Судьба

СУДЬБА
         Мы все живем в аду. Только
          каждый в своем круге ада.
Служба подходила к концу. Прихожане истово творили поклоны и, мелко крестясь, что-то неразборчиво бормотали. Каждый ведь приходит в церковь к Богу со своим и за своим, полагая, что Спаситель если не вчера, то сегодня обязательно откликнется на его просьбу: обережет, одарит, разрешит сомнения, накажет, кого следует. Отец Тихон, настоятель данного храма, хорошо знал своих прихожан, всегда по велению души отзывавшихся на его просьбы покрасить, подлатать, подбить, убрать дворик, подправить могилки на погосте, отнести, поднести. Мало ли какие оказии случаются в повседневном быту. Хороший у него был актив, дружный. Помогал главным образом за спасибо. А если и полагалась кому оплата за услуги, тот обычно в платежке расписывался и – мимо кассы: угоститься рюмочкой-другой из поповских запасов. Да и остальные прихожане, забегавшие в храм поставить свечку, настроение ему не портили, поскольку и крестины заказывали, и венчания, и на церковные нужды жертвовали. Не шибко, правда, но набегало.
Сказав последние слова и осенив крестом пришедших на вечернюю службу, батюшка быстро прошагал в алтарь, чтоб закруглить дела, а заодно и поблагодарить Всевышнего за приятный во всех отношениях день.
Жил он на соседней улице в собственном пятистенке с удобствами.
– Весной второй этаж начну городить, – пробормотал он, открывая дверь. Трое подросших детей требовали места, и не малого.
В доме было тихо: девочки у себя в комнате делились секретами, сынишка осваивал недавно купленный компьютер. Матушка, как обычно, хлопотала на кухне, собирая ужин.
Отец Тихон считал себя благополучным человеком. Мужик видный. К своим сорока ничего не потерял. Наоборот, приобрел – благородную седину висков, степенность. Недаром молодые прихожанки ему глазки строили, даже в присутствии матушки. Он это чувствовал, и ему это льстило. Но попадье не изменял. И не потому, что совестился перед любящей его всем сердцем бабой, плывущей от одного мужниного прикосновения, или страшился молвы.
Он, бывший морпех, вообще ничего мирского не боялся. Просто, будучи верующим, считал брак делом святым, даже если женат на «каракатице». А ему с благоверной повезло. Попадья была женщиной на загляденье и видом, и манерами.
И с детьми повезло. Учились неплохо. Болезнями не огорчали, поведением не докучали.
И с местом службы. Церковь, где он был настоятелем, располагалась в крупном селе изб на триста, выпивающем, но не пьянствующем, так как была работа в сельхозкооперативе.
И с отношением начальства. Был он на хорошем счету за смирение и почтительность, а главное, за то, что никогда не зажимал приходских доходов, оставляя себе разве что капельку.
Короче, одни тузы в колоде судьбы.
– Варенька! Никак к ужину капустных пирожков настряпала? – елейно спросил Тихон, учуяв из прихожей запахи кухни и чуть не поперхнувшись при этом обильной слюной.
– Ты же с утра стол накрыть наказывал, – в тон ему ответила супруга. Обещал гостя из епархии привести к нам на ужин.
      – Не приехал. Позвонил, извинился за то, что не смог. Дело, видишь ли, у него образовалось срочное. Одни будем. Так  оно и к лучшему. Устал я, что-то нынче. Выпью рюмочку, отведаю даров твоих и в постельку. Ну, и ты не задерживайся.
Телевизора в доме не было. И, как ни просили его домашние, панфиловцем стоял супротив этой бесовской потехи. Поэтому ложились рано. Рано и вставали.
Тихон и не заметил, как задремал. А когда жена, юркнув под одеяло обнаженной, прильнула к нему разгоряченным податливым телом, приглашая к супружескому долгу, сразу же возжелал её, как юный пионер вожатую. Но мог ли он знать, что в момент наивысшей точки соития случится с ним загадочное: его голову вдруг стянет обручем, а потом – словно лампочка перегорела: щелчок, яркая вспышка и темнота.
Пробуждение Тихона было тревожным и непонятным. Сначала он стал смутно различать блеклые, почти неотличимые смены серых густот и разреженностей. Затем густоты обратились в нечто напоминающее человеческие фигуры, которые по шестеро в ряд обреченно двигались бесконечной молчаливой колонной. К ужасу своему, все это наблюдал Тихон не снаружи, а изнутри. И был он третьим в ряду, таким же безликим, как остальные, отличаясь разве что номером на ноге.
– Где я? Что со мной? – шептал он в волнении, озираясь по сторонам этого царства теней.
– Да успокойся ты, грешная душа, – донеслось до него откуда-то сверху. Подняв голову, Тихон заметил парящего над ним бородатого в белом хитоне старца, весьма смахивающего на одного из нынешних российских церковных иерархов, к руке которого Тихон недавно был допущен. Но этот выглядел поосновательней. И голос был не как у того, снисходительно властным, а подобрей, чем-то напоминая патриарший. – Отрешись от мирских забот и печалей. Дома ты. Дома.
– Как дома? – недоуменно воскликнул Тихон. – Какой же это дом, если я не у себя в спальне, а бреду незнамо, где и незнамо с кем.
– Дома, – донеслось сверху. – Это в той жизни ты гостем был. Здесь же твоя конечная и вечная пристань. Скоро прибудем на место. Там распределим вас всех по классам для прохождения, как на том свете говорят, «курса молодого бойца» – и за работу. А сейчас прощай. Видишь, сколько вас в один день новопреставленных. И почти всех приободрить надо.
– Так куда я все-таки попал? В рай? – спросил Тихон с надеждой.
– В ад, дорогуша. В ад, – пропел ему старец, растворяясь в пространстве. И уже отдаленно: – Так-то вот, желанненький наш.
Между тем шествие фигуроподобных теней продолжалось. Колонна, где плыл Тихон, именно плыл, поскольку, переставляя ноги, он не чувствовал под ними опоры, направлялась по наклонной вверх. Другие также двигались куда-то вперед, каждая по своей траектории.
– Бог ты мой! – вырвалось у Тихона. – Ежели столько грешников набирается за один день, то, сколько их скопилось за века и тысячелетия! Небось, в пункте назначения прессовать начнут или в геенне огненной на атомы распылят. – Но тут припомнилась ему библейская фраза про божественного хозяина, про его дом, в котором места всем хватит, отчего он несколько приободрился.
Колонна ускорила движение. Вдали сквозь серую мглу замаячило нечто похожее на громадину многоэтажки с дверьми вместо окон, в которые устремлялись бесчисленные шеренги колонн.
Тихон и не заметил, как скользнул в одну из них, оказавшись в просторном помещении, похожем на зрительный зал, заставленный рядами кресел и кафедрой. За ней стоял нелюбимый за занудство Голубовский, доктор богословия и профессор духовной семинарии, в которой отец Тихон постигал премудрости вероучения.
– Господа грешники! – обратился он к прибывшим. – Прежде всего, хочу поздравить вас с прибытием в первый пункт вашего круга ада, называемый «Последний причал». А сейчас располагайтесь поудобнее. Мы начинаем.
– Номер 7766! – Тихон не сразу сообразил, что лектор обращается нему. – Перестаньте гадать, почему я похож на вашего профессора и почему исчез из кресла сосед. Каждый из вас имел при жизни учителя, которого терпеть не мог. Вот я и предстаю перед каждым в облике ненавистного педагога. Это – первая из адских мук, которые вам предстоит претерпеть. Что касается вашего соседа, то это был командировочный из вышестоящей организации с ознакомительной миссией.
– Итак, мы начинаем. Включите для поднятия настроения музыкальное сопровождение. Можно из Бортнянского. Только, пожалуйста, негромко. Фоном.
И почти сразу пространство заполнилось успокаивающими звуками удивительного по красоте хорала.
– Надеюсь, вы уже смирились, господа, с тем, что попали в ад. Тем не менее, спешу разочаровать всех с садомазохистскими наклонностями. Ожидаемых адских мук в виде пыток, придуманных Данте Алигьери, не будет. Не такое сердце у Всевышнего, чтобы ужасным образом мучить, хоть грешных, но все же собственных детей. Однако про Божью волю и остальное мы поговорим в дальнейшем. Наша же первая лекция носит обзорный, я бы сказал, ознакомительный характер.
– Начну с описания места, куда вы попали. Ад – конструкция сложная, существующая одновременно в двух измерениях: верхнем – небесном, и нижнем – земном. В каждом множество кругов, разбитых на сектора, которые, в свою очередь, поделены на секции отделения.
– Ад земной – не Божья выдумка. Он устроен самими людьми, пустившимися во все тяжкие, реализуя, таким образом, дарованный им свыше принцип свободы воли. Но Создатель наделил человеков свободой воли вовсе не для того, чтобы те списывали на нее свои греховные поступки, коими переполнились, как заросший пруд пиявками. Не для возможности – вначале беспардонно грешить, а потом лбом об пол прощение вымаливать. По замыслу дарение это означает единственное – право на свободу в выборе благих дел. Вот почему так называемое таинство покаяния, как и другие ритуалы с целью очищения, – самые, пожалуй, богомерзкие из всех человеческих изобретений, поскольку провоцируют видимую безнаказанность греха. Молить Бога о помощи – пустое занятие. Он все видит и всегда знает, кому, куда, когда, за что и для чего.
– Вас, я вижу, сказанное мной удивляет. Но придется уразуметь и принять за основу: просьба к Всевышнему всегда меркантильна. Для себя – это получение каких-нибудь духовных или материальных преференций. Для других, или за других – ни что иное, как попытка либо отстраниться от происходящего, либо уйти от личной ответственности, либо, на худой конец, приуменьшить ее, с кем-нибудь разделить. Поднимите руку, кто никогда к Богу не обращался с просьбой.
Профессор обвел глазами аудиторию.
– Как и ожидалось, ни одного. Но продолжу.
– На Земле личность, образуемая симбиозом материи и души, свободна в выборе поведений и поступков и, согласно теории стратификации и социальной мобильности, способна передвигаться по земным адским кругам, секторам, отделениям. Иными словами, она меняет свой статус в зависимости от собственных способностей, внешних обстоятельств, своих мирских потребностей и желаний, а также из-за имманентного стремления очиститься от первородного греха, элементарного страха перед необратимостью плотской смерти и неотвратимостью Божьего суда.
«Вот нуда, – подумал Тихон. Ему до слез себя стало жалко. – Неужели уготовано терпеть блеяние этого козла веки вечные. Господи! Уж лучше камни, как Сизиф, ворочать».
– Ад небесный, – меж тем продолжал профессор, посмотрев с укоризной на Тихона, – характерен жесткой привязкой преставившейся души к месту пребывания, определяемому количеством накопленных грехов и греховных последствий от благих намерений. Недаром говорят, что благими намерениями дорога в ад выстелена.
– 7766! У вас ко мне вопрос?
«Никак на чертяку телепата нарвался! – от одной этой мысли Тихона передернуло, хотя вопросов было много, и все они так и вертелись на языке. – Будь он неладен!»
– Да вы, друг мой, не робейте. Меня всегда занимали мозги представителей «жеребячьего сословия» – так вас, священников, кажется, называли в дореволюционной России? – И уже со смехом добавил: – А за чертяку и козла благодарю. Ну, а теперь соберитесь и сформулируйте вопрос.
«А с какой печали мне, бывшему морпеху и пастырю, трепетать перед каким-то преподавашкой, – завелся нутром Тихон. – Дальше ада не сошлют, в смоле не сварят». И, собравшись, выдал ехидно:
– Если мы все, по-вашему, грешники без права на ошибку и прощение, уже заодно за то, что верим в благость Бога и молимся Ему о помощи, то кто тогда удостаивается рая?
– Вопрос хороший! Отвечаю. Сразу после смерти – никто.
По залу прокатился гул разочарования с легким налетом злорадства, адресованный, по-видимому, к еще живущим, прервавшийся вдруг откуда-то из задних рядов истошным фальцетом.
– Так значит, меня всю жизнь приманивали раем, словно карася червяком, чтобы потом к вам сюда на сковородку! Я священником всю жизнь горбатился. К Царю небесному всей душой припадал. А Он в ответ ко мне – голым задом!
Профессора все эти крики, вздохи, упреки ничуть не смутили. Видно, привык к ним за тысячелетия. И, переждав галдеж, он по-доброму заметил:
– Успокойтесь, касатики. Никуда от вас рай не убежит. Все, в конце концов, там окажетесь. Кто раньше, кто позже. В зависимости, конечно, от приложенных усилий. Вы все, особенно те, кто по земле в рясах да сутанах шествовал, души свои так замарали идеями и поступками непотребными, что нам, адским золотарям, приходится очищать их по двадцать четыре часа в сутки без выходных, отпусков, не прерываясь на сон, еду и развлечения.
– Обратите внимание на пустующее кресло рядом с 7766. Как я уже говорил, оно некоторое время назад было занято командировочным – представителем одного из райских ведомств, прибывшим в нашу контору для ознакомления с новыми поступлениями, поскольку райский контингент формируется здесь, в аду, из клиентов, прошедших всестороннюю подготовку. Ад, не побоюсь этой мысли, являет собой настоящую кузницу райских кадров. Его круги, прежде чем оказаться в райских кущах, проходят все уверовавшие в Бога. Подчеркиваю – все! Кроме евреев и атеистов.
– И здесь евреи подсуетились! – прозвучал тот же фальцет.
– Не перебивать. Вам при жизни надо было Библию внимательно читать. Тогда знали бы, что у евреев со Всевышним договор, по которому они после смерти предстают непосредственно перед Богом. Он бы и рад его расторгнуть, избранный народ крайне надоедлив и самонадеян и, по слухам сверху, так его заколебал, хоть из Эдема беги. Но не может нарушить слово, ибо, как сказано у евангелиста Иоанна, оно было вначале, было у Бога и было Богом. Вот и мается, какой уж век, бедолага.
– С атеистами проще. Раз они ни во что, кроме себя, не верят, им не место ни в аду, ни в раю. Их после смерти отправляют куда-то на выселки. Как они там себя чувствуют, откровенно говоря, не знаю. Во всяком случае, обращений от них в наши службы не поступало.
– Теперь о режиме. Он прост, как вахта у моряков во время рейса: у тех - четыре часа работы, четыре часа отдыха; у вас - четыре часа занятий в аудитории, четыре часа самостоятельных изучений. К вашим услугам прекрасная, больше лондонской, публичная библиотека, ультрасовременный тренажерный компьютерный зал для моделирования любых жизненных ситуаций и интеллектуальных игр.
– Учебный процесс у нас строго индивидуален, не ограничен временными рамками и продолжается до тех пор, пока конкретная душа не очистится от греховных наслоений и выдержит экзамен на истинную зрелость.
– Жить вы будете в общежитии, в камерах, рассчитанных на четыре души. Но поскольку ад переполнен, мы вынуждены вас уплотнять на порядок больше – душ по сорок, а то и по пятьдесят. Это, кстати, повод побыстрей от грехов очиститься и перебраться в рай. Там места – гуляй не хочу.
– Теперь о табу. Их всего два. Вам запрещено без специального разрешения показываться на женской половине, а также нюхать благовония. И то, и другое входит в меню райских наслаждений. Их надо заслужить.
– А сейчас наше первое занятие закончено.
В камере, в которой Тихону предстояло коротать, может быть, целую вечность, набралось всего душ пятнадцать. Но из них лишь шестеро новеньких. Остальные мотали срок от нескольких десятков лет до многих столетий. Радовало, что все они были из православных христиан. Как пояснил ему один из старожилов, иеромонах Филофей, автор идеи о Московском царстве, как Третьем Риме, деление грешников в аду осуществляется не по тяжести греха (грех он и есть грех), а по принципу повторяемости, для того чтобы отделить случайность от преднамеренности, и по религиозным конфессиям – для удобства преподавания. А на вопрос Тихона, почему в камере так мало душ, почти нет никого в библиотеке и компьютерном зале, где уже успел побывать, ответил с ухмылкой:
– Кто по бабам шляется, кто контрабандной травкой окуривается, масла пахучие разные нюхает. Ты, попик, то, что на лекции услышал, особо в голову не бери, то теория. Я здесь уже в третий раз и много чего уразумел. В первый раз я недолго тут парился, ну, может, лет пятьдесят, не больше. По здешним меркам плевок быстрее. Походил на лекции, сдал, каюсь, не без шпаргалок экзамены, и быстренько до рая. Однако и там не задержался. За какую-то мыслишку, уж не помню, высказанную в споре с иезуитом Игнашкой Лойолой, был такой специалист по еретикам, меня приговорили к трем годам исправления, но не в тюряге, где мы сейчас, а на поселении. Там, доложу тебе, кайфа было – не передать. Ну, а на этот раз я уже сюда сам подгадал. Но малость не рассчитал. Хотел на поселение в уютный казенный домик на лоне природы, а загремел в камеру. Но, думаю, ненадолго. Прошение подал с присовокуплением кое-чего. Обещали удовлетворить.
–  Да как же!
– А то! Рай ведь. Несмотря на всю привлекательность, свободу общения, женщин, благовония, тоже надоедает. Хочется перемен, новых контактов, информации. В Эдеме только про вечность и толкуют. Других тем не касаются. Короче, скучно и кисло, нет азарта. Даже с женщинами одно воркование без слияний.
– Ты так и сказал: надоело, мол, тут в вас, хочу в ад?
– Нет, конечно. Но мысль уловил. Захотел смыться, не объявляй об этом прилюдно, а изобрети втихаря какую-нибудь пакость, к примеру, дурочку, то есть анонимку на святого, так чтобы автор ее просматривался и пусти по инстанциям. Приемов много, но все они должны пованивать. Иначе поймут, что данному  жалобщику просто сбежать хочется, и как начнут всем миром совестить – сам не однажды видел – врагу не пожелаешь.
– Это значит, – Тихона аж захолонуло, – из ада в рай и из рая в ад можно тому, кто половчей, как в метро по кольцу кататься? На какой станции захотел, на той и вышел?
– Точно, если ума достанет. Да не расстраивайся, не мочи жилетку, – приободрил вконец растерявшегося Тихона Филофей. – Многие, наслушавшись бывших райских насельников, вообще туда не хотят. Протопоп Аввакум со своей подружкой боярыней Морозовой при одном упоминании об этой лакуне вечного блаженства начинает строить круговую оборону. И по мне в аду лучше.
– Сюда, мил душа, – встрял один из отдыхавших на верхних нарах, – райских благовоний контрабандой течет поболее, чем нефти по трубопроводу «Дружба». Чертям-то путь в рай заказан, так они за зелья пахучие райскую жизнь кому угодно обеспечат. Ты думаешь, они от ладана шарахаются? Ни хрена подобного. Они от него тащатся.
– А не боитесь крамольные мысли выражать так открыто? Кураторы-то наши – все телепаты. Им в башке мозги проверить, что консервную банку с томатными бычками вскрыть.
– Э, нет! У нас тут свобода слова, гарантированная адским уставом.
Тихон от природы был человек упертый. И если у него какая мысль родилась, – не убить. Но тут, однако, было нечто такое, что заставило усомниться в незыблемости устоев, копнуть в их самую глубину. И увидел он, что весь нравственный закон, лежащий в основе существования человеков, опирается на два вполне осязаемых свойства, присущих каждой живой твари: репродуктивности и самосохранения. В них смысл и соль Божьего творения. И почувствовал он, как рушатся коренные понятия аскезы, греха и основанные на них привычные для него догматы о тщете бытия и пагубности вседозволенности. И что рай – лишь гламурная картинка ада. И что все мы находимся в аду, как при жизни, так и после смерти. Только каждый – в своем круге.
От такого открытия Тихона жгутом скрутило, накатила такая лютая обида на самого себя, на свою тупость, на канон, коему слепо и бездумно подчинял жизнь. И слезы ручьями потекли по его щекам, застревая в щетине.
– Проснулся, родненький! – прорвался сквозь вязкие дремотные преграды нежный матушкин шепот.
Тихон открыл глаза, увидел испуганно радостные глаза жены и, переждав мгновенье, сказал, как выдохнул:
– А экзамен-то я вроде выдержал! В раю я, с женщиной, да еще со своей женой любимой!
– Какой экзамен? Какой рай? Сон летаргический у тебя был. Аккурат с мясоеда до великого поста проспал, – продолжала шептать поповна, покрывая поцелуями его лицо.
А он, ощутив вишневый вкус её влажных, зовущих губ, вдруг, как застоявшийся жеребец при виде кобылицы, почувствовал внезапный прилив мужской силы и, притянув к себе ослабевшую в предчувствии матушку, безапелляционно изрек:
– Бог с ним, с постом. Дальше ада не сошлют.