Мигрантка

 
 МИГРАНТКА

Телефонный разговор:
– Конечно! О чем речь? Пусть поживет у меня, тем более не за чужую просишь, за крестницу. Не простая, говоришь, девица, эгоистка? Так ведь ненадолго, пока в общежитие не устроится. Управлюсь. Но все равно спасибо за предупреждение…. Ждать-то когда? Завтра? Встречу. Говоришь, сама доберется? Уже легче. Дел у меня по горло. Все. Пока.
Отключив скайп, и пробормотав: «На чем это я остановился?» – он положил пальцы на клавиатуру компьютера и задумался.
Звонок друга из Якутии с просьбой приютить какую-то девушку, да еще, по-видимому, с заскоками, перебил настроение. Сможет ли он, без ущерба для работы (поджимали сроки сдачи рукописи) перетерпеть в доме юную особу, почти наверняка максималистку в суждениях, к тому же громкую, суетную, неряшливую? Он снова и снова возвращался к закончившемуся разговору, коря себя за проявленную слабость. Но и отказать в просьбе самому давнему, еще со школьной парты другу был не в состоянии.
Да и с чего! Жил он в доме «сталинской», тридцатых годов прошлого века постройки, в квартире огромной, по всем меркам: с тремя спальнями, большой гостиной при камине, кабинетом, столовой, отделенной от кухни, с двумя санузлами, ванной комнатой с джакузи и сауной. Он никогда не мог понять, зачем ему столько квадратных метров. Это мать доняла его попреками, что нобелевский лауреат не может жить в трехкомнатной «хрущобе» с туалетом, куда надо пятиться задом. Она и отыскала эту, по его выражению, «монстру», и купить заставила. Благо деньги на то имелись, а цены на жилье, не в пример сегодняшним, были намного меньше.
Утро следующего дня выдалось на удивление пригожим. Солнце, еще не успевшее как следует взойти над крышами домов, тем не менее, играло искрами своих лучей на лазурите письменного прибора. Он любил эти погожие утренние часы, в которые ему особенно хорошо работалось. И лишь к обеду, вспомнив о гостье, вновь подосадовал на то, что согласился.
Он уже сидел за вечерним чаем, когда Марья Андреевна открыла дверь. Среднего роста, с копной кудряшек из огненно-рыжих волос, с чуть задранным небольшим, слабо приплюснутым у конца носиком, крупными, сочными губами и большими голубыми глазами – она была неотразима. Как была неотразима темно-оливкового цвета девчушка из его далекой юности, жившая рядом с ним в студенческом общежитии. Наверно, принцесса из какой-нибудь африканской республики, приехала образовываться, досадовал он всякий раз, опасаясь подойти и познакомиться.
А тут во всей красе – ее белокожая противоположность. Стоит, держа за собой чемоданчик на колесиках, и, моргая от смущения длиннющими рыжими ресницами, бормочет:
– Это я приехала.
– Ну, здравствуйте. Вас, кажется, Елизаветой зовут?
И, дождавшись согласного кивка, обратился к Марье Андреевне:
– МА (так он звал свою домоправительницу, служившую у него уже лет тридцать), покажи девушке ее комнату, где там чего лежит. А вас – можно, я буду звать Лизой? – обязательно жду к чаю. Хочу поближе познакомиться с крестницей Степана Владимировича.
Они проговорили долго, далеко за полночь. Он узнал, что Лизина мама – многолетняя Степина секретарша и близкая подруга его жены. Что папа их бросил, когда она была маленькой. Что в архитектурный институт собралась поступать после строительного колледжа и года работы диспетчером на стройплощадке.
Девица серьезная, подумалось ему, в профессию идет со знанием дела, коль не разочаровалась, нахлебавшись на стройке мужского пьяного матерного непотребства. А услышав ее твердые от внутренней убежденности слова, что «нельзя проектировать здания без знания реальной обстановки», дрогнул душой. Именно после них он, совсем неожиданно для себя, взял да и предложил: не добиваться в случае поступления места в студенческом общежитии или ютиться где-нибудь на съемном углу, а жить у него. На что она, вскинув ресницы, не очень раздумывая, согласилась.
В эту ночь он долго не мог заснуть, пытаясь отыскать в памяти знакомых ему людей, имеющих влияние в архитектурных кругах и могущих посодействовать ее поступлению в известный своим снобизмом по отношению к абитуриентам из других «каст» институт.
Утром до завтрака он позвонил одному из своих авторитетных почитателей из ректората МАРХИ и после недолгих разговоров, посулив экземпляр своей последней книжки с автографом, заручился согласием непосредственно проследить за его протеже, чтоб не возникли непредвиденные сложности в процессе вступительных экзаменов и последующего зачисления.
Завтракал один. МА, оставшаяся на ночь, чтоб с утра ознакомить гостью, а теперь уже и жиличку с хозяйством, с явным неудовольствием и пренебрежением сообщила ему, что мигрантка (по-другому она ее так никогда и не назвала) вырядилась и упорхнула из дому, не сообщив, куда и насколько.
– Наверняка поехала в институт подавать документы. К обеду явится! – с нарочитой небрежностью бросил он своей домоправительнице. Но когда Лиза не появилась к обеду, не на шутку разволновался.
– Вдруг она во что-нибудь вляпалась! – поделился он своей обеспокоенностью с МА, не спешившей разделить с ним возникшие было у него страхи. – Такое с хорошенькой девушкой, впервые оказавшейся в Москве, славной не только, памятниками, но и криминалом, может произойти запросто. Неужели нельзя было позвонить и предупредить о задержке, – сетовал он на Лизу, пытаясь работой снять волнение. Но не получалось. Поэтому просто убивал время, пытаясь без особого успеха править уже написанное.
За этим занятием он и не заметил, как настал вечер. А когда Марья Андреевна позвала к ужину, с радостным облегчением встретил сидящую за столом улыбавшуюся ему Лизу. Он смотрел на девушку, на ее рыжие кудряшки, и сладостная теплота разливалась по его телу, вытесняя царившую в душе досаду на себя за проявленную, как считал, старческую мнительность.
– Приняли документы?
– Конечно, – ответила она. – А еще, ко мне подошел, как я потом узнала, зам. ректора и попросил передать вам привет и пожелание творческих успехов. Интересно, как он узнал про меня, обычную, ничем не выделяющуюся из толпы абитуриентов девицу, разве что с рыжими волосами? – И, посмотрев на него с вопросительной укоризной, добавила. – Если от вас, то мне бы хотелось пройти конкурс самой, без протекции. Обещаете?
– Да, да, – только и осталось оправдаться ему. Хотя хорошо понимал, что дело сделано. Что препона для ее поступления приемной институтской комиссией воздвигнута, не будет. Лишь бы экзаменов не провалила.
И опять они засиделись далеко за полночь. Ему было интересно знать о ней буквально все: от ее первого осмысленного слова до цветовых предпочтений. Ему, обычно не проявляющему любопытства к чужим жизням, было неловко от своей настырности. Но ничего поделать с собой он не мог. И уже ночью, лежа в постели, вспоминая Степины слова о непростом, проблемном Лизином характере, никак не мог понять, в чем же он проявляется, поскольку не находил, как говорят врачи, симптомов.
«Может, я ее еще мало знаю? – спрашивал он себя. – А может, все эти симптомы в ее прошлом: были, да прошли? – И тут же сам собой выскакивал желаемый ответ. – Скорее всего, так оно и есть. Иначе бы между нами сразу проявился некий дискомфорт в отношениях, мне не было бы так с ней уютно».
Расскажи он кому-нибудь об этих своих ночных раздумьях, им бы сразу нашли объяснение: втюрился. И не он такой один, подобное в порядке вещей. В глазах мужиков с прошедшей второй молодостью любая юная, свеженькая особа выглядит писаной красавицей, умницей. Короче, на все сто.
Утром, несмотря на то, что поздно заснул, работалось прекрасно. (Он вставал рано, всегда точно в шесть, сам себе варил чашку крепкого кофе и работал до девяти, до завтрака.) Ему удалось написать целых три страницы, а не как обычно – одну, максимум полторы.
«Неужели, – думалось ему по окончанию утренней части рабочего дня, – на мое творческое настроение так повлияла эта рыжеволосая, близоруко моргающая девчушка, которая, по идее, кроме треволнений, ничего с собой не должна была принести?»
Когда он вошел в столовую, Лиза была уже там. Поздоровавшись, она бесцеремонно взяла его тарелку, и, не спросив, положила в нее именно то, чем он обычно удовлетворялся за завтраком.
«Наверно, успела порасспросить о моих гастрономических пристрастиях у МА», – подумал он, с одобрением посмотрев на распоряжающуюся по-хозяйски за столом девушку.
С этого дня так и повелось. Завтраки в выходные, к величайшему и плохо скрываемому неудовольствию МА, стали прерогативой нового члена его семьи. А если она была свободна и никуда не собиралась, то и обеды с ужинами. Тогда на столе появлялись блюда из северных рыб, оленины, гусятины с соусами из тундровых ягод. К примеру, так называемый, салат «Индигирка» – нарезанный кубиками замороженный до каменной плотности омуль или чир, политый оливковым маслом и перемешанный с полукольцами репчатого лука, посоленный и поперченный по вкусу. Или филе из оленины с соусом из морошки. А однажды ей удался фаршированный утятиной полярный заяц, который прибыл с очередной посылкой от ее мамы, переданной со знакомым летным экипажем.
С приходом в дом Лизы северная пищевая экзотика стала явлением рядовым. Но у МА блюда из нее отчего-то никак не выходили особенными. Уха из нельмы у нее, к примеру, по вкусу практически ничем не отличалась от обычного рыбного супа. МА про себя переживала этот позор, виня во всем мигрантку, якобы скрывающую от нее секреты готовки.
Всего этого он старался не замечать. А на плохо скрываемое МА раздражение отвечал полуобъятьем и улыбкой, нежно выговаривая при этом: «Ну, ты чего МА, куксишься? Нет у нас с ней никаких проблем».
Да и отчего им быть. На глаза домоправительницы девушка почти не попадалась, с утра до вечера, пропадая в институте.
– Можешь пользоваться моей «Ауди», – однажды предложил он Лизе, имевшей водительское удостоверение. – Чего ей ржаветь в гараже без дела. И тебе удобство, и нам без ежевечерних волнений.
Но она категорически отказалась, сославшись на пробки и всякие другие неудобства.
– Нет, так нет, – сказал он, несколько огорчившись отказом. Но настаивать не стал. Не любил заставлять людей идти против их желания.
Лизу он видел ранним утром, когда она перед уходом в институт забегала к нему в кабинет попрощаться, и в выходные: за завтраком, иногда в обед, еще реже за ужином. Но и этих минут ему хватало, чтоб насладиться ее присутствием, как говорил, подзарядить свои слегка подсевшие внутренние энергетические батареи.
– С этим рыжим «чудом в кудряшках», – говорил он всякий раз своему другу, не замечая настороженности в ответах, – у меня в квартире светлее стало, исчезла гадостная старческая заплесневелость. Мне теперь и дышится лучше, и работается азартнее.
Работалось ему действительно легко – книгу сдал в печать раньше срока, оговоренного контрактом. К немалому удивлению МА, перестал разгуливать по дому в халате или пижаме. Купил пару дорогущих костюмов от «Валентино». Начал бывать на премьерах, даже на юбилеях, которые ранее терпеть не мог, называя предпоминками.
«Чтобы не отстать от жизни», – объяснял знакомым произошедшие с ним перемены. А на вопрос: «Почему один и никогда с Лизой?», – не лукавил, а пересказывал то, что слышал от нее.
Она же всегда находила причину для отказа. В одном случае у нее не получалось оторваться от работы над совместным с однокурсниками конкурсным студенческим проектом. В другом – не хотелось бы пропустить намеченную в институте встречу с архитектурной знаменитостью, которого всегда мечтала послушать. В третьем – была загодя приглашена на чей-то день рождения. В четвертом – из-за чего-то еще, но не менее для нее важного.
Он ей верил, ни на йоту не сомневаясь в правдивости ее слов. Не заставила его насторожиться даже случайная встреча на юбилее с архитектором, который, по Лизиным словам, как раз в это время должен был выступать перед студентами МАРХИ. Что-нибудь сорвалось, подумалось тогда ему. А переспросить постеснялся.
Прошло года три, когда он с удивлением обнаружил, что перед тем, как заснуть, перестал забавляться фантазиями. Кому-то может это показаться странным – талантливый писатель, а мозги себе забивает всяческой чепухой. Но они были ему нужны, потому что служили неким необходимым гумусом, на котором произрастали реалистические сюжеты всех его произведений. И вот теперь их не стало. И он не обеспокоился произошедшей с ним переменой.
Да и зачем ему теперь несбыточные представления, когда реальная, достойная любых фантазий героиня живет рядом с ним в соседней комнате.
В молодости в своих походах по Якутии (а он, будучи корреспондентом на телевидении, изъездил эту республику вдоль и попрек) ему часто приходилось встречаться с «сахалярками», этими рожденными от брака якутов и русских женщин стройными красавицами, с матовым цветом кожи и большими выразительными, миндального разреза глазами. Он всегда восхищался ими, мечтая что-нибудь про них написать. Как, по каким параметрам в их разряд попала Лиза (в ней не было ни капли якутской крови), которую он задумал сделать героиней своего нового романа, он и сам толком объяснить не мог.
Дни бежали один за другим, складываясь в недели, месяцы, годы. Работа над книгой шла медленно. Хотя сюжетная линия с самого начала хорошо просматривалась, он вяз в подробностях, всякий раз растекаясь мыслями, как растекаются по воде радужными пленками нефтяные капли. Ему приходилось по многу раз в поисках удовлетворяющих его продолжений переписывать заново целые абзацы, иногда отказываться от них, выбрасывая в корзину. Рассудком он понимал, что подобным самоедством лишь изводит себя, что, по-хорошему, надо бы остановиться, передохнуть, отвлечься.
«А не слетать ли мне вместе с Лизой в Якутию», – подумалось ему однажды. У нее каникулы, ему нужна передышка. Прекрасный повод ей повидаться с мамой, друзьями, ему – с другом, которого не видел более двух десятилетий.
– Нет, – ответила она мгновенно и категорично, на его, как казалось, заманчивое предложение, немало удивив испугом глаз и сухостью тона. Потом, словно пытаясь скрыть оплошность, слегка потупилась, а когда вновь подняла глаза, в них уже сквозила нежность.
– У вас крошками весь лацкан обсыпан. Надо ж есть так неаккуратно, – тихо проговорила она, как всегда хлопая ресницами.
– Ну, нет, так нет, – ответил он растерянно, пытаясь сообразить, отчего вдруг с ее стороны такая неадекватная реакция. И дождавшись, когда она закончит стряхивать мусоринки с блестящих шелковых обшлагов его стеганного красного домашнего пиджака, добавил:
– Спасибо за угощенье.
А про себя озадаченно: «Интересно, какие такие у нее причины так сильно противиться поездке?».
Если бы он был психологом или психотерапевтом, то нашел бы способ раскрыть человека. Но «инженер человеческих душ» на это не способен. Он не лечит чувства людей, а лишь описывает. Поэтому и решил не докучать расспросами, отчего так и почему: не хочет, значит, на то есть причины. Может, со временем само по себе прояснится. А может, Степа разъяснит при разговоре.
Решить-то он решил, а из головы выбросить не получалось – появилась еще одна закавыка, мешавшая развитию уже сложившегося у него в голове и почти готового лечь на бумагу эпизода с героиней его романа. Поэтому и пытался самостоятельно сконструировать причину отказа. Может, ее там кто-нибудь смертельно обидел? Может, сама в чем-то крепко провинилась и теперь стыдится за прошлое? Но ни то, ни другое, никак не вязалось с ее нынешним поведением – ровным, без видимых эмоциональных всплесков. Она регулярно разговаривала с мамой по скайпу, принимала посылки. Вполне пристойно беседовала с его другом, когда тот подзывал ее к монитору, чтобы поинтересоваться ее делами. Правда, никогда не звонила сама, никогда не вдавалась в подробности своей прежней домосковской жизни, ограничиваясь общими фразами. Раньше он не обращал на это внимания, но не теперь, когда загадочность Лизиного поведения стала негативно отражаться на его работе.
Отчаявшись расшифровать столь необходимые для его романа Лизины ребусы, и не дозвонившись по горячим следам Степану (тот находился в недельной командировке), а посему психологически безумно устав, он решил более не дергать себе нервы, а слетать на отдых в какую-нибудь экзотическую страну, дней на десять, не более. Почему не в Якутию, где давно не был и где ему всегда были рады, объяснить не мог.
Из маршрутов на острова, предложенных ему в турагентстве, выбрал Барбадос, о котором в детстве читал у Сабатини в «Одиссее капитана Блада» как о прибежище пиратов. Разумеется, никаких реальных следов морских разбойников той поры там почти не сохранилось. Разве что в Спайктауне, очаровательном городке, мало затронутым туристическим бумом, где ему заказали номер в прибрежном отеле.
Каждый вечер, перед самым тропическим закатом, он прогуливался по смотровой площадке Форт-Оранжа (главной исторической достопримечательности города), ощетинившегося древними орудиями, некогда защищавшими гавань от реальных врагов, в том числе и от морских разбойников, собиравшихся под стягом «Веселого Роджера». И, наслаждаясь ровным рокотом всегда спокойного моря (вечно дующий с одинаковой силой пассат не давал волнам разгуляться), почти забывал о работе. И вот день на пятый или шестой случилось то, что рано или поздно должно было случиться. Приняв снотворное, он неожиданно поймал себя на мысли, что в его голове, перед тем как заснуть, опять начали тесниться ушедшие, было в небытие фантасмагории, и что многие из них, после необходимой корректировки, более органично вписываются в ткань его романа, чем увиденные реалии. Они не ломают сюжет, но наполняют его новыми красками, делают характеристики персонажей более тонкими, полными пересекающихся неопределенностей. Изменится и героиня. Лишенная фотографического сходства, она теперь будет у него походить на женщин с портретов Пикассо или Клее, с потрясающей по красоте гармонией диспропорций.
Решение изменить подходы к изображению персонажей книги вернуло ему вкус к работе над ней, который он начал было терять. И все бы хорошо, если бы не беспокойство за Лизу, за ее будущее, поскольку он осознавал сложность выбранного ею пути. Знал по своим архитектурным знакомым, сколь труден на их поприще успешный карьерный рост. Поэтому и задавался вопросом: «Сможет ли Лиза, несмотря на все свои способности, выдержать жесткую конкуренцию? Сможет ли держать удары завистников?»
«А не сделать ли мне ее своим литературным секретарем? – подумал вдруг он в свой последний отпускной вечер, когда с бокалом «дайкири» любовался морским пейзажем из лоджии номера. – Мне не надо будет все, не относящееся непосредственно к работе, в голове держать, и она будет надежно устроена. Кто знает, как там у нее с архитектурой пойдут дела? А здесь – вот она, должность, и весьма привлекательная».
И вернувшись, домой после отдыха – загорелый, посвежевший, – он незамедлительно предложил Лизе открывшуюся у него вакансию.
– Я не призываю тебя отказаться от профессии архитектора, – сказал он ей тогда, – это твой жизненный выбор и флаг тебе в руки. Я предлагаю тебе взять на себя, естественно, за плату, секретарские обязанности, которые ты будешь исполнять в свободное от основной работы время. Дел у тебя будет не слишком, а деньги не помешают.
Но получил вместо ожидаемого согласия или, на худой конец, обещания подумать, немедленный категорический отказ с истерикой. Дескать, она, конечно, благодарна за столь лестное предложение. Но профессию свою на секретарскую, пусть и литературную, никогда и ни за что не променяет. Что давно подумывала о перемене жилья. Да все подходящих вариантов не находилось.
Он уже был не рад, что затеял разговор. Человек в высшей степени бескорыстный – прямо-таки святой Франциск, так шутливо отзывались о нем хорошо знавшие его люди, – обиды никогда не держал. С самых малых лет, питая генетическое отвращение ко всякого рода скандалам, он старался не давать к ним поводов, а если такое не удавалось, пытался всеми силами ликвидировать «пожар» уже в самом начале. Вот и теперь не стал в позу, а спокойно произнес:
– Как пожелаешь. Вообще-то ты нам с МА ничем не обязана. У нас нет к тебе никаких претензий. Поступай, как считаешь для себя удобным.
И, не отреагировав на ее протестующий жест, вроде бы его не заметил, он, что-то бормоча себе под нос, направился в кабинет.
Лизина странная реакция нисколько не замутила его рабочего настроения. Было и было. Он чувствовал, что декада, проведенная им вдали от Лизы, незаметно поменяла отношение к ней. Вместо бездумной восторженности вернулась способность более трезво оценивать чувства и поведение человека, к которому он был привязан и с которым, несмотря ни на что, не хотел порывать.
Проработав, не отрываясь, почти до обеда, и с удовлетворением откинувшись на спинку кресла со сцепленными за затылком кистями рук, он, вспомнив об утреннем инциденте, постарался угадать – отчего она так вскинулась? Он, вроде бы, повода не давал. Предложил непыльную работу. А она, даже не поинтересовалась своими должностными обязанностями, будто бы заранее знала, что и как. Зарплатой, наконец!
«Может, Лиза лишь прикидывается добренькой, а на самом деле она просто злой человек, и в прошлом кому-то дорогу перебежала? Тогда легко объясняется ее упорное нежелание побывать дома, повидаться с мамой, друзьями, наконец, которые наверняка у нее там остались. А может – это ревность своеобразная? Почувствовала с его стороны перемену по отношению к ней и сорвалась с досады.
Надо поговорить со Степаном. В командировку он уже съездил, и по времени звонок будет в самый раз. У нас три часа дня, там девять вечера».
Но Степана в сети не было, а телефонную трубку никто не поднимал. «В гостях засиделись, – подумал он, не без некоторого огорчения. – Отложу разговор на завтра. Срочности в нем никакой».
И тут он, может быть, впервые по-настоящему задумался над своим отношением к Лизе. Кто она для него? Первую свою с ней встречу, он помнил до мелочей. Как остолбенел, увидев на пороге, существо с копной огненно-рыжих волос, проворковавшее: «Это я приехала».
«Вот тогда я и поплыл», – с грустинкой подумалось ему. Хотя, что в этом противоестественного. Любят ведь и без претензии на обладание.
Вот и он, к примеру, как поклонник Гогена, мог бесконечно наслаждаться присутствием Лизы, находясь рядом, и даже не пытаясь заговорить. Так обычно и случалось зимними вечерами, когда она была дома, а он, сидя в качалке у камина в гостиной, незаметно наблюдал за ней. Особенно ему нравилось, как она, сидя в соседнем кресле и быстро чиркая что-то карандашом в блокноте, сосредоточенно морщит лоб и смешно поджимает губки.
Он скучал, когда ее не было дома. Она магнитом притягивала его к себе, окружая кольцом невидимых излучений, обволакивала завораживающим колдовским фимиамом. Но вот беда! С ней ему не работалось.
Прошло почти шесть лет, прежде чем ему удалось отыскать причину своей творческой неудовлетворенности, понять, отчего книжка, которую он задумал, пишется так тяжело или, точнее, совсем не пишется. Ему надо было просто снова стать самим собой, выбраться из тумана колдовского Лизиного очарования, захлопнуть перед ним наглухо двери и окна, законопатить щели.
А подсказал ему это Барбадос с его резкими запахами тропических цветов, теплым, пронзительно синим и нежно бархатистым морем. Но одно дело – знать, а другое – сделать. Он очень огорчился, когда Лиза не пришла ночевать. Однако быстро взял себя в руки, и на вопрос МА: «Отчего мигрантка не вышла к завтраку?», – ответил как можно равнодушнее: «Заночевала у друзей».
Днем он дозвонился до Степана. Перекинувшись поначалу парой дежурных фраз про здоровье, погоду, которая везде бьет рекорды, он вкратце описал последний, как выразился, Лизин фортель, заодно поинтересовавшись, отчего она не скучает по дому.
– Ты помнишь, о чем я тебя просил в отношении Лизы? – первое, что услышал он от друга. – Приютить на несколько дней, до общежития, ну, и в дальнейшем помочь по малости своим авторитетом. Но одновременно и предупредил, что посылаю под твое покровительство очаровательную, в смысле внешности, девочку со сложным эгоцентрическим характером, к тому же неразборчивую в поступках. Ты видел у нее на пальце перстень с изумрудом в пять каратов?
– Видел и изумился, как такая дорогущая вещица оказалась на пальце девушки из обычной семьи. Спрашивать не стал, но посоветовал поостеречься и не светиться с ним на улице – снимут вместе с пальцем.
– А надо бы поинтересоваться. В Якутске она снимала комнату у одной богатенькой старушки, ухаживала за ней, ну и, естественно, очаровала. В этом плане она у нас девочка способная – тебе ли не знать. Старушка возьми и одари ее, незадолго до смерти, при свидетелях, чтобы не оспорили, перстнем с этим камешком, и еще по завещанию оставила треть вклада. А она не только на похороны не явилась, но и на памятник не расщедрилась, заявив, что это дело родственников. Республика наша хоть велика по площади, но малолюдна, и дурное о человеке разносится почти без искажений. Теперь понятно, почему она в Москву двинулась? Скажу честно, мне ох как не хотелось впутывать тебя в это дело. Но, грешен, не устоял перед ее матерью. Она чуть ли не на коленях просила меня поговорить с тобой о Лизе. Дескать, без твоей крепкой руки ей в столице не выжить. Ну и уговорила. Но я и подумать не мог, что в тебе взыграет ретивое, и ты не только возьмешь над ней шефство, но и оставишь жить у себя. Я неоднократно пытался тебя вразумить, но ты, как глухарь на току, слышал только себя и без конца твердил: «Чудо рыжеволосое».
Он смотрел на монитор, видел, с какой укоризной выговаривает ему друг за дурацкое его поведение, согласно кивал головой, изредка вставляя «да», «нет», «но я...».
«Как мне теперь с ней себя вести, какими глазами смотреть, узнав про такое», – думалось ему после разговора с другом. Впрочем, что изменилось? Она ему ничем не насолила. Наоборот, сделала его жизнь эмоционально разнообразней, по-новому ее окрасила. Поэтому он будет относиться к ней по-прежнему. Ну, может быть, чуть более критично. И неожиданно, вспомнив ее реакцию на его звонок проректору МАРХИ с просьбой помочь с зачислением, воскликнул с невольным восхищением: «Ну и лиса!».
Лиза пришла вечером на третий день. И, чмокнув его в щеку, будто ничего не произошло, отправилась к себе переодеться к ужину.
– Ну, прав был я, когда утверждал, что придет, никуда не денется? – задал он вопрос МА. И сам же на него ответил: – Конечно, прав. Она у нас девочка умненькая. Зачем же ей поддаваться эмоциям и принимать необдуманные решения.
Но каково же было его удивление, когда в конце недели она объявила о своем решении от них съехать.
– Надо подумать о собственном очаге, – ответила она на его, казалось бы, естественный вопрос: «Зачем?».
Он подозревал, что к такому решению ее принудила мать или Степан, пару дней назад долго беседовавший с ней по телефону. Что ничего уже не изменить. Но все же расстроился.
– Надеюсь навещать ты нас, стариков, будешь. Вроде не чужими стали. Столько лет вместе. Ты хотя бы позванивай раз в неделю. Да и адрес оставь, где тебя можно будет найти, если что.
– Ну, конечно, буду, – проворковала она ему с улыбкой, чмокнув при этом, как всегда, в щеку, и добавив с нарочитой ворчливостью: – Фу, не побрились. А с адресом придется немного подождать. Поживу у подруги, пока не подыщу что-нибудь подходящее. И про деньги не беспокойтесь. На первое время у меня хватит. А там работать начну. Да не бойтесь, не пропаду, – сказала она и, раскинув руки, обернулась на носках своей ладной фигуркой, затмив огненным колесом волос бьющие в окно солнечные лучи, и тем самым как бы поставив в конце жирный «Ъ».
О своей успешной защите дипломного проекта, который (неожиданная радость!) приглянулся властям одного из областных центров, Лиза сообщила по телефону, добавив, что получила от них невероятно выгодное для выпускника приглашение на работу. А на его вопрос: «Что за город?» – ответила почти грубо: «Не скажу. А то вы мне в благородном порыве и там блатную жизнь устроите».
Это был ее последний звонок.
Первое время после Лизиного ухода он сильно тосковал, особенно вечерами. Иногда предпринимал попытки, через знакомых, хоть что-нибудь разузнать о ее дальнейшей судьбе – все ли с ней в порядке? Но безуспешно. Как в воду канула. Из ее последнего с ним телефонного разговора правдой была лишь отличная защита дипломного проекта. Все остальное, как ему удалось выяснить в ректорате МАРХИ, – выдумка.
«Не пойму, зачем ей было мне лгать? – задавался он недоуменным вопросом. – Может, решила, что здесь ей ничего не обломится, и надо слинять? – подумал он и сразу возмутился пришедшей на ум мысли, да еще на уличном жаргоне. – Нет, не может быть такого. Девушка она молодая, чего ей со стариками время делить. Вот и все объяснение ее поступку».
Время притупляет чувства. Поначалу острые, отчетливые, они постепенно тускнеют, перестают резать по живому, напоминая о себе легким приступом тоски. Вот и у него тоска по Лизе, ежевечерняя и оттого невыносимая, постепенно приглушилась, став, примерно через полгода, мимолетно приходящей. Лишь иногда, без всякого повода, совершенно неожиданно ему вдруг вспоминалось ее лицо, обрамленное огненными кудряшками, слегка недоумевающий взгляд сквозь густой частокол длиннющих ресниц. И тогда на мгновенье сердце слегка сжималось.
Будучи патологическим трудоголиком, он и раньше почти не отдыхал. Теперь же, с уходом мигрантки, окончательно, по словам МА, распоясался – абсолютно перестал придерживаться распорядка дня, установленного для него врачом, не пытаясь оправдаться. Зато работа над романом шла исключительно успешно. Глаз не замыливался, и поэтому то, что ложилось на бумагу, почти не требовало правки.
Роман был закончен через полтора года и имел бешеный успех. В какой-то момент он поймал себя на мысли, что хотел бы услышать Лизин голос с поздравлением, тем более что книжка была посвящена именно ей. Но она молчала.
Успех всегда преходящ. Это праздник, после которого обязательно настают будни с новыми делами и заботами. Работа опять захватила его, не вырывая минут на праздные моменты воспоминаний. Он словно предчувствовал скорую неизбежность конца отпущенного ему судьбой жизненного срока. А поэтому торопился реализовать хотя бы часть из задуманного, которое имело предательскую особенность не уменьшаться на каждую написанную книгу, а наоборот, увеличиваться на каждую еще не написанную.
О его смерти Лиза узнала из телевизионных новостей, восприняв известие спокойно. Она вообще никому не говорила о своем с ним знакомстве, ловко обходя попытки желающих узнать некоторые подробности из ее студенческой жизни. Из Москвы она никуда не уезжала, устроившись поначалу на маленькую должность в архитектурную фирму, из которой ушла, выйдя замуж за сына своего начальника. Вскоре развелась, получив при размене прекрасную двухкомнатную квартиру в доме на Кутузовском проспекте.
Она, может быть, и пришла бы на похороны, в числе тысяч почитателей таланта покойного, но не смогла по объективной причине: жила со вторым мужем, карьерным дипломатом, в одной из африканских стран. Единственно, что сделала – выпила перед обедом за упокой рюмку коньяку. Выпила, поставила рюмку на место, предварительно вытерев насухо полотенцем, и забыла.
В Москву Лиза вернулась через пять лет, если не считать кратковременных наездов в отпуск. Вновь развелась. Правда, в этот раз ушла не она, а от нее.
Начало октября – разгар бабьего лета, когда обычная для столицы осенняя непогода берет декадную передышку, перед тем как зарядиться дождями и снежной моросью. Именно в один из таких погожих вечеров она, изрядно подуставшая от дневной беготни по рабочим делам, заглянула в тихое кафе на Малой Бронной, чтобы немного передохнуть, а заодно насладиться чашечкой ароматного напитка с французским пирожным. Допив кофе, вышла на улицу и не спеша двинулась к Садовому кольцу. Размышляя о чем-то своем, она и не заметила, как ноги сами по себе занесли ее на Малый Патриарший переулок к знаменитому «дому с балконами-нишами». Вечернее заходящее солнце играло на стеклах окон этого памятника архитектуры 30-х годов. Но глаза ее невольно выбрали лишь одно – окно его кабинета.
«Теперь там наверняка живут другие люди, с другими занятиями и привычками», – подумала она. И вдруг накатившая ниоткуда тоска непереносимой болью сжала грудь. Она зашаталась и наверняка бы упала, если б не мужчина, случайно оказавшийся рядом и успевший подхватить ее под локоть.
– Вам плохо?
– Нет. Все нормально, уже прошло, – ответила она и виновато посмотрела на продолжавшего поддерживать ее мужчину. – Спасибо, теперь я справлюсь сама.
Но успокоиться не удавалось. Все было как прежде: и заходящее солнце, по-осеннему холодно отражавшееся в стеклах домов, и прелые запахи опавшей листвы дерев, обрамляющих Патриарший пруд, которые не могли перебить выхлопные газы автомобильных лент Садового кольца. И тем не менее, все было не так, и, как прежде не будет. Что-то сломалось у нее внутри, полетел какой-то стержень. Она быстро пошла прочь от дома, рукавом размазывая слезы, никак не реагируя на недоуменные взгляды прохожих. А со стены дома ей в спину смотрел освещенный последними солнечными лучиками бронзовый лик с красно-гранитной мемориальной доски.