Тверитянка

   Мучительно вспоминая позже, что он подумал о ней, когда впервые увидел, он всякий раз с ужасом убеждался, что думы его не выходили за ряд обыкновенных. Он стоял в центре незнакомого города и переживал то, что и должен переживать тридцатипятилетний мужчина, презрительно относящийся к туристическим поездкам: как хорошо, что он вырвался, как хорошо, что его никто не опекает, и до чего ж приятна эта оталоненная, на колёсах, жизнь: ешь, спи, глазей по сторонам – за всё заплачено.

      Она налетела сзади: «Простите, вы не с этого автобуса?»

      Он кокетливо повернулся на каблуке и в тон ей: «А с какого вам удобнее?»

      Нафаршированный индюк.

      Когда он повернулся на своём дурацком каблуке, то увидел невзрачного вида съёжившуюся женщину. Женщина отвернулась от него, как от бесполезного существа; она тяжело дышала. Из столовой вышли Баклажкин и Векличев. Баклажкин по обыкновению что-то схохмил, и она подняла руку, как бы защищаясь от потока ненужных слов, а Векличев внимательно её выслушал и всё объяснил. На площади стояло несколько автобусов, ей хотелось узнать, с какого они. Показали ей и старательно жующего Руководителя экскурсии: тот ещё завтракал.

      Он проводил взглядом её сиреневое капроновое платье и отвернулся. Кажется, она стара для девушки, Векличев поторопился, называя её так, но голос у неё молодой и какой-то необычный. Когда сели в автобус, Пашков узнал его:
- По традиции осмотр мы начинаем с речного вокзала, а от него недалеко памятник тверскому купцу Афанасию Никитину.
- Зовут нашего гида, - проорал Руководитель, у которого при этом вылетели крошки изо рта, - Ириной Васильевной!

      Автобус мягко тронулся. Пашков весело перемигнулся со своими: «Та самая». Вместе с тем ощущение, такое радостное с утра, было подпорчено неудачным ответом. «Надо грести в обратную», - подумалось ему.

      Он уже забыл, с каким трудом собрался в поездку. Насморк, первенство мира по футболу, старенькая мама – причин для отказа было достаточно. Но Баклажкин, этот ветреный мужик из отдела снабжения…

- Неудобно, Коля, всё заводоуправление едет, а редактор многотиражки...
      Пашков поморщился. Он был редактором многотиражки.
- А снимки?
- Векличев из механического, у него импортная камера.
- Как бразильцы с голландцами сыграют? – плаксиво уступил Николай Николаевич, понимая, что, хотя ему никто не приказывал, ехать он должен.
- Так бы и говорил, - отмахнулся Баклажкин,- что…едешь.

      Туристы спустились к Волге. Пашков вышел последним из автобуса, но возле Ирины Васильевны оказался первым. Та почувствовала, как неохотно идут за нею (невидаль – речной вокзал) и решила подыграть:
- Я слышала, в вашем городе Волга шире, - мягко улыбнулась она.
- Никакого сравнения! – хором ответили женщины, составлявшие основной костяк группы.
- Вы их про дефицит спросите, - невозмутимо предложил Пашков, на что Руководитель, высокий, облысевший эстет из отдела главного конструктора, погрозил пальцем.

      Ирина Васильевна неожиданно откинула голову и засмеялась нежным, грудным смехом. Глядя на неё, Руководитель смягчился, хотя пожалел, что не отчитал Пашкова ещё в Клину, где тот в домике-музее допытывался про жену Чайковского, девицу Милюкову.

      Николай Николаевич однако остался недоволен собой. Теперь Ирина Васильевна может подумать, что он дежурный шутник вроде Баклажкина, а ему этого не хотелось.

      Он дождался своего часа у памятника Афанасию Никитину. Здесь экскурсовод предложила встать под ладьёй (ладья была частью памятника), поглядеть на облака и испытать ощущение, будто движется сама ладья. Пашков подошёл близко-близко, запрокинул голову и спросил:
- Ирина Васильевна, а как у вас в Калинине женщин называют?

      Из группы кто-то откликнулся: «Калинками!» и нехорошо засмеялся. Ирина Васильевна помедлила с ответом. Она пристально посмотрела на Пашкова, и Пашков затаил дыхание: жизнь его повисла на волоске.

- Тверитянками, - ответила она просто и строго, как на уроке. – Понимаете…, - взяла она Пашкова за локоть, и они отошли в сторону.
- Значит вы – тверитянка? – восхитился Пашков. От прикосновения у него загорелся локоть.
- Ну…, если вам так хочется, - улыбнулась она.

      У Пашкова отлегло от сердца. Он поболтал немного с Баклажкиным, для проформы посмотрел по сторонам и решил, что будет вести себя смирно, а то Руководитель наплетёт потом в завкоме невесть что.

      Николай Николаевич сидел в автобусе, смежив веки. У него слезились глаза от яркого света – следствие насморка, который ещё держался. Но как только зазвучал усиленный микрофоном голос Ирины Васильевны, Пашков поймал себя на мысли, что мечтает о ней. Вот они едут в открытой легковой машине, вот танцуют танго, вот купаются в море, вот, раскинув руки, парят над землёй в каком-то немыслимом полёте. Как чудесно она смеётся! Он слышит её серебристый, счастливый смех, а больше ему ничего не надо. Одно прикосновение, а – как оно его!

      «Скорей всего она учительница, - подумал Николай Николаевич, - учительница, подрабатывающая на экскурсиях. Капроновое платье на фиолетовом чехле и высокий каблук – лучшее в её домашнем шкафу, но успевшее стать старомодным, и только неумело высветленная прядь волос – писк, что называется, сезона».

      Он сидел с закрытыми глазами. Ирина Васильевна рассказывала о советском танке, который осенью сорок первого года стрелой пролетел по центральной улице Калинина, переполошив гитлеровцев красной звездой на броне… Упругой струёй лилось повествование, его тихий и властный напор завораживал и удивлял. Слова ложились свободно и раскованно, никакого топтания на месте, никаких затяжек, повторов и прочих хитростей, на которые пускаются говорящие. Даже отважившись на вводное предложение, от которого у Пашкова остановилось дыхание (он испугался, что она не свяжет концы с концами), она с блеском закончила его. Такое было впечатление, что она читала у себя в голове. Николая Николаевича, привыкшего к косноязычию заводчан и в своей газете уже не боровшегося за языковую свежесть, это потрясло. Он проглотил слюну и сделал меж пальцев щёлку для наблюдения.

      Автобус притих. Когда тверитянка поворачивалась на вращающемся стуле, мужская половина заглядывалась на её высокие, ровные ноги, а когда эти ноги уплывали от них, они обращались в слух, ловили слова. Чёрт возьми, надо же так говорить! Туристы словно проглотили языки. От них не укрылись чёткие, лаконичные команды, подаваемые ею шофёру, чтобы тот мог проехать, не нарушив правил, город показался в ином свете, а взоры невольно обратились к их собственной гидше, с которой они выехали; той, однако, ничего другого не оставалось, как затаиться в кресле.

      Руководитель из каких-то своих соображений пересел за спину шофёра и время от времени  прерывал Ирину Васильевну. О чём они говорили, никто не слышал, и по лицу учительницы невозможно было догадаться, приятны ей эти обращения или нет; только проницательный взгляд сумел бы прочесть глубоко скрытую усмешку в её лице, ибо Руководитель задавал вопросы, заранее зная ответы на них. Пашков такой проницательностью не обладал и потому шибко заёрзал в кресле. Для него разом нарушился ослепительный полёт по площадям и улицам, под который так хорошо и несбыточно мечталось, и, хотя автобус по-прежнему ехал, ему показалось, они остановились. Николай Николаевич оглянулся на Векличева – тот перезаряжал фотоаппарат, на Баклажкина – тот строил глазки машинисткам из отдела труда и зарплаты.

- Не мешайте экскурсоводу! – выкрикнул он, и все вздрогнули.
      Руководитель медленно повернул бледное мстительное лицо (он испугался больше всех) и движением руки остановил автобус.
- Пашков, предупреждаю: ещё раз…

      Николай Николаевич не слушал. Глаза тверитянки весело блестели, с губ вот-вот сорвётся улыбка, она с любопытством разглядывала его. Руководитель нудно заговорил о том, как подобает вести себя в общественных местах… Учительница тихонько вышла из автобуса, и тут Николай Николаевич, сбив с головы Руководителя белую кепочку, мешком выпал за ней.

- Ирина Васильевна, - схватил он её за руку, - сколько вам лет?
- Тридцать пять, а что?
- Совпадение, я как чувствовал!
- О чём вы?
- Я…это… У вас всегда такое незапоминающееся лицо?
- А вы всегда такой смешной?

      Ирине Васильевне сделалось неловко от того, что целый автобус наблюдает за ней; она высвободила руку и жестом пригласила всех сойти.

      Но что-то уже случилось. Тверитянка, не упуская общего хода экскурсии, бросала на Пашкова изучающие взгляды. На площадке перед историческим Путевым дворцом, куда все подошли, она почувствовала: этот чудаковатый турист что-то хочет сказать ей. Она заволновалась и чуть не уронила сумочку. Группа медленно втягивалась внутрь здания на осмотр картинной галереи, а «турист» топтался поодаль, не решаясь подойти.

- Действительно на фронтоне Дашкова и Екатерина, - спрашивал Руководитель, тыча пальцем в сторону гипсовых изваяний.
- Это аллегория, - ответила она с досадой.
- Простите, - смутился он, но не отошёл. – В Торжок вы – с нами?
- Да.
- А по городу ещё что-нибудь планируется?

      Пашков, заслышав, что Ирина Васильевна едет в Торжок, побежал на осмотр. «В Торжке улучу момент», - решил он, и эта мысль его немного успокоила.

      Однако в залах с Николаем Николаевичем произошла странная перемена. На выходе лицо его выглядело замкнутым и печальным. Устал ли он от полуторачасового хождения или трезвая мысль, что тверитянка кроме страданий ничего ему не принесёт, но что-то подействовало на тридцатипятилетнего мужчину в его решении не искушать судьбу. Он сослался на головную боль и остался в автобусе.

      Туристы ходили к озвученному обелиску Победы, где Руководитель, осмелев, несколько раз брал Ирину Васильевну под руку… Пашков ничего этого не видел. Он безучастно сидел в кресле, стараясь разлепить в памяти аляповатый ком музейных картин.

      Перед отъездом в Торжок всем дали пробежаться по магазинам. Баклажкин потащил заупрямившегося Николая Николаевича в гастроном, а Векличев свернул в книжный. Пока они с Баклажкиным рассчитывали, сколько купить вина, чтобы напоить машинисток, пока лезли к прилавку под угрюмое гудение очереди, Пашков отвлёкся. Рассовав бутылки по карманам, они шли с Баклажкиным назад и дурачились. Николай Николаевич смеялся болезненно-нервическим смехом. У встретившегося по пути Векличева он отобрал книгу в жёлтом переплёте и подбросил  вверх. А на Ирину Васильевну вообще посмотрел хмельным, торжествующим взглядом: так-то, дорогая, ничего у тебя не выйдет.

      Автобус покатил в Торжок, и опять негромкая речь Ирины Васильевны заста-вила многих обратиться в слух. «Нет, обыкновенный человек так говорить не мо-жет, - размышлял Пашков. – Откуда она берёт слова? Ну как блины печёт». Он за-крыл уши, чтобы не слышать грудного, любящего голоса, но голос продолжал зву-чать убедительно и нежно, отыскивая Пашкова и отправляя в полёт.
      Приехали в Торжок. Их водили, что-то показывали. Николай Николаевич выле-зал из автобуса, механически садился. Баклажкин смущал Ирину Васильевну одной и той же фразой: «В этом городе все закройщики или через одного»? Руководитель тоже не отказывал себе в удовольствии пошутить: «Пушкин хвалил здешние котлеты; интересно, что бы он сейчас сказал»?

      Их привезли на могилу Анны Петровны Керн; это недалеко от Торжка в деревеньке под названием Прутня. Очень скромная могила. Камень, в него вделана небольшая мраморная плита и на ней: «Я помню чудное мгновенье…»

      Пашков стоял среди притихших экскурсантов, ум его светлел и прояснялся. «Здесь кроме высоких кладбищенских деревьев, карканья ворон и безглазой церквушки ничего нет, - размышлял он, - но пушкинский символ… Не за ним ли едут сюда, чтобы причаститься, поклониться? Потребность в высоком – не так ли это называется?»

      У одной из женщин блеснула слеза на щеке, и Николай Николаевич с удивлением признал в ней свою сотрудницу. Другие лица выглядели не менее умиротворёнными. Руководитель, схохмивший  насчёт Пушкина, втянул голову в плечи. Векличев – наоборот: высоко её поднял. Баклажкин присел на корточки и гладил мраморную плиту.

      «Вот она, моя Керн», - просто и буднично подумал Пашков, взглянув на учительницу. Глаза их встретились. «Жаль, я не пишу стихов, а то бы… А то бы сообщил миру, как она прекрасна, как скромна, как тонко чувствует! Но всё равно это мой час, другого не будет».

      Он наклонился к Векличеву и о чём-то попросил его. Векличев пожал плечами, но всё же сходил к автобусу и принёс книгу в жёлтом переплёте. «Ты не против, если я подарю?» - спросил Николай Николаевич шёпотом. Векличев сделал знак: поступай, как считаешь нужным. «Куплю в Калинине второй экземпляр, не волнуйся», – успокоил его Пашков.

      Деревянеющей походкой он обошёл группу, приблизился к тверитянке и взял её за локоть. Минута – и Пашков увлёк Ирину Васильевну за каменную ограду. Они выскочили на берег причудливо извивающейся  Тверцы.

- Боюсь, вы исчезнете так же быстро, как появились, - начал он. Ему стало легко при мысли, что он говорит теперь с такой же свободой, как она.

      Тверитянка, прижавшись к ограде, тревожно смотрела перед собой.

- Ради бога, не пугайтесь. Это, наверное, любовь с первого взгляда. Вы необыкновенный человек, вы раните…словом, сами того не понимая. Да, словом, вот в чём ужас.

      Закричали у автобуса. Ирина Васильевна сделала нетерпеливое движение.
- Простите…, книга. Небольшая память о сегодняшнем дне.
      Она взяла немыми руками книгу и прошептала: «Спасибо». Что-то у неё стряслось с горлом, она закашлялась.
- Кто хоть вы? Из какого города?

      Он напомнил.
- Идёмте, нас ждут.

      Тверитянка остановилась, пропуская его вперёд, но он сделал только шаг и тоже остановился. Он привлёк её, обнял сильно и вместе с тем бережно, и она прижалась к его груди. Не зная, как поступить дальше, Пашков гладил её по плечу, и тут ему бросилась в глаза седая прядка её волос. Она оказалась натуральной, не высветленной. Пашков оцепенел от такого открытия. Ирина Васильевна медленно подняла голову, её губы сами раскрылись для поцелуя, но Николай Николаевич не знал, как справиться с собой, не знал, хоть тресни…

      Их встретили одобрительным гулом. Общее невысказанное мнение читалось на лицах. Однако спустя полчаса оно изменилось. Начали поглядывать на Пашкова, что он такое натворил.

      Тверитянка склонилась к лобовому стеклу, видно было, как вздрагивают плечи. Шофёр сбавил ход, косясь на неё. Руководитель, стукаясь бёдрами о кресла, прогалопировал вперёд и положил руку ей на плечо. Она кротко обернулась и достала из сумочки носовой платок. Они о чём-то говорили, она кивала, сморкаясь, а шофёр незаметно увеличил скорость.

      Баклажкин и ещё несколько женщин обступили Николая Николаевича, намереваясь добиться от него ответа, но он решительно отмахнулся: «Не до вас!»

      Въехали в Калинин. Ирина Васильевна успела привести себя в порядок и на прощанье одарила всех чудесной улыбкой. Туристы вручили ей открытки и цветы. Она кивком поблагодарила, но от предложения поужинать вместе отказалась. Так она и ушла, прижимая к груди цветы и книгу в жёлтом переплёте. Истаяли лёгкие черты незапоминающегося лица, мелькнула сирень её платья, словно по воздуху проплыли босоножки на высоком каблуке, слишком высоком для такого жаркого лета… Николай Николаевич прижался лбом к стеклу, ещё прижался…

      Под вечер в гостинице возле него собрался мужской консилиум. «Ты из-за тверской купчихи? Гони адрес, возьмём такси, - предлагал Баклажкин. Ни адреса, ни фамилии Пашков не знал. «Сундук ты, Коля». Руководитель нехотя сообщил: «Она разведёнка, живёт с сынишкой где-то в посёлке за городом». Пашков молчал. «Шляпа», - закончил на этом консилиум свою воспитательную работу.

      Грубые мужские голоса растравили Николая Николаевича; он бродил по холлу, перекраивая прошедший день в выгодном для себя свете. Дверь в вестибюле хлопала, каждый раз заставляя  вздрагивать.

      Опустились чёрные крылья ночи. Прошла группа молодых немцев, потом, судя по выговору, - финны. Из ресторана послышалось механизированное уханье оркестра. У входа в отель на грязной лестнице сидел человек. Это был Николай Николаевич.

- Коля, я бутылки тащу к машинисткам, - нашёл его Баклажкин.
- Пошёл вон, - сказал Пашков тихо.
- Не ручаюсь за твою трёшницу!

      Баклажкин покрутил пальцем у виска и пошёл звать в напарники Руководителя, что ему в конце концов и удалось.

      Пашков набрёл на телевизор, оживился, но ненадолго. Он смотрел на мученические лица бразильских и голландских игроков и не узнавал футбола. В Лужниках, когда падал игрок, судья привычно свистел, а другой игрок привычно извинялся; здесь же толкались, падали, никто не извинялся и не свистел. На поле присутствовала сама жизнь с воплями радости для одних и воплями горя для других, та самая, от созерцания которой не всегда получаешь удовольствие, хотя и удовлетворяешь любопытство. Он даже не спросил, какой счёт; или с футболом что-то случилось, или с ним.

      Утром следующего дня автобус медленно выплывал из Калинина, и для Пашкова это были трудные минуты. Где-то в толпе могла пройти Ирина Васильевна, ну хотя бы случайно, просто так, с сумочкой или авоськой. Она могла переменить и платье, и сумочку, потому что это был другой день, а женщины не носят каждый день одно и то же; Пашков об этом помнил и напряженно вглядывался. Нет, она не появлялась, он узнал бы её сразу. «Наверное, она готовит завтрак для сына», - подумалось ему… Он теперь всматривался в каждый уплывающий дом, а потом незаметно для себя и – в каждое уплывающее дерево, словно Ирина Васильевна могла спрятаться в густой кроне. Умом он понимал, что это бесполезно, но сердце продолжало верить в чудо. Он всё оборачивался, всё провожал глазами неяркие дома и неяркую зелень в надежде, что, если не Ирина Васильевна, то встретится хоть какая-нибудь подробность (горящий грузовик!), которая запомнится и ослабит натянутую внутри струну, но ничего такого не попадалось. Остались позади тротуары и люди на них, каменные дома уступили место деревянным, краски стали непритязательнее, беднее, а вскоре и вообще глазу не на чем было задержаться: огороды, картофельная ботва, синие капустные островки, сизые от дождей пугала… Их гидша в брючном костюме, взяв микрофон, пыталась подражать Ирине Васильевне; Пашков заткнул уши и заскрипел зубами.
    
      Он возвратился из поездки разбитым и опустошённым. Газета, которую он до сих пор аккуратно выпускал, перестала ему нравиться. Его идеалом, в котором он никому не признавался, были молодые заводские девчата в коротких юбочках; теперь они раздражали его. Всё сделалось пресным, лишённым очертаний, невкусным, как столовский суп.

      На заводе только ахнули, когда развернули газетный листок. Вдохновенный репортаж Пашкова с красочными фотографиями Векличева рвали из рук. Обычно листок валялся на рабочих тумбочках, а сейчас его зачитывали до дыр. Ещё бы: он дышал мыслию о незабвенной тверитянке…

      Николаю Николаевичу вкатили выговор за неправильное использование газетной площади. Поговаривали о смене редактора, но следующий листок вышел сугубо производственным, и разговоры отпали. История эта мало-помалу стала забываться.

      А между тем из Калинина пришло письмо. Оказывается, Ирина Васильевна просила у Руководителя адрес Пашкова, и тот назвал его. Но по каким-то своим соображениям назвал не его адрес, а свой. Так и возникло на конверте странное сочетание домашнего адреса одного человека и фамилии другого. Вот это письмо:
      
    «Уважаемый тов. Пашков! Областное бюро путешествий и экскурсий уведомляет Вас, что Вы, будучи в Калинине, случайно оставили в одном из залов краеведческого музея книгу писателя Нагибина «Ты будешь жить». Книга находится у внештатного экскурсовода бюро путешествий и экскурсий тов. (называлась фамилия). Обращайтесь по адресу: 170009, Калинин (и дальше улица и номер дома)…» И всё это на листке из школьной тетради, твёрдым учительским почерком.