Смерть музыканта

По злому умыслу гибли всякие, тут не угадаешь, а по неосторожности (капитану такие случаи запомнились) – хорошие. Ганичев пришёл к выводу, что хорошие люди плохо защищены, когда меняют одну среду на другую. Новая среда становилась для них враждебной, но они не только не замечали её, но и не пытались заметить, тем более – перестроиться, шли навстречу с улыбкой. Они вели себя точно так же, как в старой, знакомой им. И что же? Обстоятельства  мстили им за то, что их не принимают всерьёз.

      Ну вот зачем понадобилось той женщине, дело которой Ганичев не так давно закрыл, трое суток сидеть в гостиничном номере, урывками спать, урывками есть, кутаться в шубу, глотать таблетки? Чтобы закончить кровоизлиянием? Она приехала защищать диссертацию, но в поезде схватила грипп… Надо бы ехать назад, а она – вперёд. По содержанию рукописи имелись замечания и хотелось их быстро исправить… Очень хотелось.

      Или заскучавший по деревенским родственникам молодой парень. Как ни уговаривали его не ходить вечером на танцплощадку, где много наэлектризованных, жаждущих мордобоя подростков, он не послушался. Произошла характерная для глубинки реакция «свой» - «чужой», во время которой с десяток жестоких трусов запинали его.

      Вот и этот, длинноволосый, погиб невыносимо глупо. Стоял у входа в подвальчик, на него пятилась машина – железный фургон с пустыми молочными бутылками – но с места так и не стронулся, испугался за свою овчарку, которая тоже, как вкопанная, застыла по ходу колеса. Что-то случилось с овчаркой, что-то непонятное. Она держала возле себя парня, готовая выстрелить куда угодно, и парень боялся, что именно так и произойдёт. В последнее мгновение он выстрелил сам;  его прижало к кирпичной стойке, было одиннадцать утра, старушки, пришедшие сдавать посуду, слышали, как затрещали кости…

      Капитан оторвал зубами сигаретный фильтр, несколько раз подряд затянулся и, бросив перед собой планшет, полуулёгся на доминошном столе.

      Двор был пуст. Ганичев лежал на столе, положив нога на ногу. Исход дела был ему ясен. Но оттого, что ясен, он знал, что будет разбираться долго, дотошно, с пристрастием.

      Заслышав про историю с собакой, Ганичев вообразил другое: по центральной улице мчится «Волга», улицу перебегает четвероногое, расстояние быстро сокра
щается, визжат тормоза, собака испуганно застывает, и в этот момент оказавшийся рядом смельчак в броске выталкивает её…

      Нет, всё выглядело проще, будничнее. Именно будничность, заурядность смерти и тревожила.

      Ганичев приподнялся на локте, чтобы рассмотреть дом. Он был угрюмый, крашенный только с фасада, постройки 53 года, с фальшивыми колоннами и гипсовой фигуркой салютующего пионера. На первом этаже располагался гастроном. Грузовики постоянно заезжали во двор, привозя продукты; парень прожил в этом доме девятнадцать лет, видел фургоны ребёнком, подростком, юношей и попал под один из них уже молодым человеком, когда, в сущности, и не должен был попадать!

      «Двор слишком узкий,- мелькнуло у Ганичева,- подобие пенала, машинам в нём не развернуться, а они-таки разворачивались, чтобы выехать, и до тех пор будут разворачиваться, пока не закроют гастроном или, на худой конец, не расширят подъездные пути. Но гастроном никогда не закроют…»

      Капитан нахмурился, доставая из планшета несколько исписанных листков. «Но подъездные пути они у меня сделают!» - в ярости стукнул он кулаком по столу.
      «Начну с шофёра», - решил капитан.


      На автобазе, куда он приехал, ему показали среднего роста, плотно сбитую женщину в ватнике; она заправляла машину, перекидываясь с коллегами острыми словечками. «Мужик в юбке», - определил капитан, забираясь в кабину. Они поехали назад на железном фургоне в тот самый злополучный двор. По дороге капитан присматривался, как она ведёт машину.


      Ганичев измучил её. Бессчётное число раз она наезжала фургоном на при-стройку и столько же раз капитану казалось, что она делает это неточно, надо левее или правее, и тогда он садился за руль сам. Он вставал попеременно то на место экспедитора, который подавал знаки рукой в то утро, то на место Алексея (так звали парня), то на место собаки. Когда во дворе уже нечем было дышать от дыма, и капитан надсадил горло, женщина за рулём разрыдалась. «Теперь вижу, что – баба», - позлорадствовал капитан и прекратил испытание.

      Он успел кое-что открыть для себя. Во-первых, собака находилась в недосягаемой зоне; её защищала пристройка из кирпича, служившая входом в пункт приёма стеклопосуды. Во-вторых, площадь задней стенки фургона в момент движения распределялась так: треть на пристройку, возле которой стоял Алексей, и две трети – на собаку. И ещё: этот последний метр или даже семьдесят сантиметров машина, как он убедился, должна была проехать, иначе руль не вывернешь влево, иными словами – не развернёшься. Шанс был в пользу экспедитора, с которым капитан ещё не встречался. «Так и виновных не найдёшь», - недовольно пробурчал он.

      Женщина успокоилась, можно было задавать вопросы.
- Так, водитель Тютина… Сорок лет, образование семь классов, за рулём – двадцать лет, из них десять возите молоко в городские магазины. Так?
- Да.
- В день происшествия следов алкоголя в крови не обнаружено. Правильно?
      Она кивнула.
- Прошу отвечать, а не кивать, - сухо заметил капитан. – Когда вы двигались задним ходом, знали, что сзади стоит человек?
- Нет.
- А собаку видели?
- Тоже не видела.
- Когда до пристройки оставалось с метр, вы остановились. Почему?
- Какое-то сопротивление почувствовала…
- Но-таки двинулись?
- Мне экспедитор Новочадов показал.
- Какой у него был жест: энергичный, вялый?
- Быстрый какой-то, мол, давай, чего там…
- Давно с ним ездите?
- Пять лет.
- А что с собакой случилось? Почему она сидела в этом месте?
- Не знаю. Я испугалась. Меня затошнило, а очнулась после того, как мне врач укол сделал.
      Обратную дорогу Ганичев вёл машину сам. На прощанье он сказал Тютиной, что снимает с неё подписку о невыезде, пусть живёт спокойно, и стал дожидаться встречных вопросов. Тютина ни о чём его не спросила. Наоборот, как-то неуклюже, боком ушла от него.
- Он жил ещё полтора часа! – крикнул ей вдогонку капитан.

      С восьми утра Ганичев разыскивал по отделам запропастившуюся телефонную книгу, чтобы позвонить на молокозавод, когда увидел в коридоре сгорбленную фигуру молодого человека, не спавшего, по-видимому, ночь. Тот теребил шапку, тревожно вчитываясь в таблички на дверях. В его позе было столько безысходности, что Ганичев, поровнявшись, не выдержал:
- Из кулинарного техникума?
      Новочадов вздрогнул, и Ганичев догадался, что это он. Да, это был экспедитор Новочадов. Они вошли в кабинет.
- Ухлопал музыканта? Он на баяне играл.
- Да, - тихо согласился Новочадов, теребя кепку.
- Положь кепку, - сердито сказал капитан, - и послушай, что с твоих слов за-писано. А записано с твоих слов, что парень так быстро кинулся, что ты не успел среагировать. Так вот я спрашиваю: какого рожна он кинулся? Дурак, что ли?
- Хотел прогнать собаку.
- А что делала собака?
- Тужилась.
- Что?
- Ну…, оправлялась.

      Тут до капитана дошёл жалкий смысл поступка Алексея. Собака в этом месте никогда не садилась, значит Алексей продержал её дома… Но по какой причине? Почему он не надел намордник, не привязал поводка? Очевидно, непредвиденные действия собаки покоробили Алексея, исправить ошибку он мог только загородив её от людей, сдающих посуду. Он так и поступил. Он решил заслонить её. Господи, неужели только это? Капитан оторвал зубами сигаретный фильтр и густо задымил, забыв про экспедитора.

- Он пересёк путь грузовика дважды, - напомнил о себе экспедитор, - показался из подъезда и пошёл вперёд, надеясь, что собака побежит за ним, но…
- Вы по-разному на неё смотрели, - резко обернулся Ганичев, - ты в ней видел животное, а он – человека.
- Что? – Новочадов стоял истуканом.
- У тебя какое образование?
- Двое, - ответил невпопад Новочадов. Он вдруг схватил кепку, без которой почему-то не мог. – Двое детей.
- Постарайся понять. – Капитан подошёл к нему. – Вот ты был трезв в то утро. – Новочадов опустил голову. – А тебе нужно было нарезаться, как свинье (экспедитор испуганно заморгал), глядишь, Алексей остался б жив. Я это к тому, что надо смотреть на вещи глазами человека, а не шофёра или грузчика.

      Замигала лампочка телефона. Ганичев послушал трубку и сердито крикнул: «Никаких щенков!» Мальчишеский голос на другом конце провода (очевидно, внука) захныкал. «Потому что ты уроки делаешь со Штирлицем, - нашёлся капитан, - я же слышу! Ну-ка посмотри, много ли во дворе грузовых машин? Есть, говоришь? Аквариум я тебе куплю, ак-ва-ри-ум!»

      Экспедитор был бледен. Он едва держался на ногах, его трясло. «Иди, уж, - смилостивился капитан, - ты не виновный, а виноватый; не знаю, что хуже».
      Новочадов повернулся к двери, но потерял равновесие и съехал вдоль стены. Капитан отнёс его в глубокое кожаное кресло и пощупал пульс. «Полежи с часок », - приободрил он его. «Так и стоит перед глазами, не уходит, - простучал зубами Новочадов, - а собака чуть не порвала мне горло». Ганичев зажал ему в ладонь таблетку валидола и накрыл шинелью.

      Оставалось сказать родителям Алексея, что за отсутствием улик дело прекращается. Ганичев предупредил дежурного, что у него в комнате человек, и вышел из ворот.

      Вообще-то достаточно было послать письмо. Но едва Ганичев представил, как родители вскрывают конверт, вертят бумажку со штампом, как передают эту бумажку из рук в руки, показывая на неё глазами, дескать, вот, что у нас осталось от сына, - ноги сами вынесли его на улицу. Уж если за столько лет он не послал ни одной бумажки, то и в этот раз не пошлёт, скажет на словах.

      Такие процедуры не всегда проходили гладко. Когда капитан передавал дело в суд – там проще, а когда вот так, на словах объяснял, почему не передаёт, - его не жалели, отыгрывались на нём, будто он был виноват в случившемся. Ему и угрожали, и плевали вслед, обещая возбудить встречный иск или передать дело другому следователю. И капитан терпел, понимая, это тоже профессия, хотя ничего хорошего в том, что он в роли мишени, не было.

       Повезло. Родители Алексея работали, Ганичеву открыл старший брат Алексея – Вениамин. Ганичев чётко по-уставному доложил о цели прихода, но Вениамин лишь махнул рукой, сказав, что они сами пришли к неутешительному выводу, то есть, кроме Алексея винить в этой истории некого.

      Почему-то они долго не могли сесть. Всё ходили по комнатам под перекрёстным огнём вещей. Вещи кричали об Алексее. Вениамин машинально переставлял учебники на полке, а Ганичев разглядывал портреты композиторов и держался настороженно, но потом взвинченная им самим пружина ослабла, он даже подержал в руках баян, кнопки которого показались ему тёплыми.

- Чья собака? –  освоился Ганичев.
      Умные глаза Вениамина за стёклами очков дрогнули. «Так и знал, - стиснул зубы Ганичев, - теперь будет казнить себя из-за пса. Завёл на потеху себе, а вышло – на погибель брату». Надо было как-то менять тему, и Ганичев спросил, не припом-нит ли Вениамин поступков братишки, связанных с риском, или что-нибудь в этом роде. «Их было сколько угодно», - с готовностью ответил Вениамин.

      «Отдыхали как-то у родных в Ставропольском крае, Алексей взял мопед прокатиться. Поехал по неширокой дороге и вскоре нагнал трактор. Трактор ехал медленно, пылил.  Лёша не мог такого стерпеть; нырнул в низину (газ до отказа), забрался на небольшой холм, чтобы использовать инерцию спуска, но не рассчитал и врезался прямо в гусеницу».

      Как ни удерживал себя Ганичев от вопросов, один он-таки вынужден был за-дать: «Почему Алексей вывел собаку на прогулку в половине одиннадцатого, а не в девять, как ему наказывали». «С этого и начинается братишка», - ответил Вениамин.

- С чего? – приподнялся Ганичев.
- Делал, что нравилось… Голос Вениамина задрожал. – Дали ему для выступ-ления на концерте пьесу – он сыграл другую. Преподаватель музыкального училища пришёл поговорить с родителями; знаете, что он отмочил? Забрался во дворе на стол, вытянул руку вперёд и застыл. Преподаватель прошёл ми-мо, подумав, что это…памятник.
- Девушка была у него?
- Была… Оторви да брось, а он её – перевоспитывать; если ничего не выйдет, женюсь, говорит.

      Ганичев непроизвольно улыбнулся.
- Сколько раз просил его не выводить Альму без поводка, он ни разу не по-слушался; мы, говорит, с Альмой понимаем друг друга…
- Ты вроде как злишься на него.
- Да нет…, - Вениамин смутился, – какая уж тут злость. Просто он стал отхо-дить от меня; я как-то поймал себя на мысли, что не понимаю его.
- Человек импульса?
- Артист. Пришли на поминки ребята с его курса, смотрю – такие же.
      Ганичев увидел, что Вениамину надо выговориться и не прерывал его.
- Где собака? – поинтересовался он перед уходом.
- Пограничникам отдали.

      Смеркалось. Капитан двигался в тени, отбрасываемой фонарным столбом, поблёскивали лишь кончики погон. Он решил не выходить на свет до тех пор, пока не додумает об Алексее. Теперь случайная смерть отвергалась, не таков этот был парень.

      Почему же он нагнулся? «Старею», - подумал капитан. Уткнувшись козырьком фуражки в бетонный стакан столба, отчего фуражка съехала на затылок, он вдруг прозрел: «Конечно! Вся заковыка в Альме, и это ясно, как день! Сделав своё дело, она кинулась прочь, то есть – под колесо. А он преградил ей путь. Не о себе подумал – о ней».

      «Значит, он пожертвовал собой, - тихо подумал Ганичев. – Незаметно, негромко. Никто даже не понял, что произошло».

      «Родной ты мой, - прошептал капитан, выходя на свет, - как же ты, а? Решиться на такое…»

      Теперь получалось, что только Ганичев знал об этом случае до конца, а это было несправедливо, надо, чтоб узнали другие. Остаток вечера капитан провёл скверно: на глазах невестки отшлёпал внука, одолевшего просьбами о щенке, отставил поданный женой ужин. Чтобы спастись от самого себя, заперся на балконе.
 
      Редактор молодёжной газеты, взлохмаченная женщина неопределённого возраста, наскоро просмотрев исписанную Ганичевым тетрадь (они встретились в коридоре), уточнила:
- Его собака?
      Ганичев подтвердил.
- Что ж тут героического? Вытолкнул свою собаку… Хм.
      Ганичев хотел сказать, что собака не его, а брата, но у него вырвалось:
- Разве он думал в этот момент, его – не его?
- Мы этого не знаем.
      Ганичев увидел широко расставленные глаза, смотревшие на него в упор.
- Зато я знаю! – вскипел он, рывком забирая тетрадь.
- Предположим, - уступила редактор. – Но и вы меня поймите: если мы будем называть героями тех, кто спасает собак, кошек, птиц…
- Не герой он, не герой, успокойтесь!
- А я вам говорю, спасал бы он человека – другое дело.
- Человека бы он и подавно спас.

      Редакторша выпятила нижнюю губу. – Как хотите, но общественная значимость этого поступка…
- Самопожертвование?
- Вот упрямый, - забрала редакторша тетрадь.

      Они уединились в кабинете. Капитан следил за выражением лица своей спасительницы, стараясь отыскать на нём признаки участия, но чем дальше она углублялась в текст, тем тревожнее становилось на душе у капитана.

- Он упал в лужу, которую сделала собака?
      Плохо скрытая радость засквозила в голосе, и капитан понял, что  ему тут ни-чего не светит…

      Гастроном открывался в семь, в это же время въезжали во двор первые машины. Ганичев стоял в проёме и заворачивал грузовики назад. Машины вынуждены были останавливаться на проезжей части, а продавцы – таскать товар по тротуару и дальше – через торговый зал. Таскать и лаять капитана. Немедленно показалась заведующая.

- А давить людей во дворе нормально? – зло спрашивал капитан.
- Мы к этому отношения не имеем.
- Нет, имеете.
- Пусть расширят двор, если это кому-то нужно.
- Вам нужно в первую очередь.
- Нам?
- Да, вам, - обращался капитан к заведующей, беря под козырёк.

      Так и остался он здесь до самого вечера, пока не закрылся гастроном.

      На другое утро капитан не пришёл, и ничто не мешало грузовикам разворачиваться и пятиться, как им хотелось.