знала, что он дурак?
- Просто пьяный. Вам еще повезло, что насмерть не зашиб, от пьяных всего можно ожидать. Ну, как? Идти можете?
- Н-не знаю… - пробормотала Лялечка. – Кажется… Ой!
Мужчина поднял с земли ее отлетевшую сумочку и в лучшем стиле фронтовой санитарки перекинул Лялечкину руку через свое плечо.
- Вам, похоже, в травмопункт надо, девушка. Давайте-ка я вас подвезу, у меня тут машина рядом. Я у магазина остановился, а тут смотрю – этот горе-чемпион через дорогу рулит… едва затормозить успел, остановился у обочины, а тут – вы…
Голос его был негромким, спокойным и странным образом отвлекал от боли, поэтому кое-как, кривясь и шипя сквозь зубы, Лялечка сумела доковылять до стоящей у обочины большой серебристой иномарки. Какой именно – Бог его знает, она никогда в машинах не разбиралась.
- Не бойтесь, - сказал ее неожиданный спаситель, распахивая дверцу, - я вас никуда, кроме травмопункта не увезу. Я, конечно, люблю похищать девушек, но не с утра в понедельник.
Лялечка сквозь слезы рассмеялась немудреной шутке. На самом деле, у нее и мысли не возникло… хотя ведь предупреждала мама: не садись в машину к посторонним мужчинам… какая разница, сама она все равно не дойдет, а так… что с нее взять, в кошельке только мелочь, а длинные бабушкины серьги она вчера сняла, когда мыла голову, и забыла с утра надеть.  Кое-как подобрав подол плаща и юбки, Лялечка угнездилась на переднем сиденье. Колено горело, бедро тоже. Хорошо хоть, что телефон уцелел.
Да, приятно ехать в теплом салоне машины со всеми удобствами, а не трястись в трамвае. Если бы еще не повод для такого путешествия… украдкой Лялечка рассматривала своего спасителя. Худой, очкастый, растрепанный, в лице и фигуре что-то птичье – в повороте головы, в резких движениях рук. Да и одет как-то… небогато. А машина хорошая. Усмехнулась, вытирая глаза: на принца на белом коне явно не тянет. Скорее, уж на Короля-Дроздоборода. Ой, Господи, а на работу-то она совсем опоздала! Позвонить же надо!
Когда Лялечка закончила сбивчиво и путано объяснять Насте Палне, что с ней приключилось, когда выслушала всю положенную к случаю порцию «кто бы сомневался!» и «за НДС сама отчитываться будешь!» и все-таки опять расплакалась, спаситель сочувственно заметил:
- Видимо, у вас порядки строгие.
- Нет, - сказала она и снова расплакалась, - это просто потому, что я такая…
- Какая? – не отрываясь от дороги, спросил спаситель.
- Непутевая.
- Интересное заявление, – заметил он. – Обычно люди склонны считать виноватыми других, а не себя. Впервые встречаю такое. И что, на самом деле непутевая?
Машинально Лялечка отметила грамотную и чистую его речь, без обычных «типа того», блинов и прочих вкраплений. Объяснила, комкая в пальцах платок:
- Я все время все путаю, теряю, делаю не так. И опаздываю не в первый раз. Поэтому так… а еще сегодня – последний срок сдачи НДС, вот Настя Пална и сердится.
- Вы бухгалтер?
- Да. А вы? – рискнула спросить она.
- А я директор.
- Своя фирма?
- Нет, - он рассмеялся. – Музей.
«Вот почему так правильно говорит», - подумала Лялечка, но уточнить, что за музей, не успела: они приехали.
В травмопункте им повезло: не было очереди, зато нашлась удобная скамейка в коридоре. Врача, правда, на месте тоже не оказалось, но ждать пришлось недолго, минут пятнадцать, по российским меркам – мгновенное обслуживание. Только вот очень уж холодно – отопление еще не включили, пусто и как-то… тоскливо, что ли. Но такая тоска нападала на Лялечку во всех казенных местах, от поликлиник до сберкасс или налоговых.
Пока сидели и ждали, спаситель рассказал, что живет вообще-то не здесь, а сюда приехал в отпуск, к матери. Решил приехать пораньше, завернул к магазину, чтобы к завтраку маме печенья купить, а тут…. вот.
- Так вы идите, я же вас задерживаю! – ужаснулась Лялечка. – Как же можно!
- Пустяки, - отмахнулся он. – И кстати, давайте уже познакомимся?
Лялечка вспыхнула.
- Ляля, - пробормотала она. - То есть Елена Викторовна.
- Костя, - сказал он ей в тон. – То есть Константин Сергеевич.
- Кто там с травмой? – раздался голос из кабинета. – Проходите!

Все оказалось не так уж плохо – только ушиб, ни перелома, ни трещин в костях. Покой, холод и лежать, а больничный – в поликлинике у хирурга. Ковылять еще и до поликлиники Лялечка отказалась категорически – там очередь в два часа длиной, больно, да и совесть надо иметь, у человека свои дела, пусть даже в отпуске. Так что она попросила Костю отвезти ее домой и этим ограничиться. А с хирургом разберется сама.
Обратно ехали молча. Только однажды, притормозив на светофоре, Костя, глядя на капли дождя, барабанящие по лобовому стеклу, негромко пробормотал:
- «В нас тлеет боль внежизненных обид,
Томит печаль и глухо точит пламя».
Лялечка, в этот момент рывшаяся в сумке в поисках ключей от квартиры, машинально отозвалась:
- «И всех скорбей развернутое знамя
В ветрах тоски уныло шелестит».
- Ничего себе! – Костя развернулся в ее сторону. – В первый раз встречаю девушку, которая с ходу опознает Волошина и знает его наизусть.
- Да ведь и я тоже… в первый раз… - отозвалась Лялечка, ошарашенная не меньше.
- Вы ведь бухгалтер?
- А что, бухгалтеры не могут любить поэзию? – с вызовом спросила она.
- Нет, отчего же. Но – не Волошина.
- Почему, позвольте спросить?
- Он слишком… необычен и своеобразен, на мой взгляд. Обычно люди говорят, что любят Пушкина, даже если это не так, потому что проще, понятнее…
- Это Пушкин-то проще? – перебила возмущенная Лялечка. – Да ничего подобного!
- Простите, Елена Викторовна, вы меня не так поняли. Считается, что Пушкина любят все, понимаете? Вроде как неприлично признаваться в том, что ты его не любишь. Поэтому и знают его все – ну, хотя бы пару строк из школьной программы или сказки. А учить наизусть Волошина… вы заканчивали филфак?
- Нет, - грустно призналась Лялечка, - экономический. Я просто очень люблю поэтов Серебряного века.
- Как же вас занесло на экономический? Если не секрет?
- Мама заставила. Да я уже и привыкла вообще-то.
- Понятно, - пробормотал Костя и замолчал.
- Ну, а вы? – робко спросила Лялечка. – Вы-то откуда Волошина знаете?
- Вас это удивляет?
- Вы же мужчина, а не юная барышня, - ответила она хмуро.
- Я… - Костя усмехнулся. – Я музейный работник. Искусствовед по образованию. Мне по должности положено. Кстати, мы почти приехали. Командуйте, куда сворачивать, я, признаться, подзабыл за прошедшие годы, где тут какой проезд. 
По лестнице в подъезд Лялечка ковыляла довольно бодро, но про себя порадовалась, что лифт не отключен – была в их доме такая гадостная привычка днем отключать лифт «на профилактику». Костя поддерживал ее, но шла она уже довольно уверенно, хоть и опиралась на его руку.
Заведя ее в квартиру, Костя открыл было рот, чтобы попрощаться, но бегло обвел глазами комнату – и присвистнул.
- Вот это да! Это кто ж такую красоту творит?
А что там красота, все довольно обычно, и утренний беспорядок весь наружу. Слава Богу, хоть лифчики не валяются. Покрывало на кровати смято, стулья разбежались по всей комнате, на журнальном столике крошки от печенья и неубранные книги. Покраснев, Лялечка сдернула с кресла колготки, поправила покрывало и быстро закрыла дверцу шкафа.
- Кто вам такие накидки на кресла плел? – спросил Костя, оглядываясь.
- А, это я… давно уже, - Лялечка облегченно рухнула на диван. - Выбросить бы пора, но мы с мамой никак найти новые не можем. Это я макраме одно время увлекалась.   
- А это… ведь вышитые картины, да?
- Да. Это мы с мамой наперегонки. Вот эта, с розами, - ее. А вот эти две, где маки и птицы, - мои, - объяснила Лялечка гордо. – И занавес в кухне тоже мой, это я из старых веревок плела, когда пять лет назад в больнице лежала.
Костя еще несколько минут ходил от стены к стене, рассматривая вышивки, трогая корешки книг, погладил худыми пальцами морду глиняного кота, вылепленного Лялечкой в Крыму. И наконец сказал очень решительно:
- Вы знаете, Елена Викторовна, это судьба. Я хочу сделать вам одно предложение.

…Нет-нет, это совсем не то, о чем вы подумали. Никакого романа, даже мимолетного, у Лялечки и Кости так и не случилось. Но Костя предложил ей работу. Директор областного художественного музея, он уже месяц искал себе специалиста по выставочной деятельности взамен ушедшей на пенсию Валентины Михайловны, милейшей женщины, искусствоведа от Бога, и никак не мог найти. Пообещал даже служебное жилье; зарплата, правда, меньше, чем у бухгалтеров, но и в музеях бывают премиальные. Ляля, ошарашенная перспективой переезда в другой город, колебалась три дня. А потом представила, что больше не будет видеть эти бесконечные бумаги, слышать наводящие тоску разговоры об аудите, а главное – никогда, никогда в жизни не связываться с НДС, и согласилась. Маму Костя пообещал взять на себя.
Мы недавно были у Лялечки, всей компанией, когда отмечали день ее рождения. Удивлялись ее смелости – согласиться переехать в другой город, от маминых пирогов и выглаженных блузок. Лялечка помалкивала и улыбалась загадочно. Она по-прежнему восторженна и горит на новой работе. Кстати, опаздывать стала меньше, а уж чтобы «потерять» или испортить экспонаты – того и в помине нет. Сделала себе новые бусы из лазурита, готовит выставку молодых художников области и вообще вся в заботах. Жалуется на нехватку времени и образования, но последнее поправимо – ее от музея обещают послать в будущем году на курсы искусствоведов. А пока… книг в ее маленькой квартире еще прибавилось. Правда, плести и вышивать ей пока некогда. Но это дело поправимое.
А колено, кстати, совсем не болит, хотя синяки сходили долго. Так что в глубине души Лялечка даже благодарна тому велосипедисту.
Что, впрочем, не отменяет того, что пьяным за руль садиться не стоит. Даже если это руль велосипеда.


9-10.10.2017