Народный артист

Бессмертной памяти
Гасанаги Турабова

1.

Самеду было ненавистно слышать словосочетание «народный артист». Сам он хоть и являлся народным артистом, но не был в восторге, вообще, ни от сущности, ни от формы этого понятия. Потому что испокон веков между словами «народ» и «артист» не было ничего общего. И если бы даже было – а что толку? Народный артист, народный писатель, народный поэт, народный художник… или еще лучше, народный певец – что же это такое? Что эти звания дают Самеду? В советские времена, несомненно, благодаря этому званию, можно было получить многое: дом, машину, дачу, путёвку на курорт… И что от этого? Всё это он получил благодаря своему труду. Но этого ведь мало. И поскольку это было мало, советское правительство прибегнуло на ухищрения и «присобачило» к именам таких видных людей, как Самед, звание «народного артиста». Мол, глянь-ка, ты совершенно из иной прослойки, но смотри – не зазнавайся! Курам на смех… Жизнь ведь даётся человеку лишь один раз – почему бы не прожить её как следует? Каждый труд должен быть отблагодарён, и безо всякого одолжения. Самед думал, что нужно быть либо народным человеком, или человеком народа, либо не быть человеком никого. Быть просто человеком, и став человеком, стараться быть мастером своего дела, вот и всё. Но при этом чтобы никто не ущемлял твои права.
С этими аргументами Самед жил со дня назначения директором театра; причиной этому послужил ещё и тот факт, что присуждение званий и титулов было доведено до уровня фарса, а само звание «народного артиста» было превращено в «тряпку». Было время, когда человека, заслужившего это звание, встречали и провожали с почётами во всех городах и сёлах не только Азербайджана, но и всёго советского пространства. Это было действительно наслаждение, и порой Самеду казалось, что это – совершенно не то наслаждение, о котором поёт молодой репер Дерья, который так нравился его внуку Орхану; это было настоящим уважением и любовью к художнику и художникам; это была любовь народа, и делал это народ потому, что художник был глашатаем народного слова, и умел выражать мечты и желания народа лучше самого народа. Умел именно выражать, и ничего большего. Может быть, потому, что тогда поэты, писатели, артисты и композиторы жили гораздо лучше – получали приличную зарплату и большие гонорары. Самед считал себя артистом не хуже владельцев Оскара; например, Самед снялся в фильме, где играл роль Герай-бека, за что ему заплатили кругленькую сумму, и на эти деньги Самед купил себе новый ГАЗ-24; хотя, он мог бы купить и квартиру, но ему не разрешили, мотивируя это тем, что для семьи из четырёх человек одной двухкомнатной квартиры предостаточно.
Семь квадратных метров на каждый член семьи был квартирным законом советского правительства, и Самед не мог нарушить этот закон. Но в глубине души он завидовал владельцам Оскара; говорил, что если бы не подобные дурацкие законы, то советской власти цены бы не было. И по мнению Самеда, распалась эта власть именно из-за подобных законов. Но однажды, на съёмочной площадке фильма «Семеро сыновей моих» он был настолько раздражён после кропотливой работы, что не сдержался и выплеснул эмоции на Мирпаши:
 
- Столько трудишься, стараешься, а толку-то? Всё равно, ведь последнее слово за Москвой – что-то срежет, что-то оставит. А затем заплатит пять-десять тысяч, что мол, забирайте свой гонорар и молчите в тряпочку!

Неожиданно он вспомнил одну историю, произошедшую лет двадцать тому назад в одном из горных сёл. В этом селе проводилась встреча с героями фильма «Семеро сыновей моих», и сельский клуб был полон до отказа. И когда Мирпаша и его соратники вышли на сцену, им так аплодировали, что Анвер Гасанов, сыгравший комсомольца Джалала, от радости даже прослезился. Но когда очередь дошла до Самеда, произошло нечто невероятно ужасное; люди начали освистывать его и кричать: «Такая сволочь, как ты, нам не нужна – убирайся к чёрту!»  Его товарищи-актёры и сопровождающие их представители районного центра были в растерянности, недоумевая, как выйти из такого щепетильного положения. Благо, среди них был комсомолец района Мугдат Талыбов; он был молод, но благодаря своей честности и порядочности пользовался уважением всех односельчан. Не растерявшись, этот комсомолец Мугдат вышел на сцену, и обращаясь к односельчанам, спокойно сказал:
- Люди, как вам не стыдно? Разве можно так встречать гостей? Этого я от вас не ожидал… Этот человек – народный артист, прекрасный киноактёр, и образ Герай-бека он создал настолько убедительно, что вы должны благодарить его!
Люди словно очнулись ото сна. Действительно, ситуация была не из простых. В клубе воцарилась тишина; наконец, к Самеду подошёл один из аксакалов села с распростёртыми объятиями, и прижал его к груди:   
- Прости нас, милок! Мы всё ещё находимся под впечатлением этого фильма… Нам показалось, что к нам в село пришёл сам Герай-бек… - сказал он, и после его слов в клубе раздались громкие аплодисменты.
После встречи комсомолец Мугдат подошёл к Самеду и сказал:
- Не обращайте внимания, Самед-муаллим, предсказания наших людей часто не сбываются. Вот увидите, сегодня они аплодируют комсомольцу Джалалу и возвышают его до небес, а завтра они будут презирать его, а аплодировать будут уже Герай-беку, и поставят ему нерукотворный памятник … ”
Было странно и очень любопытно, что Самед вспоминал эту встречу достаточно долго, и эти слова комсомольца Мугдата неоднократно прозвенели в его ушах, словно сказаны они были только вчера. «Герай-беку поставят памятник…» Сейчас, разбежались! Мугдат был прав во многом, и ошибался он только в вопросе о Герай-беке – Самед был уверен, что люди ставят памятник не Герай-беку, а всяческим кялянтарам, воспевающим «верблюда-цирюльника в старой бане и решето в соломе».
Год назад Самеда назначили директором театра, и поручили «поставить театр на ноги». На самом деле, его назначили директором не самого театра, а его столетнего здания, которое повидало на своём веку множество таких гениев, как Самед, и теперь Самеду предстояло воскресить этот театр, не дать ему погибнуть полностью. Оставалось только догадываться – каким образом?   
В последнее время он очень жалел о своём назначении в руководство театра, и сетовал: «Не платят ни гроша, а требуют возродить театр. На каких радостях? Это уже издевательство! Прямо в моду вошло – иди, попрошайничай, делай что хочешь, но не давай театру погибнуть… Даже в советское время не было такого безобразия!»
Душу Самеда теребило именно это, заставляя вспоминать прошлое. Он долго раздумывал, и наконец, пришёл к общему выводу, что мысли о прошлом связаны не с ностальгией, а со старостью. Но однажды утром он поспорил с сослуживцами на эту тему, и сказал, что это не из-за ностальгии и не из-за старости. Это – сокровищница воспоминаний нормального человека. Проблема в том, что сокровищница это может быть как полной, так и пустой. Эту сокровищницу нужно время от времени пополнять. Услышав эти слова, Сиявуш не сдержался:

- Ну, Самед-муаллим, а чем её пополнять-то? Сердце-то переполнено, а в кармане – хоть шаром покати. Хоть бы было наоборот… Да ну его… Наша участь – сплошные терзания! Чёрт возьми, вчера вижу, как этот молокосос – как его там, ди Каприо, что ли – ну Яшар, ты же знаешь, этот молоденький актёр с итальянской фамилией получил Оскара в свои двадцать лет, да ещё и три миллиона долларов в придачу! А мы что получаем? Каждому из нас по шестьдесят-семьдесят лет, и каждый из нас снялся в стольких фильмах, сколько лет этому молокососу. И у каждого из нас была старая, растрёпанная машина, и ту пришлось продать, чтобы прокормиться. Да и дома уже ничего не осталось, чтобы продать? Доигрался, несчастный Сиявуш… На своём веку и пупком трясти не научился – а то разъезжал бы сейчас в Мерседесе… - сказал он, громко опуская руки себе на голову – словно воцарившейся в комнате мёртвой тишине врезали увесистую оплеуху.    То ли этот стук, то ли слова Сиявуша, вызвали смех у Самеда и других присутствующих. В оплеухе Сиявуша, так же как и в её стуке, скрывалась горькая правда, опровергнуть которую было не по силам никому.
Наконец, Самед перешёл к главному. А главное заключалось в том, что они приняли на постановку спектакля новое произведение народного писателя Сейрана; Азерпаша сказал, что он уже распределил роли, произведение одобрено, но есть проблема.
- А какая проблема? – сразу спросил он.
- Финансовая – интересно, выделят ли деньги?
- А вы подсчитали расходы?
- Подсчитали… Семь тысяч пятьсот…
- Долларов?
- Ясное дело…
- Родной мой, нам и зарплату-то толком не платят – кто заплатит нам такие деньги?
Все промолчали. Промолчал и сам Самед. Он знал, что если поставить эту пьесу, то расходы возместятся в течение месяца, с дальнейшей прибылью. Произведение было на высоком уровне, созвучное с нынешним временем. Он знал и автора произведения – тоже народный писатель, но живущий в нужде. Недавно этот писатель говорил Самеду, что в последний раз он получил гонорар у Аждара Ханбабаева, пятнадцать лет тому назад; немного – немало, целую пачку червонцев. 
- Покойный заплатил эти деньги за перевод какой-то повести Джека Лондона, и всё! Разве сейчас платят гонорары? Сейчас вряд ли какой-то редактор вызовет к себе и скажет, мол, вот тебе миллион манат, хочу напечатать твой рассказ, или твои стихи, они мне понравились. Нет теперь таких!.. Сегодня газеты и телеканалы берут у автора деньги, чтобы передать или напечатать его произведения; неважно, что за гадость – лишь бы были деньги. Что поделаешь? Кажется, их положение не лучше моего…   
Эта жалобная речь народного писателя предстала перед глазами Самеда, и на мгновение он принялся искать мятую рубашку Сейран-муаллима и его изношенный костюм десятилетней давности; ему показалось, что все его друзья и сослуживцы, ожидающие сейчас от него ответа, носят такую же одежду десятилетней давности…  Словно очнувшись от этих размышлений, Самед увидел, что все, присутствующие в комнате, уставились на него и ждут от него ответа. 
- Ну ладно, сейчас поговорю с министерством… Может, удастся найти какого-то спонсора, - сказал он.
- А спонсорам делать нечего – театр спонсировать… Держи карман шире! – вновь вмешался Сиявуш. – Им только дома торжеств подавай, чтобы красоток своих завозили, деньгами их осыпали… Эти сволочи профинансируют всё, что угодно, но только не театральное произведение… 
В тот день он вышел с работы и долго прошёлся пешком, затем спустился на бульвар, а оттуда, до самого дома, ни с кем не здоровался и не разговаривал – он был занят беседой с самим собой, размышлял, планировал; подать в отставку, или нет? Работать в таких условиях было невозможно. Коллектив требовал у него, а он требовал у верхов, и когда видел, что в верхах заняты совсем другими делами, ему становилось не по себе; все принимал близко к сердцу, и никому не мог сказать, что вопрос этот решать не так уж и просто. 
Недавно его заместитель Ильхам сказал: «Самед-муаллим, по имеющимся у меня данным, президент готовит указ, согласно которому народным артистам будет выдаваться пенсия.» А сколько им будет выдаваться – одному Богу ведомо. В любом случае, будет не больше, чем одна сотая часть зарплаты Шварценеггера. И это знали не только деятели кино и театра, но и все писатели и художники. Знали на все сто процентов.
Возле площади Независимости он увидел, что возле фонтана собралась толпа людей; старики, молодёжь, женщины и дети собрались у обочины ведущей к площади дороги и рассматривают что-то; а несколько молодых людей, вместе с продавцом «донера» в белом халате, вообще корчились от смеха. Чуть вдали от них две чёрные кошки гнались за собакой, которая бежала от них с бараньими кишками в зубах. Было странно, что кошки, вместо мяуканья, орали точно как люди и так гнались за этой чёрной дворнягой, словно готовы были разорвать её на куски. Самед никогда в жизни не видел ничего подобного. Дойдя до «донерной», один из ухахатывающихся пожилых  мужчин узнал Самеда; чуть отступившись, он уважительно поздоровался, и увидев улыбку на его лице, приветливо сказал:
- Ну вот, Самед-муаллим, дожили… Кошки гонятся за собаками… - и не получив от Самеда ответа, одобрительно кивнул, и улыбнувшись, добавил: - Эта серая дворняга схватила кишки, которых продавец «донера» бросил кошкам, и была такова. А кошки, которые ждали эти кишки с таким нетерпением, ринулись за ней… Интересно, откуда она взялась, эта дворняга?!   
Самед не проронил не слова. Смешанный шум визга кошек и человеческих смехов неожиданно вызвали у него отвращение. А почему люди смеются? Что тут смешного? Взрослые люди, собрались и ухахатываются, кто во что горазд, как будто, собак и кошек никогда не видели…
Его собеседник повернулся и включился в толпу зевак, которые всё ещё продолжали наблюдать за животными. .
Придя домой, у него прихватило сердце – да так, что он чуть не задохнулся. Дильбар никогда не видела мужа таким – лицо у Самеда пожелтело. Вообще, за последнее время  Самед изрядно ослаб, в глазах чернело, у него появлялась одышка и сильная усталость. И сегодня, почувствовав недомогание, он попросил Дильбар не будить его утром:
      - Я на работу не пойду, что-то не здоровится… Если позвонят, скажи, что простудился.
Он долго поворачивался в постели с боку на бок; но заснуть никак не мог – до утра сна не было ни в одном глазу. Больше всего его терзала скорбь о сыне, погибшем в Карабахе – беспокойства о семье и театре были для него второстепенными, но и эти тревоги усиливались изо дня в день и высасывали из Самеда всю кровь. Всю ночь Самед провёл в раздумьях, вспомнил прошлое, шумный мир Бакинской жизни, трудные, радостные, терзающие и вдохновляющие мгновения, проведённые на сцене, те дни, которые он провёл в сотрудничестве с такими гигантами, как Адиль Искендеров и Мехти Мамедов; и почувствовал в душе непреклонную гордость; нет, это было отнюдь не радостью прошлого; в этот момент он чувствовал нечто изумительно приятное, дурманящее; и это «нечто» исходило из созданных им образов; и это чувство, полное удовольствия,  в эту ночь прошёлся вместе с ним всё его прошлое, и он внезапно устал и заснул; прошлое, хоть и не было жестоким и безжалостным, но и сладким и содержательным ему не показалось. Он чуть приподнялся, положив руки за голову; от воспоминаний о прошлом в этой комнате остались одни стены, и ему показалось, что эти истрёпанные, исцарапанные стены когда-нибудь разрушатся; и Самед в очередной раз удостоверился в том, что сегодня для таких народных артистов, как он, из прошлого не осталось ничего содержательного; а товарищи по искусству твердили, что всё это делается сознательно, чтобы оставить корифеев не у дел.

2.

Утром Дильбар принесла ему чай – Самед, облокотившись, смерил жену многозначительным взглядом. Это был знак благодарности, и за эти сорок лет совместного проживания Дильбар уже успела привыкнуть к этим взглядам. 
- Ты не спал всю ночь… Что опять стряслось? Всё в порядке? – спросила она.
Самед не проронил не слова – он всего лишь упрекнул себя в душе, за то, что нарушил покой жены. А Дильбар, словно почувствовав это, не подала виду: 
- Звонил Орхан… Говорит, бабуля, выйду из школы и приду к вам. Приготовь голубцы… - этими словами Дильбар словно давала понять, что проснись, Самед, сейчас придёт наш внучок, который просил приготовить ему голубцы.   
Самед обрадовался. Орхан был сыном Дашгына – сына Самеда, который погиб на фронте. Он учился в одиннадцатом классе, и часто навещал дедушку и бабушку. Он очень любил голубцы бабушкиного приготовления, и нередко, за столом спорил с дедушкой. Самеду особо запомнился их недавний спор:
- Дедуль, вот ты – народный артист такой величины. Но по телевизору тебя показывают, разве что, раз в год. А клип тёти Эльнура, которая окончила школу только вчера, показывают по телевизору чуть ли не каждый день. В классе все говорят он ней. А тебя никто даже не знает?! – решил Орхан впервые пожурить своего деда.
- Сынок, она ведь певица, поёт в ресторанах, поэтому её показывают чаще, - сказал Самед.
- А ты у нас кто, не артист? Видишь, бабушка, у народного артиста такой величины нет даже машины…
Самеда особенно раздражало, когда в такие споры вмешивалась и Дильбар, но он не подавал виду, и охотно продолжал спор. В таких случаях бабушка, с поддержки внука, кидалась на Самеда:   
- Сам виноват! За всю свою жизнь не научился нормально аплодировать. Вот научился бы, стал бы депутатом, и мы устроили бы жизнь наших детей.
- Ну уж нет! Как бы не так… Ведь этот народ всегда аплодировал мне. И не дежурными хлопками… Мне аплодировали от сердца! А теперь ты хочешь, чтобы я аплодировал кому попало? Ещё чего! Это не для меня, Дильбар!
- Ну хорошо, а на что же нам тогда жить? Твоего жалованья нам и на неделю еле хватает…
Орхан поддерживал бабушку:
- За рубежом такие артисты, как ты, имеют миллионы! Ты хоть знаешь, сколько денег у Майкла Джексона?
Вот этот вопрос вовсю выбил Самеда из колеи – внук вздумал сравнить его с женоподобным певцом!!! Рассердившись не на шутку, он вскрикнул на внука:
- Ну ладно, помалкивай! Лучше скажи – ты пошёл на урок Чингиз-муаллима? Выучил английский? Ещё чего – Майкл, Филипп, чёрт знает что! Сейчас спрошу, знаешь ли Арифа Меликова, рот разинешь...
- Так он тоже твоё подобие–не умеет аплодировать… Ну сколько можно завоёвывать мир только языком? Сколько можно сводить концы с концами?
А это сказала Дильбар. Благо, в это время пришла их дочь Сабира, которая избавила Самеда от упрёков внука и жены. Иначе, не ровен час, бабушка, вместе с внуком, прижала бы дедушку к стене, а дедушка, упаси Господь, пустил бы пулю себе в висок, словно Герай-бек, сказав при этом Орхану: «Ступай, скажи своему другу Эльнуру, что я убил своего дедушку, потому что он был народным артистом!».
Представив всё это, и услышав имя внука, Самед обрадовался, и улыбнулся. На самом деле, ему было очень приятно спорить с внуком. Но из слов Дильбар выяснялось, что нужно немедленно одеться и спуститься во двор; купить капусту, немного каштана и мяса, чтобы Дильбар успела приготовить голубцы до прихода мальчика со школы. 
Он резко привстал, чтобы одеться, но неожиданно у него почернело в глазах, и он упал в кровать…
В это время зазвонил телефон. Дильбар подняла трубку и принесла к кровати Самеда:
- Это Ильхам, - сказала она.
Приставляя рубку к уху, Самед попытался подняться, но закружилась голова, и чуть не упал – Дильбар успела ухватить его за спину.
- Да, Ильхам, здравствуй... Спасибо... Да нет, занемог маленько… Нет, спасибо, не смогу придти. Ничего… Ничего не нужно! Кто? Да, да… Скажи, что болею, на работу не выхожу. Ребятам выдай зарплату. Не надо, я тебя прошу… Раздайте пьесу Сейран-муаллима всем, пускай прочтут. А Азерпаше скажи, чтобы главную роль никому не давал – я сам её сыграю. Уж очень она мне приглянулась!  Ну ладно, дай Бог. Спасибо тебе. Пока!
Передав трубку стоявшей рядом жене, он облокотился об подушку.
Дильбар прошла во внутреннюю комнату, и спустя немного, вышла.
- Позвонила Рустаму… Пускай придёт, проверит – может, нужно сдать анализы?
Самед ничего не сказал – задумался.
Через два часа приехал доктор Рустам; он был сватом Самеда, и одним из известнейших в городе врачей. Приветливый, по привычке весёлый Рустам наклонился к кровати Самеда:
- Господин народный артист, сейчас не время хворать, дорогой мой! Ну-ка, встань, выйдем на свежий воздух, а вечером пропустим по рюмочке, - схватил он больного за руку. 
- Ну что, Рустам, кажись, дела совсем плохи? Что-то серьёзное?
- На ладно тебе, всё в порядке… Ты же молодой, крепкий парень! Сейчас проверю…
Ещё зайдя в комнату и увидев лицо Самеда, Рустам заподозрил что-то неладное, и начал расспрашивать его с врачебной осторожностью. А затем, как ни в чём не бывало, сказал: 
- Не беспокойтесь, Дильбар-ханум, это всё от усталости – пройдёт! Но на всякий случай, давайте сдадим анализы, у нас новые аппараты. Проверим, чтобы сомнений не оставалось.
…Изо дня в день Самеду становилось всё хуже и хуже – этот шестидесятилетний «молодой парень» состарился в течение одной недели. Проверив анализы, врачи пришли к выводу, что необходимо срочно прооперировать сердце Самеда – нужно было срезать сосуд из ноги и поменять сосуд на сердце. Такая операция называлась шунтированием; и провести её можно было или в Москве, или в Иране – для подобных операций здесь не было ни условий, ни специалистов. Кроме того, для этого требовалось как минимум семь тысяч долларов. 
Всё это к чёрту – сам Самед согласился бы на операцию? И если бы даже согласился – откуда достать столько денег? Кроме всего прочего, требовалось согласие и Дильбар, и вряд ли она согласилась бы на это. 
После смерти Дашгына и у Самеда, и у Дильбар опустились руки; правда, их дочь Сабира не оставляла их без внимания ни на один день, и ещё, их невестка Диляра, внуки Орхан, Джавид, Наргиз, и последыш Ялчин не давали им скучать. Но как бы там ни было, никому не дай Господь испытать потерю родного ребёнка; разве возможно было найти утешение для родителей, потерявших молодого, храброго сына? 
Но терзало Самеда не только горе о сыне – не менее ужасное было то, что звезда театра с сорокалетним стажем, народный артист, и один из известнейших в стране актёров в последние годы не мог порой найти даже денег на пропитание. При этом он должен был содержать и невестку, и внучат, в общем, огромную семью. Это еще не считая нередкие свадьбы и поминки. Правда, предположения Ильхама сбылись, и с недавних пор Самеду начали выдавать Президентскую пенсию – один миллион манат в месяц. Но это было ничто, по сравнению с прибылью двадцатилетнего Лео ди Каприо, который зарабатывал три миллиона долларов в месяц, и иногда, сравнивая себя со звёздами американского кино, завоевавшими Оскара, со стыда был готов провалиться сквозь землю. И это не потому, что в мастерстве Самед был хуже, или лучше их (впрочем, Самед смог бы обучить актёрскому мастерству сотне таких звёзд); а потому, что владельцам Оскара не присуждают звания «заслуженного» или «народного» – им выдают деньги; при чём, в такой сумме, что даже после выплаты всевозможных государственных налогов, можно было бы купить всё, что заблагорассудится; или поехать в Иран и прооперировать сердце хоть сотни раз, оставив при этом себе на проживание приличную сумму, которую можно было потратить на семью. Не то, что наши. Снимается фильм, и на самом интересном месте съемок Яшар вспоминает, что должен купить домой лук. Как можно так жить?
- Может, обратишься в министерство, пускай, государство выделит деньги – как-никак, ведь ты целых сорок лет работал на государство? – оторвала его от мыслей Дильбар безнадёжным голосом.
- А что мне сказать? Сказать, у меня нет денег на операцию, дайте мне деньги?
- А почему бы и нет? Ведь что они тебе дали взамен за твой труд?! Хотя бы, пускай государство возьмёт на себя расходы по твоей операции…   
- Сейчас, разбежались… Уже пятнадцать лет, как мысли государства заняты Карабахом – кто кому сейчас даст такие деньги?
Увидев настойчивость мужа, Дильбар со злости чуть не расплакалась; она готова была даже зарыдать навзрыд, но сдержалась, прошла в другую комнату; ещё с утра она решила проветрить постели, но забыла и не могла вспомнить, что же она хотела сделать; Болезнь Самеда полностью выбила её из колеи; а ещё, как назло, возникла проблема денег на операцию. Она вышла на балкон, развесила там матрацы, и чуть подумав, прошла на кухню и набрала номер.   
- Ало… Могу я поговорить с Дамир-муаллимом? Скажите, что звонит супруга народного артиста Самеда Тапдыгоглы. Да…
Дильбар-ханум говорила долго – взволнованно, раздражённо, отрывисто, но всё же выразила Дамир-муаллиму свои мысли, нередко обрывая предложения в попытке описать ситуацию как можно подробнее. 
Наконец, она услышала сдержанный голос Дамир-муаллима:
- Вы не беспокойтесь, Дильбар-ханум. Я обязательно подниму этот вопрос в верхах. Постараемся придумать что-нибудь. Передайте привет Самед-муаллиму; пускай не хворает!
На самом деле, Дамир-муаллим поднял этот вопрос уже давно. И не только ради Самеда. Было множество известных деятелей искусств, писателей, поэтов, художников, композиторов, жизнь у которых была не лучше, чем у Самеда.  Правда, среди них были и такие, которые умели делать деньги из ничего; например, появившиеся за последнее время певцы, композиторы, танцоры крепко ухватились за «шоу-бизнес», который наполнял их карманы. Но были и корифеи, которые не могли привыкнуть к такой суматохе. Для таких людей, как Самед, это было неприемлемо, так как они пришли в искусство благодаря своему труду и таланту, а не путём обмана и жульничества, и хотели, чтобы их труд и талант был должным образом оценён народом, государством, или же людьми, называющими себя бизнесменами – и не просто словами, а деньгами.  Да, да, именно деньгами! Почему бы и нет?! Ведь вчерашние молокососы, которые толком и не разбирались в искусстве, становились певцами или танцовщицами, и тряся животом, зарабатывали баснословные деньги; а эти сукины дети – бизнесмены готовы разбрасываться пачками долларов за танец живота этих молокососов, а мы тут сидим, лапу сосём, и думаем, где бы найти немного денег, чтобы поставить на сцене пьесу народного писателя. Но почему?


Все эти вопросы разъедали Самеда изнутри; и ему казалось, что во всём виноват сам народ. Народ, который никогда не умел сразу же отличить хорошее от плохого; различать честного человека от лицемера; этот народ за всю свою историю путал истину с ложью, вот поэтому и Карабах мы вернуть не можем. Вот и всё! Этот народ всегда аплодировал не мужчинам, а проституткам. Почему-то он вновь вспомнил слова комсомольца Мугдата; «Наши люди таковы – сегодня они презирают того, кого воспевали вчера, а завтра поставят памятник тем, кого ненавидит сегодня…»  Он чуть было не выругался в адрес этого народа, но вовремя сдержался; его охватила жажда, и пройдя на кухню, он наполнил стакан водой и залпом выпил; словно не пил воду целую вечность – в душе полегчало, тело обвилось прохладой; но это заняло все лишь минуту – внезапно у него снова почернело в глазах, и он едва успел дойти до кровати… где и отключился.   
Открыв глаза уже в больнице, он увидел у изголовья Дильбар, свою дочь Сабиру, невестку Диляру, и внучат – Орхана, Джавида и последыша Ялчина, и так обрадовался, что в мгновение ока позабыл обо всём – и свою болезнь, и свой возраст. Почувствовав у себя на лбу пухленькую ручку маленького Ялчина, он осознал, какое счастье – жить на этом свете.
- Дедушка, ты умирал? Я испугался…
- Нет, солнышко моё, как я могу умереть? А кто же тогда покатает тебя на качелях, маленький мой? Кто купит тебе «донер»?
- Ты! Деда, а ты правда покатаешь меня на качелях? Сегодня? Да, сегодня?
Самед прослезился. А Сабира успокоила Ялчина:
- Пускай дедушка выздоровеет, обязательно покатает тебя.
Но всё это Дильбар не слышала; она молча глядела на мужа, словно считая каждую черту, каждую линию на его лице; порой ей казалось, что одна из этих линий лишняя, или же появилась совсем недавно, или же, эта линия была, но она не обращала не это внимания.
- Уж напугал же ты нас… - улыбнулась Дильбар.
- А что, долго спал? – спросил Самед, и сам толком не понимая сути своего вопроса.
- Ну ещё бы… Целых три дня пролежал в реанимации. Сегодня, наконец, тебя подняли в палату. Рустам уехал готовить документы.
Самед всё ещё не осознавал происходящее. Внезапно он словно очнулся, сначала проверил руки – они были на месте. Ноги – на месте. Всё на месте, так о чём она, какая реанимация, какие документы?
Заметив недоумение мужа, Дильбар сообщила:
- Дай Бог, через неделю вместе с Рустамом едете в Иран, всё готово, не беспокойся, мы и деньги нашли (они продали двухкомнатную квартиру Сабиры, но Самеду об этом не сообщили).
В душе у Самеда внезапно сверкнул малюсенький свет, но тут же погас, и грудь словно разломилась вдвое. Он думал то о болезни, то о своей бездарности, из-за которой его семья была подвержена бесконечным нуждам. Да, в последнее время он связывал все эти трудности своей бездарностью. Даже Дильбар однажды назвала его «мямлей» - правда, позднее она попросила прощения, но это слово он запомнил навсегда. Но сейчас было не время обвинять или упрекать себя – главное, деньги нашлись. Но откуда? Как? У кого? Его действительно ли везут в Иран, чтобы прооперировать сердце, или же, он заболел той самой гадостью, и везут его для отвода глаз?
У дверей появился Рустам:
- Ну Самед, ну братец, это место тебе не к лицу… Давай, встань-ка, пойдём, отведаем хаш…
О подобной врачебной заботе он читал немало, и ему показалось, что эта забота Рустама – из той же оперы, спетой в преддверье смерти. 
Самеда увезли домой; под вечер их начали обзванивать бесчисленное количество газетных корреспондентов. В другое время его вряд ли кто искал. Таких корреспондентов, охотившихся на дешёвые сенсации, Самед избегал всегда. Он вообще не любил быть чересчур на виду, и таких людей он не любил. Поэтому, ни с кем из звонивших журналистов Самед поговорить не захотел. 
Около восьми часов вечера из АНС позвонила Ганира  . Эта смелая, талантливая девушка очень импонировала Самеду – она была в гуще всех событий, происходящих в обществе; хотела оповестить народ обо всех болячках этого общества. Неожиданно можно было услышать про Ганиру из Афганистана, где она работала под бомбёжками. Поэтому, не отказав Ганире, Самед пригласил её домой. 
Ганира, первым же делом, справилась о самочувствии народного артиста.
- У народного артиста сердце больное, ему необходима операция, - сказал Самед. Ганира спросила о многом, получила ответы, и попрощавшись, ушла. Но открытую беседу с Самедом в тот день АНС не показал...

3.

…Самед вернулся из Ирана месяц назад, и после операции чувствовал себя намного лучше. Но он потерял, точнее, продал всё, что у него имелось, кроме звания и чести; купленная дочери двухкомнатная квартира, дача, старый ГАЗ-24 были распроданы, и на эти деньги Самед уехал в Иран, и теперь вернулся к семье живым и здоровым. Дильбар говорила, что при необходимости готова продать даже свои бриллиантовые серьги, главное, чтобы с Самедом ничего не случилось – без Самеда мы никому не нужны.   
В субботу в полдень навестить дедушку и бабушку пришёл Орхан; и поболтав с дедушкой о том – о сём, он, в приподнятом настроении, заявил, что ночью останется у дедушки.
- Всё равно ведь, завтра воскресенье, занятий нет. Мне здесь удобно спать – у вас тихо, уютно...
Дильбар, радостная, спустилась в магазин, находящийся под пятнадцатиэтажным зданием. Ильхам сегодня принёс трёхмесячную зарплату и президентскую пенсию Самеда. За последние десять лет Дильбар впервые так радостно делала покупки… Она думала: «Вот приготовлю на завтра Орхану голубцы, придут и Сабира, и Диляра с детьми, посидим всей семьёй.».
Двери лифта открылись на пятнадцатом этаже. Дильбар увидела, что возле железных дверей их квартиры собрались соседи, а из квартиры доносится плач и вопли Сабиры и Диляры. Единственное, что она запомнила – то, что Орхан не дал ей упасть.
В тот же вечер Ганира оповестила народ по АНС о следующем:
- Видный деятель искусства Азербайджана, многократный лауреат государственных премий, вечная звезда Азербайджанской сцены, великий актёр и корифей, народный артист… 
При жизни эти слова для Самеда ничего не стоили. А сейчас… Сейчас он лежал в небольшом гробу, покрытый чёрной и красной материей.