ЧАСЫ Сентиментальная быль

                Повороты судьбы – сумасшедшие!
                Эти встречи  - с прощанием в раз…
                Никуда не уходит прошедшее:
                каменеет, застывшее, в нас.
                Отчего так нежданно – непрошено
                всколыхнулось прошедшее враз?
                никуда не девается прошлое,
                а пластами прессуется в нас.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Ловкая рука Соломона  ухватила маленького чертика  за никелированные  рожки. Чертик описал в воздухе круг, щелкнул металлическими зубами  и, коснувшись Мишиного лба,  проделал в его кудрявой голове первую  белую борозду.
- Под Котовского! Готово! – сказал через несколько минут Соломон, полюбовался своей работой, профессиональным движением снял с плеч клиента салфетку. Миша посмотрел в зеркало. Парень с нелепо  торчащими ушами пялился на него из  глубины  зеркала, щурился, и склонив на бок незнакомую голову,  глупо улыбался. 
«Теперь Нюся уж точно  не пойдет провожать меня», - подумал Миша,  быстро нахлобучил на свою чужую голову берет,  примял его поудобнее, расплатился и ушел.
- Служи хорошо, Мишка! - Крикнул ему вдогонку Соломон.
К своему переулку он постарался проскочить так, чтобы ни с кем не встретиться, а вечером пошёл на товарную станцию, подрядился на разгрузку  вагонов,  поработал почти до утра с группой таких же, как он, желающих  подзаработать деньжат. Вернулся домой, когда солнце уже прорезало утреннюю прохладу  неба. Деньги на этот раз он маме не отдал:
- Погуляю в парке напоследок… Покатаемся на лодках…Поедим мороженого.
- С Нюськой? - укоризненно  уточнила мама.
- Ну, и с ней, а что? – Миша знал, что мама не одобряет его  увлечения соседской девочкой, - чем она тебе не угодила!?
Мама не  стала повторять своих обычных доводов. Махнула рукой:
- Что уж сейчас говорить! Отслужишь, Бог даст, вернешься. Там время покажет.
- …Ладно. Я посплю там, на балконе.
На закате он очнулся от тяжелого жаркого сна, достал из сундука парусиновые туфли, намазал их пастой из  зубного порошка, выставил на порог, чтобы обсохли под ярым заходящим солнцем. Вышел во двор, помылся до пояса водой  из бочонка, надел финку с отложным воротничком, выглаженные накануне брюки с отпаренной стрелкой, потопал надетыми туфлями, чтобы с них слетел лишний  порошок. Мама, внешне спокойная, поглядывала на него печальными глазами.
- А тебе совсем и не плохо без волос… - сказала и подала ему беретку,  - да вот она, я там, на бирке тряпочной, внутри,  имя твое написала и фамилию.
- Зачем?
- Так всегда делают, когда призывников в Армию провожают.
На всех вещах, в которых поедешь. Чтоб не   затерялись. Он чмокнул её в мягкую щеку:
- Все будет хорошо, мам, не переживай. Не война же!
- Не война… Четвертый год, сынок, после победы ... А все не верится, что не убивают…
- Отслужу, вернусь, поступлю в институт… после армии легче поступить…  Ну, пошёл я…
- Ладно, иди уже… Нюська твоя, небось, заждалась. Не очень до поздна только, сынок… Знаешь ведь… От шпаны в городе…покоя нет…
- Мама! Ну, не маленький я…а в боксерский клуб я что, зря ходил? Скоро я, мам, возможно, буду эту самую шпану… в местах не столь отдаленных…         
Он не договорил. В открытые резные воротца увидел, что Нюся вышла из своего двора и медленно пошла по переулку на высоких каблучках, тщательно обходя  черную пыль, остатки от угля, убранного соседями на зиму в сарай.

                ***
В Ташкентском центральном парке имени  Горького было людно и, как всегда,  празднично. На открытой эстраде духовой оркестр суворовцев бравурно играл марши и популярные после войны вальсы, суворовцев меняли баянисты, аккордеонисты, скрипачи, дутаристы в празднично вышитых  узбекских  халатах. Этот концерт  транслировался по всему парку, звучали бодрые шутки конферансье, сольные  арии киношных певичек, завывания местных поэтов… С лодочных качелей  неслись радостно – испуганные  визги. В воздухе витали запахи шашлыка, модных духов «Красная Москва»  и «Подарочные»  вперемешку с пряной «Белой акацией» и с  горьковатым духом опадающих   дубовых листьев. В кафе «Мороженое» все столики были заняты.
Кавалеры в легких светлых костюмах с коротким рукавом угощали своих дам,  одетых  в прозрачные креп-жоржетовые или крепдешиновые платья на пышных ватных подплечниках. Шипучий лимонад и белые шарики ванильного пломбира в эмалированных вазочках на высоких ножках шли нарасхват. Очередь у стойки была  длинная и плотная.   Довольно скоро и проворно  Миша «организовал» свободный столик. Нюся присела на краешек стула, поправила на пышных волосах маленькую модную шляпку, сплетенную, как корзинка,  из соломки, и сплошь усыпанную шелковыми маргаритками. Шляпке положено было прикрывать только макушку, поэтому за ней закрепилось смешное название – «минингитка». Круглый столик, тут же был заставлен мороженым, гранеными  стаканами и бутылками с  лимонадом «Дюшес». Розовым язычком Нюся слизнула с кончика ложечки  подтаявшее мороженое, политое бордовым сиропом:
- Смотри не сядь на свой берет. Ты забыл, что оставил его на пустом стуле?
- Это, чтоб к тебе не приставали, пока я в очереди стоял. Мужской берет на стуле,  значит ты не одна, с мужчиной…
- А зачем, мужчина, на твоём берете тряпочка с фамилией?
- Мама пришила, говорит, что так нужно.
Она еще раз глянула на бирку. Прочла по слогам: «Вайн-либ»…Смешно! – сказала задумчиво, - Выросли в одном переулке, влюбиться в тебя успела, а фамилии твоей не знала… Мишка да и Мишка. Я на тебя вначале  и внимания не  обращала: бегал такой рыжий, сопливый…
- Сама ты сопливая! Не был я никогда сопливым…
- Ладно, не обижайся! Ты же младше меня, поэтому я и сказала «сопливый»
- Подумаешь! «Младше»! На год всего…А я тебя, Нюся…Я давно, почти с детства… Ты для меня… А когда ты играешь на своей скрипке… Знаешь, я, в общем-то, не музыкальный, хотя слух есть. Но когда ты играешь…  Я готов слушать тебя, стоя на коленях.
- Ого! Как мы умеем красиво говорить! На коленях не надо! Я не святая, скорее, – грешница, - Нюся сказала это с улыбкой и тут же отвернулась. Она подала ему берет, -  надень, в нем ты симпатичный… Скажи, а что у тебя за фамилия такая, Вайнлиб? У вас в роду были большие любители  вина?
- У нас в роду были виноделы… Дедушка и папа жили на границе с Молдавией. А молдаване – знают толк в вине. Евреи, кстати, тоже. Ты никогда не слыхала о виноградной лозе, которую Бог подарил Ною? Слышала эту древнееврейскую историю о  Ное –  и о его сыне,  о Хаме?
- О Ное? – конечно. Как-то раз… А вот насчет хамов… это – навалом.
Нюся искоса посмотрела на него, смешно сморщив носик. Пушистые ресницы встрепенулись и сложили крылья у темных омутов ее глаз.               
- У тебя редкостный цвет глаз, - зачарованно прошептал Миша.
Ей явно понравились его слова:
- Какой же?               
- Цвет пьяной вишни…
После кафе они прошли по центральной людной аллее в глубину парка, к полуосвещенным уголкам и пустым скамейкам. Она остановилась, прижалась спиной к стволу старой бархатной чинары.
- Знаешь, как еще называют чинару?
- Знаю, - платан, но это в Европе.
- А у нас, в Азии, как еще называют, знаешь?
- Нет. Как?
- Бесстыдницей называют, за то, что она старую кору сбрасывает и стоит голая, как вот эта…, - Нюся помолчала, - Поцелуй меня!
В глазах то ли вызов, то ли  вопрос… Губы полуоткрыты… «Какие горячие», - успел подумать Миша и тут же отстранился, уперся руками о чинару,  чтобы не оскорбить девушку  неосторожным и слишком близким прикосновением. Она подняла пушистые ресницы, потрогала языком верхнюю губу:
- Не так… Поцелуй по- настоящему.
Горячая волна обожгла его щеки, ёкнула где-то под сердцем и хлынула в низ живота. Он припал к ней всем телом, забыв спросить: «Откуда ты знаешь?!… Где научилась?» Острыми зубками она куснула его губу и тут же загладила языком нежную боль. Ласково–обморочный туман погасил фонари и звезды, всё кануло куда-то: тени ветвей, запахи, звуки парка, и сам парк и город… Не существовало уже ничего, кроме её губ, то податливо – мягких и уступчивых, то вдруг упруго напряженных и требовательных. Он  - оглох, ослеп, он забыл, где он, где она, он не знал, что делают его руки… Было только одно пронзительно сладкое стремление куда-то в  неведанное и вожделенное.
- Ого! – её голос сразу включил фонари и звуки парка, и весь окружающий   мир, - Ого! - она отстранилась от него рывком, одернула плиссированную юбку, попыталась застегнуть батистовую  блузочку, не  попадая в петли,  - ну ты… скромник, скромник… А целуешься, как…,- она перестала бесполезно искать петлями пуговички и снова прильнула к нему, но не всем телом, а только ногами и животом. Сквозь тонкий кашемир ее юбки  и даже сквозь шелк комбинашки он  все равно чувствовал нежность ее живота…,
- Целуешься, как бог! Где ты научился так? - Миша не собирался признаваться ей, что по настоящему  ни разу не целовался ни с одной девчонкой. Она все  еще упиралась руками в его плечи, не позволяя снова прильнуть к ее груди:
- А вот руки…Руки, Мишка, ты попридержи, пожалуйста,  … пока…
Он не вполне вернулся  в реальность, горячий упругий круг её живота волновал его больше, чем похвала:
- …Почему? –  удивился он совершенно искренне.
- По кочану! – она засмеялась. В полутьме мелькнули ее белые зубы, и его снова потянуло к ее губам…
- Нет, Мишенька… Все! Не начинай сначала… Уже поздно. Нам пора.  Трамваи перестанут ходить… Пошли…               
Она взяла  его за мизинец, и они двинулись напрямик через газоны на широкую освещенную и людную  аллею, ведущей к выходу.
               
                ***
В трамвае она снова показалась Мише отчужденной  и недоступной. Нюся молчала, отвернувшись к окну.
- Темно же, что ты там видишь?
- Тебя вижу…
От этих её обыденных слов опять что-то  резко и томительно просквозило сердце, оторвалось и  упало   вниз. Он придвинул ногу к ее колену:
- Ню! Ты будешь меня ждать?
- Нет, Миша, не буду…
- Значит, ты совсем не любишь меня…
- Люблю. А ждать не обещаю.
- Если любят, - ждут.
- А я не буду.
- Ну, скажи! Почему, почему? Не выдержишь три года?
- Я и больше выдержу… Что я шлюха какая-то, что ли! А ждать тебя не буду, потому что  ты всё равно  не женишься на мне, когда вернешься.
- Я? Не женюсь? Да  хоть сейчас! Хочешь,  завтра же утром подадим заявление?! – кажется, он сказал это слишком громко. Хотя, вагон–то почти пустой, только несколько пассажиров дремлют  у передней двери.
- Не соглашайся, Нюська! Врет он. Завтра он уже «Тю-тю… На Варкутю…»  На фиг тебе этот рыжий!
Неожиданный голос возник у них за спиной. Валька Корж, известный на Кашгарке блатяга, сидел, развалившись,  на сидении сзади. Давно его не видно было! Откуда он появился?  Выглядит так, словно  это  именно о нем поют пацаны на  кашгарском пустыре за сараями:
                « Но плевал на все беды парниша,
                парень в кепке и зуб золотой»
Миша дернулся, но Нюся крепко сжала его руку у локтя и тихо прошептала ему в  самое ухо:
- Сиди, не обращай внимания и молчи!
- …Наобещает и укатит. Не сказал  тебе этот урод в каких войсках  служить собирается?  - Корж говорил, все ещё сидя на своем месте спиной к ним, не поворачивая головы.
Нюся тоже не двинулась и не повернулась к нему, ответила через плечо:
- А ты, Валька, зачем здесь? Следишь за мной что ли?
- Больно надо! Что я – легавый? Вспрыгнул на ходу в вагончик, смотрю – знакомая парочка! Мне – что! Мы с тобой «Как в море корабли…» Это, значит, ему ты теперь «Лунные сонаты» играешь?
Валька тщедушный, сухопарый, приблатненно сутулился и кривлялся, он рывком перескочил к сидению  напротив них. Цыкнул, сквозь зубы сухим плевком и спел надтреснутым шепотком: «А целует он теперь другую…»
- Нам чужие объедки не нужны, мадам…! 
Нюся отпустила Мишин локоть  и снова прильнула к темному окну:
- Ну и вали отсюда, не учи меня жить. Сама знаю, соглашаться или нет.
Корж встал, навис над ней, опираясь длинными худыми руками о спинку её сидения:
- Ишь, как курочка раскудахталась! Думаешь, если его в энкэвэдэшные войска призвали, так это вам – маза подвалила? Будет там зэков караулить… сучара, морда жидовская.               
Миша не шелохнулся. Только прищурил глаза:
- Нюсь, о чем это он?
- А ты не понял? Так  расспроси его поподробнее. Он тебе все в картинках нарисует.
- Ну – и- рас –  спро - шу, - Миша растянул фразу, нарочито спокойно, почти безразлично, прикидывая в уме шансы «за» и «против». Пожалуй, сейчас в самый раз. Они уже проехали Алайский базар. Нужно будет только перебежать шоссе, и  тогда  рукой подать до Кашгарских  переулков, а там они с Нюсей в безопасности. Это уже не Валькина территория. Одно дело, что знают Коржа там. – Да! Но каждый тупичок,  каждый дувал там - не за него. Валька там – чужак.
- Ну, что, Корж, поговорим?
- А и поговорим…, - он повернулся к Нюсе спиной, встал напротив Миши и тут же  обмяк. Первый удар пришелся  в поддых, второй в переносицу. Валька, задыхаясь, обеими руками ловил воздух. Трамвай медленно останавливался:
- Наша остановка! Бежим, Нюся! – Он схватил ее за руку, рванулся к задней площадке, рассчитывая выскочить раньше, чем Корж отдышится. Но она вырвала руку и даже не посмотрела, ждет ли он её:
- Кончай, Валька, задыхаться! Мильтоны  - на остановке. Миша! Тащи Коржа с нами. Тащи, говорю, пока вагон стоит. В заднюю  дверь. Быстро, ну!
Как больного ягненка,  Миша перекинул тело Коржа через плечо и в три прыжка оказался на ступеньках вагона у задней двери. Трамвай уже поехал:
- Нюся, открой дверцы. Прыгай за нами. Но только – по ходу! По ходу   трамвая.  По ходу – и вперед. Слышишь?!
 Они соскочили на полном ходу, точно зная, что  через весь вагон два милиционера бегут к задней площадке. Сейчас они  крикнут вожатому,  чтоб остановил трамвай, и ринутся в погоню.
Так и произошло, но Кашгарка успела спрятать этих троих, из которых только двое знали, почему они убегают.      

***
 -  Куда мне теперь? – Валька Корж  успел прийти в себя после ударов, и, ловко  подсадив Нюсю, последним перемахнул через еще один дувал вслед за ней и  Мишкой. Здесь можно  было усесться прямо на жухлую траву, передохнуть и подумать, что – дальше.
- Сначала вы мне объясните, почему мы убегали, - Миша сел рядом, слева от Нюси. Она спокойно надевала на запыленные ноги свои потрясающие модельные  туфельки:
- А у Вальки профессия такая: бегун  на длинные дистанции. Иногда – на короткие, вот, как сегодня…
Корж откинулся спиной к дувалу, надвинул кепку на глаза:               
- Что тут непонятного? Нюся увидела  через окно на остановке патруль. Это означало, что будет проверка документов. А у меня их нет. Да еще юшка красная из носа бежит и почти в отключке я… А вы в это время, видно ж было, дёру даете… Значит, что-то не чисто…
-  Нас они  и не стали бы догонять, загребли бы его, - продолжила Нюся, - а ему, Миша, туда попадаться совершенно нельзя. У него документов вообще нет. Сиди, Валька,  не дергайся:  Миша мне самый близкий человек. Понял?  Я ж тебе ясно сказала, что люблю его. И нечего нам тут от него скрывать, он тебя пол – Кашгарки на горбятине протащил, имеет право знать, тем более, что, кроме него никто тебе сейчас не поможет.
-  Говорил же я тебе, что энкэвэдэшник он теперь, а ты меня ему сдаешь!   
- Дурак ты, Валька! Энкавэдэшником он станет, когда  присягу примет, а пока он только лысый  еврейский мальчик, который  врезал тебе  за «жидовскую морду» и правильно сделал! Ты еще и от меня получишь, когда от Мишкиной  оплеухи очухаешься,  - и она придвинулась поближе к Мише, тонкими пальцами обхватила его шею, мягко и нежно  провела  ладонью вверх по затылку до макушки…
- Опа! -  она  вдруг отдернула руку от его стриженой головы и стала шарить в темноте по траве и пыльной земле, - а где берет твой?
- Не знаю… Наверное упал, когда бежали…
- Плохо дело! Там ведь тряпочка та… бирочка …С фамилией твоей…
Корж хмыкнул  из-под кепки, не поднимая головы:
- Если нашли, бэрэтик, значит, они уже  у тебя дома!  Или вот-вот припрутся. Это у них – быстро…
Миша поднялся, отряхнул брюки:
- Если они уже там, то  и нам пора появиться. Вставай, Корж, пошли.
- Ну! Курица! – Валька вскочил на ноги, -   что я тебе говорил? – Он набычился, сунул руки в карманы брюк, - я не дамся так просто, не рассчитывай, -  ловко перевернулся на каблуках, выставил вперед кулак. Сверкнул маленьким острым лезвием. Миша кивнул, снова сел к дувалу:
        - Убери нож, дурачина, и послушай меня.
Нюся повисла на Валькиной руке:
- Сядь! Сядь, говорю! И выслушай человека! Размахался тут!
Валька присел на корточки, готовый мгновенно вскочить.
- Не знаю, почему Нюся о тебе так печется и  вообще возится с тобой, поганцем, как с писаной торбой. Потом разберусь. Но раз она просит, я сделаю все, как надо. Никому я тебя, Корж, сдавать не собираюсь. Просеки быстро ситуацию, если у тебя мозги есть: что решают милиционеры, когда мы побежали? Правильно: что-то не чисто! Приходят к нам после погони, а там только родители. И они ничего не знают… Где сын? Почему  бежал? С кем был? Что дальше? Или  - засада и ожидают, когда сыночек вернется. Или, если умные, вовсе ничего и не ожидают, задерживают родителей… с собой… до выяснения. Всякие там вопросы «Ах, не знаете? Ну, так мы вам поможем…»               
Корж скривил губы:
- Эт… ты можешь не расписывать, эт  мы  видели… знаем…
- А если знаешь, то секи! Нам надо их опередить. Два кореша перед Армией… С девушкой… Поддали - выпили, подрались… нарушили, так сказать,… увидели милицию, и дернули… А сейчас, мол, помирились… вот сидим, проводы празднуем, а завтра, мол, вместе на призывной пункт… садитесь,  выпейте с нами… чтоб служилось нам  достойно и честно в рядах любимой родной Армии.               
- А если они уже там?
- Если там, то труднее, но легенда  - та же… Помирились, еще  поддали, мало, показалось, пришли домой, будем праздновать дальше: « Мама, там у нас еще водочка-то осталась? Видишь гости у нас. Пора накрывать стол… Сын с корешом выпить хотят на дорожку»
- Твои поймут? Не выдадут?
- Не важно, Корж, поймут или не поймут. А что не выдадут…, - Нюся «врезалась» скороговоркой  в разговор, одновременно потянув двумя руками Вальку и Мишу за  отложные воротнички на модных  финках, побуждая их встать, -  а что не выдадут… Так ты знай, братишка, что гость в доме еврея – лицо неприкосновенное, Богом данное.   Или ты забыл, за что арестовали моего папу?
- Так! Всё! Мы - к нам. Если Ты, Корж, с нами, то идем, если дрейфишь, будь здоров, но учти, они увидят, что одного нет, и будут искать по всей Кашгарке. Есть тебе у кого залечь?
- Нет…   
- Тогда  - пошли, - он побежал, не оглядываясь, слыша за собой их дыхание.
- Миша, ты куда? Рехнулся? Наш переулок налево.
- Сначала  - к Соломону!
Нюся на бегу сбросила и подобрала туфельки:
- К Соломону? В полночь? 
- Он поймет!             
         
                ***
Соломон и не пытался ничего понять. Соломон был мудрым евреем, умеющим, когда  это необходимо, молча, быстро и хорошо сделать свое дело. Если сын его друга Наума  Вайнлиба прибегает к нему в полночь, если Миша просит помочь… Соломон знает этого мальчика еще по местечку Гниток, что на границе с Молдавией. В своем  родном местечке, Соломон танцевал на свадьбе Мишиных родителей  сладкозвучный, веселый «фрэйлэхс», он держал за руки невесту и жениха, когда вся свадьба пошла кругом под нежные, сначала медленные, а потом зажигательно хлесткие звуки молдавской «дойны». Он хорошо помнит, как потом привели к нему Вайнлибы своего трехлетнего первенца, с длинными, шелковыми  кудрями – не мальчик, куколка! Соломон остриг его, ни разу не тронутую  ножницами, светло-рыжую головку. В местечке довоенного времени парикмахерское дело было не слишком прибыльным. На что евреям парикмахер?               
Женщины не стригутся по обычаю, мужчины ходят в бородах, а щёки можно побрить и дома… Ну, разве что перед праздниками поправить бороду или побрить лысеющую голову… Да какая от этого прибыль? Но предприимчивый Соломон, парикмахер в третьем поколении, по примеру родичей, завел в своей парикмахерской еще и маленькую лавочку: примочки, йод, вазелин и всякая  другая нужная мелочь. И, ходили к Соломону… посидеть, поговорить, поделиться новостями, просто отвести душу. Соломон умел слушать, умел хранить тайны,  при случае помочь -  хорошим советом, а то и делом. Если  же Соломон видел, что его готовы слушать, он мог говорить с клиентом без умолку. Когда фашист подкатил слишком близко к их местечку, они с Вайнлибами вместе перенесли все тяжести эвакуации. 
- Ну, что ты хочешь от старого Соломона в такой поздний час? – бурчал он, открывая засов и цепочку, - о! да ты не один, с барышней Нюсей? А Вы, Валентин Николаевич Коржиков, какими ветрами пожаловали в наш еврейский квартал?
Миша улыбнулся, спокойно и деловито попросил:
- Дядя Соломон! Под Котовского, пожалуйста… И как можно быстрее. Садись, Корж. Нет ни минуты.
Соломон широкими, ровными движениями снял с Вальки его прямые,  гладко-молочные  волосы вместе с косым чубчиком, только что почти  прикрывающим его глаза, мрачно мерцающие прозрачными  желтовато-  кофейными зрачками. Валька  расплатился, а Соломон, все время молчавший, задержал его, уже  рванувшегося к двери:
- Еще секунду! – достал из ящичка какую-то коробочку, заклеил  пластырем ссадину, затер кровоподтек, - вот теперь  Вы совершенно приличный пай- мальчик, папин и мамин сынок… к тому же -  призывник. Вы этого хотели?
- Дядя Соломон! Вы уж простите, что мы вот так, ночью, - Нюся выпустила в полет свои бабочки- реснички.
Соломон покивал головой, открыл засов, сказал, скосившись на Мишу:
- До свидания, молодые люди. Надеюсь, никого в эту ночь больше не призовут в Армию? Хотя Вам, Валентин Николаевич, давно пора, в Ваши двадцать лет…
- Да, вот еще что, - Миша замялся на мгновение, - дядя Соломон, нам  надо чекушку водки… Вы не подумайте чего… Но надо… Очень! И стакан… там…какой-нибудь…   
Соломон молча вернулся к шкафчику, принес водку и стаканы.
- Мадам тоже налить?
Миша молча забрал у него бутылочку,  налил  почти полный стакан, протянул его Вальке:
- Нюсе не обязательно, а мне надо чуть-чуть, для запаха… 
Соломон запустил пятерню в кудрявую гриву седеющих волос, беззвучно пошлепал  толстыми  губами, подождал, когда они опорожнят стаканы, забрал посуду и пустую бутылку, поставил все на столик возле  зеркала, вернулся к двери, взялся за дверную цепочку:
- Ну, вот что, дети, - сказал шепотом, - я не спрашиваю вас, зачем вам этот маскарад,  но если вам нужна моя помощь, то быстро  говорите. Я помогу.

                ***
Клетчатую Валькину кепку Соломон безжалостно швырнул в печку- буржуйку. На ходу спокойно вдалбливал осоловевшему Вальке:
- Ты -  Иван Петрович Колесников. Понял? Колесников, Ваня… Запомнил?
- Почему Иван? Почему Колесников? – Нюся уже в который раз надевала на свои совершенно уставшие ноги ненавистные туфли  на высоком каблуке.
- Стриг я сегодня…нет, уже вчера, сына одного моего знакомого русского аптекаря. Тоже под Котовского.  Призывник он. Я у его отца на Тезиковском базаре кое-что покупаю, постоянный мой поставщик. Задолжал я ему, вот мы и договорились: стригу все его семейство бесплатно. Жена у него трамвай водит. Дорога им - даром обходится… Вот все семейство и таскается сюда, ко мне на Кашгарку. Зовут сынка  Ваня. Фамилия Колесников.
- И что?
- Документы спрашивать станут, скажи дома, в тужурке … Живешь на  Тезиковке, дом пять.
- А проверят?
- Проверят… По спискам  есть такой, Ваня Колесников. А завтра, этот Ваня   эшелоном  –  ту-ту… Так, все! Пришли. Спокойно, дети. Они уже здесь. «Наша милиция нас стережет…» Давай, Миша, кидай на загривок своего лучшего друга  Ваню Колесникова,   заноси в комнату,  клади   его на кровать. А с родителями твоими  я сам   разберусь.

                ***
« Гости» наконец ушли. Нюся, все это время серьезная, с подобранными под цветную косынкой волосами, сидела в уголке или помогала Мишиной маме подавать на стол угощение. Валька трезвел, выпивал подлитую Соломоном водку и снова валился на  топчан, покрытый голубым тканёвым  покрывалом. Миша тоже пил, но понемногу. И не пьянел: на душе у него было муторно не из страха, что все откроется, а из дикой ревности, терзавшей его неведением и тревожными  подозрениями. Он не мог понять, что связывает его  Нюсю с этим  придурком,  из-за которого последние  часы в родном доме, с любимой девушкой, были отравлены диким фарсом. Да еще он невольно  втянул в него Соломона, и родителей. Когда, наконец, Мишин отец, закрыл за  милиционерами  двери, сел за стол, протер запотевшие очки, и близоруко щурясь, оглядел всех, в комнате наступила растерянная тишина. Все они, только что слаженно, настороженно, на ощупь играющие какую-то, им самим непонятную то ли драму, то ли комедию,  действующие за одно, не знающие ни секунды расслабления, теперь просто не понимали, зачем они  здесь и чем дальше  заняться.
Первой очнулась Нюся. Она  подошла к спящему Коржу, дернула его за плечо, хотела сказать: «Вставай, они ушли!» И вдруг совершенно серьезно и неожиданно для себя  спросила его, взметнув свои ресницы - бабочки:
- Ну что, Ваня, как твоя фамилия?
Валька не открывая глаз, пробурчал сонно: «Ну, говорил же! Колесников!» 
И тут же проснулся, удивленно и оторопело уставился на Нюсю. Глядя на его растерянную физиономию, она тихонько засмеялась. Потом чуть громче. И уже совершенно не в силах сдерживаться, расхохоталась так, что все, глядя на нее, не могли удержаться от смеха. Нюся  вытирала косынкой слезы и  повторяла, и  вспоминала сквозь смех:
- Его спрашивают: «Как твое имя?», а он:  «Ва…Ва…» у меня сердце захолонуло, думаю: он сейчас скажет: «Валька Корж…»
- Да, - смеясь вслед за ней, кричал Миша, - да! А он глазами моргает,  икает и говорит: «Ва – Ваня…!  Ваня Ко-о лесников!»   
- И адрес правильно вспомнил! Ну, артист! – хохотал Соломон.
Маленькие ходики на стене чихнули, кошкины глаза, все время бегающие за качающимся внизу маятничком, закатились, цепочка с гирькой издала короткий, визжащий скрип, и большая стрелка на часах прыгнула вверх. Все невольно глянули на часы. Соломон поскреб свою шевелюру, пошлепал беззвучно толстыми губами и попросил всех сесть за стол:
- Ты, Валентин, тоже садись. Но ему мы больше не наливаем. Настало время  раскрыть все кавычки, - он помолчал, подождал, когда старший Вайнлиб наполнит рюмки, поднял свою, встал и торжественно поклонился родителям Миши:
- Помните, как Лот, племянник нашего праотца Авраама, принял незнакомых странников в свой дом? А когда толпа из города Сдом стала требовать, чтобы Лот выдал укрывшихся в его  доме люде на растерзание, что сделал Лот? А ну, ты, Нюся, дочь еврейская, скажи, что сделал Лот?
Нюся пожала плечами, сложила крылья ресничек вместе, но тут же  распахнула  их, вспомнив:
- Он сказал: «Вот, возьмите моих двух дочерей, еще не познавших мужа, и делайте с ними, что хотите, но не трогайте  гостей моих. Ибо гость – посланник Бога нашего»… Правильно?
- Да, девочка! Хорошо, что ты это помнишь. Потому что сегодня в доме этих достойных людей все повторилось. Когда твой отец отсидит свой срок и вернется домой,  он будет гордиться, что ты полюбила  мальчика из праведной еврейской семьи Вайнлибов. Потому что сам он твой отец,  два года назад поступил  так же, и за это Бог благословил его дочь.
- Дядя Соломон, - Нюсе очень не хотелось перебивать его. Но она  понимала, что  речь растроганного и подвыпившего Соломона до конца  понятна  не всем. Ей хотелось, чтобы он рассказал про ее папу при Мише, при его родителях… Особенно при тете Эстер, Мишиной маме, которая почему-то, она это чувствовала, недолюбливала Нюсю, - они ведь ничего не знают…
- Да, девочка, я сегодня непростительно многоречив… Вы простите меня, друзья. Я просто обязан объяснить вам все. И все-таки… сначала мы выпьем, как я уже сказал, за праведную семью Вайнлиб. Они без всяких лишних  вопросов просто не выдали незнакомого гостя. Я расскажу вам короткую историю, которая все  объяснит.
  Соломон сел, подождал, когда выпьют вино, и немного закусят:
-    А было вот что:
«Война накрепко  связала судьбы двух однополчан: Одного звали Николай Коржиков, другого – Лев Берштейн. Первый, чтоб вы знали, отец  вашего непутевого гостя Валентина,  второй – отец Нюси. Ну, отслужили, закончилась война, Лёва поехал к своей семье, сюда, на нашу благословенную, будь она неладна, Кашгарку, а Николай, он из Подмосковья, вернулся к своей жене Настасье и к сыну, которому к тому времени набежало уже 17 лет. В этом же 45 году Николай, доблестный воин Великой Отечественной, где-то что-то не так сказал. Расслабился мужик, подумал, видно, что если вернулся он весь в орденах да медалях, то и  сам черт ему не брат. Ну и загремел по 58-ой… Думаю, не надо вам объяснять, что это за особая такая статья. Кода понял он, что приехали за ним, успел шепнуть Настасье, чтоб уезжала она немедля в Ташкент, к единственному надежному другу – к Леве Берштейну. Так она и поступила.  Приехала, все честно рассказала Леве и жене его Маре. Ничего не утаила. Попросила помощи. Ну, и какой разговор? Оставил Лева Настасью и сына её Валечку  жить в его семье. Потеснились. Устроили женщину на работу. А Валю  пока дома оставили, чтоб не светился. Так, по черному,  кое-где подрабатывал… Время –то шло  к призывному возрасту… Решили его не прописывать. Так вот и пробежало два года… И нашли все-таки Настасью. Пришли днем. В будний день. У Левы отгул. Дома что-то мастерил, по- семейному… Её забирать, а Лева  - тут вам пожалуйста – прям-таки по «Торе» и заявляет им: «Гость – от Бога! Не позволю…» И за пистолет схватился. Был у него – наградной, именной…  Возвращаются вечером все домой, ни Насти, ни Лёвы. Хозяин квартиры, узбек, чуть живой от страха. «Съезжайте», - говорит. Мара – ко мне.   Ну и решили мы: Мара к подружке переехала, тут же, по соседству, в переулке нашем, а детей я увез в Ангрен, к одному знакомому узбеку, в дальний кишлак. Дело было в июне,  Нюся как раз аттестат получила, вот на лето и отвез я их.  Осенью Нюся вернулась. А Валька мы решили там оставить. Глубинка, горы… Можно и без документов пока поработать зиму да лето, прокантоваться как-нибудь. Обещал мне один…верный человек…помочь с документами для мальчишки. Говорил я Вальке: «Сиди там, в Ташкент – ни ногой! Не высовывайся! Достанем документы, будешь жить, и работать легально, может, и учиться куда - никуда устроим» Не послушался! Черти его принесли в Ташкент! Давно я его не видел. Не узнал даже в первый момент… Вид такой…блатной… Выходки! Видел бы его сейчас отец…»
Ходики с кошкиными глазами опять взвизгнули цепочкой и вздёрнули большую стрелку  вверх,  ближе к цифре 12. Миша пристально посмотрел на Нюсю и кивнул в сторону двери. Она поняла.
- Мы – во двор. Подышим  воздухом …
Соломон пустился в дальнейшие разговоры с Вайнлибами, Валек  додремывал свой тяжелый алкогольный наркоз…

                ***
Нюся и Миша уселись во дворе на деревянный айван* под старой разросшейся орешней. Летом, когда ночи были особенно душными и глинобитные стены, крытые плоской крышей, отдавали жильцам всю

* Айван (узб) – деревянный  квадратный  топчан на высоких ножках  в узбекских дворах


жару, накопленную за день, сюда выносил курпачи** и укладывались  спать во дворе. Под орешней, слушая монотонное журчание маленького арыка, бежавшего через весь двор к соседям, под однообразный звон ночных цикад хорошо засыпалось и сладко спалось.
- Говорят, под орешней спать нельзя, можно не проснуться, - Нюся обхватила себя руками, поежилась от осенней предутренней прохлады.
Миша прижал ее спиной к себе:
- Так теплей?
- Угу.
- Нюсь, - Миша старался говорить спокойно, чтоб унять внутреннюю дрожь от мучавшей его догадки, - расскажи, как там всё было, в Ангрене.
- Зачем тебе?
- Хочу знать. Он тебя любил?
- Он и сейчас любит. Думаешь, зачем он  приперся сюда? Без документов, без жилья. И почему к тебе прицепился в трамвае… Ты мне про женитьбу  стал говорить, он и прицепился.
- Он не просто прицепился… Это оскорбление… я… никогда…
- Да,…озверел… он.  Ты прости его, Миша. Не в себе он.
- Ты его любишь?
- Нет. И никогда не любила. Пожалела… однажды. Там. В  Ангрене…
- Ты ж тогда еще совсем ребенком  была…
- Ну не таким уж и ребенком!. 17 лет!
Миша легонько отстранил ее от себя, встал в полный рост на айване,  дотянулся рукой до хрупкой ветки,  легко выломал ее, сорвал желтеющие листья, размял руками и жадно вдохнул в себя эфирный запах орехового дерева. Дал понюхать Нюсе. Она уткнулась в его ладони, как в кислородную  маску задыхающийся больной. И снова прислонилась к нему спиной:
- Знаешь, Валька  по матери своей скучал, ну, просто, как телок новорожденный…  Когда  её арестовали, он как помешанный стал. Там,  в кишлаке, речка протекала,  горная, быстрая и ледяная… по камням. Ахангаран… Он  в нее и сиганул. Жить не хотел.
-  Из-за мамы, что ли?
-  Из-за нее, а еще из-за того, что отца он ждал-ждал, гордился им, для него отец – героем был, за родину сражался…а потом вдруг врагом народа стал…
- Дурак!… мне бы сказали так про моего папу, я б не поверил.
- А он поверил… Он же своего отца пять лет не видел… Что он про него помнил?   

** Курпачи (узб) – ватные,  стеганые одеяла.

- Ты тоже без своего отца, считай, выросла… А ведь не думаешь, что он … предатель родины.
- Я – другое дело. Со мной Соломон сколько возился!  А Валька  - он в своей Москве…все время один. Тетя Настя на дежурствах… Знаешь, он в 14 лет на войну убегал. Такой вот… «За родину, - говорит, - погибнуть хотел». Его силком  домой вернули. А потом все сразу рухнуло. Вот он и кинулся на камни. Никого рядом не было, все – в поле. Я даже не знаю, как я его оттуда вытащила… сама замерзла, чуть не утонула. А он вообще синий был. И порезался, побился о камни. Я его на солнце положила в траву… Так  мы и лежали рядом,  без сил…А потом…
- Хватит. Не рассказывай.
Миша откинулся на деревянные доски айвана, сквозь голые ветви орешни увидел звезды, низкие, крупные, молчаливо загадочные. «Горят себе вечность, - подумал он, - а холодные и безразличные… Что мы – им! Мы для них – даже не существуем!  И переживания наши… и наши трагедии до них не долетают…»    
- Миша! Они ведь с тетей Настей в нашей семье жили. А тебя я тогда почти не знала. И не любила. Вообще никого ни разу не любила. Тебя – первого… И навсегда.
Миша слушал, не поднимаясь. Она тоже посмотрела вверх, вслед за его взглядом. Голые ветви орешни беспорядочно и безжалостно перечеркивали красоту неба. Нюся помолчала, но недосказанность  мучила  ее:
- Я стала растирать его, кричала, шлепала по щекам,  вспомнила, как нам на классном часе один дядька - спасатель рассказывал про искусственное дыхание, если человек без сознания. Как  могла, все делала… Он очнулся, его вырвало… водой. Но все - равно губы синие и трясет его всего. Тогда я стала разговаривать с ним. Старалась разозлить, чтобы он не засыпал. Боялась,  вдруг он умрёт. Про его отца стала говорить, что никакой он не враг, что, скорее всего оговорили его… Валька  тогда мне и признался, что его совесть мучает. «Не поверил отцу родному, - говорит, - но ведь я все равно люблю его. Это мучительно» А потом …
Миша с трудом оторвал глаза от звезд:
- Нюся, я же просил тебя, хватит!
Она  будто и не слышала его:               
- А потом… Это произошло так неожиданно. И почти ничего не было Была резкая боль. И я оттолкнула его… Он откатился  снова в траву. И заплакал. В первый раз за все время, как приехал из своей Москвы. И так лежал на спине… До вечера… А я ушла. И сидела в доме  у Хусана, на женской половине. А через какое- то время и дядя Соломон за мной приехал. Валька рвался с нами ехать, кричал, что жить без меня  …
Чтобы как-то прекратить эту, мучительную для него «исповедь», Миша круто вернул её сознание в сегодняшний день:
- Ты поэтому там, в трамвае, сказала, что я не возьму тебя в жены?
- Поэтому…    
- Глупая ты, Ню!
- Да?  Честное слово? И никогда не упрекнешь?
- Никогда.
- Миша! А уж какой я тебе женой буду! Самой лучшей, самой нежной… До самой смерти… Как Сара у Авраама… И нарожаю тебе много детей…
Он подложил свою руку под её спину, опрокинул на  айван. И снова ожегся ее горячим дыхание, как только коснулся губ. Звезды, орешня, цикадный перезвон, ревность, страхи, обиды и подозрения – все улеглось в одно ощущение ее упругих сосков,  гладко  пупыристых, как две свежие ягоды малины.  Он нетерпеливо и нежно терзал их губами. Бешеный стук сердца, невозможно было различить, чей он – его или ее, гулко катился к горлу, перехватывая дыхание. Шелковая ласка её кожи, податливо скользила и нежилась, словно сама вела его руки, и не было никакого препятствия их жадному  стремлению вниз, по ее бедрам к тому, что до сих пор все еще оставалось для него неизведанной  тайной, которой он  никогда не касался…
- Миша! Они выходят… Да очнись же ты!  - она не отпрянула от него, не отодвинулась даже, только привстала, потянув и его, чтобы он сел, опустила ноги на край айвана, поправила одежду и волосы. Через освещенную дверь к ним друг за дружкой по темному двору приближались  сначала Соломон, за ним Вайнлибы.  Последним  вышел  Валька, но не подошёл, сел на низкий порожек, подтянув ноги  к подбородку, положил стриженую голову на колени.
- Вот они, милуются, голубцы! – Соломон бесцеремонно  раздвинул их, сел между, обнял обоих.
Нюся засмеялась, соскочила с айвана, уступив место Мишиным родителям:
- Почему – «голубцы», дядя Соломон?
- А ты не знаешь? Вот, спроси у будущей свекрови, пусть расскажет. Ты, Нюся, пока будешь своего солдата ждать, почаще к Вайнлибам  забегай, и проси, чтоб про сына рассказывали, вернется Миша, а ты его, как яичко облупленное – каждую трещинку знаешь… Вот и выйдет у вас хорошая еврейская семья.  А? Вайнлибы! Мои дорогие! Правильно Соломон говорит?
Миша видел, что отец искренне улыбнулся, а мама  вежливо и неопределенно склонила голову, ответила мягко, однако без улыбки:
- Цыплят по осени считают. А «голубцы», это наш, семейный анекдот.
Мише как-то в школе басню  задали, о том, как Голубок посмеялся над чужой бедой да и сам в беду попал. Я проверяла, как он выучил. Он все хорошо рассказал, только закончил так: «Чужой беде не смейся, голубец!»
 Соломон от души хохотнул, хоть и помнил этот случай, но тут же  сразу и засобирался:
- «Дорогие гости! А не надоели  ли вам хозяева? – спросил он себя вслух, - посмотрел на светлеющее небо, махнул Вальке рукой – давай Валентин, прощайся, благодари, и с – Богом! Сейчас  часа два поспишь у моего знакомого, а потом, еще до отправки эшелона – назад в кишлак. И чтоб духа твоего в Ташкенте  не было, пока за тобой ни приеду… Пошли, дети, проводите Соломона, а ты, Валек, догоняй. 
Сразу же за воротцами Соломон остановился у дувала, потянул за рукав Мишу:
- Так я … вот о чем… О том самом «голубце»… Попал ты в войска такие… не сладкая будет служба… Может,  будешь охранять, ну, вот примерно таких же, как  Нюсин отец и Валькины родители… Так помни, сынок, о том своем «Голубце». Понял?
Миша посмотрел Соломону прямо в лицо, бледное от бессонницы и  от зеленоватого утреннего отблеска еще не взошедшего солнца.
- Понял, дядя Соломон…
- И еще вот что, - он оглянулся на прикрытые ворота Мишиного двора, - Дай-ка руку, нет, не эту, - левую.
Миша протянул. Соломон быстро перехватил ее своей лапой, а другой надел на запястье Мишиной руки часы, щелкнув  браслетом, словно наручником.
- Часы золотые, трофейные, видел  браслет? У нас таких нет пока… Постой, помолчи. Я не все сказал. Это не мои часы… Это часы Николая Коржикова. Там на обороте  гравировка есть: «Мы с тобой – одной крови …» И подпись боевого командира. Было дело: спас его Николай…Я тебе потом  расскажу, как русский минер, Валин отец, спас своего друга, еврея. Да не рви ты руку! Браслет с секретом, это – раз. А второе… Прошу тебя, Мойшеле! Прошу тебя. Прими это… Он бы и  сам …Но не может он, понимаешь? Подозревает, и не зря, что не возьмешь ты часы, и не простишь его.
- Не возьму! И не прощу…
- Он тебе передал самое дорогое – подарок отца. Тот эти часы – кровью заслужил. А сыну – в момент перед арестом отдал… Это – самое дорогое для Вальки, а он боится, что ты не возьмешь. Как ты думаешь? Такими вещами разбрасываются? Такое отдают с кривой душой?
- Вот пусть он этот подарок отцовский при себе и держит. Даренное не дарят.
- Дарят! Миша! Дарят, когда кроме жизни, просят еще и душу спасти! Ты помнишь, какой сегодня день? Нет, ты не знаешь? А я тебе скажу. Завтра вечером, когда ты уже будешь далеко ехать в вагоне, начнется наш Йом Кипур.  Знаешь, что это за день?
- Знаю. Вы же нам с Нюсей и рассказывали. Только при чем тут Корж? Он не еврей. Его наш Судный день не касается.
- А вот и не верно! Плохо я вас учил… Когда Моисей, пророк наш, спустился с Горы Синай и принес людям Тору, там, в толпе, встречающей его, были не только евреи. Много разного народу было. Тору и  заповеди Он дал не только евреям, а всем людям, живущим на Земле. Разница только в том, что другим народам достаточно соблюдать всего семь заповедей, а с евреев Он  больше спрашивает: избрал Он себе народ и повелел  исполнять 613 заповедей. Вот и с тебя, Миша, раз еврей ты, спрос больший,  чем с Вальки. Человек накануне  Йом Кипура раскаялся, прощения просит, милосердия ждет… 
Миша  отчаянно дернул еще раз браслет. Часы, словно приросли к его запястью. Он поднял глаза, поймал умоляющий,  взгляд Нюси:
- Не за него прошу… За тебя… Не уезжай с камнем на сердце…
Соломон положил свою лапу на стриженую голову парня:             
- Он тебе руку примирения протягивает, а ты ее отталкиваешь? От людей спас, а от гнева Господнего?… Оттолкнёшь руку просящего?          
- Да где она, рука - то эта? Вы тут за него … А он прячется?
- Не прячусь я. – Валька вышел из ворот… Не прячусь. Тут я. Прости, Мишка… За слово поганое … И за любовь мою ненормальную… За Нюсю прости… Хоть и не знаю я, в чем виновата эта любовь моя …Засела во мне… И жжет… И толкает на всякие  выверты…
Вслед за первым неясным просветлением  выглянул из–за туманной гряды дальних ташкентских  гор  краешек горящего глаза утреннего солнца. Просквозил рассеянный первый свет по верхушкам пирамидальных тополей, спустился на аллеи обрезанных тутовников, пробежал по плоским крышам, осветил дворы с виноградниками, урючинами, ореховыми и тутовыми деревьями. Короткий, маленький, почти случайный пронзительный луч  скользнул в прозрачно – желтые Валькины глаза. Усталые от бессонной ночи, беспокойные и  растерянные, они ничем не напоминали те, наглые, враждебные, затуманенные  блатным  дурманом, на которые напоролся Миша вчера  в трамвае. Валек не стал дружески протягивать руку. Мотнул оголенной головой, словно отмахнулся от назойливого пронзительного луча:
- Слышь, Миша,  ты…это…  Ты не отказывайся от часов. Мне отец  так велел. Сказал: «Страшно мне за тебя. Одного мы с тобой характера… Не раз будешь на краю… А коли спасут тебя, тут же и отдай талисман этот, не держи часы при себе, отдай тому, кто помог тебе. Потому что тому, кто тебе поможет, самому скоро может защита понадобится»  Я хотел Нюсе отдать… А она говорит: «Отдай моему  любимому. Простит он тебе, тогда прощу и я…те слова твои грязные, и то, что было в  Ангрене…»
Острая враждебная ревность опять колыхнулась в усталом Мишином сознании. С отвратительной ясностью  всплыли подробности  Нюсиного ночного  рассказа, все то, что  ускользнуло тогда, заслоненное тревожной  близостью ее тела.
Валька почувствовал это:
- Не хочу тебе врать. Если ты любишь её так же, как я, не осудишь, поймешь.  Ревность во мне взвилась… Вот так же, как в тебе сейчас…
Миша понял, что Валька прав. Мельком еще успел удивиться, куда делся весь вчерашний блатной налет в этом парне. Не было Вальки Коржа. Был  другой человек. Еще вчера   Мише все время хотелось, содрогаясь от презрения и унижения, спросить Нюсю: «Как ты могла?  С таким… С таким подонком…» А сейчас стало ясно, что она видела в нем человека, страдающего и одинокого. Она видела. А он, Миша, не видел, он понимал только свою гордыню, свою обиду и только свои чувства.
- Все,  - резанул он внезапно и неожиданно  для себя, - все! Забыли! Спасибо тебе за подарок… Я понимаю, что эти часы -  для тебя… Валя. Вернусь - верну.  Удачи тебе… И еще… Прости и ты меня…
Сказал и увидел, как радостно встрепенулись две бабочки над зрачками любимых глаз, цвета пьяной вишни.

                ГЛАВА ВТОРАЯ.

 Было обычное морозное сибирское  утро.  Утро  735 –го компота. На третьем году службы  по традиции, он, как и все «старики», считал не дни, а компоты. Чтоб не сглазить. Михаилу Вайнлибу и еще одному из его роты  сегодня предстояло  отконвоировать  группу заключенных на  рабочий участок номер 13. Отправились сразу после утренней переклички. Дело не новое. Привычное и нетрудное. Одно плохо – самый дальний участок. И ограниченное время. Зато день –  на редкость спокойный, не ветреный.  Низкие  облака,  перегруженные снежными  завалами, всей своей тяжестью налегли на  дремучие лохматые кедры, словно  пригибали их, и без того глубоко утопленные  в нетронутые сугробы. Сначала  шли краем тайги по тропе, гуськом, по одному след в след. Петро, назначенный старшим, впереди, Михаил – замыкающим. Потом началось безлесье. Здесь  дорога была накатанной тяжеловозами и волоками, транспортирующими лес. Петро приказал всем разбиться по трое. В гору шли медленнее, наверху отдышались, пошли быстрее. Михаил мысленно «перечитывал» письма, полученные две недели назад от родителей и от Нюси. Что-то недосказанное, тревожное  просквозило в маминых подробностях о том, как они поживают. О соседях, о ташкентской родне,                о том, что папа, как всегда, много работает и устает… Что же там, в письме, промелькнуло, такое, непонятно тревожное? Михаил…никак не мог уловить, что именно… Метнулось и исчезло… Надо будет снова еще раз перечитать. Это должно вернуться, и тогда он поймет…Ну, что там? Им, наконец, удалось купить арбу угля на зиму… Как обычно, пока не пошли дожди, они перетаскали его ведрами в сараюшку… Михаил заметил, как внезапно что-то изменилось в нависшем небе. Поднялся ветер. Сначала слабый, потом все сильнее, но не порывами, а как-то странно – в одну сторону, в спину. Минут через пятнадцать небо, словно поднялось. Глыбы снежных туч на глазах стремительно уносило куда-то вперед,  вдаль. А под ногами все казалось неизменно спокойным… Так что там, про уголь-то?  «Мы хотели просить Соломона, чтоб помог, а он в больницу попал. Что-то с легкими у него, но ничего, уже теперь скоро выпишут» Значит – не это… Что же тогда? Что там дальше?  «Зато помогла нам Нюся…»
Ветер все крепчал. Михаил подумал: «Не началась бы пурга…» Тревожно глянул на убегающие тучи. Сколько их! Летят легко, как птицы, а ведь  в каждой - тонны снега… Он остановился на миг, оглянулся назад. И остолбенел. Сзади на них надвигалось невиданное море света. Небо, очищенное ветром от туч, сверкало таким невыносимо ярким солнечным огнем, что Михаил невольно  закрыл глаза и быстро повернулся к этой огненной лаве спиной.   
Еще раз попытался мысленно вернуться к письму: «Зато Нюся помогла нам. Она со своим дружком переносила нам почти весь уголь…» Вот оно!  «Она со своим дружком! » Выходит, Валька не уехал. И бывает в Ташкенте! Соломон в  больнице, а Корж опять тут как тут!
Солнечный прогал  в  небе быстро увеличивался. Наконец все до горизонта засверкало волшебно ярким полыханием. Солнце, вырвавшись из снежного плена туч, повторялось  отражением в бесконечном открытом пространстве белой дороги. Зимняя равнина, как зеркало, ловила его отражение каждой маленькой слюдяной льдинкой снежного наста и возвращала это сверкание вверх к небу, увеличивая  чудовищное полыхание в нескончаемое, яростное сумасшествие света. Михаил почувствовал, как от невыносимой рези слезятся глаза.
- Вайнлиб! Мишка! –  это кричал Петро. Он бежал, как-то странно, неровно, выставив вперед руки, словно толкал перед собой стену. И прежде, чем Михаил успел понять, что с Петром, он почувствовал,  что внезапно все вокруг погасло. Его открытые глаза провалились в полнейшую темноту. Он услыхал многократный  вой  и крики конвоированных.
«Мы все ослепли!» – эта ужасная догадка мгновенно потрясла его своей неправдоподобностью и в тоже время совершенной уверенностью в том, что это действительно произошло. «Снежная слепота?» Нет, кажется, это называется «Белая слепота» или  «Солнечный ожог»?  Неважно, как это называется, вдруг неестественно спокойно  остановил он свой ужас. Важно понять и решить,  что делать дальше. Он заставил себя прислушаться к тому, что происходит.  Паника не унималась. Это он понял  по беспорядочному  хрусту   снега под ногами мечущейся толпы, по выкрикам  и мату  натыкающихся друг на друга арестантов. Крики становились все нервознее  и страшнее. Некоторые голоса раздавались уже у него за спиной. «Разбегаются» –  мелькнула догадка. «Сумасшедшие! Куда бежать!? Бежать ослепшим – это же верная смерть!» Михаил выстрелил в воздух. В наступившей тишине он не узнал собственного голоса:
- Всем слушать! Выполнять беспрекословно! Если хотите остаться живыми! Двигайтесь сюда, на мой голос. Ближе! Ближе. Все идут на мой голос. Меня зовут рядовой… В общем… - Михаил …
Он еще сам не знал, что будет дальше говорить и делать. Ясно было одно: надо держаться вместе, в одиночку  - погибель. Всем.
Михаил высвободил левое запястье из рукавов  гимнастерки и  шинели, зубами снял рукавицу с правой руки, нащупал браслет часов, провел по нему пальцем  от верхней кнопки к третьей вниз. Нажал. Кнопка не поддалась. Компас, вделанный в браслет,  не открывался. Гладкая, холодная крышечка плотно сидела в своей лунке.  Миша поднес руку ко рту, погрел браслет дыханием. Еще раз нажал кнопку. Услыхал слабый щелчок, провел пальцем по стеклышку. Там, внутри, чуткая, нервная двухцветная стрелка, которой можно осторожно коснуться пальцем, зажать ее на мгновение, понять ее направление и тут же отпустить. А потом идти туда, куда она указала… В ней, маленькой,  недоступной под стеклом –  спасение. Но как добраться до нее?  Разбить стекло? Можно повредить компас, осколки помешают свободе стрелки. Да и саму стрелку можно повредить… Михаил чувствовал вокруг себя скопление настороженных  дыханий,  молчаливое плохо сдерживаемое ожидание.
- Есть среди вас часовщик?
Люди молчали.
- Я спрашиваю, есть тут часовой мастер?
- А портного не надо? -  Вопрос прозвучал серьезно, но вызвал общий гогот.
Михаила это обрадовало «Очухались зэки! Теперь не побегут» И, боясь потерять момент, снова спросил:
- Может, ювелир есть?
В ответ снова прокатился хохот, и Михаил уловил в нем едва заметную, но уже плохо сдержанную истерию. Он не стал повышать голоса, но сказал достаточно резко:
- Ладно. Поржали и будет. Можно бы и медвежатника, если найдется такой…
Почувствовал на своем плече чью – то руку:
- Что сделать надо?
Михаил снял чужую руку с плеча, положил ее ладонью на свои часы:
- Чувствуешь стекло? Под ним – компас. Без него мы не выберемся. Надо, чтобы стрелку можно было время от времени потрогать, - Он сказал это так тихо, что сам едва расслышал  свои слова, - Они не должны догадаться, что ослепли все, особенно я, который их поведет. Учти это!  И молчи… Не забудь, что ты под прицелом. Чувствуешь это…?
- Не пугай, сам знаю, что надо молчать.
Они перебросились этими фразами скороговоркой, пока в толпе нарастал  ропот.
- Все замолчали! - Голос у медвежатника был охрипший и тихий, - мне нужна тишина.
Тишина длилась так долго, что Михаилу подумалось, не оглох ли он вдобавок к слепоте. Второй щелчок на его руке показался ему громким, как выстрел. Он ощутил в ладони то самое круглое выпуклое стеклышко, которое закрывало доступ к стрелке компаса.
- Готово. Нежный механизм… Часы швейцарские?
- Не знаю… Подаренные. Тебя как зовут?
- Заключенный номер…
Михаил осторожно опустил задранный рукав гимнастерки, почувствовав только теперь холодный ожег на оголенной коже, нетерпеливо перебил медвежатника:
- Зовут, повторяю, как?
- Зовите, как все … Корж…
«Не может быть! Совпадение», - быстро решил Михаил. Удивляться было некогда. Раздумывать – тоже. За спиной и совсем рядом слева и справа уже снова прорастал надвигающийся ропот.
- Товарищ сержант! Петро! – позвал Михаил…
- Здесь я, - Он был совсем рядом.
- Давай, старшой, командуй. Пусть станут, как  на просеке, - гуськом.
Каждый задний кладёт руку  на плечо переднему. Поведу я. Ты – замыкающий.
Михаил повернул голову в сторону медвежатника:
- Корж, клади мне руку на плечо. Держись крепко, не отпускай. Теперь мы в одной связке. Кто за тобой?
- Кто за мной? Ты, Пашка?
- Я.
Дальше сержант Ивлев проверял цепь сам:
- Не опускать руку с плеча переднего, пока не дойдем. Перекличка через каждые триста шагов. Считать будет тот, кого я буду держать за плечо.
Петр Ивлев шел вдоль колоны, считая людей, проверяя на ощупь, не прервана ли цепь. Михаил тронул руку Коржа у себя на плече. Спросил сквозь зубы:
- Какая статья?
- Пятьдесят восьмая.
- А почему на  «медвежатника» откликнулся?
- Так – минер я…
- Порядок! – крикнул сержант с того конца цепи, - можно двигаться! Всем внимание! Слушай мою команду! На месте … с правой ноги… Шагом марш!
Михаил осторожно повел пальцем по ободку компаса, Еще раз по  памяти восстановил расположение синего и красного на стрелке в положении, когда его левая рука согнута в локте. Едва коснулся кончика нужной стрелки, определил ее направление:
- Двинули!
Сержант издали зычно скомандовал: «Вперед - марш» Михаил машинально выполнил команду, не слишком широким шагом повел колонну. Некоторое время он еще был сосредоточен на том, что  только что пережил, но рука, держащаяся за его плечо, волновала его воображение так, что он ни мгновения не хотел больше оставаться в неизвестности: «Неужели Валькин отец? Так не бывает!» Но как проверить?               
- Корж! – Михаил опасался того, кто шел третьим, за минером, -Стукачей напихано… Сам себе перестаёшь верить. Если этот третий - стукач, то начальству непременно станет известно о повышенном  внимании рядового конвоира к зэку. Однако как-то надо выяснить. Другого случая может и не быть.               
- Ты такие часы в своей жизни хоть раз видел?
- Видел, - буркнул минер.
- Где? - запальчиво, словно не веря, быстро спросил Михаил.
- Не помню, отрезал Корж, - и несколько раз нажал пальцами на Мишино плечо. Он понял. Замолчал. Так они и шли. Больше не сказав ни слова. Только через равные промежутки  пути, откликались на перекличку.
По широкому снежному пространству, не видя ярко и радостно сверкающего морозного солнца, двигались зэки и конвой в одной связке, скрепленной на время обстоятельствами, но не Судьбой, а лишь одним  стремлением – дойти и не погибнуть, выжить не известно для чего в этом бесконечном холодном  мираже. 
      
                *** 
Зрение восстановилось. Лагерное начальство было чрезвычайно довольно находчивостью сержанта Ивлева и рядового Вайнлиба, сумевших в экстремальной обстановке не растеряться, без потерь и  без всяких других ЧП доставить  заключенных до места назначения. В качестве поощрения им сделали послабление в службе, доверили не тяжелую, но важную миссию. Теперь раз в неделю они обязаны были отправляться на машине в ближайший населенный пункт, где в почтовом отделении сдавали лагерную почту и получали новую: посылки и письма. Михаилу без особых осложнений удалось узнать имя и фамилию заключенного по кличке «Корж». Но поговорить с ним как следует, ему так и не удалось. Он сумел сообщить Николаю Коржикову, что жена его тоже арестована, равно как и друг его Лева Берштейн. Что Валька жив и здоров, помнит и любит его, но в ближайшее время вынужден будет поменять фамилию, имя и, возможно, даже возраст, если уже не поменял. Об этом, естественно, Михаилу никто  даже и не заикнется в письме. «Хотя… Ой, дурак ревнивый! Ой, придурок! Это ж мама, скорее всего, специально написала ему о том, что «дружок Нюсин»  помогал уголь носить! Это было сообщение о том, что Валька теперь легально в Ташкенте! Ну, замечательно! … Впрочем… Что уж тут замечательного… Если он теперь все время может быть рядом с Нюсей!» -  это пронеслось в Мишиной голове, не коснувшись Николая.
- Можете написать сыну письмо. Имен не называйте. Коротко. Ничего конкретного, если хотите, чтоб не вымарала цензура.  Я перепишу  его своим почерком  и вложу письмо к моим родителям. Они поймут, передадут…
Больше они не виделись. Заключенного Коржикова  перевели в другой лагерь.

                ***
Два месяца, самый разгар сибирской зимы, тянулись томительно однообразно. Михаил так и не привык к холоду.  По ночам ему снились то жаркие пыльные переулки Кашгарки, то теплая, спокойная гладь  «Комсомольского озера» на Бешагаче, где они с Нюсей катались на лодке, взятой на прокат, то быстрые зеленые воды реки Анхор, где можно было посидеть на берегу  в  летний, самый жаркий день чилли*, опустив босые ноги в щекочущую быстрину воды. Теплая, только что вынутая из тандыра** лепешка, гроздь прозрачного, медового винограда, названного так точно и поэтично – «Дамские пальчики», Нюсины вишневые глаза по утрам из нереальности сна перемещались в явь  армейских лагерных будней, тайно преследуя его в душной казарме, пахнущей потом, махрой, ваксой и еще чем-то, уже отвратительно привычным, въевшимся в одежду, в кожу, в мозги. Однако, однообразно, не значит – спокойно. Михаил уже знал, что здесь надо быть постоянно на чеку. Что означает, например, этот

    *  Чилля (узбекск.) – 50 летних самых жарких дней без дождя в Средней Азии.
  **   Тандыр (уэб)          - Печь, где пекут лепешки.

 вчерашний эпизодик у выхода из столовой? Почти мимоходом «салага» из недавно прибывших попытался  всучить Михаилу свернутую в еле заметную трубку письмо:
- От  Николая – Коржа, он не успел передать тебе, как вы договаривались.
Михаил даже не взглянул  на «салагу».
- Ничего не знаю, ни с каким Коржом ни о чем не договаривался. Проваливай, - сказал, прищурил глаза и не спеша,  пошел к своей казарме.               
Сел в курилке на заснеженную железную скамью, утопленную всеми своими четырьмя тяжелыми ножками в бетонную плиту, ведущую к казарме.  Закурил. «Если  даже это и  не подстава, парень вряд ли подойдет снова, раз сейчас не пошел следом. А если подослан то тем более не подойдет. Доложит, что отказался Вайнлиб, и повторять попытку через того же «салагу» вряд ли  станут. Но  это совсем не значит, что проверку не продолжат каким–нибудь другим способом. Подошлют другого. Где же  я прокололся? Скорее всего, там, в «цепи». Как звали  того зэка, что шел за Николаем? Пашка, кажется… Ладно!»  Михаил решил  издали понаблюдать за «салагой». А насчет Пашки потолковать с кем надо.
Благо, за эти почти три года Михаил научился разбираться в сложной иерархии лагерных взаимоотношений. К тому же должность у него теперь новая, почтарская. Такая, должность, что может он при случае кому-то в чем-то и пригодиться. «А за услугу –  услуга … »  Это в лагере закон не последней важности. Но прежде, чем заняться Пашкой, надо все-таки прощупать «салагу». Кое-кого порасспросив, кое-что уточнив, Михаил прижал его в каптерке, где парень получал мыло на  всю свою казарму перед предстоящим банным днём. Знакомый  кладовщик согласился на несколько минут оставить  их наедине, прикрыв дверь – решетку, так чтобы, хоть и отойти подальше, чтоб не слышно было о чем толкуют, но чтобы было видно, что там делается. Михаил постоял  спиной к солдатику, словно расписывался в журнале получения, потом  внезапно резко повернулся:
-  Бухер! Ду  кумст  фун  а  штэтл  одер  фун  а  штот? * – спросил на идиш, приблизившись к  нему, черноглазому,  носатому,  так, чтобы расстояние между ними было не больше, чем  на кулак.
- Я… Я  идиш не умею…
- А – а! – Михаил очень искренне изобразил разочарование, но продолжал говорить на родном языке, - ойб  азой,  бисту эфшер  инганцн  нит  кейн йид? hоб  их  геhат а  тоэс?  Дайн  цире  hот  мих  обгенарт  **


*  (идиш):               - Ты, парень, из местечка  прибыл или из города?
**(идиш):                - так ты, может, и не еврей вовсе? Ошибся я? Внешность твоя меня обманула?

- Ясное дело, ошибся. Внешность моя  … обманула… -  рассеянно или со страху повторил парень  слово в слово, по-русски. И сразу же понял свой  промах.
Михаил решил, что пока менять язык не следует, так безопаснее. К тому же, еще не пропал  эффект неожиданности,  – Ну, а гой  из  а  гой. Их фарат  кейнем  нит. Ун  ду ?... зог  гихэр,  вер  hот  дих  гешикт  мит брив  фун а  мин  Корж ?-?***
-Если я скажу, мне мало не покажется… - парень  продолжал  говорить на русском.
- Ты, Зюзин, - рядовой, подумай хорошенько: кого ты  должен больше бояться?  Меня или Пашку? – Михаил  все-таки перешел на русский, - Пашка – зэк, урка,  а ты солдат! Под кого стелишься, трус паршивый?
- Так Пашка… он ведь не от себя… Он… от «особняка» действует…
- А если «Особняк» узнает, что ты, поганец, скрываешь от органов свое еврейство?
- А это мое дело, кем я хочу быть, у меня отец – русский, значит, я – не еврей.
Михаил  согласно склонил голову:
- Конечно, ты не еврей. Даже, если б отец твой носил  фамилию Робинович. Все равно, ты  не – еврей. Ты – паршивая овца…Знаешь что Пастух делает с паршивой овцой?
- Какой «Пастух»? Я такой клички не слыхал здесь? – Зюзин не ерничал, он  действительно не понял.
- Ладно. Я – не рэби, чтоб  проповеди тебе произносить.  Пашка твой - стукач,  и ты – стукач. А как поступают здесь с такими, ты, надеюсь, уже знаешь.
- Кончай меня пугать. Пуганый я уже. Скажи конкретно, что ты хочешь от меня? 
- Будешь говорить мне обо всех заданиях, которые получишь от Пашки. Подходить, к тебе буду сам. Все.
               
                ***
День начался  с кровавого известия. Зэка Пашку нашли утром на нарах мертвым, с проломленным черепом.  Михаила беспокоила мысль, не связано ли  это как-то с Зюзиным, и если связано, то чем это может  обернуться для него, Михаила. Собственно говоря, если верить тому, что  Михаил успел выудить от «салаги», тот «закид» с письмом был обыкновенной проверкой после того, как  Пашка доложил «особняку», что в «цепи» Корж и конвоир о чем-то шептались. Письмо –  совпадение. Зюзин  клялся, что бумага была совершенно чистая. «Особняк»  сказал

*** (идиш) - Ну, русский так русский. Я своих не предаю. А ты? … быстро говори, кто послал тебя с письмом от какого-то Коржа?         

Пашке, что информация  не полноценная: «Если есть подозрения,  проверь все сам, добудь факты, а потом доложишь». «Тебя как раз назначили почту возить, он и придумал подсунуть через  меня бумажку, а сам следил из окна в столовой». Но все это было только лепетом запутавшегося Зюзина. А эта смерть Пашки… Она все осложняет.
 Михаил решил, сразу же, как вернется из поездки за почтой,  переговорить с «салагой». Кроме этой истории, Михаила все больше мучили зачастившие в маминых письмах оговорки, что Валька теперь всегда рядом с его Нюсей.
Занятый своими мыслями, Михаил смотрел сквозь замутненное ветровое стекло в кабине  на однообразную,  заснеженную,  размякшую дорогу.
Петр  Ивлев вел машину:
- Чего ты скис? – сержант ловко объехал колдобину, заполненную снежной кашей, искоса  глянул на напарника, - не горюй, парень, до дембеля осталось несколько месяцев. Тебя кто-нибудь ждет дома?
- Мама, отец… - ему не хотелось говорить с Петром о Нюсе.
- А тебя? –  встречным вопросом он опередил Петькины расспросы.
- Чудак ты Мишка! – Петя закурил на ходу, откинулся от руля, с шиком выпустил дым колечками, - да у меня и тут недостатка нет. Парень я видный. Со мной любая ляжет. А тебе я удивляюсь… тебе сколько? Двадцать один есть?
- Скоро будет.
- И что? Ни одной не попробовал?
Михаилу не хотелось признаваться Петьке ни в чем:
- Ну, почему же….
- Да ладно! Что я не вижу? Верность хранишь? Она хоть красивая?
- Кто?
- Ну, эта твоя, которая ждет.
- Красивая.
- Если красивая, - плохо. Как зовут-то?
- Нюся… Почему плохо?
- Не дождется. Красивые … они сплошь шалавы, - Михаил рванулся к Петру, схватил его за воротник шинели.
-Я тебе, знаешь, что… за это…!    
 Петя засмеялся:
- Эй, эй! Осторожно,  парень!  Я за рулем! Да отпусти ты, чего взбеленился?  Да пошутил я! Вот малохольный! А еще еврей! У меня дружок в ремесленке был, Зюня Фишман. Красавчик! Волосы черные, кудрявые, глазища большие, голубые. Анекдотами так и сыпал. Девки за ним табунами бегали. А он… Ты знаешь? Его на всех хватало! А ведь малолетка был! До армии еще... Ох, он меня многому научил. Чего молчишь? Обиделся что ли?
- Не говори про нее ничего такого… - Миша успокоился, сам удивился,  с чего это он взорвался… Будто не знает Петьку, балабола…  что-то нервы в последнее время разболтались.
- Про Пашку слышал?
- Про этого урку – стукача? Ну и что? В первый раз что ли на зоне зэки друг дружку гробят? А нервы у тебя, Мишка,  - на взводе, поверь мне, мужик, тебе баба нужна. Расслабься с одной-другой. И все твои нервы в порядок придут, это я – тебе говорю! 
Михаил не спорил с Петром. Сел поудобнее, закрыл глаза. Но тот не унимался:
- Ну, чего набычился? Я тебе дело говорю. Смотри, лето здесь какое!
Не поймешь, то ли весна, то ли зима. Июль на носу, Солнышко горячее, вон жарки  на обочине, видел? Такие цветы только в Сибири и увидишь. А! То-то! Раскрыл глаза! А ты думал Петька Ивлев только о бабах  умеет говорить? А я, брат, и природу люблю… И баб тоже!
- Петь, - Михаил улыбнулся, - ты что, давно с женщиной не спал? Как это у тебя получается так? О чем не начнешь говорить, а все на это сворачиваешь… Озабоченный ты какой-то.
Петро ухмыльнулся:
-Это точно! Давно не занимался я этим «приятным делом» … Хотя, знаешь, стоит мне только свистнуть. На зоне … желающих  - отбоя нет.
- Ну и чего же ты? 
- А чер-те знает…
- Не –ет, - Михаил настроился поиздеваться над Ивлевым, - ты давай, говори честно, что ж ты… подзапустил это дело…?
- И не говори! - Петро замолчал, снова закурил, не отпуская руля. Опять, выдыхая дым  кольцами, завелся:
- Нет, Ты вот скажи мне, только честно. По утрам у тебя тоже ведь так бывает: проснешься, а в паху ломит и член… колом. Ну?
- Бывает…
- И что ты тада..?  А?
- Ну… Я тогда… Турник или вокруг казармы… раз десять, поотжиматься еще можно.
- Ну, нет уж! Пообжиматься – это мое вам пожалуйста. А отжиматься это – увольте! Это ты  у нас  - боксер, а я нормальный…
- Кобель…
- Кобель…- согласился Петя. Зато меня бабы здешние таким штучкам научили, что ты со своей… Ладно, ладно, молчу, не ерепенься. А только знай: телком неумелым с женой красавицей  - это не дело! Надо  так уметь, чтоб она после тебя ни на кого и глядеть не захотела. Понял? … Нет! Ты не отмалчивайся! Скажи, не прав я?
- Может, и прав… А ты  другое мне скажи, вот ты с женщиной переспишь, … А  если забеременеет…?
- Ну,  это ее дело! Между прочим, ты знаешь? Тут некоторые, особенно которые расконвоированные, они специально таким вот манером, беременностью то есть, срок себе  сокращают… Только я заранее  договариваюсь,  чтоб никаких претензий  потом…
- Расписку берешь, что ли?  –  подначил Михаил.
Петро засмеялся:
- Дурак ты, Мишка! Смешной дурачина. И телок. Ну, ничего, доверься мне, я тебе, кореш, организую «ликбез». Вернешься к своей … Ну, я имел в виду, вернешься  домой  на все сто образованным. Ты мне еще спасибо скажешь.
                ***
Почтовое  отделение в районном городке, куда  они приезжали с Петром, странным  образом напоминало Михаилу Ташкентскую почту. Те же два окошка, в душном помещении. Посредине – обшарпанный, заляпанный чернилами столик – стойка с двумя вечно пустыми чернильницами, рядом - деревянные школьные ручки с поломанными перышками, привязанными суровыми нитками. Та же  тяжелая смесь затхлого запаха пыли, бумаги, желто-грязной смеси клея в консервной банке, разогретого в алюминиевой ёмкости коричнево - шоколадно сургуча и  еще чего–то непонятно знакомого и неопределенного. И такое же, по стандарту, расположение помещений: внизу выдача писем « до востребования», посылки, оплата квитанций, слева - лестница  вверх  на «телеграф – телефон». Те же, засиженные мухами, старые, никем никогда не читаемые объявления, выписки из постановлений в рамочках, окрашенных той же краской, что и обшарпанные стены. Лагерная почта была заранее упакована в большие бумажные мешки, перевязана бечёвкой, с сургучной печатью.
- Вайнлиб! – знакомая женщина, тетя Фрося,  работающая в посылочном отделении, окликнула Михаила, - С тебя причитается! Тебе посылка, я ее в общий мешок не положила. Давай вот, заполняй бланок и получишь! Погоди, вот только крикну девчонку, чернилу нальет. –  Она приоткрыла дверцу у себя  за спиной и зычно гаркнула неожиданно тонким голосом:
- Аннушка! Притащи-ка бутылку с чернилой! Живо!
Михаил  расстегнул шинель, снял ушанку. Радостно подмигнул Петру:
- Ну что, старина, гуляем сегодня?
 Петр не ответил, он даже и не слышал его. Разудало размахнув улыбочку, сержант Ивлев  явно кого-то «кадрил»:
   - Смотри-ка, Мишка, какая  Аннушка  выплыла, - не меняя  залихвацкого наивно флиртующего взгляда,  плотоядно пропел Петр. Михаил оглянулся.
Из боковой дверцы вышла с бутылкой радужно фиолетовых чернил маленькая, худощавая, то ли  постаревшая девушка, то ли женщина, сохранившая  угловатые, формы подростка. Михаил пожал плечами, ответил так же тихо, сквозь зубы:
-Ну и какая? - и передразнил: «Какая Аннушка  выплыла!» Килька! Ни кожи, ни рожи…
 «Килька» бочком подошла к столу, вытащила пробку из бутылки с чернилами, заполнила первую чернильницу до половины. Михаил деловито подвинул к столу единственный стул, макнул качающееся перо в густые чернила, вывел на бланке красивым почерком: «Вайнлиб Михаил Наумович»
- Ой! Гражданин Вайнлиб! Ой, простите, встаньте быстро! – Аннушка почти легла на стойку, пытаясь рукавом останавливая жирный ручеек чернил, вытекающих  из переполненной второй чернильницы, - простите… не знаю как это я так…не заметила…
Петр ловко перехватил ее руку, своим большим клетчатым носовым платком промокнул пролитое:
- Это, Аннушка, тебе наука! Не заглядывайся на молодых солдатиков…
- Я не на солдатика, я на… бланок…
Петр картинным жестом двумя пальцами отбросил испорченный  платок в мусорную корзину и продолжил свое назидание:
- А обрати лучше  внимание на, Будем знакомы! на  Петра,  то есть на меня!      
Она освободила свою руку из цепких лап Ивлева вежливо, но достаточно упрямо,  и подняла наконец глаза на Михаила:
- Фар мир из  вихтик. Их  hоб  ибергелейнт  дайн  фамилиенном. Ду  кенст  йидиш?*
-  Ё!  Дос из манн  мамэ-лошн.**
Она перешла на русский, снова глядя на Петра:
 - Ты хороший парень, Петр. Но мне… я бы… Я хочу этого… Ты не обижайся…,- сказала и повернулась к ним спиной, медленно пошла, не оглядываясь, в сторону лестницы.               
Ивлев  шикарным жестом снял с головы свою потрепанную ушанку:
- Мне жаль… Но! Желание женщины – для меня закон, Аннушка! - и подтолкнул под локоть  оторопевшего друга:
- Ну! Иди, не дрейфь! Будь мужчиной.               
Михаил поймал понимающий взгляд Фроси, с интересом и с явным сочувствием наблюдавшей весь эпизод. Его обдало предательским жаром.

* (идиш) -   Мне это важно. Я прочитала твою фамилию…Ты знаешь идиш ?
**(идиш)    -    Да. Это мой родной язык.


Вечное несчастье «рыжих» – с досадой подумал Михаил, поняв, что лицо его залила краска стыда и досады… И пошел за Аннушкой.
 Под лестницей пахло сыростью и кошками. Михаил постоял, приучая  глаза к темноте, с ужасом подумал: «Ничего я не смогу… с ней, ничего не получится…» и еле удержался, чтобы не ринуться назад к просвету за спиной. Тут же представил себе, как станет зубоскалить Петька.
- Миша, - он наконец различил ее неясный силуэт у самой стены, но не двинулся навстречу ее голосу, - Миша, ты… Вы не беспокойтесь, Фрося закрыла почту на перерыв. Сюда никто не зайдет. Осторожно, не споткнитесь. Здесь матрас, - он почувствовал ее холодную ладонь, она просунула руку  между его ремнем  и пуговицей на галифе.
- Не надо. Я сам.
Она сейчас же отдернула руку. На матрасе, расстеленном на полу, он различил в полутьме оголенное тело Аннушки, особенно четко белели ее худые, странно поджатые ноги. Михаил успел подумать, что это просто глупо и отвратительно изменять Нюсе в такой ситуации, когда тебе противно даже прикасаться к  этой шлюхе. И внезапно почувствовал острое, нестерпимое, животное желание раздвинуть ее сжатые, согнутые в комочек, бледные ноги. Едва спустил галифе и кальсоны, бросился на нее. Он не искал ее губ, не дотронулся до груди. Подчинился  давно сдерживаемому инстинкту. Без труда, словно делал это не в первый раз, вошел в нее, рванул к себе ее согнутые колени, почувствовал, что уперся в чуткую, податливую как резиновая пленка, преграду, еще раз резко качнулся, услыхал ее нечаянный короткий вскрик. Что-то мучительно знакомое, словно счастье во сне, возникло в  груди, оторвалось,  покатилось, полилось  по всему напряженному телу вниз в нетерпеливом
ожидании, неотвратимо и желанно приближаясь, не оставляя места ничему, кроме этой томительной услады, которую хотелось и ощущать, продлевая, и нетерпеливо торопить. Это наконец  достигло почти невероятной высоты. Заставило содрогнуться все тело, каждую его клеточку в пронзительной истоме, в жажде наслаждения и освобождения. Когда  он почувствовал, что все совершилось и  превратилось в туманную расслабленность, он понял, что все закончилось.   Она подождала еще немного,  хотела освободиться от его тела. Но он  не отпустил ее. Когда  восстановилось дыхание, его вдруг хватила невероятная дрожь. Не от холода, он это понимал. Откатился на бок. Женщина тут же встала на коленки, быстро накинула на него байковое одеялко, стала растирать уже потеплевшими ладонями его шею и грудь, только теперь расстегнув ворот его гимнастерки. Дрожь не унималась. Она наклонилась к нему, поцеловала, как ребенка, в щеку: - Успокойся, Миша. Успокойся. Все было хорошо. Все хорошо.
- И тебе?
- Мне? … Миша, ты сейчас успокоишься и уйдешь… Ой! Осторожно!  - она заметила, что он хочет перекатиться на живот, - подожди, я                должна здесь сначала вытереть, - он услыхал в ее  голосе легкую  усмешку:
-   Второй раз я чуть не перепачкала твою форму: то чернилами, то… Здесь, Миша, кровь.               
- Чья? – его перестало трясти.            
Она поняла, что невзначай сняла его стресс новой тревогой.
- Моя, - она жестом попросила его встать, деловито расстелила одеяло на матрас, свернула  все это, чем-то связала, поставила в угол:
- Пора, парень. Спасибо тебе. Даст Бог, свершится все, что я задумала.
- Ты расконвоированная? -  Михаил вспомнил, что говорил о таких  Петро.
- Да. Статья 58. Со второго курса пединститута  «загремела». Банальный случай: не ту песенку спела на вечеринке.
- Сколько тебе еще?
- Много, Миша… Если сейчас ничего не получилось у нас с тобой, не дождутся мои старики свою единственную дочь, я у них – поздний ребенок. Без меня они не выживут… Ну… Иди…Михаил Вайнлиб…  Там  друг твой уже покашливает многозначительно, намекает, что пора. Да и Фрося, наверное, уже нервничает. Даст Бог – свидимся. А нет, не  обессудь. И Петру своему скажи, пусть не обижается: Я хотела ребенка от еврея, самой–то мне в такой ситуации все равно с кем,  прости за откровенность, но – ради родителей… они старые и больные. Им, я знаю, не все равно…
Уже переступив за кромку темноты на свет, Михаил обернулся, прищурив глаза:
- А кровь-то! В такое время женщины не беременеют.
- Это другая кровь, Михаил. Неужели не понял?  Первый ты у меня.
 
                ГЛАВА ТРЕТЬЯ
               
- Миша, а этот пионерлагерь… как его?  а! - «Фирюза», он где?
Нюся аккуратно складывала в старый чемодан его майки, носки, трусы, рубашки.
 - Это под Ашхабадом. В горах,  – он набивал свой рюкзак спортивным инвентарём:
- Ню! Я тебя прошу! Не надо мне столько вещей!
- Как не надо, как не надо, едешь на два месяца! Миша! Если бы ты знал, как я ненавижу эти твои лагерные командировки! Ну, ты мне скажи, когда это прекратится? Лето! Девчонки вместо того, чтобы побыть на каникулах с папой, будут болтаться неизвестно где…
В куче вещей, предназначенных для его чемодана, Михаил заметил старую тюбетейку, быстро нахлобучил ее  на голову, выпятил живот:
- Нет! Ты  думай, чито говоришь! Да? Женьчина! – узбекское произношение явно утрировано, но именно поэтому - узнаваемо,  - Чито значить «неизвестно  гидэ»?! Моя папа, мой мама – это тибе – «неизвестно гиде»?
Нюся улыбнулась. Ей нравилось, когда муж начинал дурачиться, умело копируя местный акцент. Но отвлечь ее от давно намечавшегося  разговора было не так–то просто. Сразу же за улыбкой она поджала губы,  и с укоризной покачала головой:
- Миша! Неужели ты не понимаешь? Родители  уже старенькие. Им покой нужен.  Наши две хулиганки им теперь в тягость. Это не так просто, как побаловаться раз в неделю с внуками, когда они приезжают на полдня навестить дедушку и бабушку! Детям варить нужно, стирать на них… На Кашгарке сам знаешь – какие условия…Дался им этот их домик копеечный! Переезжали бы к нам. Жили бы в хороших условиях. И девчонки были бы присмотрены… За ними – глаз да глаз нужен. Оставляю их тут  одних на целый день, пока с работы прибегу,                представляешь, что тут бывает! Весь день, как на иголках. Знаешь, вчера мне зав фортепьянным отделением даже выговорила: «Вы  так часто прибегаете в учительскую… Кому Вы все время звоните?»
- А причем тут фортепьянное отделение? Ты же – скрипачей учишь.
- Учительская – то общая… А эта зав фортепьяно… Она просто лютой ненавистью меня ненавидит. И всегда выискивает причины к чему бы прицепиться и накляузничать директору школы.
- Чем же ты ее так огорчила, за что она тебя ненавидит?
- Она бездарность… Ну, представь себе! Академический концерт в конце года. Ей как зав отделом предлагают сольный номер, как бы открыть им концерт –отчет учеников… И она, Миша! Она приходит в школу с перевязанной рукой! Что случилось? «Вывих» – говорит. Какой к черту вывих? Она давно уже не играющий педагог, да и не педагог даже… Она парторг школы. К тому же – любовница директора…
- Ну а при чём тут ты?   
- А я, как ты знаешь… играющий учитель… И  еще …ей не нравится моя фамилия…
- Она тебе это сказала?
- Миша! Ну не будь таким наивным!
- Нет, Ну с чего ты взяла, что ей не нравится  фамилия?
- А она ее постоянно  вычеркивает! Из любого списка! Понимаешь? Просто берет – и вычеркивает! Список в комиссию по жюри конкурса – моя фамилия вычеркнута, список на  республиканскую конференцию – я вычеркнута,  представление премии - поощрение за  отличников выпускников…Вычеркивает, вычеркивает. Жирным красным карандашом,  я сама видела эти списки.
- А ты бы взяла и задала ей прямой вопрос – в лоб!
- Я задала…
- И что?
- Говорит: « Вы, милочка, все время заняты, Вы вечно спешите домой, к своей отличнице Марочке, к своей Эллочке, к своему спортивному мужу… К тому же Вы уже в который раз увертываетесь от моих намеков  вступить в Партию. И вообще, Вы, по-моему, заражены мелкобуржуазными замашками, если не сказать хуже – эдаким сионистским национализмом… Скажите спасибо, что я, по доброте своей душевной и учитывая дефицит профессиональных кадров…
Михаил в сердцах рванул змейку на своем рюкзаке:
- Стерва! Я должен поговорить с ней! Как ее фамилия? А в прочем, не надо и фамилии…
- Еще чего!  -  Нюся забрала у него рюкзак, освободила  змейку от тесемки, попавшей в зубцы замочка, и вернула рюкзак мужу, - фамилия у нее очень даже замечательная! Зоя Ивановна Сидорова!   Только я тебе запрещаю  не только говорить  с ней, а даже к музыкалке близко подходить!               
Михаил  с облегчением застегнул наконец походный рюкзак. Подошел к жене, отнял у нее свою очередную спортивную майку, которую она красиво, как в магазине, складывала по всем правилам.  Усадил Нюсю на тахту, которую он сам смастерил из старого дивана, обломав ему боковые валики, прикрыв большим ферганским шерстяным ковром, прибитым одним концом к стене. Михаил решил, что сборы подождут, раз начался такой непростой разговор.               
Он обнял ее за плечи, стянул с ее головы домашнюю косыночку. И сразу же на них обоих хлынул легкий пенный поток её  пышных, непокорных волос.
Михаил вдохнул их знакомый аромат:
- Нюська, чем ты голову моешь? Почему у тебя всегда так дивно пахнут волосы?
- Не скажу! – она  положила голову на  его плечо,  и туман ее волос на мгновенье обволок его обморочным чувством близости, к которой он так и не привык за десять лет их семейной жизни. До отъезда в пионерский лагерь, где он каждое лето на время своего отпуска подрабатывал физруком, оставалось совсем мало времени. Он не хотел уезжать, не убедив Нюсю, как это необходимо. Но сначала – о родителях:
-Ты же сама видела, они во всем себе отказывали, собирали по копейке, и  купили эту хибару. Разве нам плохо жилось с ними, когда мы поженились?
- У нас не было другого выхода… Но когда тебе уже дали  эту квартиру от РОНО, можно было им переехать к  нам?
- Они так долго мечтали о своем доме! Их можно понять. И потом… Кашгарка … Они привыкли… Соседи… все свои… евреи,  как будто в своем местечке, как до войны… Понимаешь?
- Да кто там уже остался! Соломона похоронили. Маму…
- Вот и об этом тоже подумай!  Сколько лет… все временные, старые железные  тумбы. Без надписей. Безымянные. Пора поставить настоящие памятники. А кто это сделает, если не мы? Значит, надо ехать и зарабатывать эти проклятые деньги… На все три памятника.
- Миша, а на мамином напишем и папино имя?
- Думаю, Нюся, не станем, пока официально не узнаем.
- А если так и не узнаем? Миша, уже  десять лет… нет «усатого».
- И что?  Думаешь, как Сталин  умер, так всех политических и выпустили? Думаешь и лагерей сейчас нет?               
- Но, хоть что-то, какое – то известие  за это время и мы могли бы получить? Ведь после 56-го года, Когда Хрущев… Когда «О культе личности…» Мама тогда очень надеялась, что папа вернется или хоть какое-то известие о нем будет… Не дождалась…
- Тогда рано еще было… Только все началось. Весь этот  убийственный неповоротливый механизм, отлаженный, его не просто остановить… Сейчас… все-таки 63-тий…Может, сделаем запрос? А, Нюсь?
- Боюсь я этих запросов, Миша…
- Ну что ты сравниваешь! Ноябрь 52 года! Когда Сталин еще был жив, нельзя было, даже  поменяв биографию,  вдруг писать, делать запросы о  «врагах народа»! Валентин просто глупо подставился! Он же был в       розыске, никто это дело не отменял. Как Соломон–то не подумал об этом, не подсказал, не остановил…?
- Соломон останавливал… Да разве  остановишь?  Ты Валентина не знал… 
Неожиданно для себя Миша вспылил:               
- А ты знала!
Нюся вздохнула:               
- Десять лет, как его нет… А ты все еще ревнуешь? - и не дожидаясь ответа, продолжила, - самое удивительное, Миша, что ведь  тогда ответ ему все-таки пришел. В один день в двух разных конвертах. В одном об отце, в другом - о матери. И в обоих – «Смерть, вызвана сердечной недостаточностью…»
Михаил мгновенно забыл свою вспышку:
- Ему надо было сразу же уезжать, сразу же! Можно ж было по почтовым датам понять, что ответы на его запросы  «встретились» здесь! Их специально придержали! И доставили их  Вальке оба сразу специально! Чтобы добиться шока и в таком состоянии поймать его врасплох. Я уверен, что за ним  уже давно следили. Им было важно не только получить подтверждение, что он не Пинарин, а Коржиков, именно тот, кого они разыскивают, им еще надо было,  чтобы он в состоянии аффекта побежал к – «своим». Ведь куда бежит человек, когда ему плохо?
-  Это он понял. И ни к кому из нас не побежал. Прислал с какой–то  размалеванной девицей конверт. В нем  праздничная  открытка: «35 лет Великого Октября!» На обороте Валиным почерком без имен: «Приезжайте оба. Попразднуем. Попрощаемся»  И подпись: «Хусан» Что случилось дальше, Михаил уже знал. Он вернулся из Армии как раз в тот день, когда похоронили  Пинарина Валерия Артемовича, молодого парня, утонувшего в  каменистой реке, протекающей вблизи кишлака. Тело его привез из Ангрена ночью на бричке старый друг Соломона Хусан. Соломон в этот день прежде времени, под подписку о личной ответственности за последствия, выписался из больницы. Он заплатил за гроб и  за справку о вскрытии, а так же за свидетельство о смерти вследствие прободения   кишечника… В  этих медицинских тонкостях Михаил не разбирался, но понял, что так надо было, чтобы милиция  не завела дела о расследовании самоубийства. Прошло не так уж много времени после похорон, когда Соломон пригласил Мару, Нюсину маму, и родителей Михаила  вместе с их детьми к себе в дом. Он встретил их за столом, празднично одетый в белую рубаху  и костюм. Был   слаб,  но держался браво.
- Не хочу скрывать от вас, мои дорогие, что дела мои, мягко говоря… не очень радостные. Мне предстоит серьезная операция. Исход ее врачи не берутся предсказать… Даст Бог, выкарабкаюсь. Но всякое может случиться. Поэтому … я собрал вас здесь, чтобы… Ближе вас нет у меня никого… И я хочу лечь на операционный стол в полной уверенности, что дети, которых я люблю, видит Бог, как своих собственных … А мои собственные, вы знаете… Да будет память их благословенна… Не уберег я их…Как и незабвенную мою жену Сару… Будь проклята эта война… Не уберег я и Валентина. Он предпочел аресту – смерть. А я вот жив. Наверное, Бог оставил мне жизнь за грехи мои, чтобы успел я пересилить их и исполнить  свой долг… 
Он говорили медленно, с одышкой, все слушали его, не смея перебивать.
Соломон встал, подошел к Нюсе и Михаилу.               
- Дети мои! Я знаю, что вы давно любите друг друга. Хочу услыхать от вас подтверждение этому сейчас при ваших родителях. А потом просить их благословить вас на хупу.* И произойти это должно                до того, как я лягу на операционный стол… и, может  быть, не встану.               

*Хупа – иудейский обряд бракосочетания


На следующий день он повел всех в синагогу, в маленькую, упрятанную в переулках старого города.  После хупы Нюся переехала жить к Вайнлибам. Они отвезли  Соломона  в больницу и в этот же день подали  заявление в ЗАГС…               
- Миша! Ты где?
Михаил сам удивился, как далеко унесли его воспоминания:
- Честно?
- Спрашиваешь?
- Я вспомнил, какая ты была красивая под хупой …
- Интересно! А сейчас, выходит, я – уродина?
Он заглянул в ее глаза, цвета пьяной вишни, дунул на ресницы и тотчас же вспорхнули, удивленно  две чуткие бархатные бабочки. Он подумал о том, как не хочется никуда уезжать:
- Думаешь, мне хочется в эти опостылевшие лагеря от тебя, от девочек наших?  Да я бы… Мне так хорошо было почти месяц дома,  не ходить на работу в школу, возиться с девочками… Но на второй и третий поток …я с трудом договорился с начальником  лагеря…
Нюся вздохнула, но не сдавалась:               
- Ну, взял бы с собой хотя бы Марочку! Там прохладно, воздух, режим. Её уже в пионеры приняли, раз лагерь пионерский, значит,                есть же группы для ее возраста.
- Есть!  Первый отряд! Для детей от 8 до 10 лет. Но вернется она оттуда с полной головой вшей и с полным набором всяческих                познаний, точно соответствующих девочке ее возраста: от мата до …Вшей, положим, выведем, керосином, или, в крайнем случае, острижем ее золотые косички. А вот «образование», которое она там получит, ты потом горькими слезами не выведешь. Нечего Маре там делать, в этих лагерях. Ненавижу само слово это: «Лагерь!»
- «Образование», Мишенька, она и здесь получит. Я в ее возрасте уже все знала. Кашгарка научила. 
- Ты в ее возрасте была под бдительной и ненавязчивой опекой Соломона. Он тебе всю Тору в голову вложил, а ты воспринимала это, как сказочки…
- Нет, почему, как сказочки, я понимала, что это еврейская Тора, я даже знала, что болтать об этом нельзя… Потому что связано это с Богом…               
- А наши девчонки ничего этого не знают.
- Знают, Миша. Эллочка еще маленькая, ей рано, А Маринке я кое-что рассказываю.
- Нюся, я тебя прошу! Не Маринка она! А Мара! Это же имя твоей мамы!
- В школе ее Мариной зовут…
- Слыхал я! Даже в классном журнале, как–то раз, когда замещал их
физрука, увидел: «Вайнлиб Марина»… Ну я их классной … внушил…Нет, ну чего ты сердишься! Я интеллигентно, как коллега – коллеге!
Нюся встала с тахты, поцеловала мужа в переносицу, не прерывая разговора, продолжила собирать его чемодан:
- Знаю я, как ты интеллигентно разговариваешь, когда разойдешься!
- Нет, ты послушай, что я ей сказал! Говорю: « Вот в вашем классе учится Саида…  Почему Вы не записали ее… ну, к примеру, Светой? А то еще … на «С», можно запросто – Сарой назвать! Красивое имя! «Какая Сара, - она говорит, - какая Света! Она же узбечка!»  «А моя дочь,  - говорю, - чтоб Вы знали, - еврейка! И имя у неё – соответственно – Мара! В честь бабушки!»            
  Нюся  с невольной гордостью, глянула на мужа, но спросила с тревогой:               
- А она...?
- Да ну ее, Ню! Что я тебе всякие глупости буду пересказывать! 
- Нет, ты скажи!
- Дура она! … И несчастная!
Нюся, наконец, закрыла его чемодан:
- Застегнешь сам! У меня сил не хватает… Так что она …?         
- Слушай, а где мои часы? – Михаилу  не хотелось продолжать этот разговор, - Время уже! Пора мне… Не провожай. Я сам…
- Часы твои – у тебя на руке, где же им еще быть, если ты в них и спишь, не снимая… А провожать я тебя все равно пойду… Между прочим, это тоже еврейский закон!  Жена должна обязательно проводить мужа!
- Ладно! Но только до трамвая! Идет? Ах, жаль, с девчонками не  попрощался.
- Мы к тебе в родительский день приедем… Далековато, правда…Но ничего! Приедем… Так – что она…Эта классная, сказала?               

                ***
Михаил так и не сказал Нюсе, что ответила Марына классная …Софья Абрамовна… «Зря не сказал. Расскажешь – и словно выкинешь из головы, облегчишь душу», - думал он, лежа в общем вагоне на третьей, багажной, полке общего вагона в почтовом поезде. «Странно устроен человек, - думалось Михаилу под стук колес.- Ну вот зачем во мне сейчас крутится колесо водяное с ведерками: утопают  ведра, набирают воду поднимает их колесо вверх, а потом по кругу - вниз, и вся вода выливается… А ведра уже опять спешат утонуть и вынырнуть полными. Снова и снова прокручивает память-колесо тот короткий, не разговор даже, так, стычку незначительную. А  запала она в душу, скорее всего, потому, что напомнила  десятилетней давности случай с  молодым солдатиком, евреем.  Как его звали?  Фамилия засела в голову, Зюзин, а имя исчезло. Как он, несчастный, от еврейства отказывался. «Я русский! Я русский!»  Как боялся… И урке Пашке из-за этого подчинился, и «стукачом» стал…По сути – присяге изменил… Да что присяге! От матери отрекся… А все одно – не спасся… Повесился…Или повесили? Пашке череп проломили, а через три дня нашли Зюзина…под потолком на ремне солдатском. Михаил ждал, что его вызовут в «Особый отдел», начнут копаться… Слишком много совпадений... Не вызвали… Может, помог случай? Если бы их  подразделение не перевели  срочно в другой лагерь, где намечалась, по слухам лагерного «беспроводного телеграфа», серьезная заваруха, возможно, ему бы не миновать бесед в особом отделе… А тут «дембель» подоспел. Так и остались эти тайны не разгаданными. Да если б только эти тайны мучили его! Навсегда ушла в неизвестность тайна Валькиных часов. Нюся как-то сказала, что Соломон не совсем точно рассказал тогда, в последнюю ночь  перед Мишиным отъездом в Армию, истинную причину  ареста  Николая Коржикова. Оказывается, не за неосторожное слово арестовали орденоносца – минера. А за то, что командир его, которого он спас в бою и который подарил ему трофейные часы с дарственной надписью, после войны не вернулся в Советский Союз. Настя, жена Николая Коржикова, успела поведать своим ташкентским  друзьям, Соломону и Леве, что командиру этому каким-то образом удалось через освобожденную Польшу уехать в Израиль.  «Странно, - думал Михаил, - он был евреем, почему же тогда на часах он написал русскому человеку: «Мы с тобой – одной крови»? Теперь, наверное, этого уже никто никогда не узнает. Можно только догадываться. 
 Михаил не заметил, как задремал. Проснулся от внезапной тишины. Поезд стоял на каком-то пустынном  полустанке. В вагоне спали. За окном на столбе горела  тусклая лампочка. Пробежал путеец с молоточком, постучал по колесам. И снова – глухая, словно уши заложило, непривычная тишина. Где-то в начале вагона заплакал ребенок, сонно и недолго.
По узкому  вагонному проходу медленно продвигались новые пассажиры: старый туркмен с хурджинами,  вышитыми сумками, в перевес на плече, за ним высокая молодая туркменка  в длинном темно-красном платье. Гибкая, статная, белолицая, с непокрытой  головой. Гладко прибранные волосы заплетены в две  длинные свободные косы. В них чуть слышно шелестят  потемневшие от времени металлические  украшения. Безупречная естественность, сдержанное достоинство и в то же время совершенная раскованность ее походки завораживали.
 Восточная красавица! «Какая большая Земля…- подумал Михаил. - Как много на ней всяких людей… Рождаются, живут, умирают… Снова рождаются…и живут… А зачем живут? Зачем мы - вообще? Здесь, на Земле… Соломон сказал, когда уходил в палату перед операцией,  в сером халате, со свертком в авоське… Наверное, он уже знал, чувствовал, что это в последний раз:
- Я вам, дети, вот что скажу: «Знай и помни  три вещи: Откуда ты пришёл, куда ты идёшь и Кому в будущем ты дашь отчет. Тогда не заблудитесь и исполните свое предназначенье» Это не я придумал. Это из Талмуда «Пиркей авот» «Поучение отцов».
«Почему я тогда, в школе, не сказал этих слов той учительнице,  которая, как Зюзин, пыталась спрятать мою дочь от самой себя,  да еще  и пыталась уверить меня, что делает это «…во благо девочке»  - запоздало пожалел Михаил и снова, словно ведро на колесе, окунулся в проточную воду воспоминания: Софья Абрамовна выглядела уставшей, хронически уставшей, не от сегодняшнего дня, а от всей жизни.
- Да, я знаю, что она еврейка, -   Ну и чем, тут, собственно,  Вы так уж гордитесь? – она сказала это не вызывающе, не с иронией, а печально. И лицо у нее было мудрое, как у старой вековой совы.
- Да не то, чтобы горжусь, но и не …, - Софья Абрамовна не дослушала, неожиданно спросила, - Вам, Михаил Наумович, сколько лет?  Ну, тридцать, да?
- Тридцать два …
- И родители у вас живехоньки… И фашистов  вы в общем-то толком не помните. Увезли вас, слава Богу, вовремя. И вот  в институт Вас приняли… Не ах какой институт, физкультурный – педагогический…Но все-таки… И что такое погром… Вы, наверное, только по рассказам  стариков слышали…
Михаил упрямо молчал. Он  знал в себе эту черту, которую мама называла « упертость», а Соломон - «крутовыйность». «Это, между прочим, - любил повторять старый парикмахер, - очень характерная еврейская черта. Такое вот умение не сворачивать, не поддаваться, не соглашаться, стоять  на своем и отстаивать это свое, несмотря ни на что, порой даже ценой жизни, это, возможно и сохранило нас… И заметьте! Это все держится в нашей крови веками, еще со времен Макковеев, наравне со схематичным образом еврея, как человека гибкого, хитрого, умеющего приспособиться к обстоятельствам, прижиться в любой стране… Это так! Разбросал нас Элогим по всей земле… И приспосабливались! Но крутое упрямство, сидящее в нас, не позволяло нам слиться с другими народами до конца. Оно нас и сохранило…» «А сохранило ли?!»- горько думалось Михаилу. - Вот стоит передо мной несчастная немолодая  еврейка… Это не то совсем, что трусливый Зюзин, спрятавшийся за папину русскую  фамилию»  Михаил слушал Софью Абрамовну понимал, куда она клонит.
- А я постарше Вас буду, -  Софья Абрамовна ничего нового не сказала, Михаил именно это и прочел на ее траурном лице еще прежде, чем она выговорилась:
-  Всего хлебнула: смерть дедушки от вил пьяного черносотенца,  чудом избежала фашистской пули в том самом Яру, в Киеве,  где остались мои папа и мама, бабушка, сестренка и брат. Спасло меня то, что перед самой войной послали меня в Ташкент на математическую олимпиаду как лучшую выпускницу, одну из всей школы.  Так и осталась тут потом…в детдоме. Здесь, конечно, полегче с этим, не то, что в Центре. Однако ж три
раза поступала  в политехнический, и все три раза – наивысшие баллы. Но с таким именем… да, да! Именно Сара! Библейское  имя! Гордость мамы  и папы. И с таким отчеством… Я еще в детдоме натерпелась всяких унижений, мелочных, но оттого и болезненных. А при поступлении… Мне просто сразу говорили, и в анкету не  заглядывая, свои же «аиды»:  Иди, мол, девочка, не теряй зря годы, поступай в менее престижный, тут и так «наших» сверх лимита. Еле–еле в педагогический  и приняли,  на учительский факультет. Это значит… для младших классов».
 Михаил сам не понял, жалеет он ее или все–таки осуждает:
- Сара, мне  нравится Ваше имя. А отчество Ваше! … Вы – дочь Авраама. Первого еврея на Земле… Как Вы будете  жить дальше – это Ваш выбор. И Ваше право. А моя Мара… Пусть она остается самой собой. Пожалуйста, я Вас очень прошу…
«Почему я не сказал  ей тогда: «Знай и помни… Откуда ты, куда идешь… кому дашь отчет… »?  Наверное, потому не сказал, что на это надо иметь право. Надо заслужить это  право. Как Соломон»… На верхней полке хорошо было видно ночное небо, полное звезд. Михаил долго смотрел на них, пока  ему не захотелось почему-то еще раз взглянуть вниз на новых пассажиров. Эти двое, старик и девушка, появившиеся из темноты, как из другого мира,  принесли в душный вагон чужие запахи свежего  ветра, ночной прохлады,  горьковатый дух полыни и пряность  мяты…Старик сидевший на нижней  боковой полке рядом со столиком, жестом приказал девушке достать из вышитой сумки маленький коврик, расстелил его прямо на проходе.  Старик опустился на колени, сухими потрескавшимися ладонями провел  по лицу, словно умылся.               
Слов не было слышно, но по одухотворенному лицу девушки, по её губам, беззвучно повторяющим  молитву вслед за старцем, Михаил  внезапно понял, нет, скорее почувствовал совершенно  уверенно, что он знает эту молитву. Не на том языке, конечно, на котором произносит ее  старик, на другом, на языке Соломона…               
«Неужели это «Шахарит»? Утренняя молитва Авраама!? Да нет! Не может быть. Ну, почему не может быть? Авраам - праотец не только евреев. Был ведь у него сын от наложницы, от служанки Агари! Тот самый   Ишмаил, матери которого Всевышний пообещал,  как и евреям, несметное потомство. А почему ночью – утренняя?»  Михаил глянул на светящийся в полутьме циферблат своих часов. Около четырех. Скоро рассвет. Сколько же мы тут уже стоим? Внезапная тоскливая зависть подкатила к горлу. «Они, эти люди степи и пустыни, живут совсем другой жизнью. Никакие государственные идеологии, никакие  атеистические давления, никакие страхи не отрывают их от корней и традиций. Душа  жаждет молитвы – он молится. Этот старик не боится того, что он – мусульманин, не меняет своего имени, одежды. Он читает утреннюю молитву праотца всего человечества, молитву еврея Авраама. А он, Михаил, он, еврей, почти забыл её, ту самую молитву, которой так настойчиво, с таким терпением и любовью обучал его Соломон. Почему так происходит? Что случилось со мной и моим народом?  Зюзин, Софья Абрамовна, да и сам я…
Внезапно пролетевший с грохотом и  без остановки товарняк отгородил окно от полустанка. «Его–то мы и ждали», - отметил машинально Михаил. Снова зависла сонная тишина. И, наконец – короткий далекий гудок. Тронулись. Быстро  убежала назад темная будка на переезде, промелькнула женщина в телогрейке, в платке и со скрученным флажком в руке, тощие карагачи, какие-то темные низкие строения.  И все опять потонуло  в неравномерном постукивании вагонных колес и в темноте ночи.
Старик и девушка уже закончили молитву. Молча сидели на боковой  скамейке, опершись на столик. Михаил повернулся к деревянной стенке в надежде еще подремать до скорого рассвета. Пока  тихо и темно.
 «Было тихо и темно, -  вспомнил он опять рассказ Соломона. Видно, не додумалось ему еще, не довспоминалось, - пришел, к Яакову  Бог, именно ночью пришел,  хотя ни к отцу его  Ицхаку, ни к деду Аврааму  никому не являлся Вездесущий в ночной темноте. А для Яакова  сделал он это,  чтобы показать человеку, познавшему долгую темень изгнания, что длительная, беспросветная ночь проживания евреев в чужих странах земли продлится много веков». «И что, дядя Соломон? - спросил мысленно Михаил, словно надеялся услыхать ответ на свои сомнения, - Человек, находясь в изгнании, теряет связь со своими корнями?»  «А ты подумай! Сам подумай!  Кроме утренней молитвы «Шахарит», которую ввел Авраам, есть ведь еще и другая – молитва Яакова, которую читают с наступлением тьмы:  молитва «Маарив».  Помнишь ли ты её, Мойшеле?» «Что-то припоминаю, дядя Соломон! «Маарив» – это ночная молитва изгнания, она – из глубин отчаяния взывает о помощи. Она о том, что кажется человеку в кромешной темноте, будто нет уже нигде света… Прерваны все пути к Источнику его. И никогда уже не настанет день. Так?»
Михаил снова повернулся лицом к вагону. Девушка и старец дремали. Лица их были просветленными, и окно над их столиком посветлело.
«Лица  ли  посветлели от просыпающегося Солнца, или Солнце просыпается от просветленных лиц и душ  людей, совсем недавно прошептавших хвалу  жизни? Так что же в них такое особенное, в этих двух чужих людях? Почему не могу я уснуть? Какую такую загадку, что такое важное суждено мне понять через эту встречу в  бессонной ночи?» Михаил понял, что все равно не заснет, тихонько подтянулся  на руках, спрыгнул вниз, пошел в тамбур. Зловеще скрежетали колеса о сталь рельсов. Вагон качало так, что даже спящие внизу невольно во сне хватались за ремни, придерживающие полки. Много раз натужно и протяжно  машинист сигналил  кому-то невидимому.                «Опаздываем, что ли? Гонит, как  сумасшедший!»  А багровое, уже вставшее над землёй солнце спокойно  неподвижно сияло  над летящим во весь опор поездом, и без всяких  усилий не отставало от него.      
               
                ***            
К высокому лагерному забору то и дело подъезжали автобусы. Первая смена закончилась. Детей увозили домой. Начальник  лагеря «Фируза» издали увидел Михаила, поднимающегося с вещами  по скалистой тропинке к воротам, крикнул, рупором сложив руки.
- Вайнлиб! Михаил Наумович!  Сюда, сюда!  - пожал коллеге руку, и уже спокойнее поторопил, -   Как вовремя  Вы подоспели! Отдайте сторожу вещи  и быстренько подключайтесь. Отправим детей, отдохнете и устроитесь.
Он вручил Михаилу списки:
- Сейчас младшие, первый отряд. Вызывайте по фамилиям и усаживайте в этот вот автобус, а я подготовлю второй отряд, - он круто  повернулся и с разбегу наскочил на маленькую женщину в ситцевом  сарафане:
- О, простите! Вы кто такая? Вы почему тут стоите? Вы чья мама? Вы за своим ребенком? Он поедет с Вами? Вы его забираете? Какой отряд?                Первый? Это к Вайнлибу. Михаил Наумович! Разберитесь.
И засеменил к воротам лагеря.
- Как я понял, Вы забираете ребенка сами? – Михаил сходу приступил к делу.
- Да
- Он  не Ташкентский!
- Да...
- и ему к поезду не надо. Я правильно всё понял?
- Да.
- Давайте вычеркнем вас из списка…
- …Да.
- чтобы его не искали потом сопровождающие.
- Да…
- Как фамилия?
- А   Ваша - Вайнлиб? И зовут Михаил? Я слышала, директор так Вас звал.
- Да. –  Михаил невольно улыбнулся, – теперь, похоже,  моя очередь говорить «Да».
- Да. – Она тоже улыбнулась -  А Вы…Миша, ты не узнаешь меня?
- Нет… Не получается «Да»! – Михаил  повнимательней пригляделся.
Маленькая, миловидная женщина. «Примерно моих лет», - подумал он.  Короткая стрижка. Бархатные, оленьи глаза.  Точеная фигурка подростка-девочки, начавшей уже формироваться в женщину…  Она поймала его оценивающий взгляд:               
- «Килька? Ни кожи, ни рожи?» Помню, как вы охарактеризовали меня  своему  другу Петру…
- Аннушка? – Только теперь, словно пелена десяти лет тут же слетела
с ее лица «Ну, конечно! Те же беспокойные черные глаза, те же опущенные вниз уголки губ, та же мальчишечья угловатость. Но теперь это всё оформилось в милую женскую непосредственность, нестандартность, заслонившую образ той измученной, молчаливой арестантки, «расконвоированной» из далекого сибирского почтового отделения.
- Михаил Наумович, - рассаживаем детей! Сопровождающая поднялась на ступеньки автобуса. Он отмахнулся от ее пронзительного голоса, но тут же опомнился, почти автоматически уткнулся в списки.
- У меня сын Мишка! –  успела сказать Аннушка.
- Как фамилия? – машинально уточнил учитель Вайнлиб.
- Фельдман.
- Фельдман, - повторил Михаил, нашел глазами фамилию в списке, жирно вычеркнул. Стал вызывать остальных, подсаживать в автобус. И вдруг отчаянная ясность хлынула ему в лицо жарким ударом. Он еще по инерции подсадил очередного ребенка, но о следующее мгновение напрочь забыл обо всем, оторвался от списка, почти крикнул, боясь, что Аннушка исчезнет:
- Мой?!
- Да. – Она все еще стояла рядом. Михаил застыл со списком в руке:               
- Где он?
- Там, в машине, – она махнула рукой в сторону стоянки.
- Я хочу видеть его. Я хочу его увидеть, Аннушка!
Из ворот строем показались пары пионеров во главе с торопливым  начальником лагеря:
- Второй отряд готов! Михаил Наумович! Голубчик! Да что же это!? Что Вы там так долго копаетесь! Поезд ждать не будет. Быстрее                отправляйте первый отряд. Вот списки второго. Быстро, Быстро.    
Аннушка  протянула  Михаилу листок из блокнота:
- Мы живем в центре Ашхабада. Вот телефон. Позвони и приезжай! Покажу, – и ушла быстрым мальчишечьим шагом.

                ***
 Неделя проскочила в хлопотах подготовки к открытию второго сезона. Следовало срочно разыскать среди новичков спортивных ребят и подготовить с ними несколько номеров к  предстоящему  костру в честь открытия. Это будут, конечно же, пирамиды с флажками и речевками. Надо уже к первому воскресному приезду родителей, а так же гостей из РайОНО, из райкома Партии, из  ближайшего сельсовета и из колхоза, почти с одноименным названием «Фирюзинские зори», подготовить  первые товарищеские встречи вновь созданных команд по баскетболу, волейболу и футболу. Следовало научить ребят четко шагать под барабан и горн. Больше всего хлопот было с малышами. Михаила  обязали непременно как-то вовлечь и их в спортивно–оздоровительную программу лагеря. Обычно Михаил не очень любил занятия с этим возрастом. Но в этот раз он почувствовал, что с радостью идет к павильонам девяти -  десятилетних детей. Девочек он ревниво сравнивал со своей Марой, и в каждом мальчишке пытался угадать, каким он увидит своего… («Боже мой! Неужели и вправду – МОЕГО СЫНА? Неужели где-то рос человечек,               
плоть от плоти  моей, а я совершенно этого  не чувствовал?! Напрочь забыл… Ни разу не вспомнил!») Он жил теперь с чувством стойкого обновления, с чувством свершившегося чуда. Он ощущал присутствие этого ребенка на земле каждую минуту, даже, когда спал. Это была не та отцовская любовь, которая привычно жила в нем с рождения дочерей. Это было, как если бы вдруг у него выросла еще одна рука, которая и радовала бы его и нужна была бы ему, и ощущал бы он ее как часть себя, но совершенно не знал бы для чего она и что с ней делать.               
Листок с телефоном придавал уверенность в том, что происшедшее – не сон и не странная фантазия.  Михаил лихорадочно выискивал предлог выехать из лагеря в город. Но в напряженном графике лагерных мероприятий ему не удавалось отыскать эти полдня, которые нужны были, чтобы увидеть, наконец, воплоти чудо, в которое он верил всей душой, и все-таки не мог  до конца осознать. 
Сразу же после костра начальник лагеря заявил всем вожатым и воспитателям, что следует готовить отряды к пешему походу в горы к легендарному дереву под названием «Семь братьев и одна сестра»:
- Это будет трехдневный поход с ночевками на турбазах. Пойдут только старшие, седьмые, восьмые классы. Соответственно в поход  идут вожатые и воспитатели этих отрядов. Музыкант и физрук – тоже. Сейчас вся эта группа отправляется на инструктаж по технике безопасности, по изучению маршрута и содержания местной легенды. А Вам, Михаил  Наумович, необходимо поехать в город. Отправляйтесь в бухгалтерию, получите там деньги и список всего недостающего для похода.  Лучше Вас с этим никто не справится. Через полчаса наша машина поедет туда за продуктами. Вы – с ней. Шофер Вам поможет. Он город знает. Вперед, любезный.


***
Шофер лагерной машины принял от физрука последнюю упакованную палатку, загрузил ее в кузов:
- Давай, Михаил, садись, надо к обеду вернуться в лагерь, а то потом эти свистушки из столовой убегут на перерыв и мы останемся голодными   до вечера.
Михаил выдал шоферу заранее приготовленную «легенду» о встрече с однополчанином, пообещал «пузырек за прикрытие самоволки» от лагерного начальства  и помчался разыскивать парк, который назвала по телефону Аннушка. Найти его было совсем не трудно. Пустынный, тенистый, после разогретых солнцем городских улиц, парк одарил его тишиной и прохладой. Он пошел по дорожке на  отдаленные звуки мальчишечьих голосов. Они привели его к самому краю парка на зеленую, вытоптанную полянку. Аннушка сидела на старой массивной скамье одна.
- Он там, - кивнула в сторону ребятни, гоняющей мяч, - посмотри пока…
Она улыбнулась, как извинилась, но тут же добавила с безобидной бравадой:
- Выбери,  какой из них… по тебе!
- Нет… Ну… Конечно, пусть доиграют… - Михаилу почему-то показалось, что это неприлично, выдавать свое нетерпение. Он стал разглядывать бегающих пацанов и, чтобы заполнить паузу, сказал первое, что пришло в голову:
- Расскажи о себе.               
- Да рассказывать-то особенно нечего.  Освободили, как я и рассчитывала, - досрочно. Родила в январе сына… Крошечного,                недоношенного. Приехала с маленьким  Мишкой на руках, рассказала  все родителям… - Аннушка  мягко дотронулась до его плеча, так, чтобы он оторвал взгляд от детей, - они молятся за тебя, Миша, каждый день. За тебя и за Семена. Семен – это мой муж. Мы познакомились, когда Мишеньке было  два года. Сначала просто встречались, а потом он сделал мне предложение, - она замолчала, что-то вспомнила, улыбнулась только для себя:               
- Семен хороший человек. Добрый и преданный. Я его очень люблю.                И он меня тоже. Но он  … долго не решался. Наверное, мы  так и не поженились бы  никогда, если  б не  один случай…,  - она не договорила, встала со скамьи шагнула  к краю спортивной площадки:
- Миша! Ваш тайм закончился? Подойди к нам! – И скороговоркой напомнила Михаилу, - пожалуйста, ни словом, ни жестом! Как договорились! Он очень впечатлительный… Будь осторожен, прошу тебя… И сядь, быстро сядь! Он сам подойдет.
Он, действительно, подошел, а не подбежал, как можно было ожидать от десятилетнего мальчишки, только что  весело, самозабвенно игравшего в футбол, первым поздоровался. Михаил изумленно смотрел на него, забыв ответить. Ему часто говорили, что их младшая, Элла, похожа на него, и он, действительно улавливал в ней свои черты, особенно что-то в мимике, во взгляде, в походке, в привычке, например, как он, прищуривать глаза, когда чем-то озадачена. Но чтобы вот так, как сейчас, увидеть в этом мальчике самого себя? Есть  в семье одна фотография. Любительская. У мамы был день рождения. Она просила Мишу не задерживаться после школе, чтобы помочь накрыть стол к приходу гостей. А Соломон, увидел его, проходящего мимо парикмахерской, и крикнул в открытое окно: «Зайди на минуту! Я хочу сделать твоей маме самый дорогой подарок, о котором она давно мечтала!» Шикарным новеньким фотоаппаратом «ФЭД» постоянный клиент Соломона сфотографировал Мишу, и к вечеру Соломон вручил растроганной соседке портрет её сына в полный рост. Этот тогдашний Миша стоял теперь у скамьи в парке и вопросительно ожидал ответа на приветствие. Аннушка вынула из сумочки платок, протянула его сыну:
- Вытри пот с лица, и пыль с рук, приведи  себя в порядок! Я познакомлю тебя с человеком, который десять лет назад, еще до твоего  рождения, очень помог мне и всей нашей семье в тяжелый момент нашей жизни.
- Вот, Михаил …
- …Наумович, - быстро подсказал Вайнлиб.
- Да. Вот, Михаил Наумович, представляю Вам моего сына Мишу Фельдмана… Познакомьтесь, пожалуйста.
Мужчины пожали друг другу руки. И снова воцарилась пауза, которую оба не знали как прервать. Первым заговорил мальчик, Он внимательно посмотрел на Вайнлиба и улыбнулся:
- Значит, мы тезки?
- Выходит, так, - стараясь, наконец, унять внутреннюю оторопь, промямлил Михаил Наумович. И чтобы как-то объяснить Аннушке свою неловкость, решил сказать ей на идиш о причине своей  растерянности:               
- Ду  вейст,  Ханалэ,  их  бин  гарц  дершитерт,  вос  эр  hот ….
- Мойшалэ! Дортн  из  до  а  васеркран  цу  багисн  гевуксн. Гей у ваш  дир  оп    ди  hэнт  ун  дос  поним. Ду  hост  ганц  дершитерт  унзер  фрайнт  мит  дайн  ойсзэн…*
Михаил понял, что он нечаянно чуть не нарушил наказ Аннушки. Но именно идиш мальчика  изумил его и заставил, наконец, прийти в себя.
-  Ир  hот  кейн  мол  нит  гешпилт  фусбол?   Их  бин  азой  шмуцик Обер  мир hобн  форт  гевунен!**

* (идиш) - Ты знаешь, Аннушка, я просто потрясен, что он так…
                -  Мойшеле,  вон там есть кран для полива, пойди все-таки помой лицо и руки. Ты совершенно            потряс нашего друга своим видом…
 ** - Вы никогда не играли в футбол? Я такой грязный…  Но зато мы выиграли!
- Майн  таер  йингалэ!  Сиз  мир  зэер  ангенем, вос  нит  нор  дем  зелбн номен  ви  их  ду  трогст,  нор  ду  бист ойх  майн  коллеге ! *
- Вы  - футболист? - мальчик снова перешел на русский.            
- Вообще-то я больше боксер, но и футбол знаю не только как болельщик. Хочешь я встану на ворота, а ты попробуй забить мне гол?
- Хочу!
- Пошли! Даю тебе пять ударов. Если пропущу хоть один, я  проиграл. И тогда тебе причитается приз.
Аннушка тревожно глянула на часы:
- У Вас мало времени…
- Мы быстро, мамочка, ну, пожалуйста!
Мальчик бил по мячу красиво,  сильно и расчетливо.  Михаил взял не без труда четыре мяча. Пятый пропустил под одобряющий крик ребят, с которыми Миша совсем недавно бегал на площадке. Пропустил так, чтобы не оскорбить никого догадкой, что «сыграл в поддавки». Они умылись, поливая друг другу из шланга для цветов, вытерлись Аннушкиным платочком.
- Кто учил тебя идишу?
- Бабушка и дед. Слушайте! Я теперь понял! Это Ваше имя дед называет в молитвах! Да, мама?
- Да. Все сын, нам пора. Да и Михаилу Наумовичу надо успеть на  последний автобус.
 Михаил махнул рукой:
- Успею, -  и снова спросил, -   и  ты понимаешь эти молитвы?
- Понимаю, - он посмотрел на мать, словно пытаясь понять, можно ли
говорить с этим человеком откровенно. Она молча, только глазами разрешила это сыну.
- Понимаю… Я их просто знаю…
Михаил  снял с руки часы.
- Дай руку, Миша, нет, не правую, другую, - он мельком  вспомнил, что эти же слова сказал ему когда-то Соломон, и защелкнул браслет часов на руке сына:
- Это твой приз. На память.
- Мне? Часы? Ух ты! Какие! – глаза мальчишки горели от восторга, -  Здорово!
Он поднял руку вверх и в неожиданном порыве благодарности  обнял Михаила. «Сын! Сын! Сын! - стучало в висках, - Боже, мой! Это мой сын!» Своими большими, сильными ручищами он прижал к себе худенькое гибкое тело мальчишки и задохнулся от нахлынувшего чувства радостной нежности и жестокой тоски. Ему хотелось, чтобы миг этот длился вечность, но именно поэтому, он тут же заставил себя опустить ребенка на

* Дорогой мой мальчик! Как это приятно, что ты не только мой тезка,  но и коллега
землю. Мальчик смущенно, словно оправдываясь за свою несдержанность, тихо пробормотал: «Спасибо»,  потом очень знакомо прищурился, склонил голову на бок,  будто прислушался в  самом себе, к чему-то необъяснимому. Не обращаясь ни к кому, сказал растерянно:
- Почему–то… я думаю, он нам … он мне. Нет, не думаю… а как-то чувствую… какой-то он мне  близкий очень …Прямо,… родной.
Сказал  это по-взрослому задумчиво. Еще раз посмотрел на подарок, и  снова восхитился:  «Настоящие! С компасом! И еще тут что-то. Сколько кнопок!» - и мгновенно  забыл о мимолетном чувстве, поразившем его.  Конечно же, он не заметил, как полыхнуло лицо Михаила жаркой краской, как подпрыгнул его кадык, когда Михаил проглотил сухой горький комок, подступивший к горлу.               
Аннушка немедленно разрешила сыну показать подарок друзьям по футбольной площадке:
- Скажи  Михаилу Наумовичу «спасибо», «До свидания» и беги. Только не долго, мы скоро уходим, - крикнула она ему, радостно припустившему на площадку к ребятам. Оба они молча смотрели вслед сыну.
- Теперь я еще больше поняла, откуда в нем эта  порывистость, граничащая  с сентиментальностью, - она сказала это без тени упрека, но довольно жестко. Скорее всего, надеясь, что так он быстрее справится с волнением. Чтобы окончательно прийти в себя, Михаил напомнил ей о прерванном рассказе.
-А! Да. Я рассказывала о том, что Семен долго не мог решиться на семейные отношения.…Но за это вряд ли его можно осуждать. Мое лагерное прошлое… Было время, что отказывались из-за этого не то что от знакомых девушек…Но даже от отцов,  от матерей… Причем публично… Кроме того, Сема понимал, что в любом   случае я ни при каких обстоятельствах не брошу родителей. Согласись, что  повесить себе на шею такую обузу – не легко решиться! А тут еще этот мой маленький «довесок» -  Мишка! Но именно этот «довесок» и толкнул Сему  к последнему решительному шагу: в один день оформить наши отношения и подать документы на усыновление Миши. И сразу же переехал от своих родителей в нашу семью. Я к тому это, что ребенок  у нас вышел не в нашу сдержанную породу. В нем уйма спонтанности, порыва,  неожиданных решений… Это ты, Вайнлиб, такой?
- Не знаю… А что было? Чем именно он - «подтолкнул»?
- Мы встречались уже довольно долго, когда однажды Сема пригласил, нас  съездить к легендарному в нашей республике месту: «Семь братьев и одна сестра».
- Что это за место такое? В нашем лагере на этой неделе туда намечен поход.
- Пешком это довольно далеко. Мы сначала ехали на пригородном поезде, потом на автобусе. Это просто редкое явление природы: восемь чинар то ли срослись вместе, то ли от одного ствола разветвилось восемь отростков, которые потом превратились в мощные деревья. Получилось одно красивейшее дерево. Чтобы обхватить его ствол, 20 человек, а то и больше должны  взяться за руки. Но самое удивительное, что семь  ответвлений на дереве не меняют свою кору, постоянно черные, и лишь                один ствол неизменно светлый, как это бывает у чинары, когда она сбрасывает кору. Существует легенда о семи воинах,   защищающих свободу своего народа  и об их сестре Фирузе.  Все погибли за эту самую свою  национальную  свободу…
- Как–то ты странно это сказала…
- Что странно?
- Как-то пренебрежительно…Ты считаешь, что национальная свобода  - это что-то со знаком минус?
- А ты думаешь, что это то самое, за что надо жертвовать жизнью?
- Странно, что это говоришь ты, бывшая политическая заключенная.
- Так вот именно потому, что хлебнула, потому и не хочу больше ничего. Я обыкновенный Советский человек, как все. Мой папа воевал за эту страну, вернулся домой без ноги. А я после  всех несчастий, случившихся со мной, хочу одного: спокойной семейной жизни                с любимым человеком, растить ребенка, беречь старых родителей… И не надо мне никакой борьбы…
- … И никакой свободы?
- Свободы, Миша, нет… Нигде. Свободы вообще не существует… Свобода – это миф…               
- А как насчет  национального самоощущения? Тоже миф?
- Во всяком случае, я не понимаю тех евреев, которые во что бы то ни стало стремятся в какой-то неведомый Израиль… Эти «отказники»… Они… Куда они рвутся? Что они знают об этой стране?  Зачем им эта Африка?
- Твои родители тоже так думают?
- Мои родители… поют  молитву «Шма Исраэль», а я почитываю наши газеты. И понимаю, что эти люди, одержимые идеей сионизма, взрывают спокойную жизнь евреев в  Союзе. Они подставили нас. Понимаешь? Опять начинается эта истерия, эти крики и шипение на всех евреев. Из-за них опять все мы, евреи, - предатели родины…
- Какой родины, Аннушка? Которая упекла тебя в концлагерь? Которая запрещает евреям говорить, учиться, молиться на своем языке своему Богу? Которая устанавливает лимиты для евреев в институтах, в газетах, в консерваториях? Которая  фабрикует чудовищные пасквили государственного масштаба на врачей? Почему не просто «Врачи-вредители?» Почему: «Еврейские врачи – вредители»? Ты думаешь, тебе и твоим детям  дадут достойно жить? О какой родине ты говоришь?         
- Родина, Миша, это страна, где  родился… Я родилась здесь. И родители мои родились здесь. И дед с бабушкой похоронены не в Израиле, а здесь… И русский – мой родной язык.
- А идиш?
- Идиш – это мамин язык. Но там, же Миша, даже и не идиш! Там иврит…тарабарщина…
- Твой сын тоже считает язык еврейских молитв – тарабарщиной?
Аннушка, внешне спокойная, торопливо открыла изящную сумочку, достала пачку «Беломора» Жадно сделала несколько затяжек.
- Мне порой думается, что Миша – не мой сын, а бабушкин и дедушкин… В общем-то это и понятно… Я вернулась больная, измученная,  конечно же, были проблемы и с учебой, и с работой… Если бы не родители… Мишка бы не выжил… А если бы не Сема, то, наверное, я – не выжила бы…
 Она аккуратно затушила недокуренную папиросу, положила бычок назад в коробку, поймала взгляд Михаила, невольно следившего за ее руками. Уголки ее губ  изогнулись  в горькой усмешке:
- Да. Да-да-да. Сема тоже нервничает  из-за этих моих лагерных привычек… А я никак не могу выкорчевать это из себя… - Она помолчала. Потом тяжело провела  рукой по лицу, по волосам, словно снимая с себя горечь.
- Куда–то мы ушли далеко от твоего рассказа.
Михаил подумал, что зря  он затеял этот неприятный для нее разговор.
«Зачем я суюсь в ее жизнь? Зачем выматываю ей душу. По сути, кто она мне! Чужая женщина. Случайная связь. Да, конечно, она мать моего сына. Но разве он мой!? И что она – мне!? Как тогда, так и теперь – это просто случайная встреча. Я мог бы и не встретить ее больше никогда. Тогда я бы даже и не знал ничего об этом мальчике. Жил же я спокойно, совершенно забыв о той, по сути дела, первой своей женщине. Странно,  что меня даже не мучила совесть. Ведь, по существу, я изменил Нюсе. Да ладно! Какая это измена! Если бы это была измена, я должен был бы испытывать хотя бы чувство удовлетворенной мести. Я должен был бы сказать себе, что вот так я отомстил судьбе и Нюсе за Вальку… За их Ангрен… А я просто забыл. Получается, Петька был прав, с его циничной, грубой простотой: «Сунул, вынул и ушёл». Ни тогда, ни сейчас она не пробудила во мне совершенно никакого чувства. Тогда хоть была простая скотская, мальчишечья похоть. А сейчас она, для меня  - чужая  женщина, владеющая моей плотью от плоти. Если бы не мальчик, я, наверное, опять тут же забыл о ней. Но и о нем мне не будет позволено даже  думать, не то, что видеть его, знать что-то о нем, чувствовать его своим. Не зря она сразу же поставила передо мной это условие: встреча - первая и последняя. Тогда  зачем? Зачем  судьба  все-таки столкнула нас? Чтобы я покаялся перед Нюсей? Чтобы я понял, как она страдала от моей ревности? Чтобы я знал, что у самого «рыльце в пушку»? Он решил, что не следует ничего рассказывать Нюсе. И не потому, что боялся её упреков, а потому что одному ему будет легче снова забыть обо всем.
Женщина помолчала, и вернулась к своему прерванному рассказу:
 - В Фирузу мы ехали сначала в пригородном поезде: Сема, Мишенька двухлетний и я. Попутчиком нашим оказался один дядечка, общительный такой, разговорчивый. Он сначала все поглядывал на нас, доброжелательно так, потом заговорил с Мишкой. Стал ему что-то рассказывать, в окно они вместе смотрели. Мы с Семой вышли в тамбур покурить, я быстро  вернулась, не хотела, чтобы ребенок оставался надолго с чужим человеком. А Сема остановился, чтобы уточнить у проводника  время  прибытия. Дядечка этот и спрашивает у Мишеньки: «А скажи-ка ты мне, дружок! Что это у тебя за скверная привычка: маму ты мамой называешь, а папу Семой, по имени? Это не порядок. Папу надо называть папой!» Заходит Сема. Мишка к нему кидается, садится к нему на колени и спокойно, как научили, говорит: «Папа, а я писять хочу». Сема в лице переменился. Поднял Мишу на руки: «Пойдем, - говорит, сынок » Вернулись они из туалета, и Сема сделал мне предложение. Вот так все и произошло. Однако, Миша, надо прощаться. Сема ждет нас у памятника Ленину. Спасибо за всё.  Прощай.               
               
                ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

- Миша! Миша, вставай!
- Ну что ты, Нюся. Я только уснул.
- Вставай. …
Он приоткрыл один глаз,  глянул на большие круглые стенные часы.
Третий час дня.
- Ню! Я еще только пять, нет… десять минуток. Ладно? – и снова свалился на широкую гостиничную кровать. Позволил сну окутать его сладкой дремой.
- Миша, проснись!
Он приподнялся, цепко ухватил ее за край легкого халатика, потяну к себе:
- Нюська! Имей совесть, я же в синагоге был до утра …
Она не поддалась его сонным рукам. Резко отстранилась. И он тут же провалился в сон.
- Миша! Я тебя прошу, послушай. Тут творится что-то ужасное…
Он  сел, не открывая глаз:
- Где творится? В гостинице? В ульпане? Где?
- Где, где! А ты где? Где мы все?  В стране случилось! Война в Израиле!               
Он вскочил, прислушался к тишине:
- Что случилось?
- «Малхама… Милхама» … Не знаю, как правильно. Но, по - моему,  это…Миша!  По–моему, это – война!  Да? Это  война!?
- Какая война. Тебе что-то приснилось?
- Миша! Да ты сам проснись! Господи… Куда мы приехали! Неужели  и вправду – война?
- Нюся! Сядь. Сядь, не бегай по комнате. Расскажи все толком.
- В коридоре  кричала горничная. Она кричала: «Милхама!» И плакала.
- Включи радио.
- Как будто мы хоть что-то поймем там!
- Элла не приехала?
Нет. На той неделе их учительница сказала, что все девочки остаются  в  интернате до Рош haШана*
- Маре звонила?
- Не, еще не успела.
- Позвони. А я схожу,  тут, напротив, в кафэшке есть один знакомый,  знает немного  русский. Если он еще там.
- Какая кафэшка! Йом Кипур! **
- Какой Йом Кипур, если война?
Кафе не работало, но Ронэна он все-таки нашел. У старой оливы собралось человек десять, мужчины говорили, возбужденно перебивая друг друга, размахивая руками. Михаил понял, что говорят о войне. В настоящем времени. Он уловил знакомые названия стран: «Мицраим» - Египет, – перевел он мысленно для себя, - Сурия…Ярдан… Сирия…  Что, Иордания тоже? А, нет,… кажется, эти только помогают… Кто еще помогает?» - Глупо и неуместно вспомнились хрестоматийные строки: «…шли от шестнадцати разных сторон».
- Ну, давай, Ронэн, объясни мне, наконец, что происходит?
- Есть  то, что мы все сейчас идем… и… как это по-русскому?… Будем  солдатами. Ты идешь?
- Конечно.
- Ну, давай! Иди к жене, к детям. Скажи им леhитраот.* ** Скажи, что акол иhиe беседер.****  Хеци шаа. Ну… эх зэ…как это…ну, Половину часу  тебе хватит? Идешь сюда. Едешь с нами.

*Рош –haШана  - (Иврит)  -  Еврейский Новый год
**Йом Кипур    - (иврит)    - Судный день.
***леhитраот. (иврит) - До свидания
****акол иhиe беседер. (иврит)   - все будет хорошо

В номере Михаил все-таки  включил радио. Прислушался к тревожному голосу диктора: Понял, что на севере, на Голанских высотах, – сирийцы, на юге, на Синае - Египет. Кроме дикторских голосов, улавливались еще разные обрывки торопливых высказываний кого-то, кого, Михаил не мог разобрать. Но все они говорили это проклятые слова: «мильхама», «кохот цава», «эзра». «Война, войска, помощь…» – автоматически переводил Михаил вслух. Нюся смотрела на него, ожидая еще хоть какого-нибудь перевода, потом вдруг сама стала улавливать:
- Миша, кажется, они говорят, кто помогает Египту и Сирии… Вот,  слушай, слушай! Ирак, да?… Алжир!? «Кохот цава ми*…» какую страну они еще назвали, Миша?
- Кажется, он сказал: « Деньги и войска из Мороко»
- Пакистан! Боже мой… Кувейт… Ты услышал?…
-  Все, Нюся, выключи пока. Скажи, ты к Маре дозвонилась?               
Нюся сказала, что дозвонилась:
- В этом  фельдшерском общежитии, слава Богу, недалеко от  дежурной оказалась уборщица, новая репатриантка, русская. Я кричу в телефон: «Русит! Русит!» Они  и позвали эту женщину. Женщина  сказала, что все студентки уже направлены в госпиталь, что туда уже поступают раненые, и  девушки будут там работать. Сколько они там пробудут – никто не знает.
-  А где госпиталь?
- Ну, откуда я знаю!? - она на мгновение закрыла глаза, из-под пушистых ресниц  выкатились две предательски большие слезы. Михаил утер их ладонью.
- Перестань, Ню! Девочки в безопасности…
Михаил прикидывал,  как сказать жене о своем решении  записаться в… «Как тут это называется? Фу ты, пропасть какая! Без языка, как дитя  малое! Даже подумать нечем!… в ополчение, что ли? Ну, в общем… В армию».
- Так. Ты вот что… Сейчас собери все необходимое, что тебе может    понадобиться в ближайшие сутки, возможно,  будет команда спуститься в бомбоубежище. Знаешь, где это?
- Да, нам показывали… Что значит «тебе»? А ты?               
- Если услышишь сирену, немедленно в убежище. Здесь об этом  предупреждают сиреной.
Нюся перестала   плакать, подозрительно посмотрела на мужа:
 - Миша! А ты?
 - В общем, не паникуй, делай все, как другие. Не забудь взять еды и воду.
- А ты?

* «Кохот цава ми…   (иврит)    войска из…
- А что я? Эти мужики едут сейчас в Тель-Авив, я поеду с ними.
- Зачем?
Михаил дунул на ее пушистые ресницы, в которых запуталась росинка слезы. Бабочки  потрепетали крыльями и снова разлетелись в стороны, по обеим сторонам тревожных  вишневых зрачков. Михаил прищурился. Он уже нашел подходящий предлог:
- Узнаю,  где этот госпиталь, где Мара… Ронэн поможет. Ты не волнуйся, я скоро. А если что, - позвоню оттуда. Где  моя куртка?
- Куртка тебе зачем?
- Ну,… Осень все-таки…
- Миша! Жара на улице! Ну что ты темнишь, Мишка! Куда ты собрался?
- Да никуда я не собрался, поедем на открытой машине, Ронэн говорит, в Израиле климат такой: днем жарко, а солнышко зайдет…
 Нюся покачала головой:
- Хватит врать. Не для того мы приехали сюда, чтобы ты под пули полез. И никуда ты не поедешь…   
Михаил открыл трисы, со второго этажа из окна гостиницы была видна дорога. К машине подходили люди с рюкзаками. Ронэна еще не было.
- Ладно, Нюся! Ты же знаешь, что поеду.
- Знаю…
Он обнял ее, щелкнул легонько по носу:
- Я скоро вернусь! Не паникуй. Пошел я. Не хорошо, чтоб ждали меня…

                ***
На призывном пункте они с Ронэном подошли  к столу, за которым сидел немолодой человек в военной форме.
- Имя, фамилия? – этот вопрос Михаилу  уже не надо было переводить.
- Сколько лет? – Человек военный в форме быстро записывал ответы левой рукой, держа карандаш совсем близко  к грифелю:
- Сорок два.
Следующий вопрос Михаил не понял. Военный поморщился, повторил вопрос Ронэну:
- Спрашивает, служил  ты в Армии?
- Кен,-  слово «да» Михаил знал еще в Ташкенте.
Дальше  оба они, офицер и Михаил, разговаривали не друг с другом, а с Ронэном:
- Что делал в Армии?
- В охране служил. Первый разряд по стрельбе…
Ронэн не знал, как это перевести дословно, сказал:
-  hу ёрэ тов*
- Тов меод. Кама шаним ата ба арец**? – спросил военный, не поднимая головы.
- Ты этот вопрос понял? Сколько лет в стране?
Михаил кивнул:
- Два…месяца, как это, Ронэн?…
- Ходшаим, - подсказал Ронэн.
- …ходшаим, - повторил Михаил.
Военный поднял голову, посмотрел, наконец, на Михаила, быстро встал из-за стола, протянул Михаилу руку, крепко пожал:
- Кол акавод! Тода.*** – и тут же быстро заговорил с Ронэном, поглядывая на Михаила. Тот слушал его, не перебивая. Перевел коротко:
- Он говорит, что ты – настоящий еврей. И говорит, иди пока домой. 
- Никуда я не пойду! Что значит «пока»?
- Он говорит, что без иврита с тобой будет то, что было со многими добровольцами в 1948 году…
- А что было?
- Балаган было! Понял? Иди домой. Мы сами сделаем… Без вас.
Михаил почувствовал, как кровь прилила к лицу.
Он схватил Ронэна  за ворот рубахи: 
- А ну, скажи, кто это «Мы сами»? И без кого это  «без вас»?
Офицер шагнул вперед, громко сказал, не обращаясь ни к кому:
- Еш мишеhу, шемедобер русит? ****
Из очереди ожидающих вышел  седой, мужчина,   с выправкой, выдающей бывшего военного, сказал: «Ани».*****
- Тагид ло акол, бевакаша.******
Седой мужчина кивнул головой, властно указал Михаилу  на стул у стены:
- Сядь. Офицер просит, что бы я  поговорил с тобой.
Михаил  понял, что не уступит ни офицеру, ни этому седому, даже если придется доказывать свою правоту кулаками.
- Не о чем нам говорить!
- Хорошо, пустить в ход кулаки ты успеешь всегда, но сначала, выслушай.
Михаил расслабился, прислонился к стене, уступая пристальному, спокойному взгляду седовласого человека. « Глаза, как спелые маслины», невпопад подумал Михаил.

* hу ёрэ тов - (иврит)  Он хорошо стреляет.
** Тов меод. Кама шаним ата ба  арец?  (иврит) - Очень хорошо. Сколько лет в стране?
*** -Кол акавод! Тода (иврит)  - Молодей. Спасибо!
**** -Еш мишеhу, шемедобер русит? (иврит) – Есть кто-нибудь, кто говорит по-русски?
***** -  Ани (иврит) - Я
******  -Тагид ло акол, бевакаша (иврит) – Скажи ему все, пожалуйста.

- Ты боксер? – Маслины были приглушённо-черные, без блеска, но почему-то казались пронзительно острыми, - боксер?
- Ну, есть немного…
- Я по твоей стойке сразу понял. Ладно, об этом позже. Сейчас вот что… Да сядь же ты! - он помолчал, подождал, когда Михаил все-таки сядет рядом, - Офицер предлагает всем, кто недавно в стране, писать диктант на иврите. Напишешь хорошо – возьмут, нет - не обижайся. В 48-ом, в войне за независимость, много добровольцев  полегло в первом же бою. Случалось даже – в своих стреляли. Команд не понимали. Страшное дело. Приказ есть: без знания языка не брать. Пойми, мы стране нужны не в качестве  пушечного мяса. …Поверь мне,  хватит еще и тебе… Думаешь, это последняя война? Не надейся!
- А тебя возьмут? – Михаил прикинул: «Мужику далеко за шестьдесят».
- Вряд ли… Мне под семьдесят. Но попытка – не пытка. Диктант мне писать не надо, я здесь еще с той войны… В сорок пятом прямо с Отечественной – и сюда… Опыт есть. Ну, если не в бой, то, может, на что другое сгожусь. Тебя Михаил зовут? Моше, значит, по здешнему. Красивое имя… Так что, диктант писать будешь?
- Писать буду, черт возьми! – Михаил  чувствовал, как  опять  нарастает в нем острое чувство недовольства собой  и желание доказать неизвестно  кому неизвестно что, - писать буду, - повторил он угрюмо еще раз, - только напишу ли?..
- Думаю, не напишешь. Слушай! А ты – упрямый, сынок! Люблю таких!  Знаешь что? Ты подожди меня, а? Я тут сейчас разберусь, насчет себя: нужен – не нужен, вон – очередь моя уже подошла, а потом мы потолкуем. Есть у меня к тебе – деловое предложение. Подождешь?
Михаил вышел на улицу, сел на траву, и только теперь вдруг почувствовал усталость, а вместе с ней обидное ощущение пустоты и ненужности. «Что–то вроде крушения иллюзий, - подумал он с издевкой над самим собой, - Рвался, стремился… Историческая Родина! А теперь Нюся плачет: Куда мы приехали? А мама…» В прошедший четверг он позвал ее в парк. Ему не нравилось, что она сидит целыми днями в своем номере,  читает эту странную газетенку «Наша жизнь», единственную газету в Израиле  на русском языке,  ни с кем не общается, не разрешает уборщице  наводить  порядок в своем номере: «Я сама! Я в состоянии убирать свою комнату»  Они прошлись по широкой пальмовой аллее, остановились напротив группы музыкантов, пристроившихся тут же на обочине  с причудливыми барабанчиками. Мама молча осмотрела каждого («Миша, они негры что ли?  Какие черные!») Иронически прищурив глаза, достала из  сумочки очки, без особого смущения пристально разглядывала музыкантов с ног до головы, дивясь их  браслетам на  руках и ногах, особенно поразилась   кольцам в  губах и в ноздрях, яркой цветистой  одежде. Она довольно долго слушала ритмичные звуки  их барабанов и непонятные  песнопения, смотрела, как извиваются  их темные тела в такт  музыке. Михаилу  даже показалось, что ей это нравится. И вдруг, совершенно не обращая внимания  на людей, стоящих рядом, она громко  произнесла: «И это тоже евреи?» И добавила уже тише, только для сына: «Слава Богу, что твой папа не дожил и не увидел всего этого». «Мама, да, они тоже евреи, только из Индии.  Мы – ашкиназийские, а они другие…» Михаил вспомнил это и подумал: «Выходит, что это мы – другие. Совсем другие! Иначе не кричал бы мне этот Ронэн, этот «наш не наш» еврей… О чем он мне  толковал?  Что кричал?  «Обойдемся без вас…?» Что он знает, этот Ронен! Он здесь родился, молокосос. Он – «сабра»*… А мы – «олим»**… Мы, выходит,  чужие? Сколько мытарств перетерпели, пока добились отъезда сюда! Там  мы были  чужие… Выходит, что и здесь  - не свои?» Михаил лег на спину, глядя в небо.
Солнце припекало совсем не по – осеннему. А небо было  высокое, и синее, как море. Мощный развесистый  эвкалипт, чем-то похожий на плакучие ивы,  растущие в  Ташкенте  на берегу городской реки Анхор, не шелохнулся ни одним своим  седоватым, продолговатым листом. Какие-то крошечные пичуги, темные, с  перламутровым переливом, суетились и мелодично попискивали в богатой кроне эвкалипта. «Корольки, что ли? - безразлично подумал Михаил. – А, нет!  Это колибри… Пищат себе… И война им нипочем… Прыгают, поют, радуются жизни… Ко - либ – ри! Надо же! Экзотика… Господи!  Неужели и вправду – колибри? Райские птицы! Эвкалипты, пальмы, огромные причудливые кактусы… Целые плантации золотых апельсинов, банановые рощи. Море! Я все это вижу…и, наконец, живу рядом со всем этим… Смотрю в это бесконечное бездонное  небо… И  я не радуюсь? Уже два месяца мы живем  на севере страны, в городке, который  сами выбрали. Гостиница - на склоне зеленой  горы,  поросшей лесом. Душ, лохматые, душистые полотенца, шампунь, столовая с обилием и разнообразием еды,  экскурсии по стране, эта заводная подвижная учительница иврита с ее артистическими способностями и умением втолковать значение слов людям, языка которых она не знает. Это не перестает удивлять!
Маме выделен маленький уютный номер рядом. Ульпан, но для пожилых  - с облегченной программой. Наши  девочки учатся… И я не рад?» Михаил все еще лежал на траве, но давно уже не замечал ни неба, ни птиц, ни причудливых кустов, полыхающих обливным малиновым цветением. Прошлое не отпускало его. Два месяца назад в Ташкенте он сходил с ума из-за бесконечных придирок, вопросов  и бесед… Больше года, почти с того самого дня, как подали заявление об отъезде,  они с Нюсей были безработными. Эллочку просто исключили из музыкалки.

* «сабра»  (иврит) – «сабрами» назывют родившихся в Израиле.
 ** «олим» (иврит)   - от «оле» - поднимается, так называют репатриантов.


Мара по ночам работала сиделкой в доме с тяжело больной женщиной и все время дрожала от страха, что  об этом кто-нибудь узнает. Прожить на эти деньги всей семьей было невозможно. А разрешения на выезд все не было. Эллочкино пианино они давно продали. Зато по совету двоюродного брата Изи, который прислал им  приглашение на въезд в Израиль,  Нюся вдобавок  к своей  скрипке купила гитару. Изя написал: «У нас тут скрипачей – навалом, а вот гитара – будет в самый раз.  Повальное  увлечение, все посходили с ума и хотят учиться  игре на гитаре.  Пусть Нюся срочно переквалифицируется».  Нюся сшила чехол, сунула в него новую гитару:
- Пойду к Енуковой. Все-таки  - бывшая одноклассница. Она теперь заведующая Домом пионеров. Там у них должен быть  детский кружок по изучению игры на гитаре. Посижу, послушаю, может, чему-нибудь научусь.
- С пионерами посидишь? – Михаилу не очень понравилась эта затея.
- Ну и что? Ну и с пионерами… Просто посижу, посмотрю, послушаю, - она помахала своими удивительными ресницами - бабочками и хулиганисто улыбнулась, - а что? Я способная! На лету схвачу. Ты сомневаешься?
- Я не в твоих талантах сомневаюсь, Ню! А в этой Енуковой…               
- А  чего в ней-то…?
- Как ее, говоришь, зовут?… Ивановна? Маша? Русская?
- И что!
- И к тому же, скорее всего, член Партии...               
- Мишка! У тебя на почве недоедания портится характер!
- Причем тут характер! Ты что, не видишь? Ничего не замечаешь? Вчера встретил на трамвайной остановке Сорокина Юрку, учитель физики, ну знаешь же ты его. Здороваюсь. А он, сделал вид, что не узнал. Отвернулся. И в первый попавшийся трамвайчик  заскочил…
- Ну и что? А я на днях с этой самой, с бывшей Марыной классной, как ее? Софьей Абрамовной … поговорила. Тоже встретились случайно. Так  уж лучше бы она меня не узнала. Начала шипеть… Миша, видел бы  ты ее физиономию… оглядывается! И как змеюка ползучая! Так и кажется, сейчас ужалит:  «Из-за вас, таких … предателей родины»…Представляешь,  что говорит? «из-за вас и на нас эта тень. Из-за вас и нам не верят…!»  Вот тебе и еврейка!
- Она и десять лет назад такой же была. Да и не только она… Понимаешь, Нюсь, они ведь сделали,  что хотели, со многими сделали! Они добились, что еврей стесняется или еще хуже – боится, что он – еврей. Понимаешь? Они хотят, чтобы все мы забыли, кто  мы… Чтобы  просто - «Советский человек»! Без веры, без рода, без памяти… Разговаривал я как- то в Ашхабаде, ну в пионерлагере, с женщиной одной…
-  С молодой?
- Нашего возраста…
- Еврейка?
- Да, так вот она…
- Красивая?
Михаил прищурил глаза и набычился:
- Фу ты, Нюська! Я тебе самую суть, а ты – с глупостями…
- Это не глупости, Миша! – Нюся вдруг стала серьезной, - А скажи, Только честно! Ты мне хоть раз изменял?
- Дура ты, Нюсь! – Михаил сказал  это  совершенно искренне. Он давно уже  решил для себя, что тот, двадцатилетней давности случай с Аннушкой  никакая это не измена… Глупая  юношеская случайность,  и, наверное, права была эта женщина, что сразу же оборвала даже слабую  надежду на новые встречи  с ребенком… Какой он мне сын! Та минутная  близость рядом с ним, пронзившая  сердце, она  в прошлом.  Однажды, лет семь назад, Михаил как-то  все-таки позвонил по запомнившемуся  телефону. Ему ответил туркмен на ломанном русском, что  такие тут уже не живут и что квартира эта уже давно принадлежит  ему, а где прежние жильцы,  он не знает. Так что, если это и была  все-таки измена, то … наверное, он должен себе ее простить, как давно простил Нюсе Коржа.
- Почему дура!? Знаешь, вот Машка Енукова… Она  с мужем живет… И точно знает что он ей изменяет. А живет…               
- А ты бы так смогла?
- Никогда!
- А как же она может?
- Она … Ну, в общем… Он райкомовский работник, она тоже в Партии…Тут …карьера, и ее и его…Ну и … благополучие материальное, дача. Престиж. Учеба сыновей…
Нюся, уже полностью собралась, посмотрелась в старое зеркало, 
- Ну, если пойдешь со мной, то идем. Ждет она. Пошли!
Енукова  встретила их на пороге старого, еще довоенного здания. Усадила на кожаный диван  в своем кабинете, налила  две пиалы зеленого чая. После июльской жары на улице  Нюся  с Михаилом с удовольствием утолили жажду. Мария Ивановна Енукова мрачно выслушала торопливый Нюсин рассказ о том, как их вызывали, какие вопросы задавали, как пугали, как уговаривали забрать заявления.
- На что же вы живете? – Мария Ивановна заварила в большом чайнике свежую порцию зеленого чая, разломила и положила на тарелочку перед гостями пахучую горячую лепешку.
- Доедаем Элкино пианино, - улыбнулась Нюся.
Енукова посмотрела на часы, села за свой тяжелый, черный стол, вытащила из ящика какую-т папку, полистала ее, машинально пожевала   кончик карандаша:
- Так! Ну, вот что. Ты Нюся, с завтрашнего дня зачислена в этот самый кружок, а Вы, Михаил Наумович, работаете у нас завхозом, наш в запое, это, считай, до конца месяца. Оформлять Вас не буду, а его зарплату отдам Вам. Когда он вернется,  поищем Вам еще какую-нибудь должность.
И нашла. Михаил работал садовником, охранником, режиссером драмкружка, фотографом. Он понимал, что она рискует. Но это была единственная возможность как-то дотянуть до отъезда. «Надо ей написать. Надо найти способ переслать ей  письмо, но чтобы этим не навредить ей, этой русской железной  партийной Марии Ивановне…»               
- Мошэ! Задремал, что ли? Мне казалось, я не долго…
 Недавний добровольный переводчик уселся рядом  на стриженую траву.
- Да нет, просто что-то вдруг… Ну, что? Взяли?
- На передовую не берут… Но в списки внесли. Вызовут, - он легко сел на корточки, протянул руку, - ну, давай теперь познакомимся по-человечески.
 Михаил ответил на рукопожатие седовласого,  с  удовольствием отметил уверенную упругость его руки:
-Данила Иванов, - назвался и тут же добавил, - знал, что удивишься, все удивляются. Я уже привык. Здесь меня называют Даном, зови и ты так. А фамилию я менять не собираюсь. Мама моя  в молодости вышла замуж за Иванова, тоже, между прочим, еврея по матери. Так вот и получилось, что появились в Израиле евреи по фамилии Ивановы. Слушай, ты кушать хочешь? Я – как… Пошли со мной к машине. Мне моя старуха  кое-чего завернула. Пожуем. Там и поговорим.
- Да не голодный я…               
- Ну, это ты брось, - Дан вытащил из багажника увесистую сумку, расстелил на траве чистое полотняное полотенце.  Аккуратно разложил на нем белый сыр, хлеб, овощи, фрукты, разлил в стаканчики от  большого термоса горячий пахучий чай.
 - Йом Кипур отменяется. Давай ешь. Ты что, дати?*
 Михаил не привык разговаривать на эту тему с малознакомым человеком, хотя Дан был ему явно симпатичен.  Он молча взял хлеб и сыр. И разу почувствовал, что здорово проголодался.
- Ты здесь с семьей? Где остановился?
- Жена, мать. Две дочери. Пока в закрытом  ульпане, а потом… Не знаю еще.
- Дочки большие?

* Дати (иврит) - религиозный.
- Эллочке 14. Ее взяли в интернат, учат ивриту, и остальным предметам по программе. А Маре 20. Она подтверждает свой диплом медсестры. Жила в общежитии, тоже иврит учит. А сейчас их куда-то определили, в какой-то госпиталь. Жена звонила… Но ей не сказали куда…
- Ты не волнуйся. Госпиталь наверняка в безопасном месте. Может, она уже позвонила твоей жене, сказала, что все в порядке? Так … Слушай, давай-ка я тебя подброшу в твой закрытый ульпан, по дороге и поговорим. Дело у меня к тебе. Важное дело, поверь.
- Если дело, давай, говори здесь. А в гостиницу мне еще рано,  еще диктант буду писать.
Неожиданно Дан расхохотался. Он откинул голову, хлопал себя по животу и смеялся так заразительно, что Михаил тоже не удержался от улыбки. Дан насмеялся  в свое удовольствие и удовлетворенно в последний раз  хлопнул себя по  тощему животу:
- Вот это по-нашему! Ты, парень, откуда, такой упертый? Ты не  москвич, часом? а? Не земляк мой?
- Из Ташкента я… Что смешного-то?
- Из Ташкента? Сам я там не бывал… А вот еврея одного,  ташкентского, знавал. Воевали вместе. Хороший парень, Левка. На вид – скромняга, мямля даже. Но это – пока не в деле. А  в критические минуты – кремень мужик. Смелость у него была… отчаянная какая-то, безоглядная. Для него главное было, знать, что  - прав. Он за эту правоту, вот как ты, … стоял…насмерть.
- Погиб он?
- Почему погиб? Нет. Мы в Польше Победу вместе встретили. Я, Левка и еще один парень, Левкин напарник, можно даже сказать, друг его наипервейший. Только я из Польши деру дал… Были у меня причины… Личного, понимаешь, характера. Как-нибудь расскажу, я в Палестину рванул… В 45-ом… А    эти двое – по домам. К женам своим, к детишкам… Так! Ну, давай, в машину, Моше! Хватит дурака валять. Диктант ты все равно не напишешь, только время потеряешь. А я  тебе хочу работу предложить! Классная работа, поверь.
- Какая работа?
- Э, брат! Садись. Поедем, расскажу. И учти: ты сейчас -    безработный. Так? А в Израиле от хорошей работы отказываются только в трех случаях. Первый – если ты лодырь, второй – если дурак, третий – если нашел еще  лучше.
Михаила не отпускала досада:
- А все-таки Вас взяли?
- Давай, парень, говори мне «ты». Отвык я «Выкать». Меня взяли не потому что я давно в Израиле и даже не потому, что с ивритом у меня акол беседер, все хорошо!  Профессия у меня военная такая, что возраст не причем.
- Это какая же?
Дан улыбнулся, скосил глаза от дороги на Михаила:
- Ишь ты! Все ему расскажи. Давай-ка все по порядку. Сначала о главном. Живу я сейчас в Петах – Тикве. У меня частная школа. И не простая. Спортивная. Я как узнал, что ты боксер, сразу решил, что именно этого в моей школе и не хватает. Знаешь, в Израиле  бокс – дело совсем новое. На нуле, можно сказать. Вот если мы с тобой поднимем это, считай,  что большое дело сделаем для Страны. Поверь мне,  это важнее, чем погибнуть в первом же бою по причине незнания языка. Перебирайся с семьей в наш город. У жены какая профессия?
- Преподавала музыку.
- Фортепьяно?
- Вообще-то скрипка. Но может и на гитаре.
- Идет! Попробуем набрать класс для гитаристов, а не наберем, введем факультатив, может, наши спортсмены и на гитаре захотят учиться. По рукам?
- А какая зарплата будет?
- Наш человек! – засмеялся Дан, - да ты, брат, на оле хадаш*  и не похож! Ему работу дают! А он тут же быка за рога: «Сколько?» Правильно! …Ну, пока по минимуму… А пойдет дело, прибавлю.
-Дан…, - уже у самого кибуца, когда они обменялись  телефонами и адресами, Михаил наконец решился все-таки сказать то, о чем молчал всю дорогу, - странно мне это… В стране война, там, на Голанах и на Синае погибают наши парни… Наверняка… Страна в опасности…
-…а  мы о деньгах договариваемся… Это ты хотел сказать?
- Это, Дан.
- Ну, так я тебе отвечу. Такая у нас с тобой Страна, Моше. Не первая эта война. И не последняя. Кому положено воевать, тот воюет. У меня два сына. Оба там. А мы с тобой, если верим в нашу победу, жить должны. Жить и думать о детях, о женщинах, о стариках. Разве мы о деньгах говорим? Мы о будущем твоей семьи говорим. Ну, а что такое – Страна? Это наши семьи, это твои девочки. Это мои ребята, и мои ученики, которым я ищу хорошего учителя. Они вырастут и солдатами станут. Страну защищать будут. И семьи, свои и наши. Здесь так и надо жить, парень. Собака лает,  караван идет. Потребуется – все встанем. А сейчас для нас  главное – жить и верить.
- На пороховой бочке… жить…
- Да. И этому надо научиться. Самому научиться и детей научить.  Это, Моше,  - цена свободы. Нашей, еврейской, свободы.

*оле хадаш  (иврит) – новый репатриант

                ГЛАВА  ПЯТАЯ

Война закончилась через три недели.
Мара продолжала работать в госпитале. Она звонила, иногда приезжала на шаббат. В первый же ее приезд Михаил резко почувствовал, что его девочка стала  взрослой. И дело совсем не в том, что ей уже двадцать. Она похудела, даже как будто стала выше за эти пару месяцев, похорошела. Особенно ей шла новая прическа. Светлый, но не рыжий, как у Михаила, а  молочного цвета, и не кудрявый, а гладко прямой волос, коротко постриженный, оголял ее тонкую  девичью шейку. Это делало ее трогательно беззащитной  и в то же время изящно раскованной, гибкой. В ней появился загадочный шарм, но временами в ее глазах вдруг мелькало  что-то обнаженно резкое и даже жесткое. На  Нюсины  расспросы  о работе Мара  чаще  всего просто отмалчивалась, иногда отшучивалась.  Она перестала спорить по пустякам с младшей Эллочкой, которую тоже не очень часто, но все-таки отпускали из интерната  к родителям  на шаббат. Однажды Нюся случайно  узнала,  что Мара  была у Эллочки  в киббуце, где располагался интернат:
- Мара, что ты там делала в ее интернате? – Нюсю в общем-то обрадовало, что старшая дочь навестила сестру, но ее удивило, что Мара даже не заикнулась об этом родителям.
- Так! Уладила кое-какие проблемы.
- У  Эллы проблемы? А почему мы об этом не знаем?               
- Потому что все уже «беседер».
- А что было? Мара! Мне не нравится, что ты стала такая скрытная! Михаил увидел этот,  уже знакомый, металлически –  холодный  блеск  в светлых,  янтарных глазах дочери. «Заводится быстро, - подумал он, – как я. Но сдержанна! Это уже чисто женское, Нюсино.» Он понял, что надо помочь Маре. Не хватало еще, чтобы между его девочками пробежала черная кошка бабьих амбиций. Раньше, когда Эллочка была маленькая,  он справедливо упрекал себя, что в семье поневоле уделялось больше внимания и любви младшей. Теперь он почувствовал, что Мара стала ему ближе и дороже всех в семье. «Что, ближе Нюси? - ревниво и придирчиво оборвал он себя  и мысленно выругался, - Вот идиот! При чем тут Нюся? А при том, - возразил ему его неугомонный внутренний противник, - притом, что ты, сам того не замечая, уже в который раз в их маленьких стычках и спорах принимаешь сторону старшей дочери, хотя хорошо понимаешь, что та не всегда права! Вот и сейчас! Разве мать не  должна знать о проблемах дочерей – в  первую очередь?  И сейчас следует поддержать Нюсю!»
- Ню! Ну, что ты прицепились к девчонке! Разве между сестрами  не может быть маленьких секретов?
К своему удивлению, он увидел, что Нюся не обиделась, наоборот, она, словно, даже была довольна:
- Ну! Спелись! Двое на одну? Да? Ладно, Мишка! Я тебе это еще припомню!
Чтобы скрыть довольную улыбку и сыграть роль рассерженной матери и супруги, Нюся резко повернулась, намереваясь уйти в ванную комнату. Карман её халатика зацепился за дверную ручку, крепкий сатин напрягся, раздался хлопок, и все пуговицы от халатика разлетелись в разные стороны. Одна угодила Михаилу в лоб.  Он кинулся к жене, свирепо рыча, и пока она  не успела запахнуться, он увидел ее красивое, не прикрытое нижним бельем тело. Михаил, не успев опомниться, схватил  Нюсю на руки, уткнувшись лицом в ее грудь. Любимый аромат ее тела на миг обволок сознание дурманящей дымкой.
- Мишка! Ты с ума сошел!? – Она, смеясь, откинула голову. Косынка  соскользнула с ее пышных волос. А он забыл, что они не одни. Он кружил ее и целовал лицо, шею, грудь. 
- Миш! Ну Миша! Опомнись, дурачок! Мара же тут!   
Он остановился на миг, оглянулся на дочь, увидел ее восторженную физиономию, поставил Нюсю на ноги и поцеловал долгим настоящим поцелуем:
- А что мне Мара? Мара - наша дочь. Большая, взрослая дочь, - он бережно и заботливо запахнул Нюсин халатик,  нащупал у нее за спиной поясок, завязал его аккуратным бантиком у неё на животе, - иди сюда, Марчик!
Он притянул дочь к себе, обнял их обеих:          
- Родные мои девчонки! Как я вас люблю! И не смейте ссориться! Слышите? И вообще! Я сейчас… как это, Мара, на иврите? Ани мэт ми раав. - Умираю с голоду. Так? Марик?               
Мара сказала «нахон! – правильно», обняла родителей тонкими руками и, соединив их головы, наклонилась, поцеловала обоих одним поцелуем. «Господи, - подумал он, - какая  длинноногая, высоченная! Когда выросла?» Нюся пошла в спальню переодеться. Потом они стали наскоро накрывать на стол. Мара принесла из кухни тарелку с сыром. Присела на минутку к столу:
- Пап, я маме не рассказала… Я просто не хочу, чтобы она нервничала. Понимаешь? У Элки в комнате – мыши. А она их панически боится. У нее иврита не хватает. Она учительнице сказала, та пообещала что-то и ничего не сделала. Элка мне звонит и плачет, говорит: «Я в этой яме больше не хочу жить». И еще… У нее проблемы с одноклассницами. Они ее дразнят. Смеются над ее ивритом. По возрасту Элка младше их всех, ее же приняли на два класса выше по ее подготовке. А они там все уже восьмиклассницы, здоровые сисястые кобылки, а наша – воробей, с музыкальными пальчиками…  Там ведь киббуц. Там, между прочим,  и за коровами ухаживают … А наша не успевает. Ей кроме основных уроков, надо еще все на иврите учить. Ну, я туда поехала… И навела там …шороху. Так что, я все это маме стану рассказывать? Чтобы она ночи не спала? Я и сама справилась. А мама меня все за ребенка держит… Контроль, как на границе… узурпаторша какая-то… Меня это просто бесит…
Он снова увидел желтую сталь в ее глазах:
- Стоп, девушка! Не заводись! Разберемся. Иди пока, помоги  маме.
- Я тебе потом еще кое-что скажу, па. Один большой-большой секрет!
- Договорились. Иди! А то мама хватится, что тебя нет. Опять обиды начнутся.
- Ладно, иду, - она легко двинулась на кухню, потом вдруг от самой двери резко вернулась:
- Папка! У меня есть парень! Вот такой парень! И… кажется… Кажется, я его люблю.
Не дожидаясь реакции отца, она упорхнула к Нюсе.

                ***               
Уже две недели Михаил ежедневно звонил Дану. Телефон никто не брал. Нюся добросовестно штудировала иврит, часами играла на гитаре все, чему научилась у Енуковой. По вечерам они делали уроки вместе. Михаил удивлялся ее способности быстро схватывать суть текста, разбираться в хитросплетениях ивритских биньянов*, угадывать несуществующие огласовки**. До него все это доходило с трудом. Единственное, что немного помогало ему – залежи выученных в детстве молитв. Он встречал знакомые слова, которые запоминал когда-то с голосов Соломона и родителей. Переосмысляя их,  он, к своему удивлению, только теперь понемногу стал понимать смысл того, что пронес сквозь жизнь. Однако, молитвы, как сказала их учительница  («мора»), – это   высокий иврит. А для повседневной жизни нужен обыкновенный, так сказать, «уличный»  язык. Возможно даже, язык – «шука» (базара)  Его по книгам не выучишь.
- Ну и что мы тогда делаем здесь, в ульпане? – Михаил все больше склонялся к мысли, что надо ехать в Центр страны, искать работу, думать о жилье.         
- Почему в Центр? Чем тебе здесь, на севере, плохо? Здесь Мара не далеко, до Хайфы – рукой подать, и то она не каждый шаббат приезжает к нам… 
Михаилу очень хотелось рассказать Нюсе  о том разговоре с Марой.
Рано утром в воскресенье он пошел проводить дочь на первый автобус.

* Биньяны (иврит) - группы глаголов, объединённых по построению и спряжению.
** Огласовки – в иврите нет гласных, вместо них под согласными иногда пишутся значки, означающие звуки «а»,  «э» «у» и т. д. Но обычно они отсутствуют.

- Марик, то, что ты вчера сказала, это … у тебя серьезно?
- Думаю, да, пап
- Расскажи о нем.
- Он к нам в госпиталь поступил. С тяжелым ранением. Бредил. Смешной такой: на трех языках бредил. Девчонки рассказали, я не поверила.
- На каких трех?
- На идиш, на иврите и еще на каком-то, девчонки не могли понять, я тоже не поняла сначала, а потом один парень, репатриант из Средней Азии, говорит:  «То ли казахский, то ли узбекский…» Но не узбекский, это точно. Я узбекский помню…
- А на русском он, что же, не говорит?
- Почему! Очнулся  - заговорил на русском. Вот и, что любит  меня, тоже на русском сказал.
- Так он из наших краев? Родители тоже здесь? Или он один?
- Один. Мама и отчим остались в Советском союзе, а он приехал сюда с бабушкой. Деда они похоронили. Так он перед смертью наказ дал: «В будущем году – в Иерусалиме». Бабушку спокойно выпустили, а  за внука пришлось повоевать. Помогло только то, что у  матери
откопали тюремное прошлое. Бабушка внука усыновила и увезла его с собой. Он в 14 лет сюда приехал. Здесь военное училище закончил… А недавно  он  похоронил бабушку.
- Мара… А ты не торопишься, дочура? А? Что-то уж быстро как-то это все…
- Это тебе кажется, папка, что быстро… А там… когда и смерть, и боль… там время – другое, совсем другое. Понимаешь?
Она смотрела на него из - под прямой белобрысой челки, вечно спадающей на глаза… Такая взрослая, такая искренняя, такая беззащитная перед нахлынувшим на нее внезапным чувством к человеку, которого Михаил еще не знал, но уже чувствовал, что он для него должен стать таким же близким и важным, каким стал для дочери.
-  А маме скажем?
- Попозже, ладно? Ты не думай, я ее очень люблю! Но она… Я… Понимаешь? Она думает, что я еще ребенок… Ей надо привыкнуть, что я уже – не только ее дочка… Я – человек, у которого может быть своя жизнь. Понимаешь? А она хочет жить и думать, и все решать – сама за меня. Когда ребенок рождается, перерезают пуповину, которая связывает его с матерью. И  все! Только что он был частью ее, а теперь  - она это она, а ребенок – это уже другой человек. Вот… А с мамой все так происходит, словно эта пуповина еще не перерезана.               
Михаил понял, что в чем-то Мара права. Но ему хотелось убедить дочь, что даже после того, как эта самая пуповина и перерезана, все равно  связь – не  прерывается…
- Все равно, семья – это одно целое, это один организм, по которому течет одна кровь, одна общая жизнь… Поэтому  если ребенок уколол палец и ему плохо, то больно не только ему, боль отдается, чувствуется  всем  этим самым единым  организмом… Ты это понимаешь?
Она уже села в автобус и все еще ничего не ответила. Только помахала ему рукой. Он успел увидеть, как она улыбнулась и убрала с глаз прямую непокорную челку, цвета белой соломы.      
 Михаил не стал говорить ни о чем Нюсе, и это неприятно томило его.
- Нюся, «Сохнут»* дает нам жильё, пора решить, что выберем.
Она упорно не хотела ехать в Центр.
- Ты пойми, в Центре быстрее найдем работу. Заберем Эллу из интерната, пусть живет в семье. Дан говорил, что можно даже найти частную школу, где преподают на иврите учителя, знающие русский. Ей будет гораздо легче начинать там.
Нюся сдалась не сразу:
- Частную школу мы не потянем, а Дан… Где он, твой Дан? Наобещал и пропал.
- Он позвонит. Вот увидишь.
Дан позвонил.  Через несколько недель Михаил стал преподавать физкультуру в школе, хозяином которой был Дан. Михаилу дали справку о  том, что он уже работает, и его семье тут же предоставили временно бесплатное (на два года) жилье: трехкомнатную квартиру на третьем этаже. Затем из складов для репатриантов им привезли огромные ящики с мебелью, с постельным бельем и всеми вещами, необходимым для нормальной жизни. Маме и Эллочке отвели спальню побольше, вторую, поменьше, заняли Нюся и Михаил. Комнату, отгороженную  от кухни легкой выдвигающейся дверью, они по ташкентской привычке называли «залом». Здесь повесили портреты Наума Вайнлиба, Нюсиных родителей и Соломона. Мама тут же вынула из своего саквояжа подсвечник для шаббатних свечей. Рядом с диваном, напротив стола, Нюся потребовала поставить стеллаж, куда она немедленно расставила ноты и те немногие книги, которые им позволили  вывезти из Ташкента. По обеим сторонам они вбили два больших гвоздя и повесили на них  прямо в чехлах скрипку и гитару. С первой зарплаты купили маленький телевизор в рассрочку. Каждое утро Михаил и Элла отправлялись в школу. Элла – учиться, Михаил – преподавать. С учениками особых проблем не было. Он сумел увлечь мальчишек своим любимым делом, быстро выучил необходимые команды, спортивные термины, в остальном помогли жесты и личный пример. Тяжелее было в учительской. Каждое утро директор школы с улыбкой приветствовал нового учителя неизменным «Бокер тов, Моше! Ма нишма?» Михаил поспешно улыбался в ответ, на директорское

«Сохнут»*  (иврит) -  Международная сионистская организация.
«Доброе утро, как дела», бодро отвечал: « Акол бэсэдэр» и, панически боясь, что с ним начнут говорить еще  о чем-нибудь, а он не поймет, - быстрым шагом ретировался во двор, якобы подготовить к уроку инвентарь. Это унизительное состояние повторялось ежедневно, и  чувство ущербности не покидало его целый день. После работы он торопился домой в жилье, которое постепенно, день за днем стараниями женщин превращалось в уютное семейное  пристанище, где он чувствовал себя легко  и уверенно.               
Нюся тоже устроилась на работу в ближайший склад. Там она работала на сортировке товаров и быстро продвигалась с ивритом благодаря общению с товарками. Дома она старалась, как можно чаще, разговаривать с дочерью на иврите. Ее музыкальный  слух, женская интуиция и хорошая память позволяли ей быстро улавливать особенности интонаций  и произношения. При минимальном запасе слов она умудрялась ловко управиться тем, что знала и в магазинах, и в поликлинике, куда поставила на учет всех членов семьи и водила свекровь то на общий анализ крови, то на регулярные проверки, которые требовал врач. Она настойчиво уверяла Михаила, что ему уже пора «открыть рот»:   
- У тебя запас слов намного больше моего. Но ты не можешь преодолеть себя! Уверяю тебя, надо только побороть свою скованность  и заговорить! И тогда, вот увидишь! Ты будешь говорить!
- Да не выдумывай ты, Нюся, нет у меня никакого запаса слов!
- Как же нету! Вспомни! Когда нас Дан повел в новый банк открыть новый счет, что было? Ну?
Было какое – то наваждение: Дан вызвался помочь супругам. Он разговаривал со служащей, давал ей необходимые сведения, уточнял имена и всякие другие формальности. Вдруг «пкида» (служащая) попросила прощения и отошла зачем-то к другой кабинке, где сидела такая же девушка, служащая банка, с другими клиентами. Дан воспользовался паузой и выскочил покурить. «Я – мигом! Только разок затянусь!» Пкида вернулась, а Дан все еще «разок затягивался».
- Ло хашув, - сказала пкида, - Боу намших!
Михаил растерянно и почти машинально сказал Нюсе:
- Она говорит: «Не важно. Давайте продолжим»…
Дан давно уже вернулся и стоял, стараясь не дышать, за спиной  у супругов, Михаил, боясь, что пкида рассердится и прогонит их из кабинки, напряженно, но довольно точно переводил все, о чем спрашивала служащая. А отвечала Нюся. Когда почти все было закончено, и он поставил свою подпись под их совместным семейным банковским счетом, пкида улыбнулась и сказала Дану, глядя поверх голов своих  клиентов:
- hу акол мевин! Лама hу ло медобэр?
- Он все понимает. Почему он не говорит, - машинально продолжил переводить Михаил, невольно поднял голову вслед за взглядом  пкиды… И тут же почувствовал, как густо покрылся краской, от шеи до самой макушки своей рыжей коротко стриженой  кудрявой головы. Служащая  отдала им папку документов, пожала ему, растерянному, счастливому, руку, совсем не официально, дружески сказала, что рада будет видеть их семью в их новом банке и подарила новенький  словарь «Иврит – русский»:
- Матана ми haбанк шелану.*
И только на улице, когда, прячась от жары, которая все еще, не смотря на ноябрь, не спадала, они уселись на зеленый газон под раскидистой оливой, Михаил всерьез налетел на Дана с упреками. Но Нюся умело укротила вспыльчивость мужа:
- Вы только не очень смейтесь, я вам сейчас расскажу  вчерашнюю потешную историю. Не смейтесь, потому что надо мной уже хорошо посмеялись мои дочки и свекровь. Я пошла в магазин купить резиновые перчатки для кухни. «Экономика» - сильнейшая хлорка, ест руки так еще! А ванну отмывает хорошо. В общем, прихожу я в магазин и не нахожу этих самых резиновых перчаток, хотя знаю, что они просто обязаны быть именно в этом магазине. Подходит ко мне продавщица и предлагает помочь, спрашивает, что я ищу. А я  в панике вдруг понимаю, что я забыла, как на иврите перчатки…
- Кфафот.
- Умник! Где ты тогда был!? Теперь-то я и сама знаю, и уж, поверь, не забуду! А в тот момент – вылетело слово – и все. Про «резиновые» я уже и не говорю, этого слова я и не знала. Вот стоим… Она смотрит на меня, я – на нее… и вдруг меня осеняет! Я вспоминаю, как наша учительница в ульпане учила нас объяснять иврит – ивритом же. Мол, забыли слово – не тушуйтесь, постарайтесь заменить его –  другим словом… Ну вот я и ляпнула, заменила, так сказать! «Ани цриха гарбайм шел ядайм…»* *
Дан заразительно захохотал:
- И что продавщица? - мрачно уточнил Михаил, - и не выдержав, улыбнулся.
- И глазом не моргнула, сказала: «Рэга!» и через эту «рэгу – мгновение» принесла целую корзину всевозможный перчаток, в том числе и резиновых.   
Михаил понимал, что Нюся права, но «раскрыть рот» не удавалось. Однажды он узнал, что с легкой руки директора, в школе его прозвали «Мистер акол бэседэр».
- Ну, а что ты хочешь?  - не унималась Нюся, когда он рассказал ей о прозвище, - что ты хочешь, если за все это время, как ты у них работаешь, они не услыхали от тебя ничего, кроме: «Все хорошо»?

* Матана ми haбанк шелану (иврит)  - Подарок от нашего банка.
** «Ани цриха гарбайм шел ядайм…» (иврит) -  «Мне нужны носки для рук»

Михаил умчался не столько из-за клички, сколько из-за того, что он не мог поговорить с директором о самом простом: в школе не хватало перчаток для бокса, элементарной «груши» для тренировок, наконец пора уже было соорудить для ребят хоть какой-нибудь импровизированный ринг. Хотелось поговорить и о том, что ученики на уроках не выполняли самые простые правила не только дисциплины, но и обыкновенного, общепринятого уважения к учителю. Его бесили опоздания с перемен, он не мог смириться с тем, что его подопечные запросто, когда им вздумается, уходили посреди урока в туалет. А однажды он  просто оторопел, когда  один самый неуклюжий и ленивый парнишка вдруг отказался от разминки, спокойно сел на мат, достал из рюкзачка увесистый кусок булки, начиненной какой-то травой, кусками мяса, политыми красной пастой - и спокойно стал уписывать все это прямо во время урока. Михаил позвонил Дану, гневно выложил ему все претензии. Дан слушал внимательно и терпеливо. Соглашался, поддакивал, напоследок сказал твердо и спокойно:
- Ты прав, Моше. Ты педагог и тебе есть с чем сравнивать. Через неделю будет педсовет. Надо поставить все эти вопросы – ребром. Давай, парень! Вперед! Ну, пока!
Михаил снова набрал его номер:
- Дан! Что-то сорвалось? Нас разъединило…
Дан засмеялся в трубку:
- Моше! Ты живешь еще «там»? Запомни, здесь такого не бывает.
- Не понял! Так это ты сам положил трубку?
- Да. Я считал, что разговор закончен. Нет?
- Нет! Ты же хозяин этой школы! Тебя не волнуют её  проблемы?
- Почему не волнуют? Очень даже волнуют.
- Так ты придешь на педсовет?
- Хорошо, приду. Но учти, Моше, я не педагог. Я – только хозяин. Педагог – ты! Понял меня?
Теперь Михаил сказал: «До свидания». И первым повесил трубку. До педсовета оставалась неделя. Его тревогу и растерянность внезапно отодвинуло на второй план неприятное событие. Нюсю уволили со склада.
- Причину сказали? – спросил Дан, когда Нюся позвонила ему и рассказала о случившемся.
- Сказали…Но причина, Дан, потрясающая!
- Ну!
- Потому что у меня – высшее образование…
- А у тебя – высшее…?   
- Консерватория.
Дан помолчал, покашлял в трубку:
- …Тогда все правильно. Они не имеют права держать профессионала на черных работах. Не переживай, Нюся, мы что-нибудь придумаем. Дай трубку Моше.
Михаил махнул рукой:
- О чем говорить!? Дур. дом какой-то! – Но трубку взял.
- Через два дня, если позволишь, я заеду к вам. – Дан говорил бодрым голосом, но Михаил почувствовал его неуверенность.
- О чем разговор! Мы будем рады. Приезжай.
Через два дня Дан позвонил снова и сказал, что приехать не сможет:
- Дела, Моше! Потерпите еще пару дней. В йом хамиши буду  точно!
- В четверг приедет… - ответил он на молчаливый вопрос Нюси.
- Ну и что? Ну, приедет! Что, он нам - нянька? - Нюся была на взводе, - надо что-то делать самим!
Она попросила у свекрови газету на русском языке, отыскала страницу с объявлениями, засела за телефон. К вечеру не осталось ни одного объявления. Везде – отказ.
- Ничего! – она упрямо закусила губу, - ничего, будет новая газета,  буду звонить, звонить… Не может быть, чтобы мне не повезло.
- Конечно! – Михаил в который раз подивился: до чего же она молодец! Случись с ним такое, он бы паниковал и злился               
- Конечно тебе повезет! Нам не может не повезти!
Он обнял ее за плечи, мягко, но настойчиво отобрал газету: 
- А мне-то как повезло с тобой, Ню! Я иногда думаю… Ну, как бы я жил без тебя? Каким бы я стал? Я без тебя, наверное, превратился бы… в злобного, трусливого паникера… Вот скажи, ты веришь, что мы с тобой прожили вместе уже больше 20 лет. Веришь?   
-  А ты веришь?   
Она распахнула окно.  Ночная прохлада хлынула в комнату.
- Скоро начнется сезон дождей… Миш, скажи,  у тебя есть от меня тайны?
- Может и есть… Разве человек может вывернуть свою душу до донышка?  Все равно остаются какие-то укромные уголки, о которых не только другому, себе и то не признаешься… Разве я не прав?
Она не ответила. Запрокинув голову смотрела на полную луну и на звездное небо:
- Здесь звезды другие,  Миша? Да? Не такие как в Ташкенте?                - Почему другие? Вон, смотри – Кассиопеи. А вон там – Медведица… Ню, а у тебя твои тайны – очень страшные?
Она не оторвала взгляда от луны:
- А если – страшные, ты меня разлюбишь?
- Никогда! Я однолюб.
Он наклонил голову к глубокому вырезу на ее домашней кофточке. И сразу же радостно почувствовал томное напряжение в паху  и знакомую хмельную отрешённость от реальности…
- Нет! Это безобразие! – Они вздрогнули от неожиданности. За спиной стояла Элка в ночной рубашке, с распущенной  до плеч рыжей копной волос, - Мне уже 14 лет! Я – большая! Меня, как маленькую, укладывают спать чуть только упадет солнце… А сами … Я все видела! Целуйтесь на здоровье! Но учтите, от этого бывают дети, а у нас, между прочим,  только три комнаты!
Михаил сгреб в охапку свою просвещенную  дочурку и с хохотом повалился вместе с ней на диван. Нюся села рядом:
- Откуда у тебя такие исчерпывающие сведения? - Она старалась говорить серьезно.
- С миру по нитке! Наша учительница, между прочим, настойчиво рекомендует нам разговаривать на эти темы с мамой или с бабушкой или со старшей сестрой…
- И с кем же ты беседуешь?
- Элла вздохнула. Я с бабулей пробовала разговаривать, она … Пап, ты не обижайся, я знаю, что грех говорить о бабушке плохо…Я ее очень даже люблю… Она такие вкусные печет сувганиёт, даг* здорово готовит.  А «марак»* только у нее так вкусно получается. И вообще она добрая и «яфа мэод»**. Но она все-таки… «ло модерни***…» Маме все время некогда… так  «ма лаасот?»**** У меня уже есть подружки…
- Элла! -  Михаилу расхотелось смеяться, - послушай, дочка! О том, что тебе делать, мы поговорим чуть-чуть позже. А сейчас у меня к тебе очень важная просьба…
- Что? Сейчас скажешь: «Иди спать?»
- Не перебивай! Если ты уже такая большая, то имей терпение и такт выслушать отца, - он сказал это мягко, но  настойчиво, - спать ты пойдешь, но после того, как мы поговорим, ты сама этого хотела. Хотела?
- Хотела…
- Я вот о чем: мне очень приятно и радостно, что ты сроднилась с ивритом раньше меня и даже плотнее, чем мама. Но я тебя очень прошу: если ты говоришь на русском, говори только на русском. Не хочешь? Говори на иврите. Знаешь? Мне одинаково дороги эти язык, как и  идиш, на котором ты иногда  болтаешь с бабушкой, особенно, когда хочешь подлизаться и получить субботнюю денежку…
- Ну, папа!

* «Сувганиёт, «даг» «марак» (иврит) – соответственно: пончики, рыба, суп.
** «Яфа мэод» (иврит)- Красивая очень.
*** «Ло модерни» (иврит)- Не современная.
**** «Ма лаасот» - Что делать.

- Ладно, не обижайся, я шучу! Хочу, чтобы ты не забывала свой родной язык. Элла! Поверь мне, это драгоценное богатство. Не теряй его. И не засоряй. Не засоряй!  Вот это моя к тебе просьба… Хорошо? 
-  Хорошо!  А теперь: «Иди спать»?
-  Нет, а вот теперь спать пойду я, а ты с мамой посекретничай. Она тебе расскажет больше, чем твои подружки.
- Я с подружками как раз про это и не говорю! 
- А с кем говоришь? – Нюся потянула ниточку разговора в свою сторону.
- Ну, например с Марой! Она моя старшая сестра. И она не «ло модер…» Ой, я забыла… Ну, как это по -  русски? Когда не боятся говорить про это…? Она не …
Михаил уже  у двери к спальне бросил ей слово, как мячик в детстве, неожиданно, но вовремя: 
- «Не ханжа, Элка! Есть такое выразительное русское слово: «ханжа»! 
- Да! Она не ханжа. Она мне рассказала, что у  неё парень есть! И она его любит!
Михаил подумал, что, пожалуй,  рано оставлять Эллу наедине с мамой. Он присел у двери на плетеный стул.
- И давно она тебе это рассказала? – Нюся, казалось, вовсе не удивилась.
- Нет, не давно. В этот шаббат.*
- Миша, ты знал?
Он ждал этого вопроса. И сразу решил, что лгать не будет. Он постарается объяснить жене, что надо признать за Марой право поступать так, как она считает нужным… Однако, не при малышке же!
- Можно подумать, что ты не знала!
Нюся поняла, что следует сыграть с ним заодно. Она сказала, как могла равнодушнее:
- Конечно знала! Давно! Как и ты…
Элла соскочила  с дивана. Природная белизна ее нежного личика вспыхнула внезапным горячим румянцем:
- Ну что за семейка! Ну, почему я в этой семье обо всем  узнаю последней!?
Михаил, сдерживая смех, нырнул в спальню. Нюся повалилась на диван, уткнулась лицом в «думку».
В дверь позвонили. Это был Дан. Он протянул девочке свертки и мешочки с фруктами:
- Давай, хозяюшка! Разложи это все, куда следует. Ты Элла? Давай знакомиться! Я – Дан. С твоей мамой, я уже знаком! А где ваш мужчина? Простите, ради Бога, что я так поздно. Договаривались, что приеду через

* шаббат   (иврит) - суббота
два дня. А выяснилось, что все уладилось раньше: сейчас я могу конкретно сделать Вам, Нюся, деловое предложение. Да где же Моше?
Через несколько минут они уже сидели за столом. Миша попросил маму выйти из ее комнаты. Она выплыла бочком, настороженно и молчаливо. Но Дан сумел в мгновение растопить ее отчужденность. Он по хозяйски наполнил бокалы красным вином, попросил Михаила благословить напиток, а потом предложил выпить за здоровье мамы. Дан рассказал, что директор школы по его просьбе набрал группу  желающих учиться игре на гитаре:
- Группа пока не большая, но начать занятия уже можно. Думаю, слух о первых успехах Нюсиных учеников быстро пополнит группу. Лиха беда  - начало. Будет  работа, поверьте. – Дан говорил это всем, а смотрел в сторону старой женщины, словно все его слова предназначались ей. Она раскраснелась от вина и внимания.
- Вы, Дан, нашли для Нюси работу?
- Да, Эстэр… Вы позволите называть Вас именно так, без отчества, как принято здесь, в Израиле? Или хотите с отчеством?
- Называйте как Вам удобно. Я хочу сказать вам, Дан, спасибо, что Вы  помогаете моим детям.
- Эстэр, когда я с молодой женой приехал сюда, и для меня нашлись люди, которые на первых порах помогали нам пустить корешки в эту землю…
- Спасибо… Но я хочу сказать о гитаре…
- Да?
- Гитара – это – кусок хлеба… А душа ее, Нюсина,  - живет вон в том инструменте, - она глазами показала Дану на скрипку, наклонилась к нему и шепнула, - попросите ее как-нибудь поиграть! Вы поймете моего сына!
- А может быть сейчас? А, Нюся?
Эстер улыбнулась и ответила за невестку сама  так, словно отобрала у ребенка поломанную игрушку:
- Сейчас ничего не выйдет! Чтобы все было по настоящему, надо фортепьянное сопровождение. Эллочка уже могла бы помочь маме, но нет инструмента. Они, пока год, уволенные ото всюду, ждали разрешения выехать из Ташкента, так они его… Как ты, Миша, тогда это назвал? Ах вот как, вспомнила! Они его – «проели!»
Михаил смотрел на мать и удивлялся:  годы не только не лишили ее красоты. Они украсили  лицо спокойной мудростью. Серые с поволокой глаза светились мягкой добротой. Седые волосы отсвечивали нежным голубоватым оттенком. Они плавно обрамляли светлый лоб и стекались на затылке, схваченные старинным костяным гребнем. В гордой посадке ее головы было столько сдержанного достоинства, простоты, внимательной мысли и доброжелательности, что сразу возникала уверенность: она всегда готова понять тебя и простить. Не зря Элла вроде бы мимоходом, по-детски интуитивно, но очень просто и точно сказала про бабушку: «Она красивая». В предотъездной  нервотрепке последнего года в Ташкенте, в проблемах первых месяцев репатриации, в заботах и суете, Михаил давно так пристально и неторопясь не всматривался в ее родное лицо. И сегодня он был благодарен Дану за то, что тот словно вернул ему память и чувство близости к матери. Горячая волна нежности рванулась в груди почти физически ощутимой неожиданной мыслью: « Господи! Какое счастье, что она рядом!» Он с ужасом почувствовал мгновенно пронзившую его сердце боль неминуемого будущего ее отсутствия и понял: это выше его сил понять, что когда-нибудь это настигнет его.
- Дан, - мама тихонько коснулась руки гостя, - мне уже достаточно, а Вы наполните еще раз бокалы и  благословите память их, - она повернула голову и посмотрела на портреты за спиной Дана.
Элла, странно притихшая с приходом гостя, и до сих пор скромным мышонком сидевшая  за столом, счастливая тем, что ее не услали в постель, и даже не были против, когда она, сбегала в комнату  и вернулась, переодетая в нарядное платье,  наконец, встрепенулась:
- Это мои два дедушки, и еще моя бабушка Мара, и Соломон!
Михаил налил всем вина. Молча выпили. Дан встал из-за стола, вынул из кармана очечник, неторопясь надел очки. Под стеклами его оливки потеряли вдруг свою обычную пронзительность и стали трогательно беззащитными, особенно, когда он подошёл совсем близко к портретам. Элла встала рядом, поглядывая на него и ожидая вопросов.
- Ну, давай, рассказывай, - Дан рассматривал портрет Соломона.
- Это – Соломон. Я его не знаю. Он умер давно. И  с ним у нас в семье что-то для меня не очень понятное… Бабуля говорит, что он – святой, Мама говорит, что он хороший человек и что он постригал людей, потому что он… как это? А! – парикмахер, Папа говорит, что он учитель, но не стричь учитель, а учитель … «хаим» …Папа, ну я не знаю, как это на русском…
- Учитель жизни, - подсказал Михаил. Он встал и тоже подошел к портретам, - Странно, Дан! Русский язык – такой могучий, такой гибкий, богатый, красочный. Великий русский язык… И за каких-то полгода… так быстро начинает отступать! Иврит – он просто агрессор! Непостижимым образом он выдавливает из её сознания то, что она впитала с молоком матери! Непостижимо… и обидно…
- Ал тидаг, Моше! - Не переживай! Когда иврит всем своим необходимым минимумом уляжется в ее головке, он спрессуется, потеснится и уступит завоеванное пространство.  Тогда ее родной русский опять займет свое достойное место. Мало того, погоди, она еще освоит, как минимум – английский и, может, даже немного арабский. Поверь мне.
Дан перевел взгляд на портрет Мишиного отца. Элла сразу же заговорила снова. Похоже, ей нравилась роль семейного гида - Это мой дедушка Наум. Папин папа, Бабуля говорит, что он очень хотел приехать в Израиль… Но не смог. Но теперь папа читал в бейт – кнесете  кадиш… - Она виновато оглянулась на отца. Михаил вздохнул и помог:
-…в синагоге – поминальную молитву…
- Да. И теперь его душа  - всегда с нами… Вот. А сейчас ты смотришь на моего другого дедушку, на дедушку Леву, и на другую бабушку – Мару. Видишь, какая она молодая? Да? Она совсем, как не бабушка… Это потому, что его арестовали, и бабушка Мара очень тосковала…
Дан снял очки, отошел на несколько шагов назад, желая получше разглядеть портрет:               
- Погоди, мотек!
Элла  победоносно посмотрела на отца:
- Видишь, папа, Дан тоже смешивает русский с ивритом! Он сказал мне: «сладкая, дорогая» на иврите, а  «погоди» – на русском!
Михаил не услышал ее. Он увидел, как Дан нервно дернул головой и приложил руку к груди. Его лицо, секунду назад розовое от выпитого вина, странно посерело, покрылось испариной. Как выброшенная на берег рыба, Дан глотнул воздух раз, другой, суетливым движением расстегнул верхнюю пуговицу рубахи, резко шагнул к стулу, сел, все еще натужно пытаясь глубоко вздохнуть
- Дан! Тебе плохо? Нюся! Воды! Мама, где твой     нитроглицерин?
Она мгновенно вынула из кармана кофты маленький красный шарик:
- Положи под язык.
Дан посидел, откинув голову на спинку стула. Наконец ему удалось сделать глубокий вздох. Он слабо улыбнулся и выпрямился:
- Ничего… Все хорошо. Уже все нормально…
- Ложитесь на диван. Вам надо немного полежать…
Он отрицательно помотал головой, но подчинился.
-Ладно,  - слабо улыбнулся, - красивую женщину я ослушаться не могу.               
Михаил увидел, как зарделось щеки мамы.
- Ну, все, - сказала Нюся, облегченно вздохнув, - Вы окончательно покорили сердце моей свекрови. Если мужчина способен на комплименты, значит – все в порядке…
- Будет жить! –  тоненьким голоском вставила испуганная Элла и, никого не спросив, по- взрослому заботливо подложила под голову Дана маленькую «думку».

                ***
Еще неделю назад Михаил с тяжелым сердцем ожидал педсовета и придумывал предлоги, один глупее другого, чтобы вообще не пойти на него. Появление Нюси в учительской сразу же сделало невозможной его «капитуляцию». Не хватало еще, чтобы она поняла, какой он трус. Он позвонил Дану, чтобы вполне убедиться, что тот здоров и приедет на педсовет. И еще раз понял, что хозяин школы не станет вмешиваться в педагогические проблемы.
- Я могу выделить небольшое количество средств на приобретение инвентаря, формы, на устройства учебного ринга, в общем, всего, что крайне необходимо  для развития бокса в школе. Ито, если получу от директора соответствующую официальную бумагу. Ты должен это понять, Моше, ты же грамотный человек. Есть бухгалтерия, есть финансовый расклад, отчет… Убедить директора подать мне эти бумаги я не могу, не компетентен! Это он должен мне доказать необходимость дополнительных расходов. А уж, что касается методов  воспитания, тут я  имею свои права только в своей семье… Ну, еще, возможно в прессе, на правах дискуссии. Хочешь, мы напиши об этом статью, я найду человека, переведет. Пошлем в газету, пошумим.
- Я не писатель, Дан,  - отрезал Михаил в сердцах.
- Подожди! Не бросай трубку, Моше… Я хочу спросить   тебя. Только ты не удивляйся… И пока ни о чем не спрашивай. Просто ответь и все. Обещаешь?
- Ну, если смогу, - отвечу…   
- Тот портрет, где Нюсины родители, вы  просто увеличили с фотографии, да?   
- Да. А что?
- С довоенной фотографии, да?
- Да
- А что, более поздних фото не было?
- Мы хотели, чтобы они были на одном портрете. Вместе. Но не было такого
- Можешь сказать, почему?
-Теперь могу. Его арестовали… по той самой, по 58 статье, это случилось почти сразу после войны. Не успели они сфотографироваться.
Михаил больше  не спрашивал, почему это так интересует Дана. Они  помолчали. Дан явно не положил трубку, было слышно его прерывистое дыхание.
- Дан! Але! Дан! Тебе опять плохо? Что с тобой? Почему ты мочишь? – Михаил не на шутку переполошился.
- Не кричи, Моше. Со мной все в порядке… Последний вопрос, дружище. Ты ответь, а я… Я приеду и все тебе объясню. Потом, после педсовета… Сядем где–нибудь в кафе, поговорим. Это не телефонная тема… Долгий рассказ… Мне только убедиться надо…
- В чем?
Дан опять не ответил.
- Скажи мне фамилию своего тестя.
- Берштейн…
- Да… Лева Берштейн. Спасибо, Моше. До встречи на педсовете. Не зажимай себя! Ты все можешь.
Странная догадка кружилась где-то рядом. Михаил долго сидел у телефона с трубкой в руке. Он, слыша её настойчивое попискивание, но не опускал ее на рычаг, словно надеялся, что так он что-то еще услышит и поймет. Про педсовет он больше не вспоминал. Вечером в пятницу приехала Мара. Михаил встретил ее на автостанции и сходу рассказал про то, что Элка проговорилась Нюсе, и теперь надо срочно что-то делать:
- Ну что за тайны, Марик? Не обижай маму, расскажи ей о… Кстати, как его хоть зовут-то?
- Его зовут Мойшеле. Правда красивое имя? Не переживай, пап, я все сегодня же расскажу маме. Вот прямо сейчас. Будем с ней готовить наш шаббатный стол, и поговорим.
Он взял у дочери ее рюкзачок, перевесил на свое  плечо.
- Смотри, ты когда – нибудь видела, как цветет алое?               
Они остановились в скверике, огороженном от улицы, как забором, разросшимися зарослями мясистых колючих кустов алое.
- Это тот самый цветок, который бабуля так бережно выращивала на своем подоконнике? Точно! Ну, конечно же – тот самый! Она срезала молодые побеги, смешивала их с медом и ела эту смесь по чайной ложке три раза в день. От сердечной аритмии.
- И помогало?
- Еще как! А еще она прикладывала срез алоэ на наши ушибы, порезы, ожоги… Как она дорожила этим маленьким чудесным горшочком … А тут! Растет, как крапива на пустыре! да еще и цветет! Смотри, какие ярко - оранжевые свечи! Фантастика!
- Да, Марка! Благословенная земля… А фикусы! Этот цветок с кожаными темно-зелеными листьями, его высаживали дома в кадках. Этот символ семейного благополучия, заклейменного модными веяниями. Помнишь, как его называли? «Цветок мещанского мирка». И тогда фикусы перекочевали в кабинеты  райкомовских работников, в больничные коридоры, в общем – в учреждения. Ты его  видела здесь? Да вот же – фикус! Самое  настоящее дерево! И тоже цветет.
- А главное,  цветет – зимой! Зима же, папка! Ты представляешь? Сейчас  - зима! - Она запрокинула голову, подставляя лицо солнцу:
- А весной мы поженимся, - пропела, не опустив голову и даже не взглянув на оторопелого отца.
Михаил присел на скамейку, с улыбкой смотрел, как  кружится его девочка  в легком фантастическом танце в такт словам.
- Мара! Ну, вообще-то, прежде, чем пожениться, хорошо бы познакомить родителей с женихом. Нет? Ничего себе: «Поженимся!» А свадьба? А деньги на нее? И где вы собираетесь жить?
Она не остановилась, легкой рукой смахнула с глаз гладкую белобрысую чёлку:
- Деньги? – да ладно тебе, папка! Не переживай! Сделаем все по-человечески!
- Под хупой? *
- Под хупой. Ты доволен?
Михаил поймал ее за край джинсовой курточки:
- Марка! Сядь на секунду. Можешь?
Она засмеялась:
- А знаешь, как он меня называет? Буль- буль!
- Это почему?
- А потому же, что и ты…
- Не понял… А! Марка! На иврите «марка» – «буль»! Мара, можешь сесть? Разговор есть.
Она присела, готовая тут же соскочить и снова закружиться вокруг скамьи.
- Вообще-то… Об этом должна была сказать тебе мама… Но раз между вами такие тайны «Мадридского двора». Я – скажу. А ты не обижайся, ладно?
- Давай!
- Я – о хупе. Надо, что бы все было по- настоящему. Понимаешь?
- Не очень…
- Вы уже … Вы уже были близки?
- Ты имеешь в виду… Ты говоришь о… Папа, я медик, а ты мой самый близкий и родной человек… Не считая Мошку. Давай называть вещи своими именами. Идет?
- Я скажу тебе так, как говорит об этом Тора… Он познал тебя?
- Еще нет…
- Мара, ты можешь мне пообещать, что это произойдет только после хупы? 
- Для  тебя это очень важно?
- Для меня? Да…  для меня важно… Но еще больше это важно для вас.
- Это будет нелегко…
- Я знаю.

                ГЛАВА ШЕСТАЯ

Педсовет начался с опозданием на полчаса. Но Дан все равно не приехал к началу. «Скорее всего, его не будет, - решил Михаил. И перестал ждать.  Собственно говоря, его отсутствие ничего не решает.

*Под хупой?  (иврит) – хупа - иудейский обряд бракосочетания.
Он все - равно ничем не поможет. Отсижу  - и уйду…» Ему просто было интересно сравнить педсоветы «там» с этим. Там все по заранее расписанному плану, с президиумом, протоколом, с докладом директора, с выступающими по списку, с голосованием: «За», «Против»,  «Воздержавшиеся». Здесь почти все было спонтанно. Без регламента. Обсуждали текущие дела  школы. Спорили, язвили, даже ругались. Громко смеялись, перебивали выступающих. Говорили о переполненных классах, о том, что  журналы учета пестрят отметками о пропущенных уроках, о том, что предстоящие экзамены сдадут далеко не все. Математик заявил,  что в расписании старшеклассников не хватает положенных  по программе  часов… С удивлением Михаил начал понимать, что несмотря на кажущийся «балаган», вопросы все-таки решаются довольно быстро и толково. «Так, пожалуй, скоро и закончат», - подумал он. И почувствовал неприятную зависть оттого, что ему так и не удалось заставить их заняться и его предметом.
- Моше! Ата роце машеhу леагид? Еш леха бааёт? Еш рааенот?*
- Еш,**- неожиданно для себя ответил Михаил, встал, вышел из-за стола… Тщательно, медленно подбирал слова и строил фразы, боясь ошибиться и вызвать смех. С опозданием, уже произнося следующее предложение,  со стыдом «ловил» себя на том, что пропустил предлог, сказал глагол не в том времени, вместо «она», сказал «он»… В то же время он понял, что никто на это просто не обращает внимание. Их, действительно, интересует только суть, а не то, как это высказывается. Он видел, что его слушают с интересом и что его неординарный  взгляд на порядки в школе, заставляет их  посмотреть на привычное  свежим взглядом.  Он перестал думать об ошибках, выложил им, по своей привычке без особой оглядки, - все, что накопил за долгие месяцы молчания. И сел на место. Педсовет  секунду молчал. А потом взорвался аплодисментами. Учителя сорвались с мест. Кто-то - пожимал ему  руку, кто-то, хлопал по плечу. Молодой преподаватель географии, в восторженном желании непременно высказать свое мнение об услышанном, пошел своими длинными ногами в обтянутых джинсах прямо по стульям, мешавшим ему протиснуться к Михаилу. Они говорили все разом, некоторые, оставив оратора, окружили директора и с жаром развивали перед ним свои соображения по поводу выступления. Перекрывая шум, директор объявил, что педсовет закончен и что проблемы, поднятые уважаемым преподавателем физкультуры, равом  Вайнлибом, будут рассмотрены в рабочем порядке.  Только после этого страсти немного улеглись, и к Михаилу подошел Дан:

* Моше! Ата роце машеhу леагид? Еш леха баает? Еш рааенот? (иврит)  - Хочешь говорить? Есть проблемы? Есть идеи?
** еш - (иврит)  - есть.

- Лед тронулся, господа присяжные! Я рад, что не  ошибся, в тебе, Моше! Ты – настоящий боксер. У меня – предложение: мы сейчас садимся в мой «тарантас» и едем к морю. Ты давно был у моря? Зимнее море – это, Моше, что-то особенное! Там есть одно замечательное кафе. Посидим? Нам надо о многом поговорить…
- Поедем. Надо только Нюсе позвонить. Она должна знать…
- Беседер. Иди, звони, а я поговорю с директором, пока он здесь. Доведем твое дело до законного завершения… Нет, ну как ты им всем «врезал», Моше! Класс! Ты не видел лица директора. С ним был шок! Настоящий шок! Так и скажи своей Нюсе.
Он стремительно вышел, но тут же вернулся:
- Да! Еще вот что: скажи своим женщинам, что следующий шаббат я  привезу вас всех к нам. Хочу познакомить вас с моей Златой. С женой… Может быть и ребята мои приедут, сыновья. Ну, давай, все!

                ***
Зимнее море завораживало. Освещенный прибрежными фонарями берег то натягивал на себя огромную седую волну, то нехотя отпускал ее в колышущуюся темноту. Шум прибоя перекрывал музыку, доносившуюся из маленьких кафешек. Было что-то неукротимо величественное и волнующее  в безостановочном дыхании существа, живущего своей таинственной жизнью, совсем рядом с домами, с дорогами, с людьми,  прогуливающимися на прибрежном шоссе. Человек жил вверху, в ночном городе, еще теплом от недавнего дневного солнца. Человек доживал свой очередной день, с его заботами, радостями, проблемами и, казалось, забыл о море, тысячелетиями  ни на мгновение не перестающем равнодушно и сосредоточенно  в самом себе совершать  магическое движение  своего огромного тела. Но стоило спуститься по каменным ступеням с набережной к воде, другой мир сразу же захватывал все человеческое существо. Казалось, город остался где-то далеко, в другом мире. Или его вовсе нет, а есть только мощная  ревущая тишина волн.
- Хорошо? – Дан осторожно тронул Михаила за плечо.               
- Хорошо. Не хочется уходить. Все кажется неважным, ненужным, мелким…
- Да. Здесь очищается душа…
Они еще постояли молча, потом, не сговариваясь,  медленно  двинулись  к свету и к музыке в кафе, к людям.
- Я обещал тебе рассказать о себе, - Дан наполнил бокалы, легким движением дотронулся своим – к бокалу Михаила, - пора. Слушай.
В мае 45 года в Польше я встретил Злату. У меня и до нее были женщины. Но она… Я сразу понял, что она нужна мне на всю жизнь. С тобой было так? Было, знаю. Было и есть. У меня глаз … Я вижу. Нюся – это, как у меня со Златой. Сразу и навсегда. Злата польская еврейка, дочь коена, я – советский офицер. Коммунист. Когда стало ясно, что нам не позволят  быть вместе, я принял ультиматум ее отца. Семья решила любыми путями пробиваться в Палестину. «Только там, - сказал ее отец, -  я позволю тебе взять ее в жены» - и я… В общем, война закончилась… я прошел ее от первого дня до последнего. А после победы …стал дезертиром… Как мы добирались сюда. Сколько раз… смерть смотрела нам в глаза… об этом, Моше, быстро не расскажешь… Да и не нужно. Я другое скажу: вот я – минер. Говорят, минер ошибается только раз. Так оно и было. Я ошибся… Раз. Это было, когда мы еще отступали. Зачем-то Бог сохранил мне жизнь. Послал мне человека, который не только вытащил меня из ада, но и дотащил, сам раненый, до медсанбата… Знаешь, что он делал? Он грязным, нестерильным шприцом из походной аптечки набирал из своей вены кровь и в меня вливал. Его потом врачи спрашивают, как, мол, ты мог на такое решиться, не зная его группу крови? А он смеется и говорит: «У меня кровь первой группы, она всем подходит. Это, - говорит, - только первый раз было страшно, а потом  как по маслу…» Ну, подлатали нас, и мы - снова в свою часть. И был он мне, этот парень, роднее брата, прошел с ним до конца, до самого последнего минного поля. С ним и с его дружком… Вот такая троица была у нас, не разлей вода. Ну, потом я еще раз был ранен, но это уже просто – пулей на вылет… К чему я это? А к тому, что и сам со смертью был на "ты" и насмотрелся на нее – за всю войну – вот так, по заглушку. Но то, что я увидел потом, когда мы добирались до Палестины… это, я тебе скажу… Я не о себе! А о тех людях, простых невоенных, обыкновенных портных, лавочниках, сапожниках,… о женщинах и детях… Как они все это вынесли… Как встречали смерть… Уметь бы – гимны бы складывал. Саги писал бы!
Дан еще раз наполнил бокалы. Не чокаясь, выпили. Дан закурил.               
- Ты, может, не поверишь… Я бы  и сам раньше  не поверил… Но вот так получилось, что за это время, пока мы  сюда добирались, я стал верующим. Понимаешь? Там, на войне,  я же каким был!? Ни в бога, ни в черта не верил! С этими дружками моими, бывало, в усмерть ссорился, спорил. Один, еврей, он в своего Бога верил, другой, который меня спас, тот – в своего Христа. А я – ни в кого! Только в наше воинское братство! Так и твердил им: «Не важно, еврей ли, русский ли - не важно. Мы – одной крови теперь».
Дан замял окурок. Замолчал. Михаил, наконец, решился спросить о том, что  все больше и больше утверждало его  в догадке:
- Дан, ты в случайности веришь?
Дан снова потянулся к пачке с сигаретами:               
- Я знаю, о чем ты, Моше. Знаю. Но ты не спеши… Отвечу тебе на все… Нет! Не верю я в случайности. И то, что мы с  тобой встретились – никакая это не случайность! Если хочешь знать, мне все это Златын отец, можно сказать, предсказал. Перед смертью. По дороге сюда нас настиг тиф. Смерть с косой… Всех подряд, как траву… Из всей Златыной семьи выжила только она. Ну и я… Отец нас всех выхаживал. Умирал последним. Вот тогда он мне и сказал: «Никуда не девается прошлое, сынок, оно – в нас. Каменеет, прессуется…» И еще  сказал: «Ты мое условие принял, поехал с нами… А что с твоими товарищами стало. Знаешь?» – «А что, говорю, с ними?  При чем тут они?» Отец глаза закрыл, руку поднял, положил мне на голову, благословил. Меня и Злату. «Ладно, говорит, - это мой грех. А для тебя – это прошлое. Никому не ведом промысел Всевышнего. Может, для того и оставил Он тебе жизнь, чтобы каменело в тебе это прошлое. Даст Он тебе  - узнаешь. Много позже я понял. За мое дезертирство, я понял, поплатились мои товарищи. Я не знаю подробностей, не знаю, как все было… Но сидит это все в душе моей. И никакими молитвами не отмолить… Никакими благодеяниями не … вымолить прощения…» Никуда не девается прошлое, Моше.

                ***   
Михаил позвонил Маре и сказал ей о приглашении Дана:
- Приехали бы вместе с твоим парнем.
- Пап, ты не обижайся, но в эту субботу мы не сможем.
-Дежуришь?
-  Нет. Мы в пятницу с утра едем на юг, в пустыню. Моше говорит, что там необыкновенная красота! Он мне фотки показывал. Папка! Это чудо какое-то. Представляешь? Как в кино про космос! Каменистая пустыня. Я хочу это увидеть.
- На чем едете?
- На военном джипе. Не волнуйся! Машина крепкая. Мы сначала по шоссе, потом оставим джип у одного знакомого бедуина… Побывать в жилище бедуина! Это же – как здорово! А потом мы договорились просто полазить там по скалам. Там не песок, пап, там скалы!               
- Мара… Там запросто заблудиться!
-  Интересно! А компас зачем?
- А вы и компас возьмете?
- Конечно! А его и брать не надо! У Мойшеле такие часы, там столько «прибамбасов» всяких… прямо в браслет вставлены: и секундомер и компас, и даже такой  ма-аленький барометр. Чудо – не часы! Он обещал мне дать поносить. Он говорит: «Я бы тебе их подарил, раз они тебе так нравятся, но это подарок». Представляешь? Он их никогда не снимает, даже спит в них  и в море в них купается, они водонепроницаемые!  А еще мы…
- Мара …
- Да, папа?… Папа! Алё!… Ты куда пропал? Алё! Пап! Ты меня слышишь?…
- Слышу, дочь…
- А что молчишь? Что хотел сказать?
- Не знаю…
- Ну, мы про пустыню говорили, Ты что, папа? Переработался там у себя в школе? Кстати, я тебя поздравляю! Мне мама рассказала о твоем выступлении на педсовете! Так, что ты хотел? Вспомни! Мы про часы говорили.
- Часы золотые?
- Золотые. Только это не имеет значения, главное…             
- Мара… А кто их ему подарил?               
- Да не знаю… Я как-то не спросила. Ну, подарок…и подарок. Часы импортные, старые, еще с военных времен. Может, дед, который умер.
- Мара! Мара, ты слышишь меня? Я тебя прошу… А впрочем, ладно… Не важно…
- Да что с тобой сегодня? Что случилось? Что тебя тревожит? Мама здорова? С Элкой все в порядке? Папа!
- Все в порядке, Мара. Про педсовет тебе, кто? Мама рассказала?
- Да.
- Н-да… А ей-то кто рассказал? Её же не было на педсовете.    
- Да ладно тебе, папочка! А то ты не знаешь, что вся школа об этом гудит…?
- Гудит?… Мара, а на тех часах, с нижней стороны дарственная  надпись есть?
- Не знаю… Господи, дались тебе эти  часы! Да не переживай ты, пожалуйста! Не заблудимся мы. Он же - офицер. С ним мне  ничего не грозит. Ну, пока, папка! Я ведь на работе… Пока?
- Пока, дочь… Мара! Мара! Погоди еще секунду… Мара… Ты…Ты мою просьбу помнишь?
- О чем?               
- Ну… Это для меня очень важно, дочь… сейчас особенно важно…  Я – о хупе…
- А! Ты вон о чём… Ты мне не веришь, пап? Я–то думала, что ты о пустыне… А ты об этом… Так бы и сказал, а то о часах что-то все толкуешь. Вокруг да около.
- Не обижайся, Марка…
- Да не обижаюсь я! А то, что ты просил, я помню.
- Ну и хорошо, хорошо, малышка… я тебя люблю. Иди работай…
Он повесил трубку. Походил по комнате. Подошел к телевизору, зачем-то включил его. Сел на диван. Бессмысленно смотрел на мелькающие картинки, не слыша звука.  «Мойшеле, иди под краном помой лицо и руки… Ли-цо и ру-ки…» - стучало в висках. «Господи! Господи! Сделай так, чтобы это были не те часы. «Никуда не девается прошлое?». Вот оно. Догнало! Господи! Что ты делаешь с моей малышкой! Моя дочь любит моего сына? Нет! Это простое совпадение. Часы? Таких часов может быть множество!… Надо обязательно узнать, есть ли надпись. Есть ли… А если есть?» Он подошел к крану, залпом выпил кружку воды… Сунул головы под холодную струю.
- Мишка, тебе что? Ванной мало?      
- Нюся? А ты разве не на работе?
Она вынула из шкафа полотенце. 
- Я уже пришла.
- Уже вечер?
- Да что с тобой? Убавь звук! Ну, что он у тебя орет? Интересная передача?
Михаил спрятал лицо в полотенце, ожесточенно тер голову.  «Надо успокоиться! Надо взять себя в руки… Еще ничего не известно».
Он снял мокрую майку, заставил себя сказать как можно спокойно:                - Мара не поедет к Дану. Она собирается провести субботу в пустыне с Мишей.
- Его тоже зовут Миша?
- Кого?
- Ну, ее мальчика… Она говорила –  Мойшеле...
- Нюся! Ну что! Это не одно и то же? – Он никак не мог попасть рукой в рукав, - чертова рубаха! Вечно у нее куда-то деваются рукава… Он так и не надел ее, отбросил на диван. Нюся, не глядя, вынимала продукты из сумки, складывала их на поднос
- Миш, отнеси в холодильник. Ладно? А я – под душ. Ты голодный? Сейчас, только ополоснусь и что-нибудь приготовлю. Хорошо?
Он бросился на кухню, покидал  все в холодильник, быстро вернулся, схватил телефонную трубку. Дан откликнулся тут же, словно ждал звонка.
- Ты помнишь те часы? Помнишь?
- Какие часы?
- Золотые… С компасом и с еще там разные прибамбасы прямо на браслете...
Михаилу показалось, что Дан молчит целую вечность.
- Откуда ты знаешь про эти часы?
- Мне передал их Сын Коржа.   
- Ты знал Колю Коржикова? Ты видел его сына? Моше! Почему ты молчал? Я же рассказал тебе про Леву и Колю!
- Дан! Потом вопросы! Ответь мне!
- Что ответить? Помню ли я эти часы? Конечно! Это трофейная вещь. Я подарил ее Николаю,  когда решил,  что уезжаю с семьей Златы.
- Где ты их взял?
- Я купил их у какого-то хмыря, у нашего, русского, солдатика.
- Таких часов было много? Скажи, мне это очень важно!
Дан опять помолчал.
- Не думаю, что много…  Я показывал их Златыному дяде, часовщику. Он тогда сказал, что вещь эта, скорее всего, сделана на заказ. И называл даже имя мастера… Но я не запомнил. Хочешь, я спрошу у Златы? У нее память…
- Нет, Дан, спасибо. Мне только надо было знать, насколько они уникальны, эти часы… В субботу я тебе все расскажу, что знаю… И о Николае, и о его сыне… и о часах. В субботу, Дан. Прости не сейчас… Нюся? Нюся в душе…
Нюся стояла у него за спиной и вытирала голову:
- Миша! Я почти все слышала. О каких часах ты говоришь?
- О тех самых, Нюся. Кажется, они нашлись…
- Здесь? В Израиле? Их, не стало у тебя, ты говорил, там, в пионерлагере?
- Я не говорил, что в лагере, я сказал, в Душанбе.
- Ах, да! Я вспомнила… В Душанбе… Но как они оказались в Израиле?
Михаил понял, что он будет вынужден рассказать все… И не только Нюсе…. «Но не раньше, чем я увижу эти чертовы часы и эти чертовы слова на крышке…  «Мы с тобой одной крови»… Ну, Дан! Придумал же, что написать… Впрочем, при чем тут то, что написано… И при чем тут Дан?» 
- Да! А при чем тут Дан?  - она спросила, а он удивился уже в который раз, как она умеет ловить его мысли.
-  Притом, что  он – Данила Иванов. Еврей Данила  Иванов. Известно тебе это имя?
- Невероятно! Так звали того минера, с которым служили Валин и мой отцы! А почему он написал Коржикову: «Мы с тобой одной крови?» Коржиков чисто русский…               
- Нюся, ты помнишь эту историю? За что арестовали ваших родителей? Данилу – Дана то есть - объявили предателем Родины, подозревали, что он завербован иностранной разведкой. А Николай и твой папа – с ним заодно. Друзья! Одна группа.
Михаил был рад, что ему удалось отвести мысли Нюси от часов.                - Я поняла… Так как  же отыскались  часы?…               
- Погоди, Нюся, про часы …Я тебе не рассказывал… Я же  там, когда служил… я видел Николая  Коржикова!
- Ты его видел? Он живой был? Ты говорил с ним? И про Валентина и про тетю Настю?
- Да.
- Расскажи. Нет, давай, я разогрею ужин, мы поедим, и ты все-все мне расскажешь. Да?
- Хорошо… Я расскажу…я все тебе…
Когда прозвенел телефон, Михаил уже знал, он почувствовал кожей, холодком под сердцем,  что это последняя капля. Капля надежды…
- Это – Мара! Нюся, грей ужин, я поговорю с ней…
Нюся пожала плечами:
- Ну, говори! Я уже, кажется, начинаю привыкать, что ты ей и папа и мама... а я, как Элла говорит, узнаю обо всем…
Михаил не дослушал:
- Мара? Что?
- Фу, что ты, пап, кричишь так? Да это я. Ты вот мне скажи, откуда ты знал, что там,  на обороте есть надпись?
- Я не знал. Я подумал, что если это подарок, то может быть и надпись… Что? Есть?
- Есть! Ко мне забегал Мошка, он сказал, что есть. Но какая-то странная. Из «Маугли»!               
- Какого маугли?
- Ну, Киплинг. «Маугли» Помнишь, ты читал мне эту сказку?
- Не помню… Скажи, что там написано?
Ему показалось, что прошла вечность, пока он снова услыхал ее голос.
- Сейчас, погоди… Мошка дал – таки мне поносить их. Сейчас прочту тебе. Ой, тут такая застежка,  я не знаю, как их снять…
Михаил закрыл глаза. Шепотом подсказал:
- Вторая кнопка слева от циферблата.
- Да?… Есть! Папка, ты волшебник?  Тут написано: «Мы с тобой одной крови…
- Мы с тобой одной крови… - повторил Михаил, - Он заставил себя спокойно  сказать ей, что обязательно еще перезвонит… Попозже. После ужина… А потом ему показалось, что пол уходит из - под ног. Он сел за стол. Без думы, без боли, без желания говорить, смотреть, дышать...
Нюся поставила поднос на стол. Громко позвала:
- Мама! Ужин готов, - и стала расставлять тарелки. Мама медленно вышла из своей комнаты:
- А где Эллочка?
- Она у подружки. Я разрешила. Пусть пообщается. В десять придет, покормлю ее отдельно. Миша, ты что?
- Нюся! Это – катастрофа!
- Господи! какая еще катастрофа, что стряслось?
- Они хотят пожениться. Они любят друг друга. А в эту субботу два дня они будут… наедине… Это катастрофа
              - Ты – о Маре и Моше?
Он кивнул.
- Ну и какая это катастрофа? Конечно, ей надо еще учиться, я ей об этом сказала… Но в конце концов…
- Нюся! У него – мои часы… Это я ему подарил. Я подарил, тогда, в Душанбе… в скверике. Когда узнал, что он – мой сын.
 Они переспросили одновременно в два голоса, мама и жена: 
- Кто твой сын?
- Мойшеле…  Миша… Надо что-то делать… Надо их остановить… Им нельзя жениться. Им нельзя быть вместе. Господи! Что же сделать? Нюся! Позвони ей, скажи что-нибудь. Ты – мать. я …я не могу…
Нюся молча  раскладывала еду по тарелкам. В застывшей тишине через раскрытую дверь было слышно, как в маминой комнате стучат ее любимые старые часы с кошачьими глазами…Ему казалось, что они    не тикают в ее комнате, а гремят у него внутри. Нюся молчала. Эстер Вайнлиб подошла к невестке, в ее голосе не было привычной мягкости,                только жесткая требовательная  непоколебимость:
- Почему ты молчишь? Зачем ты мучаешь его? Скажи!
Не поднимая головы, Нюся спросила:
- Ты уверен?
- Да. Все совпадает. Сроки,  это произошло, на третьем году моей службы…Все совпадает…Репрессированная мать. Я встретил их случайно, в Душанбе, когда Мише было 10 лет. Она показала мне его. Моего сына. Я подарил ему свои… эти часы. Нюся, позвони Маре. Они не должны…
Нюся наконец посмотрела на Михаила:
- Пусть женятся…
- Ты с ума сошла?
- Она не сошла сума, сын, - Эстэр неожиданно подошла к невестке, обняла ее за плечи:
- Говори, дочка. Говори! Нет ничего дороже, чем счастье  нашей девочки. Ну!
- Миша… Мара – она… Она  ребенок  от Валентина.
 
                ***
Он не пытался узнать у Нюси подробности случившегося. Как и сам не рассказал ей о том, что произошло у него на почте с матерью Миши. И не только потому, что страшился возврата ненавистного чувства ревности и не потому, что ему трудно было объяснить Нюсе, как все нелепо и жалко произошло это у него. И даже не потому, что, как выразился Дан, посвященный  в его семейную тайну,  в принципе они были – квиты. Он не хотел ни говорить, ни слушать об этом, потому что как никогда раньше был уверен в ее непреходящей глубинной, какой-то неправдоподобно свежей и постоянной  любви к нему. А сам не переставал  удивляться этому чуду ежедневной близости к ней, этой внутренней, необъяснимой никакими словами, постоянной  тяги к ее глазам, к голосу, к телу. Он чувствовал, что этот редкостный дар взаимности, это их  вечное радостное желание видеть друг  друга, слышать, понимать, сочувствовать - это важнее всяких бытовых нелепостей и подробностей, важнее того, что неизвестно почему произошло когда–то с ней и с ним. Он раз и навсегда отказался врезаться в окаменелое прошлое. Потому что вся их жизнь –представлялась ему  постоянным  движением навстречу друг к другу. А тот нелепый срыв, который мог разлучить их, наоборот  сделал их близость прочнее, он подверг испытанию искренность их привязанности   и дал понять им, что могли они потерять в своей жизни, если бы потеряли веру друг в друга.
Иногда, когда он пытался отстраниться от привычного чувства потребности быть с ней рядом, Михаил старался разобраться в этом пожизненном наваждении. Он с совершенно непредвзятым откровением понимал, что долговечность их чувств – уникальна. Ведь, по существу, он не видел в своем повседневном окружении среди друзей и знакомых  ни одной супружеской пары, которая вот так же, как они с Нюсей, сумела сохранить то, что  возникает между влюбленными только  в самом начале, а потом превращается в привычку,  в привязанность, в обыденность, в необходимую форму сосуществования. Любить и быть влюбленным – это совершенно не одно и то же. И тогда ему становилось страшно,  как бывает непосебе от соприкосновения с чем-то сверхъестественным. Он не искал этому названия, и научился воспринимать это как дар. Дар Неба. Кому-то Оно дарит талант. Нюся, например, уже в новой стране понемногу начинает завоевывать своим музыкальным талантом право на профессиональное признание. Недавно в школе на концерте ее учеников она вдруг вызвала из зала к себе на сцену Эллу. Объявила «музыкальный антракт» и сыграла с дочерью «Чардаш». В зале сидели учителя, ученики и их родители… Успех был – несомненный.
А директор тут же объявил набор желающих посещать класс обучения игры на скрипке.  «Потому что школа наша, - сказал он, - давно переросла рамки спортивной, и мы будем ставить вопрос о статусе  «Школы искусств».
У Нюси – талант к музыке. А у него дар другой. Дар  - любить одну женщину.
Всю жизнь.  Когда же все-таки чувство реальности брало верх Михаил приходил к мысли, что автор этого чуда Соломон. Именно  он, опекая их, еще детей, сумел слепить их души и научить их любить и жить так, как представлялась ему в идеале семейная жизнь мужчины и женщины. К тому же, и у Нюси  и у него было с кого «делать жизнь». Недаром говорят психологи, что девушки видят в своем муже – продолжение отца, а мужчины всегда сравнивают жен с матерями.  Однажды Михаил попросил маму рассказать о погибшей семье Соломона. То, что она рассказала он воспринял как обычную привычку людей идеализировать прошлое и умерших людей. Со временем, вспоминая Соломона, он понял, что скорее всего этот одинокий человек попытался в них, в чужих детях, которым он  посвящал почти все свое не заполненное работой время, осуществить      свою несбывшуюся мечту. Словно это могло вернуть ему то, что отняла у него   война.
- Мама, когда  Соломон вел нас под хупу, он знал, что Нюся беременна от Валентина?
- Знал. До самой смерти он не мог себе простить, что сам послал ее к нему. Дней за десять до твоего приезда в Ташкент внезапно приехал Хусан. Он сказал Соломону, что Валентин опять пытался покончить жизнь самоубийством.
- Да что такое с ним было? Он что, свихнулся?
- Он не был болен психически, сынок… Он был ужасно одинок. Арест отца, потом матери… Потеря  единственной любимой… Он же понимал, что Нюся, никогда не будет с ним. А самое страшное для него было то, что  после стольких лет скитаний по кишлакам… его все-таки нашли. Он уже знал, что родителей расстреляли. И боялся ареста больше смерти.
-  Но как мог Соломон, этот хранитель законов Торы, пойти на такое? Послать девушку… Он же знал, что она не любит Валентина. И знал, что там может произойти…            
- Соломон  идеалист. Он всегда воспринимал их как брата и сестру. Он надеялся, что она сумеет уберечь его от самоубийства.
- И ты знала о  ребенке!
- Знала, сынок. Но тогда Валя был уже мертв. И если бы мы с Наумом не приняли его ребенка, то отвечали бы перед  Богом и за ребенка, и за умершего, и за Нюсю, и за тебя…

ЭПИЛОГ

В конце тысячелетия семья Вайнлиб, как обычно перед нееврейским  Новым годом,  обзванивала своих друзей из СНГ.
Нюся и без того часто разговаривала с Машей Енуковой. Бывшая партийная дама уже давно была на пенсии. Сыновья  ее выросли, женились, основали совместную небольшую, но вполне процветающую инновационную фирму. Муж почил.
- Представляешь, Миша! Она так и говорит о нем: не «умер», а «почил»! Это о нем! О кобелине, который изменял ей налево и направо! А когда внезапно скончался, ей пришлось еще выплачивать  какие-то его многочисленные  долги. 
- Смерть примиряет, Ню. Он умер относительно молодым. Она не вышла больше замуж?
- Нет, Мария  одна. У нее неплохая персональная пенсия,  кроме того, она не отказывается от постоянной помощи сыновей.
-У нее добрая, отзывчивая и преданная душа… Но ты знаешь, я все равно не очень понимаю, что у вас с ней общего, что ты так часто звонишь ей?
- Я рассказываю ей о себе… Ну вот о последнем концерте в Тель-Авиве  и о том, что получила предложение поработать с учениками в муз училище… Она рассказывает мне обо всех наших общих знакомых, но самое главное, Миша, ты же знаешь, она следит, ухаживает за могилами наших. Там, на Домрабатском кладбище,  похоронен ее муж, на русской карте… И она всегда заходит на еврейскую карту… Я  думаю, послать ей денег, может, там надо что-то поправить, обновить…
Михаил подумал, что, может быть, пора им самим  поехать туда, к могилам родных. И, может быть все-таки повести  Мару на могилу ее отца. И все рассказать ей. Ей и сыну Мише…
- Нюся, а сколько лет было мужу Енуковой, когда он умер?
-  Кажется, около шестидесяти… Почему ты вдруг спросил?
- Так … Подумалось… Мы – уже старше …
- Миша! Ну что за мысли! И нечего тут вообще сравнивать… Дан и Злата вон какую жизнь прожили! И мама твоя! Светлая им память…
- Я не об этом, Нюся…
- О чем же тогда?
Михаил махнул рукой, он знал, что Мара опять будет против:
- Ладно! Поговорим об этом потом.
- Но если ты опять о том, чтобы рассказать   все детям, то… не будем обсуждать это, прошу тебя.
Михаил уступил и на этот раз: «Ну не хочет, значит, прошлое так и останется прошлым». Неожиданный звонок из Ташкента повернул события совсем не туда, куда хотели Нюся и Михаил.
Звонила Енукова:
- … Не знаю, как вам это и сказать–то…
- Что случилось, Маша!? Ты в порядке? Сыновья здоровы?
- У нас все нормально, Нюся, у нас все по–прежнему…
- Тогда что? Ну? Не тяни, говори же!
- За одну ночь, Нюся… Разбито все…
- Ну, что ты плачешь! Что разбито?
- Могилы… Много могил на еврейской карте… кошмарный акт вандализма… Город взбудоражен… Ищут этих бандитов… Только вряд ли найдут…
- Наши…
- Да, Нюся…
- Все?
- Все… Соломона, твоего свекра Наума Вайнлиба и… могила твоей мамы… Нюся! Что делать?
Нюся нажала кнопку громкой связи:
- Миша! Слушай. Маша, повтори, чьи могилы     разрушены?
- Все, Нюся! Боже мой, все: Наума Вайнлиба, Соломона, Мары Берштейн… и еще… всего около пятидесяти могил. Ломом, кувалдой… В кусочки… Это не восстановимо… Кладбищенская контора в ужасе, У них нет столько средств, на новые памятники. Большую часть расходов берет на себя синагога и даже церковь святого Владимира, которая тут на территории Домрабадского кладбища, обещает внести свою лепту… Но все это… так мало и так долго… Вы не представляете, какое это страшное зрелище. Что они тут натворили.
Михаил больно закуси губу, стукнул кулаком  по косяку двери.
- Зверье! Нелюди… Мария Ивановна! Не плачьте! Пожалуйста, не плачьте. Мы… Мы перезвоним Вам. Позже. Спасибо, что позвонили…
Он повесил трубку. Нюся сидела в кресле, беззвучно плакала. Михаил примостился рядом, обнял ее, она бессильно уткнулась в его плечо.
-  Я поеду туда, Нюся.
- А я?
- Два билета мы не потянем…
        - А три памятника потянем?
- Возьмем кредит. Я продам машину…
Он позвонил дочерям. Через час приехали Мара со своим Моше и Элла с мужем.  Обе пары  привезли чеки, выписанные на имя отца.
- Теперь, думаю, хватит, -  Михаил пожал руки зятьям, поцеловал дочерей. Элла с Марой пошептались на кухне, и Мара заявила, что полетит в Ташкент с отцом:
- Элла не может,  у нее трое малышей. А наши уже большие. Мошка справится. Мама, ты поживешь у нас? Я понимаю, что тебе хочется самой… Но ты же умница, мамочка! Ты же понимаешь, что от меня папе будет больше помощи… да?
Элла подтолкнула мужа локтем. Тот сел на ковер возле кресла Нюси, посмотрел на нее своими черными, как спелые маслины, глазами:
- Мама! А мы с тобой потом,  даст Бог, на следующий год, или чуть позже,  бросим их всех, возьмем Элку и втроем полетим в твой Ташкент. Да? Без них. Ты мне столько рассказывала о вашей Кашгарке, о парке им.Горького, о метро, о старом Сагбане, о реке Анхор… Ты мне все это покажешь сама. Да? Мне и Элле. Она же ничего уже не помнит. Сколько ей было, кода мой папа впервые пригласил вас всех к нам на шаббат! Девчонка еще, ребенок…
- Кашгарки давно нет, Илан. После землетрясения они рассыпались… эти карточные домики, эти саманные хибарки…
Нюся перестала плакать. Ее еще мокрые ресницы вздрагивали, словно крылья бабочки после дождя.  Михаил, в который раз подивился, как ловко  его зять умеет найти лазейку в сердце тещи. Отцовская повадка! Вылитый Дан! Знает,  какую струну  тронуть. Убедит любого! Да так незаметно, словно мимоходом… К  Моше Нюся  относится не плохо. Но между ними всегда – чуть-чуть, еле заметная дистанция. А Илан, кажется, стал ей настоящим сыном.
Она согласно качнула головой:
-Я все понимаю, Илан. Здесь я помогу больше. Пусть летит Мара, раз так надо. Я дам им с собой Иерусалимской земли. И еще три маленьких камушка. Это будет от меня – им.
Нюся не смирилась, Михаил это понимал, она только не хотела сейчас при детях  устраивать сцены  непослушания и обид. Но опущенные глаза, но неестественная смиренность в голосе и то, что она обращалась только к Илану… Это настолько было знакомо, что он приготовился к буре.
- Сколько камушков дашь? – почему-то переспросила Мара.                - Три, - ответ был твердый, но настороженно – вопросительный, - а что надо больше?
Мара мельком глянула на Эллу, пожала плечами:               
- Ну, не знаю…
Элла  тут же повернула все с ног на голову:
- А вот, кто тут умный, скажите мне: почему вообще  на могилы православных кладут цветы, а у нас - камушки. Где-то есть какое-то объяснение?
Мойшеле вдруг посмотрел на свои золотые, любимые часы,  заторопился:   
-   Ну, нам пора. Давайте прощаться…
В общей сумбурности прощания, договоров о покупке билетов, о встрече в аэропорту, наказов и всяких просьб  Михаил время от времени ловил быстрый, отрешенный от общего гвалта, тревожно-вопросительный взгляд жены. «Она все-таки хочет настоять на своем?» Сейчас Михаил уже готов был сдаться. В конце концов он понимал, что для Нюси это не только стремление помочь в восстановлении памятников, но еще и проснувшееся желание увидеть город своего детства,  юности, молодости… Вдохнуть аромат прошлого. Одной тысячей шекелей больше, одной меньше. Все равно они глубоко и надолго влезли в  кредитные долги.
- Хорошо, Ню. Хорошо… Я тебя понимаю. Хочешь лететь с нами? Заказываем три билета, - он не стал дожидаться, когда она накинется на него с упреками, предложил ей это сразу же, как только дети уселись в свои машины и уехали. Она, казалось, совсем не обрадовалась. 
- Миша, ты заметил? Почему  она переспросила про три камня?
- Кто?
- Ты не слыхал? Мара стала выяснять, сколько камней нужно, чтобы положить на ташкентские могилы.
- Ну и что?
- Я сказала  - три, а она переспросила…               
- Это называется – «Сама себя раба бьет!» Сколько раз я говорил тебе, что тайны в семье порождают ложь, подозрительность, недоверие. Смотри: дочь просто переспросила, а ты уже вся напряглась, ты уже сама не своя…
- Она не просто переспросила, они так переглядывалась с Эллой…
- Нюся, ладно, тебе показалось. Давай решать проблемы по мере их поступления. Так ты летишь с нами?
Нюся нервно проглотила ком, не давшей ей говорить, и молча покачала головой.
- Нет?
- Нет. Там на кладбище я не смогу… Я выдам себя с головой. Не  смогу же я не пойти на его могилу… Пойду… И не взять с собой его дочь? У меня не хватит сил, Миша.
- Скажи мне, Нюся, почему ты так настойчиво не желаешь рассказать все детям? Это облегчило бы жизнь всем. В первую очередь тебе. Ты перестала бы  бояться прошлого… Я не сдерживал бы постоянно своих нежных порывов к сыну… Знаешь, как хочется мне иной раз просто по-отцовски… Ну, ладно, не о себе говорю… А ему–то каково!? Ведь у него здесь – никого!
- Что значит, никого, а Мара, а дети!?
- Это совсем другое, Ты же сама почувствовала это, когда умерла твоя мама!  Помнишь, как Дан однажды сказал: «Сколько бы ни было нам лет, пока живы наши родители, мы -  еще  дети, а…
- …а наши родители – это стена, которая  защищает наши спины»… - закончила его фразу Нюся, - а я думаю, - родители - это  еще и наше прошлое, которое подпирает наши спины. И от него… никуда не уйдешь. «Никуда не девается прошлое,
  Каменеет, застывшее, в нас»
- Нюся, ну, это уже стихи…
Она  не обратила внимания на его явный комплимент:
- Миша, все, что я сделала,… может быть, тебе обидно это услышать… Но я знаю, что ты веришь мне, веришь, что я люблю тебя всегда, только тебя… и даже в тот момент. Я знаю, что ты веришь, поэтому я скажу: Я не жалею о том, что сделала. Я думала, что это остановит Валентина от греха самоубийства. Нет, не остановило… Но  я не жалею, потому что получилось, что я… я помогла Вальке… остаться на земле… Понимаешь?
- Думаешь, дети не поймут тебя?
- Не знаю. А раз не знаю…
- Если ты уверенна в своей правоте, то кто тебе судья?
- Я подумаю…
Ходики из бывшей комнаты Эстэр Вайнлиб  четко, с расстановкой тикали, повторяя в тишине: «по-   ду – ма – ю», «по – ду  -ма - ю».

***
Через три дня в аэропорту Нюся  отдала Маре в  маленькой  вязаной сумке четыре пакета:               
- В каждом – камень и земля Израиля. Три – ты знаешь, на чьи могилы. А четвертая на могилу Валентина Николаевича Коржикова… Мара,… папа покажет тебе ее. И все расскажет.
- Спасибо, мама… Я тебя люблю… И папу люблю… И Элку… А про Валентина я знаю, мама. Давно знаю… Я ждала, когда ты сама захочешь сказать мне это.
- Дан?
- Дан…
- Когда?
- Перед хупой.
- И про твоего Моше он рассказал?
- А про него и не надо было рассказывать. Он узнал отца сразу же, как только  я привела его знакомиться с вами.  Когда он с бабушкой уезжал в Израиль, его мама, Анна, сказала ему, что эти часы, которые он носит с десяти лет, подарил ему отец, его, как она выразилась, «биологический отец»… Когда Мошка увидел моего папу, он тут же узнал в нем того, с кем знакомила его однажды мать.
- Бог мой! Зачем Дан это сделал!?
- Мам!  Ну, как же он мог не рассказать,  если выходило, что мы оба с Мойшеле дети нашего отца!? Мы были в ужасе. Мы кинулись к Дану… Хорошо, что папа уже все ему рассказал.
-  Бедные мои дети… Простите меня… 
- Нам не за что прощать тебя. Слышишь? – Они все ближе подходили к  турникету, дальше которого провожающих уже не пропускали. Перед тем, как сделать последний шаг вслед за отцом, Мара торопливо обняла мать:
- Дан все сделал правильно, мама. Ты не думай, я нашего папу люблю еще больше, чем если бы не знала… И тебя я люблю за твой… за твой человеческий … женский подвиг… Дан сказал…
Служащий аэропорта, дежуривший у турникета, вежливо, с понимающей улыбкой, но достаточно настойчиво попросил Мару:
- Слиха, гверет! Ейн лану зман…*
Мара кивнула, шагнула вперёд, за ней двинулись люди… Но она отошла чуть в сторону и договорила уже совсем громко, чтобы услыхала мать:
- Дан сказал: «Аба  - ло шем эцем, аваль – haпоаль»   
- «Отец – не имя существительное, а глагол» – совсем, как Михаил, машинально перевела для себя Нюся. Она посмотрела вслед дочери и

*Слиха, гверет! Ейн лану зман (иврит)  -  Извините, госпожа, У нас нет времени.
увидела их, все еще стоящих по ту сторону. Михаил одной рукой придерживал Нюсину вязаную сумочку, другой привлек к себе головку Мары, белобрысую, с прямой, непокорной челкой, как у Валентина Коржикова. Отец и дочь улыбались.
 Илан, Элла и Мойша стояли возле матери и тоже прощально махали вслед уходящим.
 Через полчаса самолет израильской фирмы «Эль-Аль» поднялся в воздух.
Он увозил  двоих из большой семьи,  чтобы через несколько недель, отдав долг прошлому, они смогли вернуться в свою Страну  и продолжать жить.






17 февраля 2008 года. 9 часов 50 минут. Холон.