Игра мистера Ди. 3. Окончание

На пятом этаже на большой, какой-то вязкой, как будто заплывшей и странно изгибающейся стене,  похожей на большую упругую волну, было как бы вытатуировано изображение Фудзиямы или какой-то другой Великой Горы. Перед ним высилось что-то вроде медного жертвенника на золоченых подставках, сделанных в виде человеческих ног. При виде этого памятника человеческого фетишизма, как я тут же обозвал его по аналогии с Цербером на первом этаже – обутые в сандалии тонкие женские пяточки с неожиданно кокетливыми маленькими ногтями и высоким сводом уставились на меня сквозь клубы малинового дыма, не понимая, почему это я даже не хотел смотреть на их медно-золотое изящество и длинные, причудливо переплетенные, как будто из настоящей кожи, ремешки. Как они не понимали, что я ненавидел вид голых ног. Даже у женщин, удивленных моим отвращением после бурно проведенной ночки, когда неожиданно под одеялом я замечал, как говорили персонажи в андерсеновской «Русалочке», их неуклюжие подпорки, вытянутые на блестящие белые простыни. Все дело было в том, что у моего отца – или того существа, что именовало себя моим отцом, иначе не скажешь – были как раз такие манерные, прихотливо изогнутые ноги. Искусственные ноги, которые он оставлял возле своей кровати, должно быть, достались ему от какой-то мертвой инвалидки – они были такие нежные, с такими узкими стопами, и даже их приглушенный звук наводил на странные мысли: «Топпп-топп-топ-а-топ». Всю жизнь  я, как мне тогда казалось, буду обречен слушать эти надоедливые глупые звуки, хорошо еще, что не те, другие, какие я обычно схватывал из комнаты матери, ловил на лету и пытался – но тщетно – отфутболить их обратно – дремотные всхлипы, вязкое хлопанье плоти, бульканье жидкости. В последний раз я слышал их тогда, когда увидел, как кинематографичная алая пена выхлестывается из ее рта, оставляя тонкую алую дорожку крови возле губ.
- Не следует думать о том, что вам не удалось предотвратить, - послышался глухой голос рядом с моим ухом. За спиной у меня стоял Ди, направляя рукой малиновый дым. Такое ощущение было, что ему были послушны самые потоки воздуха, улепетывавшие прочь от нас со скоростью грозовых облаков.
В малиновый пар вошел Алавердян, успевший, как мне показалось, сменить одежду на какой-то причудливый восточный халат с расшитыми кистями вблизи пояса. На ногам у него были заостренные туфли, отороченные золотой каймой.
-Как? Когда это произошло? – удивленно спросил я, и голос Ди осторожно ответил:
-Между одним ничто и другим ничто. Должно быть, вы уже понимаете, где вы очутились, друг мой.
- Где? И могу ли я уйти обратно?
-Сначала выиграйте у меня, - протянул руку Алавердян, на пальце которого очутился скарабей, изменивший свое положение на выжидательное. На его золотых крылышках теперь посверкивали бриллианты, словно капельки росы, делая его неожиданно не грозным и мистическим насекомым, катящим древнеегипетское солнце, а простой божьей коровкой, которая хочет к нему улететь.
Зал затормаживал меня, такой он был просторный. Мы должны были все сидеть на одном большом ковре, который начал заполняться настолько неохотно выходящими из украшенного золотой панелью огуречного узора лифта людьми, насколько медленно двигались машины в московский час пик.  Каждый ковер, на который ступала нога каждого прибывшего, имел свой порядковый номер, как на аукционе. От всей этой тяжеловесной роскоши и от клубов теперь уже золотистого, как тени на веках моделей Dolce & Gabbana , дыма людей постепенно начинало клонить в сон: француженка первой тихо упала на колени Маризе, сказав при этом, что будеть ее стоит не меньше чем за миллион евро и поблагодарив ту за присутствие, следом за ней сама Мариза очутилась на коленях у пакистанца, который резко и как-то по-детски упал на плечо к Снорри. Вскоре на полу очутились почти что все, но кое-кто еще сопротивлялся. Алиса, посверкивая на солнце своим воскового цвета лицом, старалась держаться за руку Баллард. Ди взялся за мое запястье, легко обхватив его своей паучьей ладонью. На нами плыл невесомый, но такой знакомый запах – из цветков сакуры как будто полился нектар, грозивший опрокинуть нашу утлую залу и залепить своей сладкой копотью поры всех обитающих. Сквозь усталую мглу до меня донесся звук, напоминающий человеческие стоны, но какой-то более протяжный и искусственно-приторный. Рядом с треножником показался Алавердян. Знаком он подозвал Билли и приказал нести на ковры розовое варенье. Смутно, сквозь подступающую волну дурноты, я увидел ошарашенное лицо кенийца, неожиданно поднятое вверх  на расстояние еще одного немаленького человеческого роста. Это вытянулась в воздух рука армянина, причем на длину настолько значительную, что нарисованная гора показалась детской игрушкой. В воздухе болтались его ноги, из пяток шла кровь прямо на один из ковров, заливая лежащих на нем Маризу, француженку, Снорри и пакистанца.
– - Сакуууя коно ха. На? – услышал я голос у себя над головой. На высившемся огромном треножнике вместо столбика непонятных мне красноватых благовоний теперь горела книга, которую в сварочной маске перелистывал Ди.
Глубоко во сне Хан-Назли уткнулся в лежащую на груди Маризы карточку с изображением женщины в процветшей лиловой сливой-умэ юкатой, странно посверкивавшей на полном золотистого блеска пространстве нового полдня.
- К сожалению, нет. Соберитесь, - проговорил Ди.
И тут я заметил, что карточки лежали буквально на каждом ковре, по одному странному рисунку на другой, не менее странной, вышивке. И на всех вышивках были голые средневековые люди, картинно задравшие кверху руки, как будто бы собираясь от чего-то заслониться. Прямо ко мне, осторожно ступая на ибражение, прошагал Алавердян, неся в руках по треножнику, похожему больше на семисвечную менору, один из огоньков которой разгорался, стоило ему ступить на очередной ковер. В воздухе поплыли изображения пройденных им карточек. Я считал их. «88, 225, 360». Баллард вскинула руку неожиданно проворным молодым жестом, стянув со своего плеча упавший откуда-то сверху ковер и размахивая им, словно тореро в преисподней плывущего на нас аромата восточной пряности.
- Триста шестьдесят шесть! – провозгласила она. Кровавый поток, начинавшийся от пяток упавшего на персидскую миниатюру Билли остановился у наших с ней ног. Я взял карточку, прилепленную около небольшого сухого островка, не затронутого красными струящимися всполохами. Алавердян поскользнулся. Золотая туфля прочертила воздух над моей головой. И тут я увидел, что его собственные ноги были искусно сделанными муляжами из окрашенной в розовое слоновой кости. «Асибики но» - «Тень в форме ступни от хвоста горного фазана кажется мне похожей на кривую ветку дерева! В такую ночь смогу ли я спать один в своей постели?» - вслух произнес я один из стихов «Ста стихотворений», который мне выпал. Баллард откинула ковер и посмотрела на меня:
- Мы выиграли мистера Ди, дорогой. А ты уже давно как выиграл меня.
Под ковром я обнаружил крестообразную перевязь, на которой застыла странноватый восточный ятаган с узором из суры Корана и изображенным вторым ятаганом, на изображении которого застыла воткнутая на острие рассыпавшаяся махровая роза. На полу лежал Алавердян,хватая ртом воздух, аромат в котором неожиданно прекратился, как будто его закрыли крышкой от большой супницы. В коридоре около нас выключили свет, и я очутился в кромешной мгле.
Самый последний огонек, помедлив, затрепыхался в тщетной попытке избежать Шнейдермана, но и он скоро был окончательно задут. Закат наступил быстрее моего выигрыша. И только роза на конце клинка Баллард светилась поблескивающими во тьме каплями росы, перекликаясь своим сиянием с одиноким солнцем и свинцовой крышей предпоследнего этажа.
- Так что делал Алавердян? – неожиданно спросил очнувшийся, как после похмелья, Хан-Назли американку.
- Вампирствовал, - вежливо откликнулась та.
- А теперь он нам не помешает, - отозвался украинский олигарх, отламывая со шпаги лепестки розы и отправляя их в рот. – Я буду болеть за вас, панове.
Последний лепесток откусил от шпаги Ди.
Я медленно опустился на стул, якобы стоявший возле меня, но промахнулся и пребольно рухнул в образовавшийся просвет. Оказалось, что вместо стульев все собравшиеся предпочитали странные матрацы, напоминавшие небольшие диваны или кушетки, с прихотливо изогнутыми ножками и восточного вида кистями. Однако аляповатых китайских журавлей на этот раз не наблюдалось. Все было чинно и мирно. На потолке нового этажа горела лампочка в странном минималистическом стиле, изображавшая щербатый и неровный месяц, как будто обгрызенный по краям  - это было уже что-то после тупых адских псов с физиономией алкобратьев после бурного застолья. Опять же, мне никогда не нравилась вся эта светомузыка, которая каждый раз подсовывала мне под нос все новые и новые цвета.
Ди словно бы услышал меня и неожиданно взял за плечо:
-Если честно, мне тоже. Никогда. Не нравилась.
-Как же вы тогда играете в «Шато Саид»? – любезно осведомилась Баллард, выпивая очередную пилюлю. К сожаление, фанатке ЗОЖ пришлось запить ее вином, отчего на ее лице появилось озадаченное выражение и проступили  красные пятна, как будто ее кожа была скатертью.
Я подал ей свою руку. Она озабоченно прижалась ко мне, поскольку неожиданно, после приступа дурноты, к ней пришел бес старческой похотливости и принялся ее донимать. Рука ее сжала мой локоть, она наклонилась ко мне и прошептала: «Я понимаю, что Шейха гораздо более солидный приз, но только я смогу вывести вас отсюда». И с загадочным выражением отстранилась от меня.
Я сел на скамью, которая прогнулась подо мной с легким, почти человеческим стоном. Глядя на нее сверху вниз, можно было подумать, что сидишь на чем-то черном и мохнатом.
- А разве вы не знаете, что это я заказал ее? – проговорил Шнейдерман, хитро ухмыльнувшись и приосанившись. – Поглядите-ка! Это не идет ни в какое сравнение с тем, что устроил Алавердян! Моя фантазия покруче будет!
Тут  он нажал на верхнюю половину скамьи, и она прогнулась со свистом и сипением, после чего около одного края образовалось мутное облачко воздуха, а рядом с ним проступило два небольших горбика. Ножки слегка задрожали. Неожиданно правый край загнулся по направлению ко мне, и я заметил, что это вовсе не уголок скамьи, а мордочка какой-то непонятной твари, похожей на черного мохнатого, натужно дышащего пса вроде пекинеса, но с более умным и даже как бы жалостным лицом. Существо открыло рот и капризно взвыла.
-Бес хочет есть и в койку, - сказал Шнейдерман.
-Бес – это кличка?
-Бес – это род деятельности! – захохотал он.
Сущность пожала плечами и высунула язык. Вот и еще одно создание с высунутым языком – главное, чтобы оно не портило нервы своей цветомузыкой.
Бес, на которого я присел – а он был немного покряжистей и чуточку посветлее – недовольно поежился. Я погладил его по шкурке вдоль спины. Он заурчал. Француженка попробовала поласкать его против шерсти – и тут неожиданно под ее рукой оказался целый сноп искр, собиравшийся под пальцами, подобно светящимся колоскам.
Она заохала и привстала.
-Алавердян был дашнаваром, - пробормотал Шнейдерман вполголоса. – То ли дело я. Имя мое Тарас, и се – Тарасова нiч!
- Дашнавар – это вампир, - примирительно заявила Баллард. – Он хотел им стать, и это желание исполнилось.
- Ибо мы исполняем все желания, если они исходят из чистого сердца, - заключил Ди.  – Тот, кто не пожелает, не уйдет отсюда живым.
То, что я раньше не замечал в Шнейдермане, против моей воли – уж не понимаю, почему мне было странно это видеть: то ли из-за национальности, истинной крови и уже, пожалуй, почвы обладателя, то ли из-за моих каких-то внутренних ватнических убеждений – так вот, против моей безотчетной воли и насущного желания, начало проявляться. На губах Шнейдермана зазмеились усы, протянувшиеся долу к его неожиданно ставшими могучими плечам, губы его скривила залихватская усмешка, а на плече француженки хозяюшка не досчиталась лямки лифчика Lejaby, но зато неожиданно привернулась – слово-то какое! – вышиванка в самом что ни на есть национальном стиле. На голове Шейхи зазмеились колосы, и она стала выглядеть еще более потрясающе. Алиса оделась в саван, а в волосах у нее появились венки, надетые один на другой и изливающие потоки воды, как будто бы их достали из грязной болотной жижи.
На лицо ее с высоты слетело покрывало.
То была украинская китайка, которую покрывают умерших. Это я знал. Как-никак, я тоже читал Шевченко.
В руке у Баллард мелькнул ятаган. «Видимо, мне навсегда придется стоять к ней спина к спине» - подумалось мне, и перед моими глазами, опять моргнувшими (а все превращения совершались не постепенно, а быстро – стоило кому-то отвернуться, а мне стоило моргнуть – в этот день я тщетно закапывал себе лекарство от рези в глазах) предстал Ди в лихом татарском облачении. Он читал. И о боги Свентовит и Дарзамат, что это был за голос! (Ах да, это какие-то другие боги – в следующий раз меньше польский симфо-метал буду слушать, ясно же). В нем слышалось пение трав под косой, отсекаемые прочь одним ударом сабли женские волосы, свист плетки по обреченной спине, таким он был резким и неожиданным. Казалось, он говорил мне, что стоит только пожелать… Я всеми силами напрягался, чтобы услышать, учуять, уловить в воздухе, что конкретно я должен был пожелать и, увы, не смог.
- Сакуя коно хана…
Звучит как ругательство, впервые заметил я. Са – куя! – ко. Но хана! Как резво он это прочел. И желание созрело в моей голове. И следом за этим Мариза упала мне на грудь и вытащила из-за ворота образок Богоматери, на котором было написано начало стиха размашистыми псевдорусскими буквами. И тут же упала на черта, который вновь превратился в скамейку. Тут мне, подобно персонажу из стихотворения Шевченко, стоило бы покручиниться над дивчиной, но она не дала мне на это никакого права, отчаянно вцепившись в ворот рубашки. Из него выпала еще одна карта, оказавшаяся в моей руке. Против правил, это была вторая часть стихотворения.
-Очевидно, я должен прочитать его целиком?
-Вспомните правильных богов хотя бы! Или правильное название меня! – взмолился Шнейдерман, отчаянно пытаясь избавиться от искр, издаваемых скамейкой Маризы и своей собственной. – Иначе все пропало!
Бесы ожесточенно дули на ноги несчастного иудея, и вокруг них образовывались огоньки.
- Ах вы, москали проклятые, лихо мени з вамы! – отчаянно прокричал я. – А ну прекрати, мольфар разнесчастный! – это уже к Ди. Я подбежал к нему и тряс его за руку, пока Мариза и отчаянный украинофил тонули в языках пламени. От какого-то задора я сорвал на татарине окаянном ворот, разорвал пополам цепь с гайтаном, добрался до подвернувшейся под руку огромной бирки с надписью «ООО «Целина». Сделано в Казахстане. Г. Тараз, ул…»
…Я задумчиво вертел в руках этот след братской республики и озадаченно глядел на Ди.
- Иметь два гражданства хорошо, Казахстан сила, Назарбаев батур, а Шнейдермана и правда зовут Тарас вместо Теодора. Мечты сбываются, - загадочно произнес Ди и опустил бирку в бокал. Вино в нем зашипело.
- Теперь в содовой есть настоящая сода. Пейте. Да здравствует капитализм и дешевая рабочая сила.
Краем глаза я увидел живого Алавердяна, пытавшегося пилкой для ногтей Алисы подпилить свои большие клыки.
- Твое желание сбылось, дорогой.  «Ама но хара Фурисакэ мирэба» - «Когда я иду широко расстилающимся передо мной путем неба, является ли луна той самой, что восходит над горой Микаса в стране Касуга?», стих седьмой,  поэт Абэ но Накамаро.
- Нет, в стране ясов и касогов все не так, - прошептал мне Алавердян. – В Осетии не так как в Армении, в которой вы побывали благодаря мне, а в плоти нашего желания расцветают совсем другие чувства, что лежат на его поверхности. Ди выворачивает все наизнанку, и внутренности наших чувств не сдерживаются костями логики.
И тут Ди бросил жребий. Косточка покатилась ко мне прямо в руку. Не успел я ее взять, как воздух вокруг меня заколебался. То, что я увидел от своего собственного имени, было ужаснее всего прочего.
Передо мной стояло зеркало, и перед ним я меланхолично вклеивал в альбом марку с изображением гаитянского деятеля Жан-Жака Дессалина, вокруг взрывалось, пахло диоксидом натрия, а рядом со мной раздавались шаги отца «топ-топ-а-топ-а-топ». Тяжелые ноги отставного майора прошествовали на кухню, уже который раз за день упала мать, из ее рта струилась кровь и пенной дымкой заливала зеркало. Когда я отчаянно пробовал ее смыть, то мать превращалась в Алису, точнее, только ее ополоумевшую от винных паров голову, а ноги ниже колен принадлежали отцу. Топ-а-топ-а-топ.   He was standing atop. Я стоял на вершине перед лабиринтом из жестких, с вьюжными испортившимися краями зеркал, застившимися черными полосами. Мои ноги касались ледяных граней.
Я падал, поднимался и просыпался перед новыми и новыми. Через какой-то краткий миг зеркало показало мне знакомое всем припомаженное, бодрое, как майский пион, лицо известного политика. На лацкане его пиджака сверкала звезда Александра Невского, сквозь всполохи зеркала превращавшаяся в Орден Красного Знамени. Я протянул руку, и он взвыл, извернулся и укусил себя за пятку. Все исчезло. Вместо него на вершине ледяной горы стоял Алавердян, с изготовившейся в бой одинокой книгой «Хякунин иссю». A perfect issue. Это сказала американка про Алису, которая положила свою голову на плечо мистера Ди. Его волосы развевались и накатывали на нее, образуя строчки белого компьютерного текста на холодной коже синего экрана смерти. Мы все были голубого цвета, потому что находились в мертвецкой.
- Мы на кладбище идей, - произнесла Баллард. – Скажите что-нибудь.
Я выдохнул поперхнувшуюся фразу и прохрипел:
-…Ды.
- Что-с? – осведомился Ди.
-Во-Ды.
Он взмахнул рукой, и холодный прибой с японской укиё-э накрыл гору зеркал. Если присмотреться, то я оказался как бы на вершине, превращенной в обратное дно колодца. Я заглядывал туда, и видел, как перевернутое отражение мира смотрит на меня снизу или же сверху. Горы возвышались сумрачными громадами, ожидающими другого слова.
И тогда я рискнул.
-Свобода, - произнес я почти нежно.
И сверху на меня проблеском какого-то подводного бульканья упал предмет. Потом другой. На поверхности падали головы всех, кто меня окружал в тот злополучный день. Сначала рухнула скалящаяся последней усмешкой голова Тора-Локи, потом очумело выписывающая ртом букву «о» голова Хана, на которой неожиданно оказалась чалма. Следующей должна была выпасть в бесконечность думающая артерия неожиданно подурневшей и остриженной Маризы. На верху рядом с переливающимся свинцовым срезом муляжа сабли стояла Баллард. Казалось, она радовалась брызгам, высверчивающимся по косой линии всеми цетами бордового, малинового и лилового. «Это я, -помахала мне она. – Рада стараться»
Я хотел было спросить ее, что за пилюли она принимала, но меня уже опередил Ди, выхватив коробочку у нее из рук.
- От головы, - кратко сказал он. – А вы похожи на политика, - неожиданно продолжил он. – Все, что вы скажете, удается. Люди вам повинуются. Да и как могло быть иначе. Вы тонкий, нервный, как будто и есть сама мысль или нож гильотины. Все любят вас.
В воду летела голова француженки, Маризина перед коротким шмяком и красным росчерком линии, как будто в воде она подписывала автограф (я даже мог разглядеть ее короткий дерзкий штрих, лихо обрубленный на букве s), поцеловала последним движением голову Алисы и не закрыла при этом глаза.
-Шейху, я надеюсь, вы уничтожите самолично, сир Ришар, - проговорила Баллард, на руке которой появилась замызганная кровью белая повязка, а на челе  в сполохах воды виднелось забрало. – Пускай пропадут все неверные на вашей Святой земле, а особливо те, что неверны своему мужу, негодницы! А посему, недаром я зовусь Баллард, предстоит сочинить мне балладу о смерти, великой разбивательницы оков, и о моем господине, чья доблесть сияет превыше злата и неисчерпаема, как песок в пустыне, которую он замыслил завоевать!
На шее Шейхи красовался хорошенький бронзовый чокер с кокетливо обернутой вокруг тела цепью, привязанной к невиданному модному аксессуару – якорю. Алавердян раскручивал веревку.
-Так не доставайся же ты никому! Волга-Волга, мать родная!
-Сделай что-нибудь, Ди! – взмолился я. – Я никогда и не думал ни о чем подобном!
Алиса сверкнула передо мною осетринным хвостом, за который держалась обеими руками и который, казалось, заменял ей ноги.
-Как же не думал? А это кто хотел?
-Нет!!! – закричал я еще сильнее.
-Тогда скажи мне: я или Владимир Саныч? Трувер или советский полковник ГРУ? Скажи? – допытывались все.
- Ты или Ди?
Я тихо падал вверх, а казалось, что на самое дно, но на дне этом был свет. Под моими ногами всплывали, как ледяные глыбы, зеркала и разрушались, едва их касалось солнце. Там было так хорошо, светло, пели птицы, и что-то невыносимо ярко, как будто даже не солнечные лучи, а что-то иное светило и притягивало одновременно меня к себе, как шелковые канаты, прямо вверх. В груди запело. Передо мною, прямо в глубине морской, оказавшейся одним сплошным зеркалом, проплыл мой собственный облик, сначала перевернутый и задвинутый в правую сторону какими-то помехами, а потом все более четкий, и возникающий неожиданно, как слайды в презентации, одинокими белыми квадратиками, плавно превращающийся сначала в мое лицо, потом, уже из другого угла, становящийся лицом Билли, который тут же, из зеркала, махал мне рукой и передавал привет, одними губами говоря: «Тетя просила передать», потом, сквозь блик – еще дальше – лицо девушки, целующей отражение, лицо подростка в любовном экстазе, корчащееся на глазах у случайной подружки, ребенок, который упал и разбил губу, молодой садист, наносящий ожесточенный удар по зеркалу. Нет, только не сейчас, нет…
- Сакуя коно…
- Даже когда боги ходили по земле в древние дни я никогда не видел потока более красного, чем реки Татты!
Я открыл глаза и уставился в зеркало.
На меня смотрел абсолютно черный глаз, в котором исчез и мой зрачок, и радужная оболочка, и самая вселенная. Потому что, когда я поднес руку к глазам, то неожиданно заметил, что она превратилась в синюшную пасть с крутыми и крепкими черными когтями.
- Я могу посмотреть в зеркало? – забормотал я.
- Конечно, конечно, - уверил меня пацан в белой бейсболке с надписью Team D, всю исчерканной потоками крови, умеряя пыл своей разоравшейся на холостом ходу «бормашины». – Налево, дверь номер 100.
Я ощупью пробрался по тусклому коридору, пытаясь не задеть статуэтку одноглазого Локи, и выругался, когда на меня с плохо прикрепленной над дверью комнатки упал журнал «Искусство Франции» с размашистым слоганом на лице одной известной актрисы «Если это не любовь, то что же? Девушка, влюбленная в Италию». В номере 100 над раковиной висело маленькое зеркальце, на поверхности которого виднелась переводная картинка в виде потрескавшихся шахмат. Там, где смутно вырисовывались очертания шахматного коня, ошарашено выглядывала из мглы моя рожа.
На голове у меня красовались рога, полученные умелым мастером из растопленного жира с моего до сих пор болевшего бедра.
- Да вы не расстраивайтесь так, - проговорила рядом девушка с бейджиком «Алиса», на который упали белокурые пепельные волосы. – Вы уже восьмой, кто решился на капитальное преображение. Сейчас я заварю вам чай.
Когда она уходила, я мог видеть след, который оставлял шлейф ее подола на пыльном полу приемной. Прямо на меня смотрел ярко зеленый дракон, а передо мной на краешке дивана, как присевший погрустить ангел, легко взгромоздился санитар в белой бейсболке. Под ней я угялдел запавший черный монгольский глаз, вытянутый к вискам.
- Что поделаешь, Восьмой? Мы тоже модернизируемся. Когда нам принесут чай, вы всегда сможете выиграть ее жизнь.
Алиса вернулась и поставила дымящийся треножник, смутно сверкнувший отрощенным когтем. Передо мной лежала доска маджонга, на котором чай залил лежавшую карточку салона «Андреев и партнеры».
Я был на юго-восточных воротах Смерти, и раздавать пришлось Ди. Марка с изображением жидкого мазутного президента Дессалина, держащего отрубленную голову белой старухи, лежала на следующем ходу. Я должен был выиграть ее. Острое движение ногтя потянуло за краешек победной фишки. «П…расы!» - подумал я поправил «Ролекс». На моих плечах алели красные всполохи погоны полковника срочной службы, затейливо окруженные золотыми, как спелая рожь, и жетскими, как бой Мерриуэзера и Макгрегора, аксельбантами.