Исток. Литературный клуб

Немного вернемся в детство. Две недели назад мой сын Богдан оставил в школе зонтик. Новый, два дня как купленный, специально для него. Не удалось найти. Неделю назад он оставил в школе брюки. Не спрашивайте, как это произошло, он сам не может объяснить. Может, переодевался на физкультуру, может ещё что. Брюки тоже не нашли. Недавно дочка оставила в раздевалке хореографии кофточку. Папа съездил, папа нашел.

Я тоже бывало что-то оставлял, забывал, терял, но после двух-трёх случаев стал себя контролировать. Даже если я что-то оставлял, терял, я мог в памяти открутить события назад и найти то место, где я посеял какую-то вещь. Но только не ключи. Ключи забывал дома часто.

И вот, стою после школы на площадке пятого этажа в общежитии. Люди тут ходят редко. Мама скоро должна прийти на обед. Спускаюсь к окну на лестнице, кладу на батарею под окном шерстяные варежки в катышках и комочках снега. Чувствую запах мокрой шерсти, талой воды. Окна в изморози. Пальцами растапливаю в морозных узорах дырочки, соединяю их переходами, представляю, что освободившаяся от изморози часть – моё королевство, вот  я захватываю новые и новые территории, за окном уже хорошо видно трубу котельной, но мороз постепенно затягивает освободившееся пространство стеклянного царства новой пленочкой льда. Я думаю о том, как всё это написать на бумаге, как описать этот узор, тонкий, длинный, с острыми лучами, иглами, осколками, как описать тепло от батареи, на которой я согреваю руки, как описать себя в тяжелых ботинках со шнурками и мокром пальто, и кроличьей шапке-ушанке. И как это странно, что изображение можно перевести в слова, и мысли можно перевести в слова, и тот, кто прочтет эти слова, представит себе меня, стоящего на лестничной площадке. И даже, когда я умру, он тоже меня представит, как живого, и даже представит меня изнутри, как будто я думаю это.

Я помню, как в этот момент, у меня возникла мысль, а не стать ли мне писателем, ведь это самое волшебное, что может сделать человек с тем, что вокруг него и с тем, что внутри – описать. Но я тут же испугался: а смогу ли я описать то, что вижу? Мне стало жарко от мыслей, я снял шапку, вот она у меня в руке, кроличья шапка, кролика уже нет, но в моем воображении он живой и смешно шмыгает носом. Какая мягкая шерсть, а под ней выделанная кожа, которая в нескольких местах, на сгибах, порвалась. Кое-где шесть стала мокрой и слиплась в такие острые, но мягкие темные иглы.

Я подумал: запомню ли я этот момент? Наверно - забуду. И тут же запомнил это навсегда. Я не скажу, что мне подарили в 13,14,15,16 лет на день рождения – не помню, а этот момент у батареи, где я стою с кроличьей шапкой в руках в  ожидании мамы, помню. Зачем?

Я к чему всё это? К тому, что я пришел в литературный клуб республиканской газеты «Звезда Алтая», и это было не совсем случайно. Клубом руководила Татьяна Немова. Это особый человек. В её адрес у меня есть только самые добрые слова. Боюсь, что у неё в мой, найдутся не только такие же добрые, но и множество других, но, скорее всего, она промолчит, из деликатности. Короче, здорово, что я там оказался.

Меня вдруг напечатали, всего несколько строк. Меня слушали, когда я читал то, что никому не читал. И пусть хвалили только потому, что надо же молодого человека поддержать, всё равно, это было для меня важно, приятно, и мне хотелось сделать больше.

Я привел в клуб и Мишу, моего бывшего одноклассника и друга, мне очень хотелось, чтобы его тексты тоже оценили, а я уверен, что он в тысячу раз талантливее меня. И никакой зависти, наоборот, только гордость за друга. Я привел в клуб и другого Мишу, которого зову в своих рассказах Миха. Но Миха сам ничего не писал, зато классно мог играть на гитаре и петь, мог и порассуждать по поводу текстов других, не обидно, четко и неординарно. Саша Казанцева, Мария Образцова, Лена Герасименко – сколько нежности у меня к вам в воспоминаниях, какие вы все разные и прекрасные.

Всех ждет интересная, и такая разная судьба. Николай Ч. Бросит писать и уедет жить в дремучую деревню и станет известным художником, его работы будут выставляться в Китае и Швейцарии, при этом он будет бомжевать, носить длинное черное пальто и жидкую бороду, рассказывать невероятные истории про ночевки в коллекторе и раздавать бесценные работы за полторашку пива. У меня дома висит парочка.  Андрей Ж.  станет сотрудником ФСБ, женится на немке Марине, моей одногруппнице, тоже пишущей стихи, и у них будет много-много белокурых детишек, а при наших встречах он всё время будет рассказывать анекдоты про евреев и рассуждать о том, как эта нация захватила и распродала Россию. Атеист Сергей Б. станет священником о. Сергием. А еще один Михаил, будет разговаривать с деревьями, а потом окончательно сойдет с ума, получит прозвище Миша Майминский, будет ездить целыми днями в городских автобусах и громко разговаривать с сам с собой, пугая молоденьких девушек. Я пробовал однажды с ним заговорить, вспомнить наш литературный клуб «Исток». Но он быстро-быстро заговорил «Изыди, изыди, сатана!», и вышел на следующей остановке.

Я сразу вспомнил рассказ Николая Ч., там маленький мальчик видел отяп – чертей, которые висят на людях, прицепившись к их спинам, по одному, по два, а у некоторых целыми гроздьями. Чем больше чертей, тем тяжелее человеку, хотя сам он может этого не осознавать. Только вот на самого мальчика не один отяпа не мог сесть, потому что душа  у него чистая. Очень страшный и очень смешной рассказ. А вдруг это  Миша Майминский видел на плечах людей чертей, потому и сошел с ума? Вдруг он недаром от меня шарахнулся?

А еще это говорящий-с-деревьями-Миша написал одно единственное стихотворение, он посвятил его Олесе Х. Олеся написала стихи от имени Ассоли, их напечатали, а он прочитал в газете, написал ответное, и пришел с этим стихотворением в редакцию, ну, его к нам в литературный клуб и отправили. Миша-друид так восхищался Олесей, что практически признался ей в любви прямо на заседании клуба. А Олеся только широко улыбалась, у неё вообще очень красивая широкая улыбка. Это очень правильно, что она улыбается, от этого всем вокруг становиться как-то хорошо. И даже буйные успокаиваются. Не даром Олеся работала фельдшером скорой помощи.

Я тоже попробовал написать Олесе стихи, но у меня ничего не вышло, я не мог достичь той степени наивности, что была у Моцарта-говорящего-с-деревьями. Однажды, после клуба, я проводил Олесю до остановки и, в последний момент, запрыгнул в автобус (о-ля-ля, привет из предыдущего романа со Светой, видимо, по-другому я проявить свои чувства не умел). Олеся засмеялась, но, в отличие от Светы, она не молчала: «Ну и зачем?» «Ты мне нравишься», - честно сказал я. «Ты знаешь, у меня есть ребенок», - не преставая широко улыбаться, сказала она. Автобус трясся и подпрыгивал. А я сказал: «Это же здорово!» «А ещё у меня есть парень!» - вздохнула Олеся. А я сказал: «И это тоже здорово!»

А что я ещё мог сказать? Нет, я не вышел на следующей остановке, я проводил её до дома. А потом тяпал пешком домой пять километров, потому что это был последний автобус, и он шел в парк. Но я не жалею. Меня прорвало, я шел по обочине дороги и сочинял стихи. Прямо в уме, без шариковой  ручки и бумаги. И улыбался широко-широко, потому что было темно, и никто не видел моей кривой улыбки. Потому что как хорошо, что есть девушки, у которых есть парень и они этому парню верны, и они не говорят: «Да у меня есть парень, но есть и ты, и одно другому не мешает». Мир стал нормальным. Вдоль дороги и улиц было много деревьев, и все молчали.

Сергей Решетнев ©