Золото Плевны 1 Бегство? Е Колобов, Н. Зайцев

Рассказ написан в соавторстве с Николаем Зайцевым, хотя роман написан в соавторстве, но варианты авторов незначительно отличаются

Золото Плевны.

Земля дышала, нагретая дневным солнцем, исходя жаром.
Осязаемый воздух играл столбом мелких частиц на уровне пыльных сапог и с готовностью распадался от каждого нового порыва ветра или быстрого движения солдат на батареи. Ветер дул в спину и дым от наших залпов на время закрыл поле нашего последнего боя. Вместо привычных запахов войны, на позиции остро запахло горькой полынью и незнакомыми цветами, кажется последние летние отголоски. Даже растения торопятся перед грядущей зимой, ценя каждый день ранней осени. Я запрыгнул на темную от времени перевернутую бочку, вытер обильный пот на лице, размазывая черную копоть по выбритой коже, и сощурился от слепящего послеполуденного солнца, достал из портсигара ароматную турецкую папиросу
С турецкой батареей покончено.
Как и не было ее.
Второй день нас преследовали по пятам. Не давая расслабиться и угрожая полной расправой и уничтожением - в плен турки брали только старших офицеров.
В первой волне погони, преследующей отступающий шеститысячный русский корпус, шли турецкие резервисты. Самоуверенные и наглые пехотинцы раньше служили в турецкой армии и не знали, что наши новые пушки дальнобойнее турецких почти на версту.
 Моя трёх пушечная батарея, оставленная в арьергарде, прикрыть отход потрёпанного корпуса, накрыла противника, когда они только начали разворачиваться в боевой порядок. Один картечный залп, разогнал наступающую пехоту, и я всецело сосредоточился на уничтожении турецких пушек.
Сейчас главное выиграть время: каждый час, бесценен. Наши, закрепятся на самой высокой горе, перекроют Шипкинский перевал и без артиллерии их выковырять будет затруднительно. Конечно, в сорокатысячной турецкой Третьей армии найдутся ещё орудия, но эти, уже стрелять не будут. Уничтожены в чистую. Последний залп получился очень удачным и тянул на Георгиевскую медаль для наводчика. Граната попала в повозку с огневым припасом. Громыхнуло громом, и в небо взметнулось огненное облако, слепя глаза. В секунду часть гранат взорвалась сразу, уничтожив всех, кто оказался в пятидесятиметровом смертельном диаметре. Остальные снаряды разлетелись в разные стороны, калеча и убивая и так мечущихся пехотинцев. Поднялась паника.
Для нас появилась короткая передышка. Теперь нужно продержаться как можно дольше, продать свою жизнь как можно дороже. Батарейцы понимали что, наши тяжёлые пушки в горы не затащишь, но когда, расставляя орудия, увидели, как наших лошадей уводят вместе с уходящими силами, дружно закрестились, зашептали оборонительные молитвы.
- Шрапнельной гранатой, заряжай, трубка первая!
Первая - самая короткая, чистим пространство перед позицией батареи.
Через пороховой дым, окрашенный заходящим солнцем в разные оттенки  красного, тяжело рассмотреть куда стреляешь. Когда дым рассеивается, солнце слепит глаза, снова, промаргивая едкий пот, щурюсь, и холодею, видя близкую опасность. Увлекся уничтожением чужой батареи, обрадовался удачным выстрелам и не заметил скрытый маневр противника: побежавшая было, пехота, внезапно оказалась гораздо ближе к нашему наскоро сделанному редуту. Турки наступали со стороны заходящего солнца, и я не сразу разглядел бунчуки пехоты низам. Куда подевались резервисты со своими малообразованными офицерами? На смену им появилась кадровая турецкая регулярная пехота, обученная прусаками, опасная в своей ярости и, известная жестокостью атак. Только там лучшие офицеры, которые выучены и прошли муштру на зависть многим колониальным армиям.
- Поторопись, голубчики! – стараюсь крикнуть, как можно бодрее, не выказывая тревоги. От интонации моего голоса зависит быстрота действий. Пушкари по сторонам не смотрят - своих дел хватает. Движения быстры, четки, лишены суеты. Столь многократно повторенные, что можно залюбоваться. Дождавшись три доклада о готовности, командую:
- Батарея, пли!
Три чёрных облачка раскрываются на фоне солнца.
- Довернуть три деления влево, шрапнельным, заряжай!
Много чужих солдат. Не смотрят по сторонам, не оглядываются, головами не вертят. Все в порыве и чуть ли не летят над землей, стремительно струятся к нам темной нереальной волной, понимая, чем быстрее добегут, тем больше шансов не попасть под залп.
- Барин!
Знакомый голос, отвлекает, хмурясь, смотрю вниз. Верный Прохор, мой вечный нянька по жизни, дёргает за полу сюртука. Смотрит испуганно то на меня, то на приближающуюся пехоту. Глаза стекленеют – понял, он же опытный солдат, губы трясутся, но справляется со страхом:
- Барин, Христом Богом, наденьте, - в руках дядька держит белую папаху. Кристальная белизна овчины отрезвляет.
Мне становится жалко старика, быстро принимаю решение:
- Вестовой, слушай мою команду! После залпа возьмёшь орудийный замок.  С вахмистром, рысью к нашим. Постарайся уцелеть. Прошу тебя, старик, беги. Командованию расскажешь про батарею, ну и сам знаешь ещё кому.
- Ваше благородие, Иван Матвеевич! Мне уходить от вас никак нельзя.
- Пускай душа твоя останется со мной, а сам руки в ноги и в штаб или к первым встречным офицерам. Выполнять!
- Одень, барин.
Прохор грохается на колени, рыдает, но папаху держит в поднятой руке.
Что за блажь?! Впрочим, папаха защитит лучше фуражки. Одеваю, коротко киваю дядьке, заставляя начать двигаться под взглядом, и, отпускаю, теряя из вида.
- Батарея, пли!
Орудия содрогаются в последний раз.
- Орудийные замки снять.
Вахмистр Бровкин с ординарцем, доставить замки полковнику.
Разбирай, братцы оружие, готовсь к рукопашной, - говорю, как–то устало и буднично.
- Простите, братцы, коль что не так было,- отбросил ненужную фуражку, поклонился и перекрестился на две стороны.
- И ты нас, Ваш бродь, прости. С нами Бог! - закричали наперебой пушкари и стали примеряться кто к баннику, кто к кривому артиллерийскому кинжалу бебуту. А унтер Сидоров, скоро организовавшись, с двумя десятками канониров уже начал стрелять из карабинов Бердана.
 - Ваше благородие. – Вахмистр стоял навытяжку. У ног мешок с замками.
 - Дозволте остаться. Кого помоложе пошлите. Я- то пожил.
- Кому ж я замки могу доверить? Тебя, Гулый, сколько лет учили, а теперь нового некогда учить, видишь, голубчик, как вышло. Один замок Прохору и бегом, родненькие, пока можно.
Выполнять, живо!
Ну, что ж. Умирать, так умирать.
Одна мысль. Побольше бы, с собой прихватить.  Сноровка есть, лишь бы шальная пуля не нашла. Шевельнулась слабая надежда на казачью полусотню, спрятанную в балочке. Но нет, не успеют, лихие рубаки. Раньше им нужно было отвлекать. Изменить положение, в виду малочисленности, они не могли, но была надежда, что за манёвром казаков, мы сможем отойти.
- Эх, Матерь божья, Царица небесная, спаси и сохрани. Ангел-хранитель не оплошай, проследи, чтоб, там попал куда положено, если и грешил, то смертью своей в чужой земле должен перекрыть все свои беззакония. - Губы зашептали молитву. Спрыгнул с бочки, вынул из кармана горсть патронов, вытащил из кобуры веблей. Шесть заряженных смертей? Пять? Допускаю, что разок промахнусь. Больше не могу себе позволить. Справа над насыпью обваловки, ненавистной брусникой показался бунчук.
- Один, - сказал я глядя, как красным брызнуло из-под чалмы. Солдат выронил османский штандарт - бунчук упал на нашу сторону, скользя конским хвостом по  щебёнке. На верхнем конце древка тускло блеснул полумесяц. Затоптали.
Два, три, четыре, промазал, пять. Левым большим пальцем сдвинул замок вверху револьвера, Он переломился, как охотничье ружьё, выбрасывая стреляные гильзы. Спокойно, поручик, не тряси рукой, шесть новых смертей на боевом взводе. Теперь крутись как чёрт, рубка со всех сторон. Перезарядить больше не дадут.
- Шесть!
 Турки валят со всех сторон, стреляя из американских ружей с искривлёнными, как у ятаганов лезвиями штыков. Телами завалена вся позиция. Раненные  стонут и кричат, хватаясь за живых. Ползают, в поисках укрытия. Проклинают на русском и турецком. Смешались языки. Стерлись границы. Вокруг понятные слова.
 С двух сторон набегают неприятели со штыками, нацеленными в мой живот. Кричат, брызгая слюной. Их ненависть подхлестывает рефлексы. Левого сваливаю выстрелом в грудь.
 - Семь, - кричу сам себе, падая в его сторону, разворачиваясь и понимаю – не успею.
Понимает это и неприятельский солдат. В глазах вспыхивает адское пламя, кривая усмешка кривит рот. Торжествует. Почувствовал победу. Словно Турция побеждает Россию и сейчас решается исход великой битвы. Ликует иноверец. Вдруг у турка появляется аккуратная дырочка под глазом. Его винтовка по инерции летит в меня и втыкается в то место где я только что лежал. Пехотинец, как подкошенный валится снопом. Как так получилось? Кто стреляет?
- Молодец!  – хвалю я сам себя. – Откатился вовремя. Пока не плохо, получается.
 Встаю на колено.
 -- Восемь, девять, - револьвер дергается в руке. Распрямляюсь и поднимаюсь в полный рост. На ногах.
- Десять
Турки лезут только справа. Казаки все-таки сработали. Кричу:
- Отходим, братцы!
Только мало кто слышит - бой рассыпался на части. Какие- то кублящиеся кучки. Шагах в пятнадцати, двое батарейцев работают как англицкая машина. Один банником сбивает в сторону винтовки, второй кривым бебутом как серпом, подрезает переднюю ногу, атакующего под коленом. Шаг назад, очередной турок верещит, катаясь по земле, мешая своим сотоварищам. Стреляю в того, кто сзади к ним крадётся.
- Одиннадцать, - успокаиваю и этого хитрого турка. Патронов больше нет. Курок щелкает без выстрела.
Веблей летит в голову набегающего турка. Шашку вон, не успеваю замахнуться, два турка, поймали по пуле. Выстрелов не слышно, кто же это так ловко стреляет? Ладно, жив буду, разберусь. Пока мне удача. Шашку в ножны. Быстро подбираю винтовку супостата. Счет на секунды. Лёгким, почти незаметным движением, отбиваю нацеленный в грудь штык. Тут же левая нога впереди в сторону и всаживаю свой штык под верхнюю пуговку бусурманского мундира.
Двенадцать.
Сколько же вас!
Слишком сильно отбив вправо, трачу бесценное время, и снова колю под пуговку.
Тринадцать.
Один за другим, двое валятся от неизвестных стрелков. Заметив непонятное оживление, или обратив внимания на крики солдат, ко мне направляется офицер на лошади. Тут не разгонишься, а конных только необстрелянные боятся. Винтовку наперевес. Два шага влево, два вправо, пусть думает, что тоже боюсь. Дядька-наставник в юнкерском училище на всю жизнь вбил порядок действий, в строю, и один на один. Шашечкой своей замахивается, ему бы коня остановить и боком развернуть. Тогда, правда, тянуться нужно будет, чтоб достать, а он грудью конской сбить меня решил, вот туда и штык, приклад в землю упереть. Чуть выждать, в какую сторону он завалиться. Влево. Вправо вперёд, чтоб между лошадиных копыт оказаться, Теперь шашка в дело. Вырывая шашку из ножен, продолжаю движение, режу по уходящей за падающую лошадь, ноге, чуть выше сапога. Рана не смертельная, однако, теперь офицер, мне не соперник. Мой клинок вверху, наступаю на лошадиный бок, жалко лошадку, опускаю стальную полоску. Метил под ухо, ниже фески. Басурманин вскинул руку в попытке защититься, перерубил руку, рассёк лицо, пришлось ещё уколоть над воротником. А шашка у иноверца хороша! Поменяемся, Мусса? Или Исса, или, как там тебя звали.
 Четырнадцать.
Подобрал шашку. Кривая ухватистая шашка в такой свалке сподручней. Огляделся. На позиции осталось две активные кучки. Два десятка батарейцев, бежали в гору, в сторону наших. С той стороны сверкнули две вспышки, сзади предсмертный хрип, ещё два трупа. Из-за валуна, метров триста выше, поднялась фигура в черкеске. Заливистый свист и крик:
- Поручик! Господин поручик. Сюда.
Погодите, ребята. Из кобуры поверженного, вынимаю такой же веблей, как был у меня. Модель только, немного другая. Расчётливо разряжаю в ближайшую «кучку». С каким-то особым удовольствием.
Двадцать.
 Из распавшейся кучи, выскочил, до самых бровей, залитый своей и чужой кровью, мой фейерверкер второго орудия. Улыбается, не веря в чудо.
- Бежим в гору, - кричу ему. Солдат благодарно хрипит и кивает, что понял.
Нас не преследовали. Лениво, постреливали. Мазали. Я держал к камню, откуда кричал казак. Сердце лихорадочно застучало, ожидая встречу. Слишком таинственным казался снайпер.
 Казаков было двое. Лошадей они уложили за камни, на время своей засады. Запрыгнув в сёдла, крикнули, чтоб мы хватались за стремена. Бежать, когда тебя тащит прекрасное, ухоженное животное, легко. Приноровись к лошадиному ходу и только ноги поднимай.
- Прости, Ваше благородие, седло не предлагаю, конь тебя не подпустит, а времени в обрез. Дядька Ваш, нас нанял, оборонить, золотом обещал расплатиться.
- Погоди, дай отдышаться, да и солдатика моего перевязать нужно.
Турок мы видим, конных у них нет. Погоня не грозит. Казаки спешились, один занялся фейерверкером. А я хорошо их рассмотрел. Прекрасные лошади, отличное оружие и латанные-перелатанные обтрёпанные черкески. На ногах какие-то чуни из свиной кожи щетиной наружу, столетние папахи. Пластуны! О ловкости и меткости этих людей в армии сказки рассказывали. Каждый командир хотел заполучить под свою команду как можно больше казачьих частей, хотя командовать ими было сложно. О дисциплине не шло и речи. Можно было только ставить задачу и хвалить за выполнение. В казачьи части приходили добровольно кубанские пластуны. Они не подчинялись никому: ни армейским офицерам, ни казачьим сотникам и атаманам. В казачьей сотне на войне находились от пяти до десяти пластунов. Если, боевая задача была трудна для казаков, обращались с просьбой к пластунам. Эти ребята обязательно придумывали какую-нибудь гадость для противника. Отравить или угнать табун лошадей и оставить неприятельское войско без лошадей перед наступлением. Застрелить в глубоком тылу, вражеского генерала и раствориться без следов. Во время боя, несколько пластунов занимали позиции, с которых без промахов, отстреливали командиров или вражьих артиллеристов. Воевали не только дерзко, но и ещё с издёвкой над врагом. Днём, пели песни под мандолину, занимались своим оружием и лошадьми, а по ночам вырезали турецкие караулы, перед уходом поднимая панику среди турок. Один раз, приволокли с полтора десятка вражеских мундиров, вывешенных для просушки. Другой котёл с почти готовой кашей. Это не для урона - для куража.
- Так что тебе дядька обещал?
- Перстнем золотым прельстил.
Откуда у Прохора перстень, интересно.
- Может это подойдёт, - из кармана достал золотой портсигар – подарок отца, в день получения офицерских эполет.
- Он только с надписью.
Казак взвесил на ладони массивный прямоугольник.
- Мы не грамотные. Не жалко? Видать, дарёный.
- Отец с рождением русского офицера поздравлял, а сегодня я как заново народился.
- Отец жив?
- Два года как…- мы вместе перекрестились.
- Не гневайся - не возьму. Беречь такие подарки полагается, память об отце священна. Ты, поручик, уразумей, не за золото мы пошли. Богатство – это не для нас. Не каждый холоп так за своего барина просит. Интересно стало!  Да и ты не плошал: один был в белой папахе, вертелся чертом, геройствовал, терял тебя не раз. Рад, что вышел из рубки целым. Вот папаху твою взял бы! Где она?
- Нет. Утерял, - растерянно пробормотал я.
Пластун усмехнулся в усы, но вернуться не предложил. Я посмотрел на его поношенный головной убор.
- А, давай так, я у тебя папаху куплю, и нравится мне она и память о тебе будет. Да и не гоже мне, офицеру без головного убора, не ровен час на доклад вызовут.
 Я вытащил все ассигнации, которые были в кармане и протянул довольному казаку.
- На память, я тебе, Ваш бродь, утерянную папаху добуду, этой же ночью, а пока носи. – Снял свою и протянул.