ДЕД

ДЕД.


Случайно сохранилось это письмо? Я нашел его в задней крышке старых, послевоенных стенных часов с боем. Часы  забарахлили, я разобрал их, почистил, хотел снова закрыть и тут  увидел на крышке пожелтевший листок из тетрадки для первого класса, в косую линейку. Сейчас  такие уже и не продаются. Листок был сложен вчетверо и спрятан вместе  с  маленькой, паспортной фотографией моего  деда.
Даты  не было, но я сразу же вспомнил, когда это было. Март 1953 года. К нам приезжал дед, мамин папа… Он-то, помнится, и привез моим родителям эти часы в подарок.

                ***
Телеграмму принесли утром, а вечером приехал он. Я думал, дедушка старенький, седой  и с палочкой, ну, как все дедушки. И еще я думал, что надо будет мне научить его писать и читать,  потому что он неграмотный. Так папа сказал, я слышал, когда они с мамой о чем-то спорили. Папа сказал: «А что можно ожидать от твоего отца!? Неграмотный мужик, четыре класса приходской  школы! Чему там, кроме молитв, учили-то!» « К нему  слово «мужик» не подходит. Он, скорее – барин…» – Это мама возразила. Но как-то неуверенно. Ну, значит, и вправду неграмотный дед.
А мы в первом классе «А» с Юлией Васильевной уже все буквы выучили, мы даже уже с букварем попрощались.  И читаем «Родную речь».  Юлия Васильевна сказала, чтобы я ей на каникулах письмо написал. Она всем сказала: « Напишите мне, дети, письмо, как я вас учила.  Я проверю и поставлю вам оценку в журнал.  Это будет первая оценка в новой четверти!  Только пишите сами, без помощи родителей! Вы уже большие и грамотные»!  А дед  неграмотный.  Надо его научить, бедного.
Оказалось, он совсем не бедный и вовсе не старый. Он – толстый, важный, в шляпе и в сером плаще. Когда он вошёл в нашу комнату, сразу стало  тесно, а из его чемодана, который он открыл маленьким ключиком, чем-то вкусно запахло. Дед достал оттуда коробку  зефира в шоколаде, отдал её мне, больно ущипнул меня за щёку и мокро поцеловал. Я сразу же щеку вытер, а дед засмеялся: «Ишь, брезгливый какой! Завтра пойдем с тобой в парк. Куплю тебе мороженое, лимонад, на каруселях покатаю, - тут он наклонился ко мне и шёпотом добавил,- только одно условие: в парке при людях,  будешь называть меня дядей! Не дедом, а – дядей! Понял? Особенно при дамах!» Он подмигнул мне и снова засмеялся. Потом сказал маме: «И сними с него эти вахлацкие носки. Оденешь ребенка  в то, что я привез. У меня важные встречи, не позорьте меня вашими шароварами со вздутыми коленками» Потом он просто забыл про меня. Я хотел  рассказать ему о письме и хотел спросить, в какой парк мы завтра пойдем, в железнодорожный или в городской, но дед спросил маму: «А не пора  ребенку спать?» И мама послушно отправила меня за ширму. Там стоял мой письменный стол, и  там  на моем  маленьком диване я спал. Я обиделся. И твердо решил вернуть деду его  зефир в шоколаде. Вот кусочек попробую, и верну.  У нас такое не продают. Только под Новый год мама с подругами  идет к скорому московскому поезду, в котором есть вагон-ресторан,  и пока поезд стоит целых 20 минут, там можно купить такую коробочку. Но это очень дорого, мама говорит, что мы можем себе это позволить только к празднику. И все равно я этот зефир дедов есть не буду, раз дед такой… такой… вредный! Верну ему! Ну, не сейчас… попозже. Вот только еще кусочек откушу. Нет, пожалуй, я уж один этот, откушенный, доем…
-Доешь, доешь!… – это мама уговаривает деда доесть что-то. 
Они ужинают. Уже совсем поздно, папа пришел с работы. Они сидят за столом и все говорят, говорят. Я уже успел заснуть, а потом вдруг ка-а-к  что-то бабахнет! Я вздрогнул и проснулся. Это, оказывается, дед по столу своей ладонью трахнул, аж вся посуда зазвенела на столе. И рюмка опрокинулась. Я это все в дырочку углядел, у меня в ширме есть такая секретная дырочка, через неё все видно, а слышно мне и так, без дырочки.
- Папа! Ну что ты, в самом деле! Ребенка разбудишь. Да и что соседи подумают! …- это мама.
- Да… Уж Вы, пожалуйста, потише, - это мой папа говорит, почти  шепотом, - в стране траур, а у нас тут по столу стучат, соседи могут подумать, что у нас гулянка…
- Гулянка! А что нельзя? К твоей жене отец родной приехал, столько лет не виделись, можно и погулять на радостях! Ах да! Извините! Я вам не отец родной. Ваш «отец родной» недавно  преставился, слава Богу…
Мама закрыла двумя ладонями свой рот, испуганно покосились на дверь:
- Папа!
- Что «папа»!  Что «папа»?  Не прав я, что ли?! 
А мой папа встал и сказал твердо, но шепотом:
- Ну, довольно. Вы  наш отец. И мы очень рады, что Вы приехали. Но говорить такие слова в нашем доме…
- В вашем доме? Да где он, ваш дом? Эта вот коммунальная комната, общая кухня и общий вонючий туалет? Это ваш дом? Так живет советский офицер! Человек, отдавший молодые свои годы родине! Ты же на фронте четыре раза ранен был! Ты – капитан! А живешь, как…
- Вся страна сейчас так живет, папа.
- Да кто тебе это сказал!? - дед  вслед за папой  тоже стал говорить шепотом, -  «Вся страна!» – передразнил он маму, -  а для кого я езжу по аулам, скупаю эти вот шкурки молодых барашков, отмачиваю их, делаю из них первоклассный каракуль, для кого потом мои компаньоны шьют  шикарные шубы? Кто их покупает? Кто носит? Такие вот голодранцы, как твой идейный  муж и ты? 
Папа расстегнул на шее старую домашнюю гимнастерку, потом зачем-то снова её застегнул и сказал совсем уже не шёпотом:
- Вот такие спекулянты, как Вы, и покупают… А честные люди…да, честные люди… они  со всей страной... временные трудности…
- Что-о –о? Спекулянт я?  Ты это смеешь  говорить - мне? Ты посмотри на мои ноги! - дед задрал  вверх штанину своих нарядных, светло-серых брюк и выставил на табуретку ногу. Я увидел в дырочку, что на  ноге у него до самого верха, как будто прилеплены тоненькие сосиски, такие, как  один раз  мама на праздник  1 Мая купила, -  Видели, какие у меня вены? А я вот с такими ногами – по кишлакам, в горах, и сам все эти мешки с сырыми шкурами тащу по пыльным дорогам, по каменистым тропам…. А потом  что я делаю? А? Скорняк я. Вот ты, дочь, знаешь какое это трудоемкое  дело – скорняцкое, а? Чуть передержишь – и поползли шкурки… Недодержишь, - будет каракуль не товарный, не сбыть  потом… Пропадут денежки, пропадет труд… А запахи! Вонь… Да еще,  чтоб никто не разнюхал, не донес… Вот этими руками, все сам… Какой же я спекулянт?! 
Я слушал, слушал и совсем обиделся:  зачем они там  шепчутся, как будто я – маленький, мне ведь  тоже интересно, как дед по горам ходит… мама мне никогда об этом не рассказывала. Вот, она и  сейчас все палец к  губам прикладывает и просит:
- Ну, ты, пап, можешь потише?! Что ты раскричался … 
Мама очень не любит, когда ссорятся. Она и папе говорит:
- А ты - чего раскипятился?
- Потому что он - самое святое поганит… Да воевал я, и ранен…
- Да-да, - опять перебил его дед, - за  родину, за Сталина!…
- За Родину, за Сталина! И горжусь этим!…
- Да гордись, гордись! Что тебе еще-то осталось?! Поплачь теперь, что помер он! - Дед оглянулся, притянул папу за рукав к самому столу,  - Он ведь, этот «отец Ваш родной», и после смерти сколько народищу за собой увел на тот  свет… Не слышали, небось? Мало ему при  жизни-то было…            
Мне совсем стало скучно, я достал из коробки еще одну зефирину,  съел ее.  И решил, что хочу спать. Лег под одеяло, но шепот взрослых все время лез мне в уши и не давал уснуть. Тогда  я  включил настольную лампу  на своей тумбочке, достал тетрадку в косую линейку и стал писать: «Здравствуйте Юлия Васильевна. Вот я вам пишу письмо…» Дальше я не знал, что еще придумать… А! Знаю! Напишу про деда: «К нам приехал дедушка…»
За ширмой звякали вилки и ложки. Потом опять заговорил дед:
- Отравлены! Люди отравлены фанатизмом.
Я насторожился: что-то про отравление… Нашего Дружка отравили соседи, потому что он много гавкал и мешал им спать… Мы с мамой очень горевали, я даже плакал… Дед тоже говорит про отравленных… только не о Дружке, - о каких-то людях…
- Что делалось в день похорон! Знаете? Какие жертвы! Людей подавленных сколько было… Сума сошла Москва…
Нам Юлия Васильевна рассказывала про Москву и картинки показывала, из журнала. Я вспомнил: большие дома… улицы красивые, машины разные… люди нарядные… Я представил это всё немного. И стал писать дальше: «Наш дедушка живет в маскве. Он привез мне большую коробку. В ней зифир»
И снова посмотрел в секретную дырочку. Дед сидел на табуретке, красный и потный.  Он вынул свой свежий носовой  платок в клеточку, вытер лицо, шею и мокрый лоб. В комнате запахло духами. Папа сидел напротив, опустив голову, и зачем-то ковырял ногтем клеенку на столе. Дед еще попыхтел  и снова зашипел:
- Что было, что было… Одних галош после всего вывезли сколько!  Самосвалами вывозили …галоши и трупы, трупы и галоши …
Я представил себе Москву, с Кремлем, с башнями, широкую-широкую праздничную площадь, и по ней едет самосвал, весь блестящий, новенький, с  красным флажком. А в кузове – галоши. Много-премного. Аж вываливаются. И дети бегут следом, а галоши – им в руки падают. Новенькие, черные, с блеском, а внутри – ярко-розовые. Дети их ловят. И радуются. И я бегу за самосвалом и Генка,  мой друг. В прошлом году весной Генка свою новую галошу потерял. Нет, он не потерял, он из неё кораблик сделал. Приклеил мачту, паруса из бумаги. Плыл кораблик - здорово. Все завидовали. А потом ему ух и досталось от родителей, когда галоша потонула. Но об этом я в письме писать не  стал. Погрыз-погрыз кончик ручки. Не легкое это дело, письма писать. Ладно, еще про деда напишу: «Дедушка завтра поведет меня в парк… Он еще про город маскву рассказывал, он говорит, что там потом полные машины с галошами ездили… И еще что-то говорил, что кого-то там отравили, как нашего Дружка. А папа и мама не поверили. Тогда дедушка сказал, что они поверят, когда там настоящие умные люди всё на место поставят».
 После этого я сам совсем запутался. И захотел спать. Ладно, хватит писать, итак уже весь листок исписал. Теперь мне Юлия Васильевна точно пятерку поставит за такое большое письмо. Завтра только «Дасвиданя» допишу. Я промокнул письмо промокашкой и закрыл тетрадку. Во сне я плавал на корабле. Прямо по Москве. Мимо больших домов. Корабль резиновый. Все  завидуют, и удивляются: «Смотрите! Корабль-галоша!» А он все плывет и плывет. Так легко, так быстро… Словно уже и не по воде, а по воздуху. И все выше, выше. И вдруг что-то зашипело, застучало, послышался скрип, крик, звон… И я открыл глаза.
Новые часы на стене пробили три раза. Никто не спал. Дед  весь красный, потный,  почему-то в плаще, бегал по комнате, задевая за стулья, яростно махал каким-то листком бумаги и шипел:
- С -с-ейчас ше собираюс—с-сь, с-с-сейчас ше уещаю…
Папа все так же сидел за столом, молчал и спокойно разглядывая узор на потертой клеенке. А мама неуверенно возражала:
- Куда «сейчас же»! Куда «собираюсь»?  Ночь!
Дед еще больше сердился: «Вот, ночью и уйду! Ночным рейсом улечу… Дошдался! До чего дошил! Кош- ш- шмар! Соп- пственный внук  доносы пиш-ш-шет!»
Дед еше немного пошипел и уехал.
На другой день утром было воскресенье. Мама с папой еще спали, а я долго искал свою тетрадку в косую линейку.