Пассивная агрессия

В квартире остался ненавязчивый запах медикаментов и чужого пота. Я провожу рукой по твоим непослушным тёмным волосам и облегчённо выдыхаю, растягивая в улыбке пересохшие губы. Кончик моего языка проходится по верхней губе и на пару секунд застывает, а мои глаза разглядывают твоё смуглое и умиротворённое лицо. Само спокойствие. Ты — воплощение того, чего не можешь добиться. Мои холодные пальцы перебирают пряди твоих волос.

Окна зашторены. Дневной свет еле-еле пробивается сквозь тёмную материю. Помещение застлано мягким сумраком, а твоя кожа всё такая же безукоризненно-чистая.

Врач копошится в прихожей, время от времени заглядывает в спальню и смотрит мне в спину напряжённо, устало, сожалеюще. Пытается рассмотреть тебя, но спустя миг вновь переводит взгляд на меня. Хочет что-то сказать, хочет разрушить идеальную тишину, но — судорожно сглатывает слюну и снова исчезает в прихожей. Старается отвлечься на свои медицинские принадлежности. Только бы не начать думать о том, что человек, говорящий в трубку спокойным, ровным голосом, уже десять минут сидит с мертвецом в одной комнате.

Доктор сказал нам: «Ваша жена мертва. Сожалею». Помнишь, как ты тихо усмехнулась в ответ на это заявление?

Твои глаза закрыты. Длинные ресницы не подрагивают, грудь не вздымается: ты не дышишь. Твоя правая рука свешивается с кровати, тонкие пальцы с вырванными ногтями касаются кончиками пыльного пола. Я сижу рядом и держу тебя за другую руку, поглаживая её тыльную сторону, изрезанную маленькими треугольниками и ромбами. Голубые вены отчётливо видны на твоей худой и изящной ручке, под твоей нежной и ледяной кожей.

Доктор сказал нам: «Почему вы не позвонили раньше?» Помнишь, как ты от смеха даже выронила пилку для ногтей, тупое лезвие которой загоняла под свои ногти до самого корня?

Я рассматриваю твоё худое тело и осторожно глажу его своим взглядом. Когда я касаюсь твоей смуглой шеи, ты чуть заметно улыбаешься. Под подушечками моих пальцев твоего пульса на шее не существует, но ты продолжаешь улыбаться, приоткрывая свои зелёно-карие глаза. Ты говоришь мне шёпотом, чтобы назойливый врач не услышал: «Вот придурок». Мы вместе смеёмся. Глухо, судорожно.

Доктор сказал нам: «Извините, но нет». Помнишь, как ты нахмурилась и недовольно посмотрела на меня?

Ты притворяешься мёртвой уже полчаса. Ты перестала мне что-то говорить, смотреть на меня и улыбаться, когда я гладил твою шею и ключицы. Врач сказал, что уходит. Что он звонит в нужное место. Я ему бросил небрежно: «Да, конечно». Но что на это ответишь ты?

Тебе стоит прекратить этот спектакль: неуклюжий старикан ушёл. Давай, просыпайся. Поднимись с постели, поправь свои вьющиеся волосы рукой и устало выдохни в мою сторону: так, чтобы я мог почувствовать запах твоего дыхания. Шоколадно-яблочный тёплый ветер. Я наклоняюсь к твоему спокойному лицу и медленно, растягивая момент, целую сухие, податливые губы.

Доктор сказал нам: «Господи». Помнишь, как ты передразнила его?

Но ты не прекращаешь притворяться мёртвой. Всё так же лежишь среди светлого постельного белья, свесив свою изящную ручку с кровати, открыв рот и не дыша. Я снова целую тебя, слизывая с уголка твоего рта запёкшуюся кровь. Проглатывая эту корку, чувствуя, как моё тело бьёт страшный озноб. Будто безболезненные конвульсии, отдающие в сердце, разражающееся гулкими ударами. Так радостно, так холодно, так одиноко...

Почему ты делаешь это сейчас? Зачем? Я сгребаю в кулак твои волосы, поднимаю твою голову и смотрю в твои закрытые глаза. На твои веки, исписанные тонкими сиреневыми венками. Я смотрю на тебя, холодную и неподвижную, и размышляю, кем ты была. И кем ты могла стать. Я дышу тяжело, водя ледяными пальцами по твоей худой шее, по искусанным губам, по рукам в синяках. Но ты... ты не прекращаешь это делать. Быть мёртвой.

Я жду твоей улыбки, твоего насмешливого взгляда, твоего голоса, пролезающего в мои уши и рвущего барабанные перепонки. Любое твоё действие сейчас для меня драгоценное. Я хочу, чтобы ты посмотрела на меня, улыбнулась мне, сказала, какой я мудак. Со всей силы ударила меня по лицу, расхохоталась и схватилась за живот, укрытый ссадинами и гематомами. Скажи мне, что ты притворяешься. Что игра закончена — пора готовить ужин.

Я поднимаюсь с кровати, подхожу к окну и раздвигаю шторы, зажмуриваясь так, будто мне в глаза ударил беспощадный солнечный свет, но — нет. За окном всего лишь унылая, нищая картина пасмурного города. Эти бедные, тёмные дворы, влажные крыши соседних домов, фигуры чужих зонтов под окнами. Я оглядываюсь через плечо на тебя и пытаюсь удержать в глотке злой, беспомощный крик.

Доктор сказал нам: «Она сама себя убила». Помнишь, как ты пожала плечами и улыбнулась натянуто и опустошённо?

Пока в окна бьются капли дождя, я сижу на кровати рядом с тобой и чувствую, как ты не дышишь. Смотрю, как ты не двигаешься. Слушаю, как ты не говоришь. Тогда, заглатывая убойную дозу таблеток, ты говорила, что оно того стоит. Смотрела на меня раздражённо, непонимающе, вытряхивая на ладонь горсть пилюль блёклого голубого цвета. Я говорил тебе: «Может, не стоит этого делать?» Ты только хмыкнула, запрокидывая голову и поднося к раскрытому рту ладонь.

Я кусаю тебя за пальцы с вырванными ногтями. Целую твоё запястье, ведя дорожку отрешённых поцелуев до плеча, губами переходя к шее, жилка на которой не бьётся. Послушная, тихая. Само спокойствие. Ты — воплощение того, чего не могла добиться за всю жизнь.

Я целую тебя за ухом, покусываю мочку — только представь, какая ты покорная. Представь, как мне приятно прикасаться к тебе и не слышать твоего хохота. Представь, какая ты мёртвая. Я представляю — и с силой кусаю тебя за ушную раковину. Терзаю её зубами, стискивая челюсть до предела, пока чужая кожа не начинает рваться. Этот вкус крови... он отвратителен. Я обессиленно заваливаюсь на тебя, придавливая весом своего тела, уткнувшись холодным и влажным лбом в твоё плечо. Я целую его, чтобы позже укусить, затем — лизнуть, затем — рыдать в него. Пусть твоя кожа запомнит, каковы мои слёзы на вкус.

Доктор сказал нам: «Вы не можете». Помнишь, как ты коснулась моей руки и показала на свои губы?

Хочу слушать твой мерзкий смех. Хочу, чтобы ты им давилась, чтобы заливисто хохотала прямо у меня под ухом, пока я ласкаю тебя и ощущаю, как член между моих ног начинает наливаться кровью. Хочу, чтобы ты шептала мне всякие гадости, пока я провожу ладонью по внутренней стороне твоих бёдер. Хочу, чтобы ты дышала надрывно, чтобы пыталась скрыть желание застонать. Хочу, чтобы ты перестала, блять, притворяться мёртвой.

Тогда, садясь на кровать, ты дышала сбито. Просила зашторить окна. Говорила, чтобы я вышел из комнаты, а ещё лучше — уехал жить куда-нибудь в другое место. Ты говорила, что всё то, что между нами есть, заканчивается прямо здесь, в этой спальне. Никакого секса на прощание, никаких звонков в четыре часа утра, никаких мимолётных взглядов на улице. Просто представь, говорила ты, что всё, что мы пережили вдвоём, прекращает существовать. Ты закашлялась, согнувшись и схватившись за живот, и сказала: «Так будет лучше». А я спросил: «Может, не стоит?» Ты только хмыкнула, судорожно хватая губами спёртый воздух комнаты, забирая с тумбочки пилку для ногтей.

Я так хотел уйти от тебя. Несколько месяцев я только и делал, что слушал, как ты смеёшься и рассказываешь мне о какой-то ерунде, пока я рассматриваю твою выпирающую из декольте грудь. Не слушая то, что ты мне говоришь, не пытаясь понять, что из твоего лепета для меня абсолютная истина. А тогда, когда ты засунула под ноготь большого пальца правой руки блестящее лезвие, я вслушивался в каждое твоё слово. В каждый звук, который ты издавала.

Ты не объясняла, почему всё это делаешь. От кого бежишь и почему оставляешь меня. Ты лишь поднимала изредка взгляд на моё недоумевающее, бледное лицо и кривила улыбкой губы, харкая кровью себе под ноги. Я стоял рядом, но ничего не делал. Я только задавал один и тот же вопрос: «Может, не стоит?», чтобы услышать, как ты хрипло хохочешь, уткнувшись лицом в свои острые коленки, сдирая с пальцев ногти идеальной формы, выкрашенные в ярко-красный цвет. Разбрасывая их по пыльному полу вместе с брызгами крови.

Доктор сказал нам: «Отойдите от неё». Помнишь, как ты показала ему средний палец с вырванным ногтём?

Я лежу на тебе, шмыгая носом и чувствуя, как слёзы стекают по моим щекам и капают на твою оголённую кожу. Рука стискивает женскую грудь, которая не умещается на ладони. Пальцы теребят проколотый сосок, тянут за серебряное колечко время от времени. Тогда, когда я сомкнул руки на твоей смуглой шее, я просто хотел сказать, что ты меня разочаровала.

Прекрати играть мёртвую. Поднимись с постели, посмотри на меня и скажи, что так будет лучше. Смейся, пока все твои внутренности не разорвутся. Выжги на мне все свои обещания, клятвы и желания, чтобы я мог знать, что ты живая и всё так же вызывающе хохочешь, сотрясая стены. Тогда, когда я опрокинул тебя на кровать и сдавил твоё горло, ты победоносно улыбалась, захлёбываясь кровью и закатывая глаза. Тогда, когда ты затихла, я почти поверил в то, что люблю тебя, разглядывая испачканное кровавой рвотой лицо. Шоколадно-яблочный тёплый ветер с твоих губ.

Доктор сказал нам: «Здравствуйте». Помнишь, как ты уже была мёртвой?

Я с усилием поднимаюсь и слезаю с тебя, но через несколько секунд замираю, ощутив, как всё моё тело сковало цепями, что жгли холодом. Из твоего рта вырвался воздух: полухрип залез когтистой лапой мне в ухо и разорвал барабанные перепонки. Я оглох — и дождь за окном стучится в стёкла так, словно хочет, чтобы осколки брызнули в нас с тобой. Ты дышишь.

Прошла минута. Две. Три. Твоя грудь не вздымается, ресницы не подрагивают, губы не шевелятся. Я склоняюсь над тобой, покорной и молчаливой, и размышляю, кем ты была и кем могла стать. Моим чёртовым врагом.

Я хочу сказать тебе об этом, когда ты будешь слушать. Когда ты будешь смотреть на меня. Когда ты будешь действовать, запихивая себе в рот очередную смертельную дозу таблеток. Чтобы убежать без объяснений, чтобы оставить меня, когда я так страстно хочу схватить тебя за плечи, встряхнуть и проорать тебе в лицо о том, что ты разочаровала меня.

Я кричу: «Давай!»

За окном гремят сиренами машины. Когда чужаки ворвутся в нашу квартиру, я буду сидеть возле постели и хохотать, держа тебя за руку, пальцы на которой не имеют ногтей — лишь окровавленное изодранное мясо.

Я горячо шепчу: «Прикидывайся мёртвой!»

Может, тебе не стоило делать этого? Ты должна была умереть иначе. А может, так было лучше? Когда стекло в окне треснет и пойдёт паутиной уродливых трещин, я буду целовать твоё заблёванное кровью лицо и чувствовать себя просто замечательно. Спокойствие — воплощение тебя. Смерть — моя новая любовница.

Я нервно спрашиваю: «Почему ты не можешь посмотреть на меня?»

Я закрываю глаза и дышу тебе в щёку, зарываясь пальцами в твои непослушные волосы и вдыхая их горький запах. Просто посмейся. Скажи что-нибудь. Сделай что-нибудь. Когда меня схватят за руки и начнут оттаскивать от тебя, я буду громко смеяться. Я буду всем тем, чем была ты. Я буду тобой на это сраное мгновение. Я поверю в то, что люблю тебя.

Я говорю себе под нос: «Я знаю, что ты слышишь меня...»

Тогда, когда ты лежала на кровати, ледяная и умиротворённая, я наслаждался тишиной. Меня оттаскивали от тебя, капли дождя истерично бились в стёкла, на меня кто-то кричал, а я видел лишь то, как твои сухие и податливые губы растянулись в победоносной улыбке, а в чьей-то потной руке блеснула рукоятка мокрого зонта.

У меня было всего лишь несколько секунд, чтобы вырваться. Чтобы выхватить зонт и броситься к тебе, такой безразличной и любимой, острым концом рукоятки раскромсав твоё смуглое лицо. Не оставить ничего твоего — только месиво из гниющего мяса. Оставить только твою суть. Неспокойную, омерзительную, вывернутую наизнанку. Ты никогда больше не улыбнёшься.

Доктор сказал мне: «Вы больны». Я помню, как ответил: «Тупая сука».