Машка

Крыша дома своего

Нам с Гришкой было по пять лет, ещё расти и расти, а Машке расти уже некуда, она взрослая, хотя и младше нас. У неё были дети – два козлёночка. Таких красивых живых игрушек на всей улице ни у кого не было и нам с Гришкой все завидовали. Когда козлята подросли, их продали на базаре. Терять таких хорошеньких, таких милых игрушек нам было жалко. Гришке было жалко, мне было жалко и Машке тоже. Утрату мы оплакивали вместе. Я рыдал, Гришка хныкал, Машка блеяла.

Эта потеря нас с Машкой сильно сблизила. Машка потеряла родных детей, остались одни молочные детишки – я да Гришка. Машка нас опекала, но вела себя не как взрослая мать, а как проказливый ребёнок. Забралась однажды по лестнице на крышу чулана. Мы с Гришкой давно туда хотели забраться, но побаивались. Побаивались не высоты, родители не разрешали. Машка залезла без всякого разрешения. Стоит на крыше, и смотрит на нас сверху как на уродов: «Ну что, ребята, слабо? Собздели!» Стоим, завидуем Машке и осознаём свою никчёмность.

Машка также легко слезла с крыши как туда забралась. Стоит и изучающе смотрит на нас: «А теперь очередь за вами!» Эх была не была! Забрались на чулан и полезли ещё выше, на самый верх, на крышу нашего дома. Наверху устоять не смогли и оседлали конёк. Под нами наш дом. Весь. Полностью. Мы выше дома. Как здорово! Впереди, там далеко за мостом через Миасс, дымят трубы металлургического комбината. За спиной у нас пилорама. На пилораме есть заброшенная линия. Подростки любят на ней кататься на вагонетках. Один раз даже нас с Гришкой прокатили. Всем тогда за это влетело. Справа под нами дорога, за ней гараж, за гаражом клуб базы ГЧК. 

Однажды мы с Гришкой упороли далеко от дома и нарвались на милиционера. Дяденька милиционер нас остановил, спросил как зовут, кто родители и где живём. Мы с Гришкой не знали что сказать. Милиционер заявил, что в следующий раз заберёт нас в каталажку, если мы не выучим свой адрес. Будем сидеть там, в каталажке, до скончания веков и никогда больше не увидим своих родителей. Никогда! Ни маму, ни папу.

Насмерть перепуганные мы побежали домой выспрашивать у родителей наш адрес. Я выучил свой как очень важное заклинание: «Меня зовут Федя Тиссен. Мою маму зовут Аня Тиссен. Моего папу зовут Борис Тиссен. Мой папа работает на базе ГЧК.» Что такое ГЧК до сих пор не знаю. Возможно, Государственная Чрезвычайная Комиссия. Эта база снабжала Челябинск-40. У атомной бомбы был тот же адрес, что и у нас. Просто Челябинск-40 и номер почтового ящика. Всё. Тот же адрес, только номера   разные. Свой  я выкладывал без разбора каждому встречному и поперечному как новогоднее стихотворение, за которое Дед Мороз должен дать конфетку или пряник.

Гришка стеснялся выступать перед взрослыми, и я с чувством долга выполнял роль посредника между ним и рабочими базы ГЧК. Послевоенные дети были на базе в диковинку, нечто вроде первых подснежников после долгой зимы. Рабочие базы рады были иной раз поболтать со мной о жизни как с бывалым мужчиной, который знает намного больше, чем это на первый взгляд кажется.

И вот мы наверху, а поболтать не с кем.Начали орать, чтоб заметили:
-Эгей! Дядя Ваня-я! Здрасьте!
-Здрассьте не хвассьте! Сейчас довыделываетесь. Свалитесь оттуда и костей не соберёте!
Какие кости надо собирать мы не поняли и продолжали орать на весь белый свет. Подошла тётя Люба. Прибежал Вовка Люфт. Стоит на дороге, смотрит на нас и завидует. С Вовкой я больше не играю. И вот теперь мне Вовку снова жалко. Как тогда. Захотелось, чтобы Вовка был рядом с нами. Ему же здесь интереснее будет, чем там внизу на дороге. Зову его наверх, к нам на крышу. Гришка тоже не против. Тоже зовёт. Тётя Люба Вовку подталкивает, говорит, чтоб не трусил. Вовка не трус, это верно. И залез бы к нам, но прибежала Вовкина мать и надавала ему по заднице. Вовка заныл. За него вступилась тётя Люба и между женщинами началась перепалка.
Машка смотрела и не могла понять из-за чего разыгрался весь этот сыр-бор и решила сказать своё веское слово. Бабы кричат, коза блеет, Вовка плачет, на шум из дома во двор выскочили наши мамы и подключились к дискуссии о методах воспитания, но Вовкина мать предложила моей маме и Тёте Тане не умничать, а глянуть наверх. Глянули и обомлели. Обе враз. Стало тихо.

Мы с Гришкой поняли, что надо слезать и идти в угол. В обоих половинах нашего дома был позорный угол. Угол – это тюрьма, в которой мы стояли под арестом за нехорошие дела. В углу надо было стоять и думать как будешь жить дальше.
Машка в отличие от нас продолжала тайком залезать на крышу. Это неравноправие коробило меня, и я однажды наябедничал маме: «Мама, мама, а Машка опять на крыше!» Машке сильно тогда влетело. У Машки был свой угол куда её привязывали для исправления. Мне было её жалко. Лучше бы не жаловался.

Конец отопительного сезона

Отца уволили с работы. Родители весь вечер обсуждали этот вопрос. Я суть происшедшего не понял, но видел, что родителям страшно. Страх усилился, когда утром мама заявила, что ей приснился страшный сон. Мать плакала. Отец молчал. Я видел, что им обоим было страшно. Этот страх передался мне и потому я его запомнил.

Ситуация была действительно опасная. Отцу предложили списать вагон спирта, а он отказался. Мама сказала, что таких опасных свидетелей не увольняют, а убивают. Присваивать то, что тебе не принадлежит отец не мог. Это было делом принципа, а с принципом взрослые люди не шутят, принцип - это дело очень серьёзное. Мамин сон не сбылся, отца никто не тронул, его перевели с базы ГЧК в металлургический комбинат и приняли там на работу монтажником первого разряда.

В первый день дали задание – залезть на самую высокую трубу и сменить лампочки. Отец спросил, что ему делать потом после этого. Ему сказали, что на сегодня этого ему хватит за глаза. Лезть на самый верх надо по скобам, без страховки, труба дымит, сажа сыплется на голову, но не это страшно, труба слегка качается. Вниз отец спустился еле живой. Так начался у отца и всей нашей семьи, включая козу Машку, новый этап жизни.

Жить рядом с Гришкой в засыпушке, которую построили наши родители нам разрешили до конца отопительного сезона и вот наконец этот конец наступил. Приехали милиционеры, вынесли всё из дома во двор, заставили закрыть дом на замок и приклеили к нему какую-то бумажку. На бумажке печать. Квартира опечатана. Если порвём эту бумажку, то маму отправят в тюрьму, нас с Леночкой в детский дом, а Машку на мясокомбинат. Стоим во дворе на зелёной траве рядом с нашими пожитками: сестра Леночка в качалке, коза Машка на привязи, я с Гришкой и тётей Таней караулим всё это добро и ждём мою маму.

Жизнь на привязи

Мама ушла в контору звонить отцу на его новую работу. Ждали мы недолго, отец приехал на полуторке и загрузил наши пожитки в кузов. Распрощались с соседями и навсегда покинули свой двор. Мама с Леночкой села в кабину, остальные пошли пешком. Остальных было трое: я, отец и коза Машка. Отец впереди, Машка посередине на привязи, я сзади с прутиком. Отчётливо помню, как на мосту через Миасс нас со скрипом обогнал трамвай. Вагоновожатая включила сигнал, красивый такой звонок, я его потом через годы вспомнил, когда впервые увидел настоящий велосипед.

Машка трамвая испугалась, упёрлась и ни в какую не хочет идти. Машка трамвая испугалась, упёрлась и ни в какую не хочет идти. Отец тянет Машку за собой изо всех сил, но она упёрлась как баран и мы как три идиота стоим на виду у всех на середине моста. Отец велел сильней бить Машку прутом, сказал, что по-другому с ней сейчас не получится, не ночевать же нам здесь на этом мосту. Мне ни разу не приходилось бить Машку. Бью её прутом по спине. Ей иногда попадало от мамы, но мы с Гришкой её не трогали. И вот теперь мне пришлось самому бить Машку прутом по спине только за то, что она испугалась трамвайного звонка.

Машка не любила когда её привязывали. Мне это тоже не нравилось. Первый раз меня привязали на мой первый день рождения. Свои дни рождения я отмечал всегда на картошке. Даже мой самый первый день рождения. Вернее, второй, первый прошёл в роддоме. Родители мне разрешали копаться в песке, но я ни разу не видел, чтоб они сами этим занимались, а тут вдруг чего-то роют и роют. Я уже пробовал ходить, лез под лопату, путался у родителей под ногами, вовсю пытался принять в уборке самое активное участие, но меня от уборки отстранили.

Тогда я начал пробираться к козе Машке. Машка была на привязи и паслась на обочине вокруг телеграфного столба. Машке я приходился молочным сыном, но материнских чувств она ко мне не испытывала. Меня оттащили подальше от козы, посадили на кучу песка и сунули в руки пару камешков. Эти камешки мне скоро надоели, и я решил подыскать себе какие-нибудь получше. На дороге их много валялось. Не успел я выйти на дорогу как меня тут же схватили под мышки, унесли к забору и привязали как телёнка.

Про тот случай с привязью мне рассказала мама. Другой такой помню сам. Нас двоих, меня и Гришку, привязали бельевой верёвкой к забору. Мы могли общаться, но друг до друга не доставали. Не думаю, что родители привязывали нас к забору, имея какие-нибудь особые педагогические идеи. Всё было проще: если удерёт коза Машка, то детей кормить будет нечем, если удерут дети, то кормить будет некого. Лучше уж привязать.

Все нормальные люди любят и ценят свободу, если глубже вникнуть, то можно прийти к выводу: а ведь каждый из нас живёт на привязи. Мы всю жизнь повязаны по рукам и ногам невидимыми, но прочными путами. Освободившись от одних, мы рвёмся на волю, летим вперёд и думаем, что вот наконец-то мы свободны, но тут натягивается другой, более длинный повод, который до сих пор нас ничем не ограничивал. И так всю жизнь.

Мы зашли на территорию завода и направились к своим пожиткам. Их выгрузили около конторки литейного цеха, в которой нам предстояло прожить всё лето. Днём этот закуток занимал начальник цеха, а ночью мы.

Мама привязала Машку недалеко от конторки, в которой мы будем жить, вернее ночевать. Это был условно зелёный пятачок. Не такой зелёный как наш двор, но зеленее его на заводе ничего не было. Разве что теплица, но туда Машку не запустят. Место Машке не понравилось. Дома у нас во дворе было много травы и за забором тоже было много травы. На заводе травы не было и мне Машку было жалко.

Кукушка

Вся территория комбината была вдоль и поперёк испещрена железнодорожными узкоколейкам. По ним от доменных печей к цехам курсировал взад-перёд маленький паровозик. Его называли кукушкой. Паровозик возил раньше богатых людей на курорт. На станциях машинист сигналил кукушкой. Неизвестно кто такой сигнал придумал.

Людям нравились настенные часы-кукушка. В лесу живая кукушка вещала людям сколько им жить осталось, часы куковали то время, которое уже прошло, а паровоз куковал, чтоб пассажиры поторапливались, отъезжать мол пора. Заводская кукушка давным-давно куковать разучилась и ей приделали на трубу настоящий паровозный гудок.

 Паровозик был маленький, но гудел как большой: «И-и-и-и-ы-ы-у-уууу!» У меня спина аж мурашками покрылась, когда я в первый раз услышал этот рёв. Грузовики на базе ГЧК бибикали намного приятней. Гудок у кукушки был очень противный, но мне все-равно было интересно. Вот бы на ней прокатиться! Гришка бы умер от зависти, если б узнал, что я рулил на паровозе и тянул целый состав вагонеток с расплавленной сталью. На базе ГЧК нам ведь давали порулить, может быть и этот дяденька даст. На рельсах рулить легче, чем на дороге, я бы запросто смог. Кукушка до самой стрелки никуда не свернёт.

 У кукушки много прицепов, на каждом большая пребольшая чашка, в ней расплавленная сталь. Отец сказал, что из этой стали делают ножи и вилки. Из одного ковша, который стоит на вагонетке, можно столько много ложек наделать, что на весь Челябинск хватит. Сама кукушка тоже сделана из железа и рельсы, и трамвай, и машины и даже танк.

К рёву паровозных гудков, к шуму вагонеток, к шипению расплавленной стали мы с Машкой не привыкли, но мне уже объяснили, что не прожжёт, если близко не подходить, а Машке как это объяснить? Она вздрагивает при каждом незнакомом ей шуме. Грохот и скрежет металла доносится от кран-балки. Она возвышается рядом с заводской столовой над горой металлолома. Под кран подъехал поезд с металлоломом. Крановщик отпустил на цепи здоровенный набалдашник, он загудел, сейчас вверх полетят всякие железяки: ржавые кровати, шестерёнки, колёса, дырявые вёдра и прочий металлолом. Всё с грохотом вырывается из вагона, летит прямо вверх и прилипает к этому набалдашнику.

Не перестаю этому удивляться. Когда в первый раз увидел, то просто обомлел. В свои пять лет я заметил, что все тяжёлые предметы всегда падают вниз, а не вверх. Тут же было всё наоборот.

Машка присела, потом начала метаться на привязи. Еле успокоилась. Когда она кидается, лучше к ней не подходить. Затопчет. Её можно погладить и пожалеть, когда она вся обессиленная, стоит и трясётся со страха. Машка не понимает, что стоим мы с ней в самом безопасном месте на всей территории литейного цеха. Поглядела бы как сталевары сталь плавят или прокатчики в огненном кольце стоят.

Больше всего Машка боялась паровоза-кукушку. Кукушке положено визжать, предупредить конторку, мол не лезьте мне под колёса. Слышим же, не лезем, а она ещё сильней визжит и свистит. Машка присела от страха, начала озираться по сторонам и прикидывать куда бы ей удрать. Кукушка ближе, рёв сильней и вот поезд уже рядом с нами.

Машинист высунулся из окна, весь чумазый, только глаза и зубы белые, всё остальное сплошная чернота. Машинист хохочет, его хохот я не слышу, паровозный гудок ломит уши. Его веселье кажется мне страшным. Я его боюсь и уже подумываю о том, что это не человек, а часть всей огромной железной игрушки, которую изготовили себе взрослые лишь для того, чтобы над нами потешаться. Моя мечта прокатиться на кукушке сама собой испарилась. Машка мечется на привязи, падает, вскакивает и снова падает. Что он делает?! Видит же, что Машка его боится и ещё сильней дудит в свою дудку.

Паровоз скрылся из вида в прокатном цехе и заткнулся. Стали слышны другие звуки: свист, хлюпанье, грохот и скрежет металлолома под кран-балкой. Машка всё ещё мечется и не может успокоиться. Наконец встала. Вся дрожит. Глажу ей спину и прошу прощения за то, что бил её по спине на мосту. Мне показалось, что она меня простила. Я ж ведь не такой как этот нехороший чумазый дяденька.

Вдруг Машка снова вся напряглась. Услышала, как паровоз едет обратно. Всё картина снова повторилась. Машка снова начала рваться на привязи, я тоже в панике, не знаю чем ей помочь. Весёлый чёрт в кабине паровоза кажет мне свои зубы. Я смотрю в эти зубы и не пойму, чему этот грязный дяденька радуется. Паровоз провыл и скрылся под крышей литейного цеха. Машка теперь ещё долго будет метаться и мне придётся переждать, пока она успокоится, чтобы подойти к ней и пожалеть её.

Машка лежит. Не заметил, как она пала. Глажу её, прошу встать. Не встаёт. Кукушка едет обратно. Перед конторкой снова завизжала, завыла. Я вскочил, чтобы не попасться Машке под ноги. Сейчас она опять вскочит и начнёт метаться. Отбежал в сторону и смотрю на Машку. Она не встала.

Это был первый день моего детства, когда я почувствовал себя одиноким среди чужих взрослых людей. До этого они мне все казались родными и близкими, не способными причинить мне боль. Вечером вместо молока отец поставил передо мной на стол стакан чая.