И все-таки я его одолел

Панферов понимал, что силы покидают его. И хотя врачи уверяли, что все нормально, и никакой опухоли в желудке нет, Федора Ивановича это не успокаивало.
- Ишь, как распластали: чуть ли не от самого горла, - рассуждал он, бережно поглаживая, шов.
Федор Иванович страшился одного: сильных болей. И уйти хотел сразу: провалился в небытие, и все. Как пару лет назад в Англии, когда вдруг остановилось сердце. Врачи сумели тогда запустить его снова. И он, вернувшись на родину, отбросив все дела, уселся за рукопись «Сказания о Поволжье». Успел, опубликовал. Как и «Родное прошлое».
- Да, редко я в Вольске бывал, да и в Павловку на малую родину давно не наведывался. Хорошо книги в библиотеку отослал. Все с автографами авторов. Вон, я сколько их в «Октябре» напечатал. Если выкарабкаюсь, обязательно поеду. И на цементный завод наведаюсь. Как я мог забыть, какие там печи были до революции, - с горечью размышлял редактор. – Молодой был, огромными показались, огнем дышали. Вот в «Родном прошлом» и приукрасил немного…
Он с трудом поднялся с кровати и подошел к зеркалу: худое изнеможенное лицо, глаза глубоко запали, нос вдруг стал большим, а щелочка рта узенькой…
- Лучше бы и не смотрел, - поморщился Панферов, - пытаясь улыбнуться. Но не получалось.
Он взял с тумбочки свежий номер «Правды»: 9 сентября 1960 года, пятница, послезавтра выходной. За окном темнело. Федор Иванович отложил газету: читать и не хотелось, и не было сил. Сколько он перечитал за свою жизнь, сколько написал. Особенно, когда редактировал газету «Рабочий и крестьянин» в Вольске в гражданскую войну. Случалось, весь номер забивал своими заметками. И о партии писал, и о положении дел на фронтах, и о местном комсомоле, даже о международных делах рассуждал. Стихи с небольшими рассказами время от времени умудрялся пристроить, даже в губернский журнал «Горнило». С рассказа «Перед расстрелом» и началась литературная деятельность. Хотя писателем он себя ощутил после «Огневцев», которые потом в «Бруски» переросли про Широкий Буерак и коллективизацию.
В палате он лежал один, даже вход отдельный был: как - никак депутат Верховного Совета, орденоносец, редактор большого журнала, лауреат Сталинских премий. Только дали их не за «Бруски», а за другие, как он считал, менее значимые книги. Ну и пусть, что премию только в 1940 году вождь начал присуждать. Могли и после дать: вон сколько раз пришлось редактировать четыре книги романа.
- Это все Горький виноват, вон, сколько вылил злобы своей на меня, на простых мужиков. Не только в газетах печатал, но и Сталину постоянно писал, - размышлял Панферов.
Сколько лет прошло, а он почти наизусть помнил все статьи «великого пролетарского писателя».
- Слишком много возомнил о себе тогда, - считал Федор Иванович, - отсиделся в Италии все трудные годы, приехал, и учить всех начал. Только со Сталиным у него номер не прошел. А все с дискуссии о литературном языке началось…
Он немного отвлекся от своих мыслей, когда медсестра вытирала салфеткой холодный пот с его лица. Дождался, когда она ловко всадила иглу в его ослабленное тело. И постарался вспомнить, в чем обвинял его тогда Максимыч: «Образцов нового языка товарищ Панферов не привёл, но остановился на защите права своего пользоваться нелепым словом «скукожился». Глагол «скукожиться» сделан явно искусственно и нелепо, он звучит так, как будто в нём соединены три слова: скука, кожи, ожил. Разумеется, что не стоило бы спорить по поводу включения в литературный язык одного уродливого слова. Но дело в том, что у товарища Панферова, несмотря на его бесспорную талантливость, отношения с литературным языком вообще неблагополучны».
- Как я тогда не догадался ему в нос тыкнуть словарь Даля, - пожалел Панферов, - Владимир Иванович ведь четко это слово обозначил. Мне его «Толковый словарь живаго великорускаго языка» еще купчиха Екатерина Калистратовна Крашенинникова давала читать, когда я в их лавке «мальчиком на все» служил. А то ляпнул Алексей Максимыч: «Нет такого слова в русском языке». Считал, что все обязаны на одном языке разговаривать. И мужик малограмотный, и чиновник царский с купцом – богатеем. А как Сталину послания подписывал: А. Пешков. Дорогим Иосифом Виссарионовичем называл.
Сам Панферов начинал письмо так: «Товарищ Сталин!». И заканчивал как-то панибратски: «Привет Ф. Панферов» или: «Жму руку. Ф. Панферов».
Федор Иванович немного поморщился, спина затекла от долгого лежания в одной позе. Чуть сметил тело вправо, и вслух проворчал:
- Что он там только Сталину не писал. Сколько лет прошло, а из памяти не вытравишь: «Мое недоверчивое и даже враждебное отношение к мужику не уменьшается от того, что мужик иногда говорит языком коммуниста. Мужицкая литература и литература о мужике требует особенно внимательного чтения и особенно острой критики. Все чаще приходится отмечать, что мужик учится, не так жадно, как пролетарий. Мужицкая сила - сила социально нездоровая, ибо сила эта есть в основе своей не что иное, как инстинкт классовый, инстинкт мелкого собственника, выражаемый, как мы знаем, в формах зоологического озверения».
Вспомнилась Федору Ивановичу и атака на него «Правды»: «Зачем понадобилось ему тащить в литературу исковерканные неграмотными людьми слова и десятки «областнических» терминов, непонятных широкому читателю? Такая бесцеремонность в отношении литературной речи способствует только снижению качества художественного произведения, утверждает безграмотность и недопустима в советской литературе…»
После таких обвинений одна дорога: в места весьма отдаленные. Пришлось перед вождем оправдываться, разъяснять. Хорошо он все понял, или решил Максиму Горькому на его место указать. «Правда» напечатала «Открытое письмо А. М. Горькому» Панферова, а ответное Алексея Максимовича печатать отказалась.
- Верно вождь решил, - одобрил Панферов давнее решение Сталина, - Горький чересчур увлекся критикой молодых писателей, несмотря на то, что произведения некоторых из них представляют для нашей литературы большой и серьезный интерес.
Ему вспомнился литовец Юозас Варейкис, называвший себя на русский лад Иосифом Михайловичем. Круто расправлялся с врагами советской власти. С ним Федор подружился, когда собирал в Центральной черноземной области материалы для второй книги «Брусков». Ему его и посвятил потом. Модно тогда было свои произведения видным деятелям посвящать. Панферов и его речь в «Октябре» напечатал. А Горький сразу письмо вождю следом: «Я не верю в искренность коммунизма Панферова, тоже малограмотного мужика, тоже хитрого, болезненно честолюбивого, но парня большой воли. Он очень деятельно борется против критического отношения к «Брускам», привлек в качестве своего защитника Варейкиса, какой-то Гречишников выпустил о нем хвалебную книжку, в которой утверждается, что «познавательное значение «Брусков», без всякого преувеличения, огромно», и повторена фраза из статьи Васильковского: «Брусков» не заменяют и не могут заменить никакие, даже специальные исследования о коллективизации. В журнале «Октябрь», книга 7-я, редактируемом группой Панферова, помещена речь т. Варейкиса, которую я считаю вредной…».
Не успокоился на этом и присоветовал Генеральному секретарю Александру Косареву забрать «Октябрь» в свои руки. Да не к тому обратился: с ним Панферов дружил. Федор Иванович живо представил, как Саша умело ремонтировал у него на какой-то праздник в квартире смывной бачок: слесарил когда-то, чуть ли не с детства. А главный редактор «Правды» Лева Мехлис наблюдал тогда с усмешкой, да советы давал, повторяя косаревский лозунг:  «Трудиться производительно, отдыхать культурно!». Только расстреляли потом Александра Васильевича, как врага народа. Поставили к стенке и Яшу Яковлева, наркома земледелия, который поддерживал панферовские «Бруски».
- Как тогда меня самого не забрали, - подумал Федор Иванович, - уж как пришлось перед Сталиным оправдываться. Взял грех надушу, может, и наговорил чего лишнего про Варейкиса и Яковлева – Эпштейна. Только слова мои ни как на приговор не повлияли…
Он и не заметил, как в палате стало совсем темно. Опять пришла медсестра со шприцом, чего-то вколола. А когда уходила, Панферов попросил выключить свет, чтобы не резал глаза. Он живо вспомнил ту беседу под утро с Иосифом Виссарионовичем. Федор Иванович рассказал позже о ней дочери Веке, немного скрашивая опасность той встречи: «Сижу в приемной, жду. Вылетает из кабинета встревоженный Миша Шолохов.
- Как там, Михаил Александрович!?
Тот только махнул рукой и выскочил из приемной.
Вхожу в кабинет. Сталин ходит по кабинету, долго возится с трубкой. Кивает мне на стул, кажется, целую вечность пристально смотрит на меня. И, наконец, спрашивает:
- Товарищ Панферов, как вы относитесь к товарищу Сталину? Любите ли вы товарища Сталина?
- Я люблю партию, народ, а их лучшим воплощением является товарищ Сталин, поэтому я люблю товарища Сталина.
Сталин все ходит по кабинету, курит. Неожиданно останавливается рядом и спрашивает:
- А как вы относитесь к Яковлеву? Что вы думаете о нем?
- Раз Яковлев арестован, значит, виноват перед партией и народом, но ко мне Яковлев относился хорошо, никогда не обижал и даже похвалил мои «Бруски».
- Похвалил... Мы ему сказали наше мнение: он и похвалил. Похвалил... Наше это было мнение, а не его.
- А каковы ваши отношения с Варейкисом? Почему вы в своем творчестве так много внимания уделяете Варейкису?
Начинаю оправдываться. Сталин, не дослушав, перебивает:
- Варейкис тебя вербовал?
- Ей богу, нет, не вербовал.
Сталину, видимо, ответ понравился:
- Правильно, Варейкис знал, кого вербовать».
Только на этом все не закончилось, пришлось писать вождю большое письмо с объяснениями. Федор Иванович и не заметил, как заснул: сильное снотворное дали. Очнулся он уже утром, медсестра поправляла подушку.
- И все-таки я его одолел, - прошептал он, - Даль еще объяснил: скукожиться, что скорчиться, съежиться, сморщиться. Одно и тоже, а то: нет такого слова…
Он вдруг почувствовал какую-то слабость, в голове все закружилось… И все: провалился в небытие…
А медсестра ни как не могла поверить, что его уже нет: на изнеможенном лице застыла улыбка…
                Анатолий Михайлов 2