Шурин Сысоев...

               Шурин Сысоев, или "нам много денег не надо, лишь бы было тяжело".
         
                Небольшое повествование в письмах

                Письмо первое
    
   - Дай вторую, чтоб тебя не искать.

   Простите, тов. Мыльников, не знал, с чего начать, да вспомнил шурина. Обычно он так говорит, когда просит закурить.

   Тов. Мыльников! Чрезвычайно рад с Вами познакомиться. Хотел лично засвидетельствовать своё почтение, но выехать не могу; семья, понимаете, жена болеет, а на мне огород и скотина. Картошка нынче хорошая, но лук гниёт, и малина кислая, на трёхлитровую банку, если варить варенье, придётся добавлять стакан песку против прошлогоднего. Песок дают по талонам, прямо не знаю, как быть. А всё из-за пьяниц. Правительство  намекает им: кончайте квасить, мужики, надоели вы хуже горькой редьки, но это племя глухое ко всему, кроме бульканья в стакане. Стали сахарный песок на самогон изводить. А в конце лета до чего дошли: виноград скупали корзинами. Вы, тов. Мыльников, ближе к правительству, так скажите ему, чтоб не снижали до 30 копеек за кило. Пусть будет дороже, но зато он детям достанется. Поросёнка мы взяли пополам с шурином Сысоевым; тот уехал в Тюмень, жду его со дня на день, а он мне – телеграмму: неделю за свой счёт взял. Мы с ним оба шурины: я женат на его сестре, а он – на моей (в наших местах это не редкость), но я всегда помню, что он – шурин, а он…

     Вы справедливо заметили, что рассказ мой получился недотянутым, но я в этом, честное слово, не виноват. Это проделки Тоськи, машинистки поссовета;  я написал один конец, а она напечатала другой, а иначе не соглашалась печатать. Расскажу как-нибудь, что из представляет из себя эта Тоська, а сейчас – какую мысль я хотел в сочинении провести. Кстати, если обложит поясницу или ещё какая простуда, то лучше нашей малины средства нету. Она скорогонная, пропотеете под одеялом – и на утро здоровёхоньки, только горло плотнее укутывайте шарфом. Пришлю-ко Вам баночку. Судя по полученному ответу, Вы человек хворый.

     Так вот, описал я судьбу, близкую к Тоськиной. Сначала это худенькая девочка на раздаточнике, потом заведующая столовой, а под конец – заведующая общепитом в посёлке, уже не худенькая. Близость большого города чем хороша? Позволяет выучиться, никуда не уезжая. Кто хочет, конечно. А вот муженёк её, как она не тащила его по стезе знаний, так и остался на подхвате. Героиня в конце размышляет: «Зачем столько усилий, если они не привели к результату? С мужем не найти общего языка, семья распадается и т.д.» Тоська всё это выкинула; мы поссорились. У неё примерно такая же история: муж слишком прост, не нужен. Требуется другой, а где его взять? У нас только женщины учатся, мужчины ленивы и повторяют жизнь отцов. Кстати, тов. Мыльников, можно пропотеть в нашей бане: мужчины моются, начиная с четверга, через день, с трёх часов. Но в четверг не ходите, там одни пенсионеры, и они, как новичка, возьмут Вас в оборот; одному спину потри, второму…

     А насчёт того, что рассказ получился рыхлым, я с Вами, тов. Мыльников, хотя Вы и обозначили себя членом редколлегии, категорически не согласен. Если б Вы видели глину в наших местах, то подумали б. У нас глина веками слежавшаяся, дома ставят без свай, погреб замыслить – зовут взрывника, а Вы говорите. Все мы по этой глине ходим, откуда ж рыхлости взяться?

     Тоська сказала, что на дурачка я не проскочу. Я понимаю. На дурачка только шурин проскакивает. Если ему куда надо, он говорит: «Я к папе»,  и чешет, не оборачиваясь. И все ему верят, в том числе и Тоська. Но, тов. Мыльников, не обращайте на неё внимания; хоть и с высшим образованием, а баба. Взяла и пересобачила, если заметили, название рассказа. У меня было «История с географией», а она – «Дураку дурацкое». Как бороться с таким народом, не знаю, а машинка стоит дорого, мне полпоросёнка надо отдать за неё, а от руки, как ни старайся, я слышал, в журналах не принимают.

     Тов. Мыльников, пишу я, сам знаю, плохо. Но народ у нас презанятный, каждый со своим норовом. Хотя б Вы будете иметь о нём представление да кой-когда черкнёте мне. В двух словах это у Вас здорово получается.

     Сообщите мне, какие Вы книги написали, чтоб мне прочесть; я и другим их рекомендовать буду, кроме, конечно, шурина Сысоева. Я из-за чего с ним согласился держать поросёнка? Он к Покрову его колоть будет. Я не могу, у меня руки дрожат, и на рвоту тянет. Он тоже не охотник, но если тяпнет стакан, то всю скотину в посёлке перережет (запросто). В конце книги, той, что пришлёте мне, на последнем листе я прочту Ваше имя-отчество, а если Вы служите и книг не имеете, то попросту сообщите как Вас величать. А то у меня впечатление, будто разговариваю со столом, за которым Вы сидите.

     Мой первый рассказ тягучий и унылый, как осенний дождь, и наплевать на него; посылаю Вам, тов. Мыльников, второй, посветлее. Мне моих сельчан писать-не переписать: стоят они плотно в ряд; не знаю, кого выхвачу следующего и с каким сюжетом осилю. На сим кончаю, здоровья Вам, а также супруге Вашей и деткам. Низко кланяюсь в Вашем лице Великой нашей Литературе, Лаптев Иван Михайлов.

               
                Письмо второе
    
    Тов. Мыльников, доброго здоровья, рабочего настроения, всего самого лучшего.

    Как только отослал я Вам второй рассказ, так в тот же день стал мучиться, и правильно, что Вы мне его завернули. У меня там так заземлено, что даже стыдно. Когда проходишь мимо свинарника, известно, чем пахнет. Так и у меня.

    Мой герой в детстве не мог подтянуться на турнике ни разу. А его постоянный обидчик, Пчёлкин, подтягивался семнадцать раз! И вот герою в зрелом возрасте хочется доказать своё превосходство, но как? Пчёлкин опустился, днями торчит у пивной и т.д. Герой подходит. Встаёт рядом, но с чего ему начинать? С узнавания? Но узнавания не происходит. Пчёлкин начисто его забыл. «Чё те от меня надо?» - вот и всё узнавание, хотя и учились вместе. И тут герой понимает: кроме как подтянуться семнадцать раз на перекладине, он своему обидчику ничего другого предложить не может. И предлагает (ошибка это). Пчёлкин совершает невозможное: подтягивается в окружении сияющих собутыльников! Герой смотрит, как они удаляются с его червонцем  по направлению к магазину: опять он проиграл! Не может взять в толк, что в нравственном отношении он выиграл ещё в детстве, а в физическом у таких людей никогда не выиграешь. Короче, тов. Мыльников, рассказ получился заданным. Мне стыдно, бракую я его, а с Вас снимаю всякую ответственность.

    Вы отвечаете мне языком, странным для меня. «Начало рассказа размыто, рыхло…». Смею спросить: ваши предки строили дороги? Мне показалось, Вы знакомы с нулевым циклом в строительстве: грунтовыми водами, оползнями, отклонениями по нивелиру. Мы пишем языком, который слышали в детстве. Я ловлю себя на том, что пишу языком деда, а Вы? Мой дед был портным, имел в Петербурге два шляпных магазина; один у него сгорел, другой он проиграл в карты. Разорившись, переехал с берегов Невы на берега Тосны. В этой Тосне он любил лежать. Руки запрокинет, ноги вытянет и… лежит. Тощий был, а не тонул. Потому что дыханием правильно пользовался. Мне об этом самый старый наш старик Иванов сказал. Увидел как-то меня в реке и сказал. Напомнил я ему деда. Дедок тот ещё был: пьяница, вор и авантюрист, точь-в-точь как шурин Сысоев, чёрт бы его побрал. Навязался на мою голову.

     К Покрову поросёнка мы с шурином не закололи по причине мозглявой погоды. Дождались морозов, которые только к Рождеству нагрянули. Пришёл ко мне шурин, как сейчас помню, двадцатого декабря и с порога: «Ну. свояк, какого «графа» порешим?» Я сразу уловил, что он хвативши, но виду не подаю. «Безухова, - отвечаю. – Кого ж ещё?»

     Тов. Мыльников, у нас два поросёнка: один, пудов на пять, имеет прозвище «Безухов», а второй, совсем маленький, на пуд, - «Монте-Кристо». Прозвища они получили так. Жена ездила в совхоз, там купила. Привезла, а ушей (или ухов?) у поросёночка нет. Перед продажей их держат скопом и не кормят; с голодухи они друг у друга ушки объедают. Юлька, моя поздняшечка (ещё сын в армии служит), всё приставала ко мне: «Пап, как поросёночка назовём, а пап?» Я тогда так расстроился ( мало ли от этого уха болезнь какая пойдёт), что в сердцах  бросил: «Окуда я знаю? Видишь: он без ухов!» «Безухов!» - подхватила Юлька. Так и пристало к нему: «Безухов» да «Безухов». Жена, помню, смеялась: «Сами в графьях не ходили, так хоть поросята походят». А второй такой шустрый попался, всё первому не давал покоя, хоть и маленький, так дети сами его прозвали: «Монтик».

    Шурин взял острый длинный нож и вошёл в клетушку к «Безухову». Я тем временем костёр распалил, рессоры от старой трёхтонки нагрел, чтобы ими проутюжить шкуру. Детишки прыгают вокруг костра, жена в магазин пошла по такому случаю, словом, всё чин-чинарём… Прислушиваюсь: тихо. «Вот это Сысоев, - думаю, - без звука уложил». Вдруг с треском падает дверь, с предсмертным визгом, от которого волосы становятся дыбом, выскакивает «Безухов», а за ним – мосластый шурин с ножом в руке. «Где?» - озирается шурин и – вдогонку за «Безуховым». Мужики об эту пору многие кололи, догнали на огороде, повалили, и шурин перерезал горло.

     Я не стерпел, всё ему выложил. «Мосол ты чёртов, - стал ругать, - сердце-то у него с какой стороны? Э-э-э, налил зенки… Ты ж в лёгкое пырнул. А ещё хвастал: я, я… Как мы его тащить будем? От костра за километр убежал…» Поднатужился шурин, бросил тушу себе на горб и пошёл, бормоча на ходу своё любимое: «Нам много денег не надо, нам лишь бы было тяжело».

     Извините, тов. Мыльников, за словоблудие, но им сопровождаю кусок «безуховского» сала, который посылаю. Кушайте на здоровье. Натёр бы его чесноком, как все у нас делают, но не знаю Вашего вкуса. Головку чеснока на всякий случай вкладываю. Не побрезгуйте. Поклон Великой нашей Литературе и Вам, верному её служителю, отвешивает Лаптев Иван Михайлов.

               
                Письмо третье
   
    Тов. Мыльников, доброго Вам здоровья и приятного времяпровождения. Не обессудьте, если потревожил.

    Пришёл я в ужас, тов. Мыльников, дорогой член редколлегии. Первый рассказ испортила мне Тоська, а вторые два – я сам. Да, сам. Банку варенья, чтоб не бултыхалась внутри деревянного ящика, я, помню, обложил (или обклал?) рукописью… Подумал,  конечно, что может крышка сорваться или треснуть стекло, но думал-то на почте… По своей деликатности Вы промолчали, но я чувствую… А вторым рассказом обернул кусок сала. Горе мне!

    С крышками (или крыжками?) беда. Дают, как инвалиду детства, пять штук в год, а как сторожу – нуль. Живу я в старой части посёлка среди деревянных домов, у нас единственный продуктовый магазин, и я при нём сторожем. Крышки дают зимой, а на зиму меня увольняют. Зимой не воруют, и заведующая решила меня не держать. А летом опять зовёт, потому что дачники наезжают, но крышек (или крыжек?) летом – сами понимаете… Может на Невском с этим товаром полегче? Так я бы мигом закатал баночку.

    Больше не буду обёртывать варенье рассказами. И ещё, тов. Мыльников, решил я писать от руки и посылать не в журнал, а Вам. Не хочется каждый раз Тоське кланяться, чтоб напечатала. Уже слушок пошёл, что я балуюсь, а шурин Сысоев, знаете, какие глаза сделал? Вы до сих пор стояли стеной за свой журнал, а теперь я стену  снимаю. И мне не надо лезть на неё: только ноги обломаю, а ничему не научусь. А поучиться хочется. Слабость имею к словесному выражению. Если Вы иногда ответите мне по-свойски, запросто, то что ещё надо простому, живущему малым достатком, смертному?

    А как допечёт Вас болезнь, особенно в области желудка, то покорно прошу ко мне. Ну скажите откровенно: чем болеете? Отпою Вас молочком (у меня две козы) и стол в мансарде поставлю для работы. Имею мыслишку пчёл завести, но это в будущем. Как только шурин Сысоев сделает два улья.

     Ох уж этот шурин! У них в штамповочной его без конца подначивают. И в этот раз с  подначки началось. Но сначала о том, чем занимается Сысоев, а то непонятно будет. Он спец по штампам. Предположим, захотелось вам украсить потолок карнизом. Идите к шурину. Денег не надо. Прихватите две папиросы, потому что он сразу скажет: «Дай вторую, чтоб тебя потом не искать». Рисуйте в его присутствии. Если одну папиросу заложит за ухо, а второй – чадит, значит, забрало. У него мозги наоборот: там, где у нормальных выпуклость, у него – впадина. Как в штампе. Через час он Вам его вынесет, и можете заливать алебастр или гипс. Много потолков в посёлке украсил шурин. И нет ни одного похожего. В народе он первое место держит, а в штамповочной…

   Вот объявляют, кто победил в соревновании. Обычно середняк, у которого всё гладко. А у шурина привод в милицию. И даже не здесь, а в городе. Стало быть, премию нельзя давать. Вышел он из вагона электрички, ступил на платформу и как заорёт: «Клавка-а!!!» Бедная моя сестра рядом, и он знает, что рядом, но надо ему, балде, чтоб сто человек повернули головы в его сторону.

   Ладно, иду дальше. В вестибюле вокзала заметил дверь в депутатскую комнату и громко объявляет милиционеру, что он депутат Верховного Совета шестого созыва. Депутатом, видите ли, ему захотелось побыть. Созыва! И не какого-нибудь, а шестого. Милиционер аж под козырёк взял. А когда выяснилось, что Сысоев ни к шестому, ни к седьмому созывам никакого отношения не имеет, то… словом, пришлось Клавдии одной по магазинам бегать, хорошо хоть деньги были с ней.

     Таков шурин. Подначивают его то на «цыганочку», которую он якобы не спляшет в предбаннике (плясал), то на ныряние в самом мелком месте реки (нырял), а в этот раз – что не дойдёт от проходной до автобусной остановки. На руках не дойдёт. Слабак. Метров двести там. И взбрело же кому-то в голову: на руках! «Не дойдёт, - подмигивают мужики. – А хвалился. Бахвал. Трепло». Шурин и сам впервые слышит обещания, которых никому не давал, но вот заплясала во рту папироса. Завёлся. Не может отбрить. И что же: выкатывается из ворот небольшая кучка, которая постепенно растёт, в центре – шурин. Прямо по шоссе идёт, по серёдке, где почище. На руках. Догоняет его рейсовый автобус из Колпина, но ему не дают проехать, плетётся сзади. Брюки опали до колен, и живот с полоской вырезанного аппендикса обозначился. Сыплется мелочь, а потом бумажные деньги (аванс), но Сысоев… Лишь время от времени просит мелкие камешки убирать, а то впиваются в ладони. И опять победил, и опять герой, и пиво льётся рекой на его же деньги… А когда он это осознает (где-то к вечеру), то перед тем, как отдать аванс Клаве, в его гениальной-наоборот башке возникает план… Короче, отдаёт он деньги и говорит: «На остальные купил ботинки». Держит ботинки в руках. Новые. Полное алиби. Не придерёшься. И спит до утра.

     А утром за ним приходят. Из магазина, откуда он эти ботинки стащил. И никто бы никогда в жизни не узнал, кто их стащил, но Вы не знаете шурина, не знаете Сысоева. Оставил в магазине записку. Положил на то место, где лежали ботинки. А что в записке? Отпечатки пальцев? «Искать бесполезно. Сысоев», - вот что там. Прямо не знаю, что с ним будет. Извините, тов. Мыльников, заболтался. Посылаю вам лечебной травки с советами, как ею пользоваться. Если терпением бог не обидел, то поможет. Не устающий удивляться Великой нашей Литературе и Вам, верному защитнику её, Лаптев Иван Михайлов.

               
                Письмо четвёртое
    
   Убили Вы меня, тов. Мыльников. «В нашей редакции, - пишете Вы, - есть портфели, близкие по теме к теме Вашего портфеля, поэтому… возвращаем». Не знаю, плакать или смеяться. Моя Юлька смеётся. Я – тоже. Но грустно как-то. Вместо «портфеля» надо понимать «рассказ»? «Есть рассказы…» и т.д. Машинистка опечаталась, а Вы подмахнули, не глядя. Как же Вы, тов. Мыльников?

   Качал я головой, качал, но потом глянул на исходящий номер и… Бедненький Вы мой! Всего полгода прошло, а Вы уже выслали полторы тысячи ответов? А сколько надо прочесть, чтобы ответить? Секунды на соображение. Тут и запариться недолго. Слова перепутать. Адреса, фамильи. Ну и служба!

   Напрашивается болванка. Единый ответ для всех. Тов. Мыльников, дорогой, не подумайте, что я издеваюсь. Но как облегчить Вашу участь? Только болванкой. Если получит её умный человек, то поймёт, что не в те ворота постучался, а если не очень умный… Риск есть: соберёт такой несколько болванок, и они по Вам – того, бумерангом. Но и выход есть: заготовить несколько болванок. Слова разные, а смысл один. Если хотите, могу помочь. Со слезой, чтоб не так сухо. Болванка должна быть искренней. Тогда уж к Вам никто не подкопается. Умный допрёт, что болванка, а дурак…

   Тов. Мыльников, Вы даже не представляете, какая странная мысль пришла сейчас в голову. Обошёл на всякий случай магазин (я на дежурстве), чтоб успокоиться. Нет, не могу. Посижу в холодке. Луна в три четверти, и тишина оглашенная. Парочки мимо меня к реке спускаются. Одну завернул. Тоськина дочь о двенадцати лет, а тоже – к реке! Пошла волна: Тоська мужа по боку, а дети, они чувствительные… Вроде не обиделась. Ещё бы: матери могу сказать. Родители у меня часто спрашивают, кто с кем гуляет. Своё мнение имею по каждому, но не навязываю его. Когда один гуляет с несколькими или простодушие гуляет с опытностью, словом, ненормальщина, тогда высказываюсь. А так… Пусть гуляют. Где ещё и гулять, как не у нас? У реки туман, в черёмуховом овраге бьёт соловей, плеснёт вдруг сонная рыба… В половине первого опять светлеет, белые ночи… Если б не комары, от которых девушки ветками отмахиваются (я – табаком), - рай. Вечно сторожил бы магазин и смотрел на парочки.

    Кстати, о комарах. По какому праву живёт этот зверь? Сколько крови высасывает за лето? Почему рыба дохнет от химии, а он нет? Когда ж мы на него управу найдём? Все только смеются, когда я спрашиваю. А Тоська (слава богу, перестал ей рассказы носить) как увидит, так издали: «Комар Иваныч, как жизнь?» Будто я знаю. Сам бы хотел знать.

     Отлегло немного, тов. Мыльников, теперь слушайте. Про странную мысль. Что если сочиняют люди по болванке? Не то, чтобы преднамеренно (те люди конченные), а – не ведая? Как я, например. Дую, не ведая, а Вы мне – отписку, не ведая. Я Вам – болванку. Вы мне – болванку. Я Вам искреннюю – Вы мне искреннюю. И оба не знаем, что творим.

     В «пртфельном» рассказе, если помните, мой герой уезжал на раскопки древних городов, потому что любил историю. Но однажды, вернувшись, обнаружил её следы у себя дома в виде оплывших окопов, ржавых гильз… Тоже ведь история, пусть недавняя, но живая. Ну как? Да так: болванка. Я для себя делаю открытие, другие это знают. Мы плодим болванки, а думаем – открытия. Мы вторичны, и пора признать: вторичность в литературе – прошлогодний снег.

     Когда люди меняются квартирами, зачем, всё думаю, они мебель перевозят? Абсолютно одинаковая: что у тех, что у других. Оставляли бы на месте. Многое можно оставить. Всё можно оставить. Только самим перейти. Да и то не всем. Глядя на это, и мелькнёт: а может, и жизнь наша… а? Сколько себя помню, постоянно занимало меня одно: для чего я, для чего другие, зачем всё то, что вокруг, почему всё то, что вокруг, куда идём, зачем идём, почему идём, правильно ли идём? правильно ли, что правильно идём, а может быть, надо идти неправильно и тогда будет правильно, а может быть, надо идти, сочетая то и другое, а может быть – и не сочетая, а, может быть, и не надо идти, а надо ждать, а может быть, идти и ждать одновременно, а, может быть, идти назад, а потом вперёд, а потом в сторону, потом опять вперёд или ещё как… Почему, всё думаю, рука тянется писать о шурине? Да он единственный, кто живёт по душе, а не по телу. Мы все живём по телу, а он – по душе. Жизнь по душе накладна, но зато без болванки. Как Вы считаете: должны быть образцы такой жизни?

     В два часа пойдём с ним сажать картошку. Вскопали у него огород ещё в мае. Да история вышла: взял на подмогу двоих мужиков. «Иди, поспи, - сказали они шурину, - сами управимся». И принялись за дело. Спустя какое-то время выходит он к мужикам, а те ему: «Беги в магазин, заодно и посадили». Сысоев обрадовался, к бутылке ещё пару пива приложил (огород, знаете, выматывает). Ждёт-не дождётся, когда картошка взойдёт. А она не всходит. Люди окучивать пошли, а у него гладкое серое пятно посреди зелени. Разгрёб землю с краю, потом в серёдке – нет картошки! Ни одной. Сейчас только прибегал, помоги, говорит. Решили ночью посадить. Чтоб избежать насмешек. У нас в таких случаях советуют со стальным выражение лица: «Заодно и выкапывайте, чего уж».

     Тов. Мыльников, перечитывать не буду, хотя, чувствую, лишнего навалял. Но Вы это мигом проглотите, поскольку прикованы к столу. Решил послать Вам беличью шкурку. Теперь точно знаю: у Вас радикулит. Разотрите шкуркой поясницу до появления треска (электричество) и накладывайте. Так и ходите с ней. Тесёмки выводите на живот и завязывайте. Приспособил я шнурки от ботинок, да забыл железные кончики обрезать. Обрежьте, чтоб в живот не впились.
     На этом прощаюсь с Вами, тов. Мыльников, привет Вашей семье и детям. Преданный Вам и Великой нашей Литературе, Лаптев Иван Михайлов.
     P.S. Забыл: ботинки шурину простили. Сразу видно: сгоряча взял. Не свой размер. Но в штамповочную позвонили, а там известное: «Лишить премии». И ещё, тов. Мыльников, разузнайте: есть ли в Америке бани? Надо.

               
                Письмо пятое
   
   Тов. Мыльников, я уж Вам сразу про шурина Сысоева. Сманили его два шабашника скот гнать в Тюмень. По железной дороге. Частники сдают коров, а они их перегоняют. Не знаю, зачем так далеко. Но чувствую, нефтяники оголодали. «Всё равно в отпуске баклуши бьёшь, поехали с нами? Всего делов: сена бросит да водицы дать. И мир увидишь, и с тыщей назад».

   Поехал шурин. Ради мира. Красив мир. Но от красоты быстро (с непривычки) устал, потому что дорога дальняя. Глаз требует переключения. А переключиться на кого? На спутников, конечно. Соберутся они в одном вагоне, повалятся на сено и – анекдоты. Насмеются – и опять по рабочим местам.

   Не знаю, тов. Мыльников, с какими людьми он поехал. А врать не хочу. Знаю только, не поселковые. Надоели анекдоты – за карты принялись. Вы думаете, шурин проиграл тысячу и обратно вернулся? Вы ж знаете, ему денег не надо, ему лишь бы тяжело было. И своего шанса он не упустил.

     Одну коровёнку шурин придаивал, чтоб с молоком быть, а у остальных молоко быстро пропало. Поначалу заботился об ней на свой лад, а карты –  вещь заразная, стоит только начать. Короче, допустил бурёнку к сену, мол, ешь вволю. Весь день как-то дулись в очко, бурёнка до того жадная попалась: опахнула весь угол. Поглядели мужики на живот: о-го-го! Лежит этакая бочка с бессовестными глазами и виновато икает. Стог сена внутри: ни вперёд, ни назад. Шурин сгоряча даже руку запустил в пасть, но разве достанешь? «В такую пасть, знаешь, что класть?» - шутили спутники. На какой-то станции поймали ветеринарного врача. Тот осмотрел и сказал: «Не встанет». Так и околела, везти дальше нет смысла, выбрасывать – совесть не позволяет. Решил Сысоев похоронить её как человека: могила, крест, венок с надписью, от кого, да спутники не дали. Узнав о таком намерении, потихоньку от него погрузили тушу на самосвал и – в город, где и продали. Словом, кроме богатых воспоминаний Сысоев ничего не привёз. Клава, сестра моя, рада: «Ладно, живой возвернулся и на работу никакой бумаги не поступит. А деньги… Лишь бы не было войны».

     Позавчера приходил. Ульи принёс. Настроение у него хорошее, премию получил впервые в жизни, но по глазам вижу: душа застоялась, мается. Душе не хватает новой истории. А раз не хватает, то она приключится. Без этого шурин – не шурин.

     Решил я, тов. Мыльников, писать только о шурине. На рассказы нет времени. Магазин нынешней зимой обокрали, и теперь я сторожем круглый год. Даже берданку выдали. Если надумаете ко мне, то лучшее в светлое время, потому что в темноте – я у магазина. Выкрикнете свою фамилию, чтоб нам сблизиться. Салом и малиной (а к лету и медком) буду угощать Вас по той причине, что на почте посылки не берут. В самом деле: не знаю до сих пор ни имени вашего, ни отчества. А Вы, чувствую, так и не оторвётесь от стены. До какого-то времени поддерживали её, а теперь, вижу, она сама Вас держит. С дружеским расположением к Вам и Литературе нашей, Лаптев Иван Михайлов.

     P.S. Поскольку рассказы у меня всё равно не получаются, рискну предложить Вам сюжет. Герой узнаёт, что дни его сочтены. А у него трёхкомнатная квартира. Чтобы оставить у людей память о себе, он обменивает её сначала на двух-, потом на однокомнатную, потом на комнату. Семьи, которым он помог, по общему мнению, самые чистые, незапятнанные, устойчивые. Вдруг выясняется: он абсолютно здоров! Пробует переиграть всё назад. И тут-то начинается его действительное знакомство с этими семьями, семей – с ним, а его самого – общим мнением. Ну как?

               
                Письмо шестое
   
   Вы догадались, наверное, что у меня «Запорожец». Я и не просил, честно говоря. Но Тоська прибежала, подняла всех на ноги: «Теперь таким, как ты, дают». Господи, что тут началось! Жена, дети, сестра Клавдия, её ребятишки прыгают выше головы в предвкушении, а чего? Поездки, что ли? Ну да. Покататься захотелось. Будто никогда не ездили. «На своей – нет», - отвечают мне.

   Выправили бумаги. Заглохло потихоньку. «Вот и хорошо, - думаю. – Обуза, лишние хлопоты. Ездить решительно некуда: река, магазин, огород под рукой. На кладбище только. Но туда отвезут, придёт время».

    Сработало! «Запорожец» во дворе! Цвета варёного рака. Закатили на место коровы, меня учиться послали. Не стану описывать мучений. Тормоз со сцеплением путал. Единственное, что запомнилось, это положение рук на руле: без пятнадцати три, как на часах. И ещё инструктор сказал: «Если я взялся за руль, ты его бросай, а то возникнет ненужная борьба».

   Хуже коровы эта машина. Пожиратель времени и нервов. Два шага до магазина. Нет, надо, чтоб все видели, как мы идём эти два шага. К реке – только спуститься. Нет, надо через весь посёлок – к пляжу, где теснота. У шурина прав (или правов?) нет, а за баранку подержаться хочется: значит, убивай вечер на него. Юльку в пионерский лагерь отвезти ещё туда-сюда, но по городу? По городу я отказываюсь ездить; так что придумали: до метро. Ныряют в метро, а я – жди целый день. От нечего делать стою в очередях, замеряю скорость. Скорость движения нашей жизни.

   Машина словно почувствовала моё настроение и стала потихоньку… Бэмс – тормозной цилиндр потёк. Бэмс – стартёр замолк, только рукояткой можно завести. В машине много таких «бэмсов», с их помощью удалось бы, наверное, отказаться от зряшных поездок, но Сысоев с его мозговой системой…

   Р-раз и сделал. Другие радуются, что у меня свой механик, а я… «Машина-машина, - шепчу я, - загадай-ка шурину такую загадку, чтоб  вовек не разгадал». И что Вы думаете: загадала. Не знаю, как другие, но этот «Запорожец» оказался с загадкой.

   Выезжаю как-то с пляжа. Впереди крутой подъём. Обычно все взрослые садятся (четверо) и все дети (без счёта). Посреди горы встаём: не тянет. Приходится вылезать. А раньше тянул. Смотрю, шурина заело. «Вот и хорошо, - думаю, - пусть помучается. Мне на пляж, по крайней мере, не надо ездить».

   Женщины не согласились. Понукаемые ими, я – в городе, на станции техобслуживания. «Запорожцев» там! Целое стадо перед воротами и такое же внутри. Механики в мыле, бригадир, честное слово, сумасшедший. Инвалиды довели. Такие, как я, с клюшками. Они там главные. Ходят, тычут этими клюшками, кричат. Незаметно и я увлёкся. Спасение пришло, как всегда, с неожиданной стороны: оказывается, нужно знать, что с машиной, какую деталь менять. Иначе здесь и разговаривать не хотят.

   - Не тянет, говоришь? – взвился бригадир. – Тогда возьми кувалду и бей по нему до тех пор, пока не потянет!

   Счастливый, воротился назад. Доложил своим: так и так. И полгода, тов. Мыльников, не прикасался к «варёному раку». Целых полгода! Женщины от моего имени жалобы пишут, шурин в коровнике слушает мотор, а я в мансарде книжки читаю. Благодать!

   Но всему приходит конец. Так и здесь: догадался-таки шурин! Прибегает ко мне, уже по снегу, с глазами, точь-в-точь как у бригадира со станции. Бухает на стол два поршня и просит отличить. Смотрел я, смотрел… Абсолютно одинаковые.

   - Ё-моё, - кричит шурин, - вот же: один – с пазом, а другой?
   - … и правда, - замечаю.
   - А должен быть!

   Не дай Вам бог, тов. Мыльников, так подзалететь. Ведь что подсунули? Даже до меня дошло. Поршень, идя вверх, увлекает за собой масло. А куда деваться маслу, когда поршень – вниз? Придумали: оно проливается внутрь. Поршня. Через паз. А если его нет? Кто-то может засмеяться: «Как это нет?» А так: забыли пропилить. И вот мой шурин догадался, что забыли. Надо же, какая башка у него. Вскрыл мотор и пропилил.

   На радостях решили с ним прокатиться. Мотор не узнать: чуть придавил железку – ревёт. Едем и смеёмся. Впереди «Москвич». «Делай!» - кричит шурин как само собой разумеющееся. И я «делаю» этого столичного слабака!..

   И вот висим с шурином головами вниз, машина в кювете.
   - Зачем ты руль-то схватил? – говорю я, чуть не плача.
   - А ты зачем отпустил? – оправдывается шурин.
   - Потому что возникла ненужная борьба! – кричу я.

   Отстегнулись. Вылезаем через дыру, обозначающую переднее стекло. Оно целое, лежит на снегу. Шурин останавливает крутящееся колесо, а я ищу пряжку от пояса. Надо бы машину перевернуть, а мы, видать, ошарашены, не поймём, что с нами.

   Поехали назад, вернее, поползли. Дорога скользкая: заметили наконец-то. Кузов помят, но терпимо. Стекло приладили кое-как, но всё равно холодно. Стучим зубами.

   - Врубай! – командует шурин.

   Врубил я печку, но у столовой всё равно остановились, погреться. Я – чаем, а шурин… кофеем. Сидим, приходим в себя, вдруг с улицы крики, вой пожарной сирены… Шурин в окно: «Чей-то «Запорожец» горит…» И опять сидим. «Свояк, - дотрагивается он до меня, - а ты печку-то выключил?»

   Фраза эта, тов. Мыльников, стала крылатой а посёлке. Её приберегают на конец анекдота про сгоревший «Запорожец». Слава богу, никто не знает, как мы перевернулись, а то насмешек было б ещё больше. Тоська сказала, что нового «Запорожца» нам теперь не видать, как своих ушей, но инспектор, составлявший акт, возразил: «Почему? Через семь лет, как положено».

   Замучил я Вас своим повествованием, поэтому накоротке прощаюсь, всего доброго Вам и Литературе, Лаптев.

               
                Письмо седьмое
   
   Это называется «выстрел в сердце», тов. Мыльников. Вы предложили мне написать о шурине. Разрозненные эпизоды связать единым сюжетом и т.д. Да Вы представляете, что будет, если я даже осилю? Хуже, чем Иван Иваныч поссорился с Иваном Никифоровичем. Моё предприятие против меня же и обернётся. Не только потеряю своего друга-шурина, но и сокращу (сократю) жизнь себе и ему. Чудачества его в нашей среде известны, но столь же противоестественно описывать человеком из этой среды. Поэтому милости прошу к нашему шалашу. Приезжайте и описывайте. Никому обидно не будет. В литературной оснастке, я так думаю, выйдет даже малоузнаваемо.

   Тов. Мыльников, один глаз у меня заплыл, а другим еле вижу. Не знаю, как и на дежурство пойду. Шурин бежал до реки и только под водой скрылся от них. Вы догадались, от кого. От пчёл. Какие-то нервные попались. К сотам не подпускают. Может с Вами попробуем? Заодно расскажу, как мы с шурином на дельтаплане летали. Оказывается, его легко построить. Но трудно выверить. То боком летит, то на спину норовит опрокинуться. А последний раз шурин сорвался в пике. И до сих пор из него не выходит. Ищет формулу неудачи. Лёжа на спине с забинтованным носом. Там его и найдёте.

   Заодно приготовьтесь к вопросу: есть ли в Америке бани? Шурин мне с этими банями плешь проел. Откуда я знаю, есть там бани или нет, с шайками они или без. Сам бы хотел знать.

   С нетерпением ожидающий нашу Литературу в Вашем высоком лице, Лаптев Иван Михайлов.

               
                Письмо восьмое, последнее
   
    Вася, ну а теперь шутки в сторону. Ты отфутболил четыре моих рассказа, те, что были заявлены в номер. Я знаю, ты гонялся за ними на мою квартиру, потом в писательский дом отдыха, в то время как они лежали на твоём столе. До Комарова я не доехал (автобус сломался, и, пока его чинили, был очарован двумя подошедшими мужичками). Наблюдая за ними, за тем, как они помогали шофёру, как переговаривались между собой, я понял, что в Комарове мне делать нечего. Короче, автобус уехал, а я остался.

    Вася, не знаю, как это получилось. Первооснова жизни ли взыграла или что другое, но я, будучи в отличном расположении духа, отправил тебе рассказы под псевдонимом. Выжму, думаю, улыбку из старика. И что же, Вася: ты не узнал меня, не узнал, понимаешь? Господи, как только не намекал я тебе, что я – это я, ты в ответ – ни гу-гу. Из тех двенадцати книжек, что я тебе подписал, брал ли ты в руки хоть одну? Хоть бы почерк сравнил, дурья голова. Чувствую, как писателя ты меня совершенно не знаешь, а ведь мы с тобой в одной упряжке двадцать лет. Не кажется ли тебе, Василий, что из писателя ты превратился в функционера. Не кажется ли тебе, Василий, что президиумы, коньяк и ту бабёнку (ты знаешь) надо бросить, а говорящего писателя переосмыслить. Ты не читаешь и не пишешь, а только говоришь. Говорящий писатель – есть ли нелепее фигура! В некотором роде, Васенька, ты шурин Сысоев, то есть не лишённый таланта, но несуразный и бесполезный человек, от которого одни неприятности.

   Вась, ну а если ты читал? Мои рассказы. Если ты их читал и ответил мне по совести? Пусть суконным языком, но так, как думал? Что тогда? Выходит, за эти годы я не вырос и выдаю такую же серятину, как в молодости, когда меня чихвостили на собраниях и в печати? Выходит, шурин Сысоев не ты, а я? Я – пробивной, это главное моё качество; глотку, как ты знаешь, перегрызу любому, кто встанет на пути, но и вокруг толкаются не хуже. Целый полк толкается. А ты что: не толкался? тебя не жрали? Да если б мы с тобой не объединились, быть бы нам швейцарами в литературном кафе. Всю жизнь я слышал: уступи дорогу таланту, уступи дорогу… Где они, таланты? В наше время их не печатали. Я не держал в руках ни одной талантливой рукописи. Может, сейчас появились? С богом, я ничего не имею против. Талант – редкость, его надо пускать вне очереди. Но после таланта, извините, никому спуску не дам, после таланта я – первый.

   Вась, у меня виды на будущее неплохие: избранное выходит, трёхтомник, надеюсь, дотолкаю. Но один показатель нам нужно выяснить с глазу на глаз: кто из нас Сысоев? Врать друг другу не придётся.

               
                Твой Л.