А как у вас на острове любви?

 
Документально-художественный роман


Дина

Конец мая 2002 года. 12 ночи. Я только что пришла из концертного зала, где почти три часа звучала музыка. Аргентинская музыка. Музыка танго. Музыка любви. На такой концерт я попала впервые. Мы воспитаны в основном на серьезной классической музыке Европы, России. Зал был полон. Свободных мест почти нет. Из Тель-Авива приехал консул Уругвая. В фойе даже появились лица из нашей мэрии: обычно на концерты симфонической музыки они не ходят.
Музыка – это какой-то особый чародей, заставляющий успокоиться, когда на душе боль, начинать радоваться жизни после гнетущего состояния и упадка сил. Мне это сейчас так необходимо. По-видимому, не только мне.
После концерта иду по спящему городу, моему любимому Ашдоду. Ночью он особенно величественен и таинственен. Современный, светлый даже в эти часы от большого количества фонарей. Открыты маленькие кафе, где стайками сидит молодежь. Последние прохожие бегут домой: кто с концерта, как я, кто с работы – последним автобусом прибыл из центра страны… И вдруг меня пронзила мысль: а ведь кто-то завтра погибнет от террориста. Может, так же, как я сейчас, радуется этот кто-то жизни, только что услышанной музыке, смеху друзей… а завтра…
Перелистываю дома свой дневник. Прошел год, как начала его вести. Что же изменилось в того страшного дня?

3.06.2001 г. Третий день плачет моя земля. С утра передают списки погибших подростков в «Дельфинарии» Тель-Авива, на каких кладбищах будут похоронены эти несчастные.
И это произошло на исходе дня защиты детей!
1.06.2001, в 22 часа 40 минут. У дискотеки, куда пришли подростки от 14 до 20 лет, чтобы потанцевать. Молодость! Святая наивность! Как им объяснить, что идет война? Что в любой момент может прерваться их жизнь? Смерть не выбирает. Перед смертью все равны. Результат – 17 погибших на месте (в течение следующих двух дней в больнице скончались еще несколько человек), около 80 раненых, из них 20 – в тяжелом состоянии.
А цивилизованный мир просит только одного: не делать ответного удара. Почему? Почему мы должны молчать? Наши дети опять отданы на заклание? Неужели надо ждать новой Катастрофы? Нам мало? Нам мало!
Одна из матерей вчера по телевидению сказала: «Я снова чувствую себя жидовкой». Боже, как я с ней солидарна!  В России пепел моих предков, расстрелянных в яру фашистами,  стучал мне в сердце. Я ни дня не забывала, что еврейка. Но здесь? Почему в своем собственном государстве мы должны быть отданы на погибель трусливой  политике наших «отцов»-политиков.
Авиакомпании отменяют свои рейсы, боясь военного разворота в нашем регионе. А мы и не думаем. Мы как трусливые зайцы прижали свои длинные уши. У нас не только длинные носы, но оказывается, и длинные уши.
Наверное, наш Бог действительно отвернулся от нас. Мы уже не его дети. Иначе как можно понять, что происходит с нашим народом? Почему должны гибнуть израильские дети? В чем наша вина?
Ни одна уважающая себя страна не допустила бы такого позора! А мы? Да, в Торе написано: Не убий! Но не написано, что нельзя отомстить за погибших детей. Мы, взрослые люди, не можем не только спасти своих детей, но и отомстить за их гибель?!
Сейчас весь мир оправдал бы нас, хотя и просит не отвечать на этот теракт. И наша политика – политика генералов, вставших у власти и ставших фраерами, прекрасно им подыгрывает.
Сегодня ночью было бы как раз! Завтра – нас уже никто не поймет, а только осудит. Мы постоянно все проигрываем и везде опаздываем. Проиграли СМИ – сейчас спохватились и делаем какие-то потуги, которые все равно мир не примет.
Почему наше правительство, какое бы ни пришло к власти, стараются доказывать этим антисемитам, что мы хорошие? Зачем это? Кому это надо? Вчера на улицах Тель-Авива были бурные волнения. Израильтянам уже хватит! На плакатах один призыв: «Хватит терпеть!»; «Война!»
Народ устал быть быдлом. Как же! Ведь эти молодые израильтяне еще вчера в школе учили Катастрофу и возмуща-лись, что евреи из Европы не могли дать отпор фашистам, когда их, «как стадо баранов», вели на расстрел. А сегодня их, вот так же просто расстреливают на улицах только уже своего государства, завоеванного такой ценой и такими войнами?! Ненависть льет через край! Боль стучит в сердце! И, наверное (нет, наверняка!), позор жжет их души!
Еще недавно все верили Шарону. Его кличка – Бульдозер – звучала гордо. Но сегодня…
Несколько дней назад хоронили убитого арабами активиста поселенцев. К его вдове приехал Шарон – оказать сочувствие (как это принято в Израиле!). Женщина кричала ему в лицо:
– Арик! Мы же верили тебе! Ты же обещал.
Весь, как оплеванный, премьер глаза не мог поднять. А как он будет смотреть в глаза матерям, чьи дети погибли три дня назад? Ведь это он дал приказ – открыть территории, в одностороннем порядке прекратить огонь, разрешить арабам въезжать в Израиль на работу. Наконец, в день похорон арабс-кого лидера – Фейсал Хусейни – открыл ворота Иерусалима всем арабам, среди которых, конечно, были и террористы. Политика сдерживания – результат – 32 погибших! Так евреям дается их демократия! 
А арабы не обещают мира. Наоборот, постоянные угрозы продолжаются. Арабский мир требует обуздать израильтян. Предлагают евреям поменять правительство, которое было бы покладистее и, естественно, отдало бы палестинцам все, что они попросят. Восток – дело тонкое. Восток – дело лживое!
Террористические организации заявляют уже во всю, что они продолжал борьбу до победного конца – полного уничтожения еврейского государства. А мы еще что-то ждем… Наивность? Глупость? Трусливость?
– Где  же наши еврейские головы, черт побери! – кричит в толпе женщина.
И с ней согласны многие.
Но кто поймет нас?

Моника

Меня понять может только женщина. Потому что плакать, не спать и злиться целую неделю на то, что твой парикмахер отхватил лишнюю прядь волос, может только женщина. Конечно, при такой ситуации, которая складывается в мире, – об этом просто стыдно думать, не то, что говорить или плакать по каким-то волосам. Слава Богу, голова еще на плечах. Но собственно, что такое для меня мир? Он всегда погибал. Причем погибал по своей вине. Ну, кто сказал, что только евреи должны отдуваться? Пусть и другие почувствуют на своей шкуре, что такое терроризм. Я давно говорила: наш народ – лакмусовая бумажка. Бог проверил на нас, как воспринимает мир тот или иной акт вандализма, и раздает по всем тарелкам. Кушайте, пожалуйста. Что заслужили, то и хавайте. Вот американцы – большие наши друзья. Главное, очень умные. Все мирили нас с палестинцами. Сажали с террористами за столы переговоров. Проливали крокодиловы слезы, когда наших детей убивали. Недолго, правда, проливали. А потом снова за свое. Садитесь, отдавайте… прощайте…свои боли и обиды. А после 11 сентября – трах! И сразу прозрели. Им – большим и сильным – нельзя садиться за стол переговоров с бандюгами. И прощать нельзя. И отдавать, тем более. Так почему же нам можно?
Да, но я все же возвращусь к моим волосам. Вы думаете, я по волосам плачу. Нет, нет и нет. Я знаю, за что меня ценят мужчины. Но без красивых волос я не чувствую себя женщиной. Извините, у меня даже нет желания надеть красивое платье и, гордо пройдясь по улицам нашего славного города, стрельнуть глазами направо и налево. Ну, как мне теперь всех этих эмансипированных мужчин укладывать в штабеля?!
–Ты только посмотри на этих нахалов! – говорит мне моя подруга Наташа, когда мы прогуливаемся вечером по улицам города, и почти каждый второй шофер подает сигнал из машин, привлекая наше внимание. – Им всегда нужно! Как будто у них нет жен! Все им мало! Невозможно пройтись по улице. О, вот еще один жаждущий любви. Чего лыбится? – и уже не сдержавшись, кричит улыбающемуся водителю, который старается притормозить около нас: – Са, са (поезжай, поезжай), козлик!
Я не могу удержаться от смеха.
–Чего ты злишься? Это так прекрасно! Мы красивы. На нас смотрят и любуются. Мы живем в стране вечной молодости, любви. Вокруг нас столько злобы, ненависти. Террористы, убийцы. А мы посередине. Как островок любви.
Теперь смеется подруга.
– О! Нашла остров любви! Да на этом острове сплошные Пятницы.
– Почему Пятницы? А не Робинзоны?
– Потому что с одной извилиной, и то прямой.
Да, мою подругу не развеселить. У нее проблема. Она одинокая. И для нее мужчина – это особь на двух ногах, с двумя руками и одной извилиной. По правде сказать, я не совсем понимаю, вернее совсем не понимаю, почему она не может найти себе мужа. Как говорят, все при ней: и милая, и умная, и хозяйственная. Мужики около нее, по-моему, водятся. Пусть не пачками, но периодически и довольно-таки интерес-ные. А вот как-то надолго не задерживаются, не говоря уже о навсегда. И все же я полностью на ее стороне. Нельзя встречаться с мужчиной, если он не подходит. Ну не тот экземпляр. Это трудно объяснить: почему одни мужчины западают в душу, а другие нет. Тут сердцу не прикажешь. Если оно говорит: не моего поля ягодка, так это так. Все равно ничего не выйдет, если прислушиваться только к голосу разума.
Вот возьмем Наташу. Она уже обожглась на том, что хотела укротить свое сердце, повинуясь только рассудку. Теперь согласна быть одной, но ждать любовь. Да. У нее трудная задача. Ожидать любовь в двадцать, тридцать…это легко. А вот в наши годы. Это очень сложно. Да и вообще, кто сказал, что она существует, эта самая любовь. Любви все возрасты… Конечно. А вот до сих пор никто не дал определения, что такое любовь и из чего она состоит. Сейчас вы мне начнете плести об уважении, душевной близости. Щас! А я вам скажу: любовь – это, перво-наперво, хороший секс в постели. Нет, место я не ограничиваю только рамками 190 на 210, можно и другие габариты и другое место. Но главное, это тот, противополож-ного пола, к которому сердце лежит и в прямом и переносном смысле.
С моей подругой я познакомилась случайно. Вы, конечно, догадались где? В «Бейт-офна» («Дом моды»). Громко сказано. Потому что большой моды там и не ночевало. Но по меркам нашего города, кое-что можно было себе там присмотреть. К тому же не боясь растранжирить большие деньги. Хорошо тем дамочкам, у кого мужья с большими зарплатами. Я похвастаться не могу. Наша семья на среднем жизненном уровне, и с этим надо считаться. К тому же легче потом расхаживать перед мужем в новом одеянии, как бы невзначай купленным давным-давно по очень низкой цене. Да он и не заметит, поскольку кредитная карта уже к тому моменту так раздута, что где уж там найти цену за вашу кофточку.
Итак, с Наташей мы познакомились именно в этом магази-не, остановившись одновременно у какой-то незамысловатой тряпицы. Мы долго ее разглядывали, обсуждали, наконец, обе решили, что она не подходит ни той, ни другой. Но, беседуя, мы почувствовали друг другу такую привязанность, что решили познакомиться и обменяться телефонами.
А через некоторое время я пришла к ней в гости. Мы пили кофе и раскрывали друг другу свои женские тайны.

Сейчас мое имя наводит страх на каждую порядочную женщину, а мужчины почему-то сально мне улыбаются. Ну, конечно, кто не знает Монику Левинскую?
Но я-то тут при чем? Во-первых, я чистоплотная женщина, которая никогда не позволила бы даже оставить грязные трусики у себя в шкафу, не то, что целое платье, да еще с пятном от какого-то мужика. Согласна, не от мужика, а от президента. Может, если бы я знала, что будет президент, да еще сумею на такой истории заработать миллионы… оставила и начала бы писать политические дневники на тему: «Влияние оставленных пятен на решение палестинского вопроса».
Во-вторых, пани Моника, вернее Ольга Аросева, была любимой актрисой моих родителей, которые смотрели «Кабачок 13 стульев». Но поскольку актриса носила имя, даже близко не приближенное к еврейским именам, пришлось обратиться к нашей родословной. И отсюда вытекает, в-третьих.
В-третьих, мои родители дали мне имя согласно еврей-скому обычаю. Моего деда звали Моисеем, в просторечии Моней. В честь него и назвали Моникой.
Когда я приносила хорошие отметки из школы, папа с радостью говорил:
– Наша Ника меня сегодня порадовала.
Если в тетради начинали пестреть тройки, папа страшно сердился и жестким тоном выговаривал:
– Маняша плохо ела кашу!
При чем здесь каша, тоже было не совсем понятно, поскольку я вообще кашу терпеть не могла.
Мама любила меня в любом виде: и хорошей ученицей, и плохой. Она просто меня обожала. И ужасно баловала. До тех пор, пока в семье не появилась моя младшая сестра, которая родилась, когда мне исполнилось пятнадцать лет. С тех пор вся любовь была передана ей. Как по наследству. Сегодня еще люблю тебя, а завтра – ты уж не моя. Больше того. Оказалось, что сестричка-то тоже не совсем моя родная. То есть у нас мама была одна, а отцы разные. Как у евреев с арабами. Только там отец один, а у нас мать. Но по существу это все равно. Называется сводными. И любовь зиждется черт знает на чем. У меня так точно: никакой особой возвышенной страсти к моей новоявленной на эту землю сестричке не было. А уж когда родители разошлись, я решила навсегда остаться с папенькой. Тем более, он-то, хоть и не совсем был святым по отношению к моей маменьке, но никого дополнительно не заделал, оставив все родительские чувства при себе и обращенные только в мою сторону. Это мне льстило.
Больше того, когда мне минуло восемнадцать лет, он абсолютно честно отнесся ко мне и, будучи профессором кафедры с каким-то ужасно трудным наименованием, которое я до сих пор так и не усвоила, предложил самой выбрать свою будущую профессию. Я сразу отказалась от его стен и решила сунуться в педагогический. Думаю, просто потому, что не знала, куда еще идти. А еврейскому ребенку надо было обязательно иметь высшее образование. Ведь без этого просто могли бы не понять – еврейка ты или нет?
Моя студенческая жизнь проходила так беззаботно, что сейчас даже не помню, а училась ли я, или крутила романы. На лекциях многих преподавателей мы с моей подругой в основном занимались стихоплетничеством и передавали записки влюбленным в нас юношам, которых на всем потоке насчитывалось всего четверо. Причем один из них был уже женат и постоянно находился рядом со своей благоверной. Трое других были нашими кавалерами, если вообще можно было их так назвать.
Зато друзей мы находили в соседних институтах на вечерах. В Израиле даже не могут представить, что такое студенческая жизнь. А ведь это самая прекрасная пора в молодые годы. Ну что можно запомнить о студенческой жизни, учась, например, в стенах какого-нибудь Тель-авивского университета. Сплошная зубрежка. Ни тебе студенческих вечеров, ни интересных кружков, ни СТЭМов, ни КВНов. Наши меня поймут. А какие разгорались политические споры! И главным среди всего этого была, конечно, любовь.
На лекции мы постоянно опаздывали. И чтобы не наско-чить на дежурного преподавателя, приезжали ко второй паре.
Однажды я, проспав к первой лекции, прыгнула в трамвай и увидела мою сокурсницу, которая тоже проделывала такой же маневр, как и я.
– Ой, мы опаздываем? – волновалась она.
– Нет, что ты! – успокоила я ее. – Мы просто задерживаемся.
О, если бы я знала, как моя хохма откликнется мне через пятнадцать минут! Оказалось, что вместе с нами в этом же вагоне трамвая ехала на лекцию наша преподавательница древнерусской литературы. Она хорошо слышала мои слова и с них начала свою лекцию. После этого моя фраза стала крыла-той у нас на курсе.
Но как бы там ни было, а институт я закончила. И неплохо.
Кстати, однажды, как и многие девушки, я заинтересо-валась, а что же обозначает мое имя. Оказалось, многое сходится. Я действительно, очень легко схожусь с людьми, умею производить приятное впечатление на окружающих, а уж что касается очаровать мужчину – это мне как очередной допинг на день. Больше того, если я в течение дня не увижу хотя бы одного заигрывающего взгляда, считай, жизнь за эти двадцать четыре часа прожита зря.
Оказывается, что и по части поведения я действительно принадлежу к Моникам, рожденным в летнее время. Уж никак нельзя назвать меня женщиной строгих правил – это как раз о рожденных в зимнее время. Я родилась летом и, как определено по звездам, способна (обратите внимание на слово «способна»!) на легкомысленные поступки. Но сразу хочу признаться, это будет после нескольких лет супружеской верности. Допинга оказалось недостаточно. Самокритичность плохо помогала. Пришлось уступить.

Наташа

Когда я впервые увидела ее в магазине, я подумала, какая странная женщина. Она смотрела платье розового цвета далеко не на ее фигуру. Но сама тоже понимала, что рассматриваю его вовсе не для того, чтобы купить. Просто оно очень выделялось из всех. К тому же цена была аховая, то есть никакая. За такое платье и всего пятьдесят шекелей. И все же оно не для меня, и уж тем более не для этой толстухи. А толстуха (кстати, это мне сначала она такой показалась) вдруг обратилась ко мне.
– Это платье мне напомнило мою юность. У меня было такое же вязаное японское платье на выпускном вечере. Как же это давно было!
– Так купите его и вспомните молодость!
– Я? Что вы. Это для молоденькой девочки. Или с такой фигурой, как ваша. А мой размер вон там, – собеседница не обиделась на мой выпад, что заставило и меня признаться в том, что не в том возрасте, чтобы надевать такие вещи.
– Это не мой стиль. Я люблю все спортивное, – мне вовсе не хотелось прерывать наш разговор. Наоборот, я вдруг почувствовала к ней какое-то необычное притяжение. И когда она решила посмотреть другие вещи, последовала за ней. Из магазина мы выходили с твердым желанием познакомиться поближе. Через неделю я ей позвонила и пригласила к себе.
Пунктуальностью она не отличалась. Я уже не выдержала и вышла встречать, побоявшись, что она просто не может найти мою квартиру. Моника шла, не спеша, внимательно переходя дорогу и ловя оценивающие взгляды водителей машин. Чувствовалось, что кокетство в ней засело очень глубоко.
– Ну и ходок ты. Я уже думала, не можешь меня найти. Проходи.
Моника села на диван и попросила стакан воды. Я предложила чай. Она немного поколебалась, а затем согласилась. Мы прошли на кухню, мимоходом знакомясь с моей квартиркой. Моя спальня ей очень понравилась. Я призналась, что сама ее выбрала, в отличие от мебели в гостиной. И увидев удивленный взгляд гостьи, добавила, что ее купил мой любовник.
– У тебя даже такой любовник?! – с восторгом сказала Моника. – Поделись, где такие водятся?
– Да, это длинная история. Я ее тебе обязательно расскажу. Когда созрею.
Впрочем, созревать пришлось не долго, так как моя тайна просто вылезала из меня. А Моника оказалась прекрасной слушательницей.  Конечно, кто-то, послушав мой рассказ, подумает, что я просто сумасшедшая – швыряться таким любовником… В общем, хватит присказок. Я познакомилась с Рафиком еще в России. Это было в конце восьмидесятых. Ничего внешне не представляет. Типичный бакинский еврей. Небольшого роста, коренастый. Красотой не блещет. Но… деньги у него водились. И не малые. Уже в те годы он закручивал какое-то свое дело в Москве. Я к тому времени была уже разведена и воспитывала своих детей сама. Поэтому страшно нуждалась. Было ужасно трудно, но возвращаться к мужу не хотела. О моем неудавшемся браке страшно вспоминать. Даже сейчас содрогаюсь от одной мысли о тех унижениях, которые пришлось мне перенести.
Вокруг сослуживцы и подруги только и жужжали:
– Не будь дурой! Мужик что надо! Сделает тебе царскую жизнь. Ему нужна красивая женщина, чтобы в командировке он чувствовал себя как дома.
Что правда, то правда. С первых же дней он дал понять, что не жмот и для меня сделает все. Наверное, он полюбил меня. Помог  обставить квартиру. Из Москвы приезжал не с пустыми руками. Подарки. Отдых. И даже за рубежом.
Вскоре у меня обнаружилось заболевание, которое лечится только в Израиле. И Рафаил делает все, чтобы я приехала в эту страну. Тогда  у меня и в мыслях не было, что через несколько лет приеду сюда на ПМЖ. Поэтому его подарок был поистине царственным. Полное лечение на Мертвом море. Может, если бы Рафик знал, что с этим царским подарком подарит мне и годы настоящего женского счастья, но сам навсегда испортит наши отношения, то думаю, он бы не совершил этого доброго начинания. «И что я тебе такого хорошего сделал, за что ты так меня ненавидишь?» Сказано как раз для этого случая.
Итак, я прилетела в Израиль. И встретила его, моего мужчину. О ком мечтала всегда. Кого ждала. Это бывает только один раз в жизни. Такое судьба подбрасывает, наверное, не всем, не часто… не… не… домысливайте, как хотите. Я его встретила. «И они умерли в объятиях друг друга». Так бы написали в дамском романчике. А почему бы и нет?
Но это вовсе не значит, что я бросилась в его объятия с первого же мгновения, как только увидела. По правде сказать, я не сразу обратила на него внимания. Он стоял среди мужчин, с которыми меня познакомили, и мило поздоровался, представившись Борисом.  Как потом выяснилось, он не рассчитывал на какой-то роман, тем более с продолжением. Во-первых, он был уже «израильтянин» с большим стажем. А кто я? Даже не оля-хадаша! Во-вторых, у него уже была любовница, и, по-видимому, он отдыхал на Мертвом море и от нее тоже. Не говоря уже о жене и детях… Ну, это уже проза жизни. Наконец, в-третьих, мы были братья по несчастью, и его лечение оканчивалось через три дня, а я только прибыла.
В начале ужина, когда я с моей напарницей по столу спустились в зал, мужчины предложили объединить наши столики. Мы с удовольствием согласились. Подали рыбу. Я обожаю рыбу! К тому же была страшно голодная. Не обращая внимания на присутствующих, набросилась на принесенный кусок и с огромным аппетитом умяла его. И только тут, почувствовала на себе чей-то взгляд. Я подняла глаза и встретилась с глазами Бориса. Он спокойно, с достоинством смотрел, как я расправлялась со своим куском.
– Хотите еще? Я не очень люблю рыбу, будет еще мясное блюдо. Мне достаточно.
Я без колебания согласилась. Чем вызвала всеобщее одобрение и восхищение. Когда же нам принесли мясо, я решила съесть и его, но чтобы как-то смягчить мнение окружающих о себе, как о какой-то голодной бабенки из России, сказала:
– Ну, разве может нормальная женщина столько съесть?
– А вы не… нормальная женщина! – сказал громко Борис, именно так с паузой после частицы «не», но в его глазах я увидела ту мужскую заинтересованность, которая о многом говорит.
А затем мы пошли в фойе, где, как принято в таких гостиницах, был вечер отдыха. Если сказать, что я была счастлива, то это ничего не сказать. Я была на седьмом небе. Прекрасная музыка. Красивые люди. Приятная компания. Я умею танцевать и очень люблю. Поэтому, как только увидела первые пары, сразу затряслась от желания. Но мужчины не торопились осчастливить меня. И тогда я сама пригласила Юру – он сидел со мной рядом. Но тот отказался и посоветовал пригласить Бориса. Тот немного поломался, сославшись на неумение, но потом согласился. И все, дорогие мои! Я была сражена. Кого и как покоряют мужики, я не знаю. Меня это кладет на лопатки сразу. Если мужчина танцует – я его!
А потом он пригласил меня покататься вдоль моря на его машине. Что вам сказать? Это было чудесно! Но когда он положил свою руку мне на плечо, я испуганно отодвинулась. Он понял и не стал настаивать.
Мы возвратились в гостиницу, когда вечер закончился. Друзья  уже искали нас. А поскольку свои вещи я оставила в фойе, им пришлось дожидаться нашего возвращения. Все поднялись к себе в номера, я тоже была рада растянуться на белоснежных простынях. Сон сморил мгновенно. Кстати, Рафик не пожалел денег и заказал мне одноместный номер. «Господи, как же я смогу отблагодарить его!» Если вы думаете, что такие мысли меня посетили в тот вечер хотя бы один раз, вы глубоко ошибаетесь! Я о нем даже не вспомнила.
Утро было обычным. Завтрак, процедуры. Лечебные ванны. Разморенная, утомленная солнцем, красная как рак в кипятке, я возвращалась в свой номер, когда в фойе увидела Бориса. Он подошел ко мне и тихо сказал:
– Я завтра уезжаю.
– Да? – в этот момент я больше мечтала принять ванну, чем выслушивать его. И поэтому продолжала двигаться по направлению к своей комнате.
Но он продолжал идти рядом, как будто ничего не замечал во мне.
Я вошла в номер, Борис без приглашения тоже вошел следом, закрыв плотно дверь.
– Извини, у меня такой вид, – смутилась я, но он вдруг сел на кровать и привлек меня к себе.
– Ты само очарование. Ты просто чудо! – он стал ласкать мое тело, потом нежно целовать руки.
Я забыла о своем виде. Мне было все равно, как я выгляжу. Он был нежен и страстен. Он был моим мужчиной. Мужчиной, о котором я так давно мечтала, которого ждала и днем, и ночью. Он был моей второй половинкой, которую я искала так долго.
Он приезжал еще два раза. По пятницам. И оставался на ночь у меня в номере. Естественно, всю еду он привозил с собой, и мы пировали.
В самый последний день моего пребывания Борис позво-нил и сказал, чтобы я попросила соседку подвезти мой чемодан в аэропорт, а сама села на автобус и приехала в Тель-Авив утром на центральную автобусную станцию, где он будет меня ждать. Что со мной сделала любовь? Почему я так ему верила? Ведь сейчас даже страшно подумать, что бы было со мной, не встреть он меня, всякое могло случиться (даже не потому, что не любил)?! Без языка. Без израильского паспорта. Куда ехать дальше того места, куда привез меня автобус, я не знала. Но я любила! Я очень любила! И это меня толкало на безумство.
Подойдя к назначенному месту у входа, сразу увидела его. Мы поехали в гостиницу и пробыли там до того, как пора было ехать в аэропорт.
Я улетала в Россию с одной только мыслью, что должна обязательно приехать в Израиль. Без Бориса дальнейшую свою жизнь уже не представляла. Собралась как в тумане. Сердце болело от страха, а душа пела от мысли, что скоро увижу дорого человека.
Но с Рафиком не так-то легко было расстаться. Во-первых, он как человек, исполнивший долг перед любимой женщиной, был уверен, что я навсегда его (сама подала повод, что уж теперь!), во-вторых, он тоже был себе на уме. И когда я с радостью объявила, что решилась переехать на постоянное место жительство в Землю Обетованную, обрадовался не меньше меня. Как будто только об этом и мечтал, когда я дозрею. Но если в первом случае (лечение на Мертвом море) он, действительно, думал обо мне, то в случае моего переселения он задумал нечто даже пикантное. Он помог мне приехать в Израиль, помог купить квартиру, даже двадцать тысяч долларов вложил своих, купил мебель, а затем заявил, что он будет приезжать ко мне каждый год и отдыхать. Ну, как вам нравится этот оборот?
И чем больше я хотела избавиться от него, тем больше чувствовала, что просто так он меня не отпустит. Каждый его приезд был настоящей пыткой для меня. Во-первых, я боялась, что он догадается, что у меня есть другой мужчина. А то, что он, не задумываясь, убьет меня, в этом я не сомневалась. Его ревность доходила до безумия. Он не отпускал меня даже в ульпан (школа для новых репатриантов, где изучают иврит), устраивая настоящие сцены ревности, если я после учебы где-нибудь задерживалась. Но самое страшное меня ждало впереди. Вскрылось, что еще до нашей встречи Рафик сильно пил, и единственным спасением было запрограммировать, на которое он вынужден был пойти, и в течение тринадцати лет никаких отклонений не было видно. И вдруг я стала замечать, что он постоянно ходит подшофе. Он выпивал все бутылки, которые привозил с собой (а привозил он немало). Наконец, я стала замечать, что он выпивает мои французские духи, которые сам же дарил. Это был конец. Второй раз в своей жизни я имею такой подарок. Первый был мой муж, от которого бежала, дрожа от ужаса и ненависти. И когда у Рафика начался запой первый раз, я ему сказала.
– Если  повторится, выгоню вон!
Он не поверил. Я выгнала. Он стоял под окнами и орал, проклиная меня, обзывая. Затем стал кричать, что когда мне было плохо, он купил мне путевку на Мертвое море. Я же не хочу ему помочь. Мне было стыдно. Мне было ужасно стыдно, но я не открыла. Я не могла больше ложиться с ним в постель. Не могла даже видеть его рядом.
Если бы он забрал все и оставил меня на улице голой, даже в этом случае я больше не могла бы повернуть все назад и соединиться с ним. Я больше не могла продаваться! Потому что я любила.

Дина

Неужели в этом мире ничего нельзя исправить? Ничто не властно над жестокостью? Нельзя заставить полюбить? Даже за деньги? А вот возненавидеть?! С каждым годом мир наполняется этой необъяснимой ненавистью. Кажется, что может быть прекраснее любви? Жизни? Неужели лучше смерть? И ради чего? Ради каких иллюзий?
Возвратилась только что из театра. Смотрела спектакль «Доктор Бринг». Как раз вовремя поставлен. Что ни делай, все равно придет доктор Бринг, потому что ты в списке. Как у нас. Что мы ни делаем, а террористы все равно убивают нас. Мы можем отодвигать время его прихода, строить заграждения, верить в наивность наших левых, уверяющих, что они сумеют исправить положение, – все остается в силе доктора Бринга.
«Зачем такой спектакль?!» – быстрее всего риторически спросил один зритель в фойе, после окончания. Да, оптимизма особого нет. Правда, в конце, наверное, для успокоения зрителя все же подводится такая «веселенькая» мысль, что там, наверху, мы встретимся  с нашими любимыми, покинувшими этот свет до нас. Прекрасная перспектива!
А я хочу жить сейчас. Любить тех, кто рядом со мной. Ходить в театр, смотреть на это черное звездное небо, вдыхать запахи цветов и деревьев. Слушать тишину моего любимого города, сидя на своем балконе, а не сверху. Я вовсе не хочу быть в списке доктора Бринга. Не хочу, чтобы меня уничтожил какой-то подонок, которому надоело жить. Может быть, там, наверху, кто-то будет рад увидеть меня, да и я с радостью встречу любимых, которых уже ушли раньше меня, но только не сейчас! Я еще не насладилась этой жизнью. Тяжелой? Да. Трудной? Да. Несправедливой? Да. И все же моей, которую так люблю.
Кто дал право решать за меня мою судьбу?

4 июня 2001. Уже 16 часов. Наше правительство так ничего и не предпринимает. Все в ожидании и все понимают, что мы теряем драгоценное время, когда еще можно все изменить к лучшему. Но, по-видимому, кому-то страх застилает глаза. Но страх ли это? Не игра ли господина Переса? Ведь ему, основателю мирного процесса, надо будет признать свое поражение.
Просачиваются слухи, что в правительстве (национального единства) началось брожение.  Правые явно не довольны поведением Шарона, который уступает левым. А может быть, это его старческая трусость? Взять на себя ответственность военных действий. А что скажет Запад? А как на это посмотрит Америка? Ох уж эти генералы! Смелые в бою и трусливые в мирное время! И мы снова ползем на кладбище…
«И тем, кто спрашивает: «А что будет потом?» – у меня один только ответ: я верю, что у нас будет мир с соседями, но я уверена, что никто не захочет заключать мир со слабым Израилем. Если Израиль не будет силен, мира не будет».
Эти слова принадлежат Голде Мейер. Все-таки милая дама ошиблась. Мира не будет, и если мы слабые, и если сильные, тем более. Нас ненавидят, и эта ненависть испепеляет любые добрые поползновения с нашей стороны.
А по сути, как надоело слышать, что мы сильные. Если сильные, то почему не отвечаем как сильные? Мы живем на Востоке, и законы Востока требуют от нас определенного менталитета. Вот и сейчас по радио передают реакцию палестинской автономии на наши предложения. Арафат – бандит, которого давно ждет тюрьма. Но он на свободе, и ему дают шанс жить,  призывать к насилию.
А наши только твердят о силе Израиля и израильской армии.

7 июня 2001 года. Не заполняла дневник два дня. Особых событий в стране не произошло, а о «мелочах» писать не хотелось. Арабы не угомонились, продолжаются теракты, с которыми наши полицейские и солдаты как-то справляются. Жалко людей! Вчера утром было нападение на машину поселенцев, в которой находился пятимесячный ребенок. Малыш тяжело пострадал – камни попали ему в головку. Вся страна ждет его спасения…
Поселенцы не выдержали и вчера же начали ответную реакцию: напали на деревню арабов и разгромили там какие-то постройки. Прибывшая израильская полиция старалась успокоить пыл уставших ждать и надеяться людей. А вечером – огромнейшая демонстрация протеста в Иерусалиме.
Выступавший по НТВ Арик Шарон убедительно (на сколько это можно в нашем положении!) старался объяснить, почему мы ведем политику сдерживания. Его программа действия мне показалась разумной. Особенно в том, где он говорил о следующих шагах наших политиков.
Первое. Разоружить (опять-таки по возможности!) всех тех, кому мы с таким восторгом во время правления Рабина передали оружие (добровольно!). Речь идет о полиции палестинской автономии – за это время ставшей злейшим нашим врагом.
Второе. Расчленить бандформирования и убрать их руково-дителей. (Ох, нелегкая это работа – из болота тащить бегемота!)
Привести в полную боевую готовность наши войска.
Четко провести границу между нами и автономией.
Кстати, на эту границу по плану должно быть израсходовано полтора миллиарда долларов.
Ну и так далее и тому подобное. Конечно, основной план «битахона», я думаю, он не очень-то торопился нам раскрыть.
На последний вопрос: будет ли война? – Шарон ответил по-русски:
– Нет, войны не будет.
Все это как-то наивно и оттого страшно: ведь война уже идет. Война на истощение. И в этой войне на заклание отданы наши дети. Боль неимоверная! Душа горит!

14 июня 2001. Несколько дней не вела дневник, так как не было особых событий. Вся страна ожидает, что же будет после предложенного американцами плана – 48 часов без огня. Но, по-видимому, это надо только нам. Палестинцы и не думают прекращать огонь. Только за сегодняшнюю ночь 6 обстрелов наших пунктов. А если мы еще сделаем послабление на передвижение этих недоумков по израильской территории – жди снова терактов.
Во всех домах настроение (так и хочется написать по-русски на букву «х») – очень грустное. После теракта в «Дельфинарии» все почувствовали себя настолько унижен-ными, разбитыми, уничтоженными! В каждом снова проснулось то ощущение, которое нас преследовало в России. Бессилие евреев, не смеющих поднять за себя голос. Нас снова ведут на расстрел.
Политика нашего правительства, с одной стороны, понятна: ввергнуть нас в войну легко, но как выйти из нее с малыми потерями и, главное, победителями? История России с чеченцами – урок печальный. К тому же, как матери, мне страшно за моего сына – он сейчас в милуиме (ежегодный призыв военной службы), страшно за внуков-малюток. Наконец, здраво рассуждая, надо же кому-то доверять. Мы выбрали этого человека (Арика Шарона), поверили ему, сейчас у власти правительство национального единства, о котором мы, в общем-то, мечтали долгое время. Сидя на кухне и напрягая свои нервы и серое вещество, вряд ли можно по-настоящему помочь или изменить ситуацию.
Кто-то из великих сказал:
«Будьте умны, чтобы видеть ситуацию, но будьте настолько умны, чтобы понять, надо ли вам в нее вмешиваться».
Но Боже! Как болит душа!

22 июня 2001. 60 лет с начала Великой Отечественной войны. Как хорошо нам, выходцам из России, известна эта дата. Рожденные в 50-х, к которым я принадлежу, учили войну по учебникам. Наши отцы – были ее свидетелями. Одни были солдатами этой войны, другие – жертвами. 20 миллионов потеряла за 4 года страна под красивым названием – Союз Советских Социалистических Республик (СССР). И чем дальше отходим мы от тех лет, тем страшнее становятся открытия исторической правды. Воистину, в многой мудрости много печали.

23 июня 2001. Когда начинала дневник, думала, что сумею описать каждый день. Но о чем писать? В стране все по-прежнему. Правительство ждет. Люди – каждый день! – на грани смерти. Каждый день кто-то погибает. Об этом передают теперь только наши СМИ. Ни Россия, ни Запад, ни Америка – ни слова! Это нормальные будни человечества. Судьба одного человека никого не волнует. Такое ощущение, что нас обучают жить именно в таком состоянии. Ко всему можно привыкнуть. И к войне на истощение тоже.
За время так называемого прекращения огня только за три дня палестинцами было совершено 20 террористических актов. Многие, слава Богу, без жертв с нашей стороны! И все-таки кого-то смерть достигает. Особенно это касается поселенцев. Они живут как на вулкане. Их терпению приходит конец. Но кто услышит этих несчастных? Если их некогда главный предводитель – Шарон сам теперь заставляет терпеть и пока (на долго ли?) склонить головы. Может, правильно пишет один из журналистов в «Новостях недели»: И пусть нам не морочат голову, округляя глаза и прикладывая палец к губам: тише, мол, наверху знают, что делают, бравому генералу известна страшная тайна черепахи Тортиллы, и вскоре мы увидим небо в алмазах. Вранье! Не увидим мы при Пшароне (так и напечатано!) ничего, кроме все новых и новых жертв его безумия, ибо он, как и Бегин, не к ночи будь помянут, стал рабом маниакального стремления войти в историю в роли миротворца, а не палача «Сабры и Шатилы».
Да, в арабском мире никак не могут забыть эту резню, учиненную, кстати, братьями арабами христианами над братьями арабами мусульманами. В ту ночь было убито 800 человек. Но вместо того, чтобы обвинять настоящих убийц и насильников, нашли козла отпущения – Шарона, который в то время командовал израильскими войсками и, естественно, защищал интересы Израиля в Ливане, а не арабов, о замыслах которых, по-видимому, и не подразумевал.
И вот еще один парадокс: оставшиеся в живых арабы мусульмане сейчас снова подняли вопрос, требуя судить виновного. Ну, и как вы думаете кто он? Конечно! Евреи. В частности – Арик Шарон. Если в кране нет воды, значит, выпили жиды. Но в этой истории потрясает не то, что безмозглые арабы-антисемиты в любом деле видят виновными только евреев, а то, как реагирует на это так называемый прогрессивный европейский мир, в частности бельгийское правосудие и английские телевизионщики, поднявшие снова это дело. Посмотрим, что у них получится.
А сегодня всплыла еще одна версия, почему Шарон предпочитает политику сдерживания. Он ждет, когда созреет весь народ Израиля для того, чтобы в едином порыве, как один, подняться на войну против террористов. Ведь и ежу понятно, что страна, в которой народ будет иметь два мнения, никогда не победит.
В этом созревании есть что-то! Но как долго? И не упасть бы переспелым плодом!

24 июня 2001. Сына выпустили из милуима (служба в армии) отдохнуть на три дня. Мы с мужем ездили его встречать. По дороге он попросил только на пару минут завезти его к нам – поздороваться с бабулей. Мой мальчик очень устал. Последнее дежурство было в три ночи, а после этого уже плохо спал. Так что еле держался на ногах.
И все же сразу сказал, что он должен вовремя доехать до дома, чтобы успеть за сыном (его сыном!) в детский сад. Мой ребенок – совсем взрослых человек. Отец семейства. Он уже мужчина. Красивый, усталый… мужчина. Он защищает свою родину, своих детей.
Мы везем его в машине, и я через зеркало вижу его. Я очень горжусь им. Он честный, добрый, открытый, красивый человек. Я рада, что он вырос именно таким. Мне кажется, я никогда не буду стыдиться своего сына. Многие соседи хвалят его, и мне очень приятно. Наверное, для матери это самая большая награда.
Меня всегда удивляют арабские матери, которые благо-словляют своих сыновей на дороги – швырять камни с израильских солдат. Неужели у них не болит сердце за свое дитя? Какая кровь течет в их материнских жилах? Да и матери ли они?
Они гордятся тем, что их сыновья совершают террористи-ческие акты, погибая во имя Аллаха. Что же это за матери?! И в чем же сила Аллаха, если так слепы его дети?
Недавно прочитала статью, где говорится, что арабский мир живет еще в 17-18 веках. Тогда как же ужиться нам вместе – людям 21 века и людям средневековья? Как можно объяс-нить этим народам, что важнее – любовь или ненависть? Заставить принять наши взгляды – это все равно, что заста-вить поверить в нашего Бога. А если Бог – един, почему же люди мыслят так по-разному?

27.06.2001. 9-15 утра. Только что по радио передали, что Шарон возвращается из Америки, не получив благословения от дяди Сэма – читай Буша младшего. Ни денег, ни поддержки политической.
А ведь этот хитрый еврей думал, что он сумеет перехитрить весь мир. Недаром он призывал свой еврейский народ потерпеть еще немного. «Тот, кто умеет ждать, выигрывает». Вот и выиграли – фигу с маслом. Его политический трюк не удался. Америке до фени, что делается у нас, в Израиле. К тому же они так напуганы угрозами террориста Бин-Ладана, что согласны на все, только бы их не трогали.
Ну и главное, их вес в мире явно падает, никто с ними уже так не считается, как раньше. Великая держава номер 1 теряет свой вес в арабском мире, где нефть – самая большая карта. И теперь их представитель, пребывающий на Восток, и в частности к нам, не должен потерпеть неудачу. То ли еще будет!
А все ведь уже предсказано в Книге Жизни – и останетесь вы один на один со всем миром. Так как же победить? Или нам суждено погибнуть как народу…

30 июня 2001. Последний день первого месяца лета. Жарко. Очень жарко. И на улице, и в политической жизни страны. Все ждут, у всех настроение «аль апоним». Утро начинается со сводок новостей: кого еще ранили или убили. Мы стали привыкать к террористическим вылазкам и… к смерти. А это уже катастрофа.

9 августа 2001. Снова ужасный террористический акт, теперь в центре Иерусалима. Какой-то камикадзе вошел в кафе-пиццерию, где было полно людей, и взорвал себя. Погибло много людей. По последним данным – 6 человек сразу, 3 – скончалось в больнице, 72 – раненых. Это было время обеда, да и детей, как всегда, было много, так как пицца – любимое блюдо израильтян. Мы снова на грани войны. За эти два месяца погибло столько израильтян! Нас расстреливают на дорогах, убивают из-за угла. Мы – народ, отданный на закла-ние. Почему нас считают детьми Бога и привилегированным народом? Кажется, наша полиция очень серьезно следит за положением, много сумели предотвратить терактов. Порой казалось, что мы сильные, Бог с нами. И вот снова. Так когда же это закончится? Что еще надо сделать? По самым послед-ним данным убито 19 человек, 90 раненых. Черный четверг.

9 сентября 2001. Три террористических акта за один день. Утром – террористы расстреляли автобус с учителями и воспитателями детского сада. Убит водитель и одна учительница. Трое раненых, одна – в тяжелом состоянии. Днем террорист-самоубийца взорвал себя на железнодорожной станции. Убиты четверо, более тридцати доставлены в больницы. Причем, как выяснилось, он – житель Израиля и баллотировался на пост мэра в арабском городе, где проживал.  Через два часа снова теракт – в Натании. К счастью, взорвался только сам террорист. Но много раненых.
По радио диктор спросил: не много ли для одного дня? Если судить по сводкам, сколько сумели предотвратить терактов, то это – совсем не много. Но кто подсчитает горе и страдания попавших в это кровавое месиво? Сколько несчастных семей, потерявших за один только этот день своих детей, матерей, отцов! Такое чувство, что страна просто превращается в кладбище. И нет выхода…

11 сентября 2001. По всей видимости, это – день начала третьей мировой войны. В Америке совершен страшный террористический акт. Два самолета врезались в башни-небоскребы (близнецы), один – в Пентагон. Четвертый, к счастью, не долетел до цели, но пассажиры все погибли. Башни-небоскребы не выдержали и рухнули, погребая людей. Тысячи погибших. Весь мир в оцепенении и шоке. В Европе – скорбь и боль. В арабском мире – радость и веселье. Весь мир поделился пополам. И будет воевать мусульманский мир против христианского. Это ли не предсказание Нострадамуса?
Мир вдруг открыл глаза и понял, что даже такая держава, как Америка, может понести ужасные потери от террористов. А Израиль ведь кричал о надвигающейся катастрофе, молил о помощи! Но были глухи все. Теперь проснулись, очнулись, спохватились. И завопили, что давно надо было объединиться в борьбе против террора.
Что предсказывал Нострадамус? Будет страшная война. Она начнется из-за Израиля, но пострадают больше всего европейские страны. Погибнет Ватикан, Париж. Поживем – увидим. Неужели все так и будет? А мы будем свидетелями? Одна женщина говорила, возвращаясь с кладбища: «Мы их похоронили, а что будет с нами?»
Чем больше живешь, тем страшнее. Наши родители пережили Вторую мировую войну. А что уготовлено нам? Нашим детям? Внукам? Раньше казалось, что все где-то в прошлом, как сказка – страшная, но все же сказка. Как любил спрашивать мой сын – «так било? (было)». И если не было, он не хотел слушать. Теперь бы мы хотели, чтобы ничего этого не было. Потому что когда видишь картины, показывающие рушащиеся небоскребы, становится не просто страшно, а безумно страшно. Это уже не фильм ужасов или катастроф. Это – реальность. Так было.

13 сентября 2001. Имена убийц-террористов названы. Это арабы из Саудовской Аравии. На территории Америки скрывается колоссальное количество террористов. Приехали! Это в стране, где такие силы и резервы?! В стране, считающейся самой сильной и непобедимой?! Под носом всезнающего американского правительства и заумных президентов скрываются и готовят такие страшные теракты самоубийцы?! Вот так Америка! И она нам еще указывает, как надо жить?!
О, то ли еще будет?

Моника

Нет, я больше никогда не позвоню. Это надо заканчивать. Ну, сами подумайте, что это за любовь по телефону? Любовь – это привычка. Хорошо, не привычка. Но ведь  согласитесь, что любить ушами и даже не в постели, а так через трубку телефона – полный идиотизм.
Очень может быть, что большое количество мужчин получают удовлетворение через этот вспомогательный инструмент, но я себя не отношу ни к таким, ни даже к мужскому полу, поскольку таковым не являюсь. Я женщина. Живая, теплая, желающая любви. Верящая, что она есть.
Если ему этих разговоров пока достаточно, то мне нет. Он, видите ли, верит, что как суждено судьбой, так и будет. И пока роман по телефону – это тоже прекрасно, как он меня уверяет. Мне ничего не остается делать, как ждать.
Конечно, все начиналось совсем не так. Знаете, честно сказать, даже как-то стыдно об этом вспоминать, хотя, наверное, нормально для двух людей, которые просто почувствовали эти биотоки. И вообще, мы не виноваты, что они существуют, эти самые биотоки. Я так точно. Мне нравится, когда на меня смотрят эти самые, как их называет моя подруга, «особи мужского пола». Я сразу чувствую себя другим человеком.
– Ну, чего он вылупился? – спрашивает она меня, когда мы прогуливаемся с ней по набережной.
Уверена, если бы ей было все равно, она бы на этого типа и не обратила внимания, но ей, по-видимому, стыдно признаться в этом.
– Наверное, кто-то из нас ему понравился, – спокойно отвечаю я.
– Тебе не кажется, что здесь все мужчины такие наглые?! У всех одно и то же на уме. Сплошной разврат! Никак не могу привыкнуть к этому.
– А мне нравится, – без тени смущения отвечаю я и вижу, как Наташины глаза округляются. – Да, мне нравится, что у всех такой настрой. Смотри, какие у нас влюбленные мужчин! Как они хотят любви. У нас горячее солнце. У нас горячий воздух. И люди у нас горят. Горят заниматься любовью. Мы дети любви. Мы хотим любви. А нас заставляют заниматься войной. Каждое утро мы просыпаемся с одной мыслью: только бы никого не убили.
Да, так о том, как все началось. Мы с мужем решили провести ремонт в квартире и пригласили маляра по рекомендации наших друзей. Сначала он нам не показался, тем более запросил немалую сумму. Но другие просили еще больше. Так что на семейном совете решили остановиться на нем. Мастер приходил по утрам и быстро делал свое дело. Он был не очень разговорчив (по крайней мере,  вначале). В это время я могла спокойно дописать свою картину. Я творила! Нет, нет, слишком громко сказано. Это было просто хобби, которым занималась, когда на душе становилось совсем гнусно. Но меня, как назло, не осеняло ни одно светлое видение. Я бы сказала: моя Муза куда-то улетела, если у художников вообще есть Муза-покровительница.
Хуже того, меня тянуло посмотреть, что делает мастер? Как будто моей задачей вдруг стало обучение малярному делу.
Я не виновата, что от него исходили эти самые биотоки. Порой мы сами даже не осознаем, когда приходит этот момент, и уже перестаем контролировать себя.
По-видимому, ему было приятно, что я тут таращу на него глаза, когда он размахивает своей кисточкой, и каждый раз по-дурацки ахаю от того, как здорово это у него выходит. Глядя на себя со стороны, я представляла, что в этот момент могла бы сказать Наташка: ну, еще одного барана подбивает себе в стадо. Тем более, к концу работы от него действительно исходило… Но как говорил один мой бывший поклонник: от мужчины должно пахнуть конным потом, дорогим коньяком и хорошими сигаретами. Правда, от него самого как раз никогда ничем подобным не пахло.
На третий день мастер сам зашел ко мне в кабинет:
– Хочу немного отдохнуть. Если вы не возражаете, покажите мне свои картины. (А ничего для начала! Как-то совсем новенько!)
Говорят, путь к сердцу мужчины лежит через желудок. В этом случае путь оказался куда более романтичным. Я бы уточнила, художественным. Мои картины ему понравились, и у нас появился новый язык общения. Теперь не только я восторгалась его работой (как бы сказала моя подружка – мазней), но и он отдавал долг моему творчеству (здесь даже фольклор заумной подруги бессилен). А поскольку моему мужу моя деятельность (так как не приносила никакого дохода!) не была по душе, то, естественно, мое сердце постепенно начинало принадлежать другому.
Кстати, путь к сердцу женщины тоже через что-то должен лежать. К моему сердцу путь был очень короток. Жалко, что не все его находили. Но этот мазила-маляр нашел. Или правильнее было бы сказать, проторил. Так как в это время в доме черт ногу мог бы сломать. Кто делал ремонты в своей квартире, думаю,  меня хорошо понимает.
Итак, путь был открыт (дорога к сердцу открыта!). Я тоже постепенно все больше и больше разнагишалась (в этом случае виновата была жара: Израиль в июле, почти что Африка). Змий только этого и поджидал. 
Наташка, когда я ей рассказала о том, где, как и еще к-а-к! – вдруг заорала:
– В таких антисанитарных условиях!
Как будто речь шла о Райкинском герое, раздавившем бычки в томате в музее под брюхом лошади. О, эти женщины, не знающие страсти нигде, кроме как на белых простынях! Очнитесь! Мужчину надо любить тогда, когда он любит тебя, а не твои белые простыни и кружевные бюстгальтеры.
Вы думаете, все кончилось этим? На простынях в гостинице оказалось еще слаще. После чего он сказал, что нам надо уйти из семей и соединиться. Он не может больше терпеть, что его любимая женщина принадлежит другому мужчине. Размечтался! А кто будет содержать его детей? И вообще, зачем мне его дети, если я уже не помню, как воспитывать своих? Я, наконец, освободилась от бремени материнских забот, наконец, стала свободной женщиной, которая может заниматься только собой. Мне нужен любовник, а не очередной муж с его денежными проблемами. Потому что содержать две семьи – это может себе позволить только миллионер. Он к этому клану не относится. Мне нужен бракоразводный процесс? К тому же в Израиле! Мне нужна эта головная боль? Короче, мне очень многого не надо того, о чем даже страшно подумать. А самое главное, на чужом несчастье своего не построишь. Это я знаю твердо. Маятник всегда возвращается.

Эти страшные утренние телефонные звонки. Они как сигнал тревоги. А для нас – это очередной дневной невроз. Видите ли, его папе очень плохо, и он требует, чтобы его сын прилетел в Америку. Ближний свет. Америка. Где она, а где мы? Но главное, моего свекра нельзя убедить, что мы, действительно, не в состоянии приехать. Кстати, обо мне речи не идет. Меня никто не зовет и не очень жаждет видеть. Как и с первых дней знакомства с семьей моего благоверного. Но вот сын… Он должен! Он обязан! А то, что у этого сына есть семья, – это уже на втором плане.
Но если ты так хочешь видеть сына, пришли доллары – и он прилетит. Так нет. Любимый папочка не верит, что у его сына – он ведь израильтянин теперь, а не какой-то советский инженер! – нет денег. Другие ведь прилетают к родителям в Америку.  Вот и играют в дурочку: «Приезжай. – Нет денег. – Я потом компенсирую. – Но ведь надо еще долететь».
А все это продолжение истории нашего исхода из «Египта». Она с самого начала держится на лжи. Кто бы сейчас поверил, что все в родне мужа собирались в Израиль, а мы – были патриотами и никуда не собирались. Теперь – все в Америке, а мы – в Израиле. Нас долго уговаривали, мы долго созревали. Пока мы созревали, их зрелость прошла, они стали зреть в другом направлении. За закрытыми дверями постановили: в Америке всем помогать трудно, и сначала помочь надо сестре моего мужа, а потом она (конечно!) поможет своему брату перебраться в Америку. Ну а если и нет? То и не надо.
Мы были воодушевлены уже тем, что поднимаемся всем кустом. Но куст разломился. И нам показали большой привет. Мы будем любить Израиль отсюда. Они – из прекрасного далека.
Это сейчас я понимаю, что все правильно. Для меня другой страны и не надо. Мое место действительно здесь. Я приехала домой. Я в домашних тапочках. Но тогда для меня это было большим предательством.
К тому же со стороны любимого свекра наши последние дни были приправлены хорошим матом и пожеланием идти, куда подальше… Израиль – как раз этот ближний свет. В семье всегда что-нибудь бывает. Без ссор не расстаются. К тому же было от чего взвинтить друг другу нервы. Мы уезжали в Израиль – надежду его семьи, а его не брали, заставляя ехать в землю далеко не обетованную, а золотого доллара. И виновата, естественно, была я – уведшая пятнадцать лет назад его любимого сына. Здесь бы надо уточнить, кто я такая, со слов папеньки моего суженого, но великий русский потускнеет после такого лексического состава.
Мое счастье, я умею прощать. А главное, я всегда помню о маятнике. Теперь этот маятник качнулся в его сторону…
Мой отец тоже хотел перед смертью увидеть меня. Он даже просил приехать и… помочь. Кому? Его молодой жене. Та очень устала ухаживать за ним – за умирающим. На меня как ушат холодной воды вылили. Мой папа уже забыл, что перед тем, как было принято решение – покинуть нам Россию, а ему остаться, я буквально на коленях уговаривала ехать с нами, четко нарисовав ему картину его последних дней.
– Папа, а ты не боишься остаться один? – спросила я его. – Не боишься, что рядом с тобой в последние твои часы и минуты не будет близкого человека? Не будет меня? Кто закроет тебе глаза?
– Нет, я умру сразу, – почему-то  уверенный именно в этом исходе своего жизненного пути ответил папа.
– А  если нет?
– Это уже все равно. Ты просто философствуешь.
Наверное, когда мы еще работоспособны и здоровы, нам все видится далеко и неправда. Кто-то из умных сказал: все знают, что умрут, но никто не верит, что умрет сам.
К счастью, мой отец умирал не один. Он был окружен заботой и вниманием со стороны молодой супруги. Но во всей этой истории есть главное. Его супруга – моя подруга. И маятник все-таки возвращается.
Я не прилетела на похороны своего отца. Он умер без меня. И глаза ему никто не закрывал. Его нашли рано утром уже мертвым. Смерть пришла за ним ночью и сама разрешила спор. Если не руки любимой дочери, так пусть будет во сне.
Я не попрощалась с моим отцом даже по телефону. Звонила  каждую неделю, в субботу – тариф дешевле. Но в этот раз меня опередили всего на пару часов. Звонок раздался утром. И это был день – начало Песах. Если человек не вышел из Мицраима (Египет – ивр.), зачем ему праздновать Песах?
«Его больше нет», – повесив трубку, подумала я, но слез почему-то не было.
– Что случилось? – спросил Гриша.
– Мой папа умер.
 Я была готова к этому сообщению, но когда услышала, все в душе как будто умерло. Вот так мгновенно. Раз – и как будто все оборвалось. Все перегорело за эти месяцы ожидания чего-то страшного. Была только какая-то странная печаль. И мысль стучала в висках: «Его больше нет. Моего папы больше нет. Теперь некому даже позвонить».
А через несколько дней пришло письмо от двоюродной сестры, где она со всеми подробностями сообщала о последних месяцах жизни своего дядюшки – моего отца. Среди множества подробностей была одна фраза, которая сразу даже не была понятна. В ней говорилось, что дядю долго не забирали из больницы, так как у его новой жены было много проблем с ее сыном, и только после того, как тот умер, дядю забрали домой.
Для меня это известие было как электрошок. Несколько раз я перечитывала эту фразу, не понимая, о каком сыне шла речь. Наконец, разобралась. Пробежала в памяти все, что могло напомнить об этом событии, но поняла, что отец, с которым вела переписку, ни в одном письме не обмолвился о том, что в доме его не так-то и гладко. Может быть, поэтому он так часто отсутствовал, отдыхал месяцами в профилактории, благо, в этом помогал ему институт. А эти бесконечные командировки, от которых человек его возраста давно бы отказался! Вероятно, они были причиной того, что он просто бежал из дома.
Но тайна не выносилась за порог. Даже больше. Когда я решила разузнать, что же произошло с сыном моей бывшей подруги Лили, ответить могли (и то под большим секретом) только одно: он был наркоманом. Она несколько раз старалась его спасти, но, вероятно, в последний раз не успела. Возвратившаяся из России знакомая, ездившая туда на отдых к родственникам, сообщила, что однажды в компании она услышала страшную историю, и даже, как ей показалось, имя и фамилия были ей знакомы. Но только теперь, когда я задала вопрос о загадочной гибели мальчика, она поняла, о ком шла речь. К сожалению, в том момент знакомая не придала особого значения этой истории о несчастных молодых людях, которые погибают от наркотиков, и не стала разузнавать ничего об этом деле.
Может быть, в другом случае я позвонила бы и принесла свои соболезнования. Но это было бы только при условии другого случая, а главное, если бы Лиля позвонила сама, хотя бы в день смерти моего отца. Но, по-видимому, наши пути навсегда разошлись, и если они и были как-то связаны, то только через мужчину, которого одной был мужем, другой – отцом. Теперь все навсегда распалось. Разорвалось. И это к лучшему. С этой смертью навсегда ушла из моей жизни та боль, которую я носила в душе.
Наконец, он закончился этот 2001 год. По-моему, все его с радостью провожают, так как просто устали от того полного «бизаена» (безобразия), который творился не только в нашей стране, но и на всей планете. Конечно, в каждой семье были свои маленькие радости, но, в основном, все были поглощены тем, что происходило в это время на другом конце мира и от чего могло все повернуться в ту или иную сторону. Я имею в виду войну. И все же мы готовились к Новому году. Поставили искусственную елку, накупили подарки, приготовили вкусный стол. С каждым годом все больше людей встречают этот празд-ник в Израиле. Совсем недавно, каких-то десять лет назад, в Израиле не праздновали его приход так свободно, как сейчас. Даже не верится, что в конце 2001 года в Кнессете проголо-совали за то, чтобы признать этот праздник (правда, пока без выходного дня) как международный. Это уже прогресс.
А я очень люблю встречать Новый год. И каждый раз я вспоминаю, как в детстве родители ставили мне елку. Правда, елок настоящих не было, вместо них – сосны. Зато они были большие, под самый потолок, пахли хвоей и морозом. Папа ставил сосну в крест и прибивал к полу, а мы с мамой любили наряжать ее, изобретая игрушки сами. Позднее мне подарили огромную коробку с немецкими игрушками, и тогда лесная красавица превращалась в небывалый сказочный мир. Под елкой ставили огромного Деда Мороза и Снегурочку. А перед сном на елке включали лампочки, а над моей кроваткой музыкальную шкатулку. И мир мой был полон счастья.
Неужели это все было?! Детство… Елка… Папа…
Как больно, что все уходит. Детство… Елка… Папа…
Почему-то вспомнила, как в выпускной год мы решили устроить с подружками девичник у меня дома и отпраздновать заодно Новый год. Набралось восемнадцать человек. После радостного веселья стали раскладываться по кроватям, а поскольку не всем хватило места, пришлось лечь на полу. Я как хозяйка дома легла под самое дерево. И сосновый запах буквально бил мне в нос. Мы долго не могли успокоиться, смеялись и подтрунивали друг над другом. Конечно, не могли не поговорить о мальчиках. К выпускному году их в нашем классе осталось гораздо меньше, чем нас, девочек. Поэтому на всех не хватало, к тому же выбирать было не из кого. Почти все были ни рыба, ни мясо. Я особенно не котировалась. Здесь было несколько причин. И одна из них – моя пятая графа. Уж очень она выпячивалась на моей физиономии.
Конечно, это вовсе не значит, что я совсем не нравилась. К тому же теперь я понимаю, что первые любовные излияния у мальчиков как раз происходят в абсолютно дикой форме. Например, дергают за волосы, портят форму или школьные принадлежности. В моем случае это оказалось очень своеобразно. Мальчик обозвал меня еврейкой. На что я тут же среагировала:
– А ты фашист.
Это звание было слишком обидным, но, главное, сработало на все сто. Мой кавалер признал свое поражение, после чего пошли только подарки, а в восьмом классе нас уже за глаза называли женихом и невестой. И все потому, что мы первые в классе позволили себе смело гулять, держась за ручку.
В старшем классе у меня появились сразу два кавалера. Они были друзьями, но никто не хотел меня уступать друг другу. Поэтому наша дружба никак не перерастала в первую любовь ни с одним из этих молодцов. В свою очередь, я была счастлива оттого, что могла сразу с двумя молодыми людьми пройтись мимо моей первой школьной любви, который почему-то как раз на меня-то и не запал (так бы сейчас сказали).
Наша тройственная любовь кончилась в одно мгновение. Как-то мои друзья пригласили меня в кино. Не доходя до кинотеатра, я вдруг увидела, как небольшая группа молодежи, стоящая у самых дверей, решительным шагом пошла к нам навстречу. Мое сердце от страха затрепетало. Оно как будто предчувствовало, что сейчас произойдет что-то недоброе.
Ребята окружили нас, и один из них спросил моих друзей:
– Мы тут поспорили: кто она? – при этом он только махнул головой в мою сторону, как будто я неживой предмет. – Еврейка или армянка?
– Сейчас ты узнаешь, кто она! – и один из моих друзей схватил его за грудки.
Назревала драка. И чем она могла окончиться, можно было только предполагать.
– Не надо спорить, – от волнения мой голос сильно изменился. – Я еврейка.
– Вот, я же сказал! – обрадовался парень, стоящий в стороне и наблюдающий  за этой сценой. – За тобой бутылка, Леха!
Мне хотелось плакать. Но вокруг было много людей, идущих в кинотеатр, и вся эта сцена уже привлекла их внимание. 
– Ребята, я не хочу в кино. Вы идите, а я возвращусь домой, – еле сдерживая слезы, попросила я их.
Они стали меня успокаивать. Но это выходило у них как-то по-детски, и чем больше они уговаривали, тем больнее мне было это слушать. Наконец, я просто сорвалась с места и помчалась домой. Друзья не стали меня догонять: может быть, сами были застигнуты врасплох и не знали, как поступать в этом случае.
Они еще несколько раз приходили ко мне, но мы предпочитали оставаться у меня дома, а не гулять по городу. Затем ребята пропали. Кто-то из моих школьных подруг сказал, что они поссорились. Потом пришла весна, и начались школьные выпускные экзамены. А потом моего отца перевели в другой город, и эта история позабылась надолго. Но что я твердо для себя усвоила: замуж я выйду только за еврея.

Действительно, с судьбой не поспоришь. Это сейчас, когда тебе далеко за… начинаешь философствовать о какой-то судьбонос-ности. Сами подумайте, один мой жених сейчас в Америке, другой – в Канаде, а я должна была выйти замуж именно за человека, который привез меня в Израиль.
Ну вот, например, почему бы не за того, кто сейчас в Канаде?
Эту любовь помню до мельчайшей подробности и думаю, она была ниспослана мне свыше, просто я не боролась за нее, как и он, мой первый любимый человек.
У папы был знакомый профессор, который предложил ему познакомить меня с его сыном. Папа позвал меня с собой на вечер к профессору, при этом хитро подмигнув:
– А не прошвырнуться ли нам вместе?
 Я, естественно, не возражала, так как не любила оставать-ся одна. Но и в мыслях не могла предположить, что этот вечер изменит многое в моей жизни.
Меня представили гостям и пригласили к столу. И в это время раздался звонок в дверь, и в квартиру ввалилась группа молодежи – человек шесть-семь. Они стали проходить в комнату и с дикими восторгами по поводу большущего торта, красовавшегося на столе, рассаживаться, предварительно знакомясь со мной.
И вдруг я почувствовала удар в сердце. Передо мной появился он, так просто протянувший руку и сказавший несколько комплиментов. И я уже не видела ни сына профессора, ни других людей. Весь вечер мы не могли наговориться. На прощанье Павел (даже имя у него было особенное!) попросил разрешения позвонить мне.
Это был всплеск молнии… крик души… мгновенный дождь метеоритов. И так до конца я и не поняла, что же произошло с нами, но он вдруг стал исчезать, первоначально ссылаясь то на занятость в институте, то на мою молодость и чистоту… Я старалась его вернуть, переступая через свою гордость, звонила и просила прийти. Он приходил, мы проводили прекрасный вечер, но потом снова пропадал на несколько дней, не давая о себе знать.
Однажды ко мне позвонил сын профессора и предложил прогуляться. Во время прогулки молодой человек очень старался понравиться, но мои вопросы о друге не давали ему сосредоточиться и выводили из себя. Наконец, я откровенно созналась, что он мне нравится, но не более, и ничего между нами быть не может.
Честно скажу, я очень расстроила тогда моего папу. Парень подавал большие надежды и действительно достиг в жизни больших вершин, став в дальнейшем доктором медицинских наук. Но разве в молодости ищешь заумного мужа? Не берусь говорить о других. Я же в то время мечтала о большой любви и любила, искренне, страстно. Но, потеряв престижную партию, своего милого не вернула.
После окончания первого курса института мы с отцом решили предпринять путешествие в Прибалтику. Конечно, одной из целей было посмотреть мир и, чем черт не шутит, найти себе суженого из «наших».
И вот, как говорят, подфартило. На пляже, пока папа был в море, ко мне подсел молодой интересный парень южного типа. Он оказался евреем из Армении. Весь его вид говорил о том, что он не из бедненьких. Кавалер быстро вошел в доверие к моему отцу, пока расхваливал мои достоинства. Наши встречи на пляже продолжались в течение трех дней. По правде сказать, он не очень мне понравился, тем более, что я только что перенесла такое фиаско с первой любовью и ни на кого из парней смотреть просто не хотела, не говоря уже о том, чтобы серьезно взглянуть на его ухаживание.
А молодец даром время не терял. Он заговорил о свадьбе, причем, узнав, что мой папа имеет друзей на Тольяттинском заводе (завод по выпуску машин «Жигулей»), решил оформить сделку по всем канонам свадебных торгов. К свадьбе он дарит мне большое кольцо с бриллиантом, а папа ему – машину. Наивный дурачок. Он не знал моего отца: абсолютно честного, неподкупного человека, как бы сейчас сказали, полного фраера!
А в папочку как будто вселился бес. Он наобещал наивному парню не только машину для него, но и для его друзей. Только тут надо было раскошелиться. Разгоряченному от волнения и уже чувствующему запах свеженьких «Жигулей» женишку, наверное, казалось, что дело в шляпе. Но тут «будущий тесть» сказал:
– Есть только один препон – моя дочь. Если она согласна, сделка состоится. Без ее согласия ничего не выйдет.
Поскольку этот жених навсегда исчез из моей жизни, и даже из памяти стерлось его имя, можно представить, каков был мой ответ.
Мы с отцом прекрасно провели свой отпуск вдвоем, посмеиваясь над пляжным сватовством при каждом случае, когда были немного ущемлены в деньгах. Да, такого жениха упустили!
В конце третьего курса я познакомилась с рыжим Мишкой. Парень он был ужасно умный. Действительно, рыжий во всех отношениях. Ему прочили прекрасное будущее. Он окончил Московский университет с красным дипломом. Претенденток на его руку было достаточно. Отец мне так и сказал: этот парень – твоя судьба! И он таки выбрал меня и ждал вызова в аспирантуру. Приглашение пришло как раз в тот день, когда мы решили с ним пожениться. И было из Новосибирского Академгородка. Это тебе не хухры-мухры! Радост-ный, он сообщил мне эту весть, а я его как обухом по голове:
– Придется тебе поехать одному, а я окончу институт и приеду к тебе.
Ну, чем не ответ жены декабриста?! Тем более, что он-то не на поселение туда едет и не на добровольное изгнание. Можно было бы и подождать. Но Михаилу нужна была жена рядом. Вернее, вундеркинду нужна была хозяйка дома. Сначала он был обижен моим проявлением непонимания, что он такое есть. Потом стал тонко намекать, что это очень плохо, если молодая жена остается без супруга на свободе целый год. И, наконец, когда все его доводы не увенчались успехом, он грубо заметил:
– Конечно, ты просто боишься. Здесь тебя опекает твой папаша, а там тебе придется учиться самой. Рядом помощи не будет.
Я замечала странную вещь, когда очередной мой поклон-ник хотел обидеть меня, он обязательно находил слова побольнее, причем абсолютно несправедливые. Вот и теперь. Он-то знал, что мой отец совсем не занимался моим учебным процессом, так как учиться в пединституте не могли только абсолютно тупые дуры. Я же, при всем моем халатном отношении к учебе, сессии сдавала прилично, чтобы иметь стипендии, что давало мне частичную свободу от отца. По крайней мере, косметику или какую-нибудь красивую вещицу к очередной вечеринке я приобретала именно на эти сорок один рубль.
Брак распался, не успев созреть. Теперь Мишка в Америке. Говорят, процветает. Но я не жалею. Мне туда не надо ни с Мишкой, ни с Гришкой.
Я это сказала не для рифмы, а потому что моего мужа, а значит последнего претендента на мою руку, зовут действи-тельно Григорий. Гершон, как его теперь здесь величают израильтяне.
Итак, после того, как Михаил пропал за горизонтом, папа подвел меня к зеркалу и спросил:
– Ты что же думаешь, что так красива, что можешь выбирать вечно? Думаю, что за третьего ты и пойдешь замуж, кто бы он ни был. Женщина должна иметь семью и детей. Без этого счастья не будет.
Сначала меня удивил его монолог и даже обидел: отец, хотя и безумно любил меня, считал очень даже заурядной внешности человеком и при любом возможном случае напоминал мне, ставя в пример свою племянницу. Со временем я поняла, что где-то он прав, хотя бы в отношении женского счастья. Правда, мама не была с ним согласна по поводу моей внешности. Просто я была типичной еврейкой, что, конечно, не делало мне чести в великой России до того периода, когда еврейская жена стала «средством передвижения». Думаю, что отец к тому же очень боялся, что я выйду замуж за юношу не моей национальности, которых было у меня предостаточно.
Папа не был русофобом, более того, он всегда болел душой за русский народ и, если бы была партия, достойная меня, то согласился бы и на такой брак. Но ребята были самыми заурядными – студенты разных институтов, а больше всего отец боялся, что мой будущий избранник может обидеть меня по национальному вопросу.
Избранник оказался евреем. Григорий Берман. С ним мы познакомились на студенческом вечере в авиационном институте в канун Нового года. Он предложил отпраздновать в его компании, я согласилась. Гриша заехал за мной, и мы двинулись в другой район города на автобусе. Компания оказалась довольно большой. Все были парами. Чувствовалось, что я новенькая в этой компании. Все с большим вниманием меня изучали. Думаю, мой наряд произвел особое впечатление не так на девиц, как на молодых людей: юбка еле закрывала мою попку. Это сейчас не имеет никакого веса, а тогда! Григорию мое платье тоже понравилось, особенно, как он потом мне признавался, его весь вечер доканывала мысль, как мы с ним сегодня… после того, как все займут лежачее положение…
Но вот тут он очень просчитался. Самым пикантным в моем наряде было не платье, а тот корсет, который сильно облегал мою фигуру и закрывался на все пуговицы, даже снизу. Так называемый замок девственницы.
Так что наша новогодняя ночь окончилась милыми безобидными поцелуями, которые довели моего бедного молодого человека до безумия, а я, как вы понимаете, осталась девственницей. В то время этим еще гордились. Утром мы, не дождавшись, пока все проснуться, тихонько ретировались из этого дома. Убегая, я забыла свою нижнюю юбку. Так что по современным меркам, это тоже было пикантно: вместо хрустального башмачка юбка. И мой кавалер попался. Он ведь не мог не привести ее мне через пару дней, чем исправил наше трение после утреннего прозрения.
Разбегаться на дальние прогулки не позволяло назначение, которое я должна была получить после окончания института. Мне светила деревня.  «В деревню, к теткам, в глушь, в Саратов…» О, как мне были понятны эти страхи Грибоедовской Сонечки Фамусовой! За исключением Саратова – это сейчас огромный индустриальный город.
И как только последовало предложение, я согласилась. А, собственно, почему бы и не Григорий? Папа не возражал, тем более что Гриша согласился жить в нашей квартире. Так что никакой уклад моего отца не изменялся. А ему, как человеку науки, только этого и надо было. Работать и жить он мог только в своей лаборатории, у себя на кафедре. Спать – в своей постели. Хотя, как мне думается, иногда постели он любил поменять, но это была его личная жизнь, куда я своими, даже чистыми ногами, не залезала. У нас в этом плане было полное понимание и доверие.
Итак, я решилась стать женой. Как бы сказали, свадьбу делали на скорую руку. Платье мне сшила соседка. С костюмом для Гриши было тяжелее. Три дня мы оббегали все магазины – ничего не могли найти на моего жениха: на нем все висело, как на вешалке. Наконец, в одном салоне нам предложили купить у них уже готовый костюм и немного пере-шить по фигуре жениха. Мы согласились, и Гриша зашел в примерочную. Я присела в зале к столику и стала листать журналы.
Вдруг прямо передо мной появился – нет, я бы сказала, вырос из-под земли – Павел и попросил выйти с ним из салона. Несколько шагов до выхода я сделала на почти подкашиваю-щихся ногах. В коридоре у окна он нервно закурил и спросил:
– Выходишь замуж?
– Да. Как видишь, – растерялась  я от его вопроса.
– Ты уверена, что поступаешь правильно?
Как бы я хотела услышать другие слова! Наверное, только в кинофильмах герой приезжает на белом коне (или с расчетом на современность – на белом  «Жигули») и похищает невесту. Уверена ли я? Да как он смеет задавать такие вопросы? Где он был все эти три года? Почему не звонил? Откуда вдруг свалился на мою голову? Да еще с такими вопросами!
– Да, уверена! – еле сдерживая слезы, но глядя ему прямо в глаза, ответила я гордо («Ну нет, чтобы броситься ему на шею!»).
– Тогда будь счастлива! – и он быстрым шагом направился к лестнице.
Окаменев от неожиданности, гляжу ему в след, не веря, что все еще можно было вернуть, но я не сделала этого, и теперь ничего исправить уже невозможно. Меня несколько раз приглашали в примерочную – посмотреть костюм, но я, боясь разреветься, стояла у окна и не двигалась. Наконец, взяв себя в руки, заглянула и, ничего не видя перед глазами, согласилась на все предлагаемые мастером изменения в костюме. Только на свадьбе я поняла, какое барахло подсунули нам в этом знаменитом салоне, содрав с бедных молодых людей немалую сумму.
Перед свадьбой папа сам пошел к ректору института и попросил помочь с провизией, так как в это время в городе уже  совсем плохо было с продуктами. Ему устроили разрешение на особые склады. Как видно, начальство умело ценить даже евреев за вклад в дело воспитания и обучения молодежи, если ему выделили такой пропуск! Свадьба была спасена: языки, рыба и кое-какие деликатесы красовались на праздничном столе.
Конечно, не обошлось и без папиных шуточек, чуть не стоивших мне в дальнейшем семейного союза. На второй день во время обеда зашел разговор о моем приданом. Естественно, снова просьба обеспечить своего зятя «Жигулями», работой и квартирой. На все требования папа с улыбкой отвечал только положительно: ему раз плюнуть – и все уже в кармане их сына.
В дальнейшем, узнав, что с его стороны это была только шутка, моя свекровь постоянно упрекала меня в моей нечест-ности и, мягко сказать, не очень благоволила ко мне.
Так и жили мы без машины и без больших ученых степеней моего молодого супруга – тут, как говорят, голову свою не приставишь. Но жили неплохо. Я в этот же год окончила институт и старалась устроиться на работу. Мое замужество дало мне право открепиться от деревни, но найти место педагога в городе было очень трудно, поэтому первая моя работа была пионервожатой в одной из центральных школ. Работа была временной, малоинтересной и слишком уж патриотичной. Вскоре в районо мне предложили место в пригородной школе, с условием: поработать там, после чего, возможно, откроется вакансия педагога русского языка и литературы уже в городе. Я согласилась, так как другого выхода просто не было.
Ехать надо было на электричке. Сначала добиралась до вокзала автобусом, затем переходила по железнодорожному мосту к платформе электричек и ехала минут 15-20.
Класс, в котором я должна была преподавать, был выпускной. В течение целого года в нем почти совсем не было уроков литературы: учителей не хватало. Мне была поставлена конкретная задача:  подготовить учеников к экзаменам.
Уже был апрель. Все вокруг расцветало, и городок благоухал сиренью. Было совсем нетрудно и даже как-то радостно ощущать себя учительницей. Мои ученики с большим воодушевлением готовились к предстоящим экзаменам. Никто уроки не пропускал, записывали все, что я диктовала, и слушали с большим интересом. Экзамены сдали все, принеся тем самым своей молодой учительнице благодарность от директора школы и предложение остаться работать дальше.
Но мне надо было найти работу поближе к дому: я понимала, что пора подумать о ребенке, а вынести беременность при таких поездках просто невозможно.
К тому же еще одно событие подталкивало меня изменить свой маршрут. Однажды, ожидая электричку,  почувствовала, что кто-то берет меня за локоть. Обернувшись, я обомлела: передо мной снова стоял Павлик: видно, судьба никак не хотела меня отпускать от моего первого возлюбленного. Оказалось, что после медицинского института Он получил распределение в одну из отдаленных больниц. Добираться туда надо той же электричкой, что и мне. 
Наши встречи по утрам давали мне какой-то заряд бодрости, но они же и пугали меня. Я понимала, что это нечестно по отношению к моему молодому супругу, тем более что все мысли были теперь только о новой встрече. Боялась опоздать на электричку и неслась со всех ног на высоких каблуках через железный мост, уже не думая, что могу просто разбиться.
Работа успокаивала и отвлекала. А утром все сначала. Наконец, я решила, что так продолжаться не может. Прошлое не возвратить, а на новые перемены в жизни я не была готова. И однажды…  опоздала… нет, я специально не шла быстро… видела, как закрылись двери вагона, в котором мы встреча-лись, и электричка, набирая скорость, быстро скрылась из виду.
Так было всего неделю, а потом начались экзамены в школе, и мы потеряли друг друга на очень долгое время. А время лечит.
Через много лет я попала к нему на прием. Он был уже главным врачом гастроэнтерологического отделения городской больницы, куда меня направили на гастроскопию (педагоги-ческие стрессы – залог язвы!). В то время такие обследования только входили в медицинскую жизнь, и их делали специалисты, проходившие спецкурсы в Москве.
Он принял меня очень доброжелательно. Несмотря на то, что в смотровом кабинете находились студенты-практиканты, сам стал делать все предварительные процедуры, без помощи ассистентки. При этом он почему-то стал говорить странные слова:
– Вот лежит женщина, которую я так любил, а она меня отвергла. Теперь я ее помучаю.
Наконец-то, услышала его признание. Только что это: в шутку или всерьез, и почему сейчас, когда я, как распластан-ная лягушка, не могу и слова сказать в ответ? И зачем при посторонних? После процедуры он позвал к себе в кабинет, усадил в кресло и нежно поцеловал в лоб. В груди у меня что-то екнуло и отпустило.
Прощай, первая любовь! Прощай Канада, Америка… Я сделала выбор в пользу Израиля еще тогда, когда даже не знала о его существовании.

Наташа

Каждый раз, возвращаясь с работы, уставшая до чертиков, стараюсь взбодрить себя словами Моники: у нас страна вечной любви. Пока ползаешь с тряпкой, об этой любви не только не вспоминаешь, а и думать не хочется. А вот когда переступаю порог квартиры, в груди что-то начинает ныть. А уж после ванной совсем грустно.
Я, правда, из тех женщин, которые делают себе маленькие радости. Например, вчера купила себе потрясающий голубой сет: бюстгальтер и трусики. Надела. Покрутилась около зеркала. Да, я еще хоть куда! А куда-куда-куда? Сняла. Надела халатик и уселась смотреть телевизор. По «ЕС» как раз крутили какой-то сексуальный фильм, но он никак не вязался с моим настроением, зато напомнил один интересный эпизод из моей олимовской жизни.
А вспомнилось мне, как нас возили на знаменитый «хоф-ям» под Тель-Авивом смотреть на работу проституток. Приблизительно через год после окончания ульпана мне посчастливилось попасть на курсы по обучению поступления на работу. Сам курс проходил в удивительно красивом месте, в большом киббуце. Питались мы в светлой огромной столовой. Стол был шведский. Спали по двое-трое в комнатах. Везде чистота и порядок. Занятия вели американцы, приехавшие в Израиль с такой благородной миссией – обучение новых репатриантов поведению при поступлении на работу.
Вечером нас возили на какие-нибудь экскурсии в Тель-Авив, Яффо. Устраивали небольшие вечера. Не знаю, как насчет учебы, но отдохнули мы прекрасно. На последней экскурсии вдруг наши мужчины стали уговаривать экскурсовода показать особую достопримечательность – «хоф-ям», они уже о нем слышали.
Пока автобус выезжал на этот самый «хоф», меня так укачало, что я вынуждена была попросить шофера остановиться. Еле спустившись, на подкашивающихся ногах отошла за автобус. Присела на какой-то камень и дышу, как рыба, вынутая из воды. Вдруг вижу: машины, проезжающие мимо, стали замедлять ход. Это показалось мне даже очень по-человечески: подумать только, сколько помощи окажут, если я сейчас бухнусь в обморок.
Но моим мыслям не дала развиться какая-то милая дама в манто, приближающаяся ко мне со скоростью «Маген-Давид-Адом». Приблизившись ко мне, она стала кричать на иврите, чтобы я сейчас же ушла с ее места. При этом она так начала размахивать руками, что ее меховое манто распахнулось, и перед моими изумленными глазами предстала абсолютно голая фигура. Кстати, даже в состоянии легкого помутнения (и укачало, и вот теперь такая картина), я очень удивилась, насколько ее тело было далеко не идеально, зато чулки на резинке – были полный «отпад».
Вероятно, мое молчание только злило ее. А я просто не могла ничего сказать, поскольку самочувствие заставляло меня же никак не реагировать на призывы гетеры великого «хофа».
В автобусе все следили за этой сценой с большим интере-сом, пока, наконец, нашему шоферу не пришла правильная мысль: ведь я – конкурентка этой даме, и может вспыхнуть большая драка. А это запахло «миштарой» (полицией). Он сказал нашей руководительнице, и та выскочила мне на помощь.
По-видимому, проститутка, увидев вторую претендентку на ее рабочее место, стала еще больше орать, чем привлекла внимания дополнительного количества ищущих приключения водил в машине. К ее счастью, моя спасительница объяснила, что я из автобуса и мне просто стало плохо. И сейчас мы уедем.
Вот тут надо отдать должное даме в манто. Никакие наши уроки не могли бы быть законченными, если бы мы не увидели наяву, как надо добиваться своего места под солнцем. Она, уже не обращая никакого внимания на меня как на конкурентку, развернулась передом к остановившимся машинам и распахнула свое манто у всех перед глазами.
Мне ничего не оставалось делать, как быстрее залезть в автобус, который встретил меня дикими возгласами и радостным смехом. После этого не было ни дня, чтобы кто-нибудь из мужчин не отпускал в мой адрес какую-нибудь шутку.

Мое первое крещение поступления на работу я прошла в кафе. Как-то однажды мне позвонил один знакомый и сказал, что открывается маленькое кафе в районе «вав» и хозяин этого заведения ищет новую репатриантку. В то время мы только входили в израильскую жизнь, и казалось, все к нам относятся с самыми добрыми намерениями.
Кафе было очень маленькое, но, как и все остальные, рассчитывало на посещение особей мужского пола, которые с утра до вечера проводили в глубочайших раздумьях и спорах о судьбах нашей родины за чашкой какого-нибудь прохлади-тельного напитка.
Замечу, этот вид праздно восседающих мужчин первый месяц меня страшно возмущал, потом смешил, наконец, без этих холеных мордашек я уже не представляла себе главную улицу нашего города, тем более, город-то южный. И уж совсем успокоилась, когда Моника развила свою теорию острова любви. Теперь, пробегая по этой улице, я старалась замедлить шаг около этих милых кафешек с их постоянными посетителями, чтобы насладиться картиной вечного покоя и безделья лучшей половины человечества.
Но в голову упорно лезли дурацкие картины, которые вызывали в лучшем случае смех. Теория моей подружки никак не укладывалась в голове. Почему-то мне всех мужиков хотелось упечь на три дня принудительных работ, без права распивания кофе.
Так вот, именно в такую забегаловку я пришла устраиваться на работу через неделю после прохождения курсов. По-видимому, мои внешние данные сразу подошли хозяину, потому что об образовании он даже не спросил. А когда я все же осмелилась сказать несколько слов о моем аттестате зрелости, тот поморщился и прервал меня словами:
– Зе ло хашув! (Это необязательно!)
Действительно, волнения были напрасны. В мои обязанности входило: мытье посуды и уборка после закрытия кафе. В общем, курсы особые проходить не надо, здесь даже американцы справились бы легко. Через пару дней я успокоилась и однажды, моя посуду, запела. Сначала тихо, потом чуть громче. Мой репертуар, наверное, понравился немногочисленным посетителям, потому что хозяин заглянул в моечную и сказал:
– Спой еще раз последнюю песню!
Я с удовольствием повторила полюбившуюся песенку. Сильва везде имела успех.
«Частица черта в нас заключена подчас…»
Кланяться не выходила, хотя хозяин попросил от имени посетителей. Зато на следующий день он, как только я пришла на работу, сказал:
– Если сегодня споешь что-нибудь, заплачу на шекель больше.
О! Это уже признание меня как певицы. Шекель не помешает, а настроение поднимается, если не только моешь грязную посуду, но и представляешь себя героиней какой-нибудь пьесы.
Так продолжалось дней пять, пока в кафе не заглянул мужчина, который, услышав меня, потребовал, чтобы я вышла и обслужила его. Хозяину это почему-то не понравилось, он стал объяснять ему, что я просто работаю у него на кухне посудомойкой, а пою, потому что это нравится посетителям. Я тихонечко приблизилась к занавеске, отде-ляющей меня от террасы кафе, и стала наблюдать за тем, что происходит.
– А сколько ты ей платишь? – поинтересовался мужчина.
– Пять шекелей в час! – с гордостью сказал хозяин.
Это он врал, потому что пять шекелей я получала, если пела, а если отказывалась, то четыре. Кстати, такса уже тогда была шесть шекелей, но я была рада и такой оплате.
– Я доплачу тебе еще шекель, если она выйдет, – упрямо  настаивал мужчина.
– Два, – громко сказал хозяин.
– Что два? – глаза мужчины сверкнули недобро.
– Два шекеля за обслугу, – не соглашался хозяин.
– Я же не в постель ее беру, а только хочу, чтобы она спела здесь.
Все посетители, которые, как и я, прислушивались к этой торговле мною, загоготали, предвкушая накал страстей.
– О! Тогда бы тебе надо было заплатить 30 шекелей, – почувствовав поддержку, продолжил торг хозяин.
– Это уже устарелый тариф! – вдруг закричал с соседнего столика парень, часто посещающий кафе. – Тридцать шекелей – это показать одну грудь.
Все повернули головы в сторону знатока тарифов по женским прелестям.
– Да, да. Тридцать шекелей – одна грудь, а ночь – это тридцать долларов!
Что тут началось! Они спорили и смеялись, били друг друга по спине… Короче, мужчины впали в детство.
Мне было грустно. Я чувствовала себя как на рынке рабов. Мне вдруг показалось, что уже была в той жизни рабой, и вот так же меня продавали. Я возвратилась к мойке и стала домывать стаканы. Наконец, все стихло. Хозяин заглянул ко мне и, взяв поднос с чистой посудой, сказал:
– Если хочешь, можешь спеть что-нибудь.
– У меня болит горло, – соврала я ему.
Никак не прореагировав на мои слова, он вышел в зал и сказал:
– Она сейчас споет.
Я домыла стаканы, сняла фартук и вышла через заднюю дверь кафе. С тех пор я больше нигде не пела.

Мои мытарства по поиску работы продолжались. В «Лишкат авода» ничего путного предложить не могли. Только «никаен» (уборка). Чтобы сохранить пособие, соглашалась на все. Но, по правде сказать, работала спустя рукава, что сразу было заметно для зоркого глаза «смотрителя», и со мной быстро расставались, причем мило улыбаясь и рассыпая мне комплименты. Я снова шла в «Лишкатку», и снова получала назначение на очередной «никаен» (уборка).
Однажды «соглядатаем» оказался довольно-таки интерес-ный мужчина, как-то весело и тактично обходившийся с подопечными. С первых же минут он поднял наше очень низко упавшее настроение, шутил во время поездки и к большому удивлению женщин подавал руку каждой, когда мы вылезали из «монитки» (такси). Даже мне в этот день было как-то неудобно работать не в полную силу. Мы делали благое дело – подметали большой участок в городе Бней-Брак. Надо сказать, наши благочестивые религиозники так засрали этот город, что его чистить и мыть следует с белизной, поливая из шлангов.
Кстати, я давно обратила внимание на то, что многие синагоги как бы обрамляются грудой мусора, но раввинам, по-видимому, не до этих земных мелочей. Тем более, что государство нашло прекрасный выход – пусть новые репатрианты и чистят, раз молиться не могут. Так что каждому свой кусок.
Я немного отвлеклась. На третий день Цвика – так звали нашего «пастуха», – подошел ко мне и сказал:
– Я вижу – ты не умеешь убирать улицы, – он зажег сигарету и сделал глубокую затяжку.
– Да, в той жизни я работала корреспондентом. Опыта пока нет, – почему-то я испугалась, что он даст мне записку об освобождении. Снова идти в «Лишкатку» – показалось мне адом.
– Хочешь, я тебе помогу?
– Поработаешь за меня? – удивилась я его предложению.
– Нет! – захохотал он. – У меня есть предложение получше! После работы поговорим.
В этот раз Цвика повел машину другим маршрутом, развозя женщин из района в район, так что я выходила последней. Подъехав к моей остановке, он попросил меня пересесть на первое сидение:
– Давай поговорим?
– Что ты хочешь предложить? Какую работу? – плюхнувшись на сидение рядом с ним, спросила я с большой надеждой на что-то приличное.
– У меня много друзей, кто может тебе помочь. Завтра ты свободная, мы поедем, поищем что-нибудь для тебя. Дай мне телефон, я позвоню к десяти часам. Будь готова.
Наверное, в другой раз я была бы счастлива такому предложению, но сейчас мне стало очень грустно. Нет, я не была наивной девушкой, больше того, я даже «примерила» Цвику на себя. Все размеры мне подходили. Но больше всего я боялась потерять работу, а вот это могло случиться, если мы не поладим. Но отступать было некуда, и я согласилась.
Снимая в ванной свою дневную грязь, я старалась влить вместе с водой какой-то оптимизм, но это было трудно.
Сын прибежал с тренировки, мы сели ужинать. Беседа как-то не клеилась. На мои вопросы он отвечал что-то, но я, по правде сказать, ничего не слышала, так как вся была погружена в себя.
– Мам, ты чего такая? Что-нибудь случилось? – спросил Илья.
– Все в порядке, – успокоила я его.
– Тебя не выгнали? – снова спросил сын.
– Нет, пока работаю.
– Там тяжело? – поинтересовался мой мальчик.
– Пока держусь. Тебе еще положить? – и, не дожидаясь ответа, я подбросила ему еще один шницель.
– Мам! Я схожу с друзьями в кино? Дай мне кесеф!
– Возьми, если хватит! Только, пожалуйста, не очень поздно возвращайся.
– А ты спи и не жди меня! – как-то совсем по-мужски сказал мой ребенок. – Что ты все боишься? Это ведь Израиль!
– Израиль… – опять вспомнив сегодняшний разговор в машине, эхом ответила я. – Израиль… Да, это Израиль…
– Мама! Ты чего? Не заболела? – заволновался Илья и, наклонившись, поцеловал меня.
– Нет, нет. Все в порядке, – стала я убирать посуду со стола. – Не волнуйся. Иди, отдыхай! – и закрыв за ним дверь, подумала, что ему скоро в армию.
Вероятно, я действительно очень устала, так как сразу уснула и впервые даже не услышала, как возвратился Илья. Заглянув утром к нему в комнату, увидела, что он в кровати. Обхватив руками подушку, мой мальчик сладко спал. Я, наверное, сумасшедшая мать, если могу часами любоваться на спящего сына. А он уже не ребенок. И стал ужасно похож на своего отца. Когда-то я так была влюблена в моего бывшего мужа, что прощала ему все его выходки. Может, это его и избаловало. Когда мы расстались, он встретил другую женщину, и та быстро вправила ему мозги.
После нашего отъезда мы ничего о нем не слышали в течение года. И вдруг, узнав мой адрес от подруги, он написал и попросил разрешения держать с нами связь. Вскоре мне сообщили, что он стал предпринимателем, и у него завелись денежки. В это время я навсегда порвала с Рафиком и, честно скажу, денежная помощь мне очень бы не помешала. Но гордость не позволяла обратиться к нему. Почему-то и сын не спешил попросить у отца немного денег, хотя бы на свои мальчишеские шалости. Зато без зазрения совести просил у меня, как и сегодня, доставая из кошелька последние шекели.
К моему бывшему я не обращалась за помощью еще и потому, что понимала – сделает на пять агорот, вынет из меня душу на тысячу шекелей. А его письма с нравоучениями, которые почему-то он решил мне читать по поводу воспитательного процесса нашего сына здесь в Израиле, я рвала с яростью, вымещая на этой бумажке всю свою боль и ненависть, которая скапливалась во мне за дни и месяцы в Земле Обетованной. А потом с такой же страстью давала ему ответ. Уж поверьте мне, писать я умела!
Телефон зазвонил ровно в десять. Я схватила трубку, испугавшись, что он разбудит Илью.
– Я уже жду тебя внизу! – сказал Цвика.
– Через пять минут спущусь! – сердце мое почему-то с ужасной силой забилось в груди.
Взглянув на себя в зеркало, я вышла, тихо закрыв дверь.
Мой «поводырь» приветствовал меня обаятельной улыбкой, распахнув дверь сверкающей белизной «Мазды».
– Доброе утро! У тебя потрясающая машина! – сказала я, польстив его самолюбию.
Его глаза как-то по особому заблестели, и он с шиком рванул своего «коня». Джигит всегда дремлет в крови нашего еврея из Грузии, вырываясь как Джин из бутылки, когда он садится за баранку какого-то «пылесоса». А если рядом ему удается заполучить еще какую-то особь женского рода…
Короче, мы понеслись с большим ветерком. Наш маршрут прошел по всем его друзьям и соратникам. Мы заезжали в какие-то конторы, где он был и завсегдатаем, и абсолютно незнакомым человеком, но с большим апломбом. Никто не горел желанием мне помочь. Везде я оставляла свои данные и… последнюю надежду.
Наконец, Цвика сказал:
– На сегодня хватит. Думаю, можно подождать ответ. Кто-нибудь нам поможет. Я уверен.  А теперь давай немного отдохнем. У меня есть брат. Он ждет нас у себя.
– Мне неудобно, – начала я отказываться. – Может быть, как-нибудь… в другой раз.
– Обижаешь. Брата обижаешь. Он приглашал. Я обещал, что мы обязательно зайдем.
– А ты заранее ему сказал, что придешь не один? – удивилась я.
– А он знает, что у меня много друзей. И приглашает всегда. Он очень гостеприимный человек. – На ходу придумывая историю про гостеприимного брата, Цвика наконец заехал во двор какого-то дома и припарковал машину. – Ну, выходи! Что такое? Ты боишься меня? Я что кусаюсь?
Да, действительно, он не кусался. Пожалуй, было неловко за добро отплатить таким глупым отказом – познакомиться с его родней. В конце концов, ничего зазорного я не делаю. К тому же возвращаться домой… А кто меня там ждет?
Мы поднялись на третий этаж. Цвика позвонил в дверь. Никто не открывал.
– Твоего брата нет дома! – почему-то с радостью заключила я.
– Нет? Странно! Ничего, мы и так зайдем, – и он, вынув из кармана брюк ключи, открыл входную дверь.
– Заходи, отдохнем! – подтолкнул он меня к порогу.
В комнате было темно и душно. Когда Цвика открыл жалюзи, мы увидели вокруг страшный беспорядок. Было такое ощущение, что здесь был либо погром, либо вакханалия. Цвика стал метаться по комнате, стараясь хотя бы чуть-чуть привести все в порядок.
– Идиоты! – наконец, сорвалось с его губ. – Никому нельзя доверить ключи.
– Так это квартира не брата? – спросила я.
– Брата. Но он сейчас в отпуске. Квартиру сдавал другим людям.
– А где они?
– Наверное, уехали.
– Ой, Цвика, ты не можешь сказать правду?
– Я и говорю правду.
– А вдруг они сейчас возвратятся? – мне действительно показалось, что здесь все-таки кто-то живет и, вероятно, ненадолго вышел.
– Так я же закрыл дверь. Мы можем немного расслабиться, – при этих словах он разлегся на диване, предварительно выбросив с него чей-то грязный лифчик и какие-то еще вещи, напоминающее нижнее белье,  и позвал меня к себе: – Иди же сюда.
Я лихорадочно стала думать, как потянуть время, чтобы не лечь на это ужасно грязное подобие дивана.
– Подожди немного, – наконец, обратилась к нему. – Мне надо в туалет.
– По коридору направо. Только быстрее. У нас не так уж много времени.
Я с радостью заскочила в интимное заведение и… тут же вылетела оттуда. Там было нечто! Вероятно, сливной бачок не работал целую неделю. В ванной комнате я не обнаружила даже крана над умывальником, не говоря уже о душе.
Это и был мой основной козырь, с которым я предстала перед развалившимся на каких-то сомнительной чистоты покрывалах «падишахом», предвкушающим слопать очеред-ную дурочку.
– Ты знаешь, а воды нигде нет!
– Ну и что? Зачем тебе вода? – удивился он.
– Как зачем? Я должна привести себя в порядок, перед тем как лягу с таким мужчиной, как ты.
Не знаю, что на него подействовало, но он встал и пошел проверять наличие воды. «Если в кране нет воды, значит, выпили…» – мое сердце плясало от радости. Покрутив какие-то винты в ванной, а затем и в кухне, выругавшись по-грузински (хорошо, что я знаю только русский мат), Цвика возвратился в комнату:
–А  ты не можешь без воды?
Я покачала головой.
– О, я придумал! – вдруг заорал он и бросился к холодильнику.
Холодильник ответил ему звенящей пустотой.
– У, козлы! Даже «минералки» не оставили! – и он со всей силой захлопнул дверцу.
– Ладно. Не огорчайся! В другой раз что-нибудь придума-ешь, – посочувствовала я ему и, открыв свою сумку, достала оттуда расческу. – А зеркало здесь есть?
– Зеркало? – удивился Цвика. – Тебе и зеркало надо?
– Ты прав – без него можно обойтись, – согласилась я с ним и убрала расческу в сумку.
В воскресенье я пошла отмечаться в «Лишкатку».

Дина

Утро. Почему-то не спится. А ведь совсем недавно могла спать до одиннадцати. Сейчас не могу. Еще только половина пятого, а я проснулась и прислушиваюсь к тишине. Какая-то маленькая птичка так красиво распевает за окном. И не верится, что идет война. Что вчера вечером был совершен очередной теракт. Еще радио молчит, никто не читает списки убитых. Есть надежда, что их не так много. Еще немного покоя нашей душе… Проехала легковая машина, и снова тишина. Звенящая тишина. Остался всего час – и город проснется. Загудит, заскрежещет, завоет… Жизнь забьет ключом. А пока тишина.
Люблю субботы. С утра за окном раздается только пение птиц, чуть позднее слышны голоса детей, которые с отцами пришли в синагогу, но, не выдержав долгих часов молитвы, выскакивают на улицу и играют в мальчишеские игры.
И все-таки ни одна суббота не сравнится с Йом-Кипуром. Такой день только у нас в Израиле. Такой звенящей тишины по всей стране – не на природе, в лесу или поле, а именно в городах – нигде нет. Бог смотрит на нас. Бог решает наши судьбы и судьбу всей страны.

9 октября 2001 года. Йом-Кипур. И мы на пороге войны с арабами.
Приехав сюда, в Израиль, 11 лет назад в войну (Персидс-кого залива), чувствовала себя совсем не так. Не было страха и боли. Была полная уверенность, что все будет прекрасно!
Сегодня во мне тот же страх, что и раньше в России, когда ожидали погромов. Нет, это уже страх не за себя. Боюсь за сына, за семью, за малыша. Что с нами будет, если начнется война? А до нее (может быть!) осталось часов пять. В девять вечера истекает ультиматум нашего правительства. А что будет дальше?
Наши левые доигрались. Мир с арабами – такой же абсурд, как и с фашистами. По-видимому, на израильской земле нам вместе места нет. Либо мы – либо они. Еврейский народ им, арабам, как бельмо на глазу. И цель их только одна – стереть нас с лица земли. Но почему мир так относится к нам? Я не говорю о любви (кто кого любит?). Но есть же терпимость. И понимание. Неужели все это из-за нефти? Кто-то из журналистов сказал: «Всем европейским правителям рот залила арабская нефть».
Человечество не может понять, что мы – та лакмусовая бумажка, по которой Бог проверяет всех. Не станет нас – не станет мира.
Кто же мы такие? Какую миссию должны еще осуществить на земле? Каково наше предназначение?
В этот день все евреи ждут суда от Бога. Но что мы можем представить Ему в нашу защиту? Территории, которые Он дал нам, а мы раздаем их за призрачный мир? Святые места, которые грабят наши враги, и которые мы тоже отдаем за тот же самый пресловутый мир? Мы согласны поделить Иерусалим, только бы было тихо. Не слишком ли большая жертва за тишину?
Так что же просить у Бога, если все, что Он дает, мы раздаем нашим врагам. Просить надо его Божественного терпения к своим неразумным детям; трусам и предателям, стоящим у власти и руководившим не во имя народа, а во имя своего кошелька и сладкой жизни. Но главное, Боже, прошу тебя, не дай своему народу уйти снова в галут!
Никакие посты не спасут нас, если сделано столько грехов, но может все-таки есть еще надежда?
О мой народ! Многострадальный мой народ!
Тебя не учат ни погромы, ни убийства.
О мой народ! Любимый мой народ!
Где тишину найдешь? И где же твоя пристань?

17 октября 2001. Сегодня утром в иерусалимской гостинице террористами убит  Рехавам Зееви – еврейский Ганди. Два выстрела в голову. Наш правый лидер, наша честь убита. Что-то сгнило в нашем королевстве, если погибают такие люди. Для Израиля это очень печально.
Рехавам отказался от охраны, думая, наверное, что сумеет за себя постоять сам. Как умел постоять за честь нашего народа, за честь нашей страны. Ни на мгновение не колеблясь в своей правоте, он упорно доказывал евреям, что только в нашей силе – победа. Нельзя нам ошибаться, идти на компромиссы. Мы не имеем права раздавать землю, показывать свою слабость.
«Кто же мы такие?
Мы евреи…»
Да, мы евреи, но не те, кого вели когда-то на расстрел. Мы евреи, но не те, кто склоняет голову. Мы евреи, и нам дано право доказать всему миру, а главное, себе, что мы свободные люди в своей свободной стране. И нам, только нам, решать свои судьбы! Не американцы, и уж тем более не европейцам указывать, как нам надо жить.
Он погиб. И мы узнали, какой человек жил рядом с нами. Сколько людей, разных политических взглядов, скорбели о его кончине. Потому что нельзя не восхищаться смелостью и порядочностью настоящего мужчины!

15 ноября 2001. Наконец-то, после долгого перерыва снова пошла в театр. Жить все-таки надо! Купила абонемент на спектакли «Гешер». Первый спектакль, с которого только что возвратилась, «Сон в летнюю ночь» Шекспира.
Да, израильская тематика представлена в полной красе. Шекспиром там не пахнет. Девицы курят, трясут своими подолами, кривят ноги с вечно опущенными чулками (такого и в Израиле не увидишь!), парни (еврейские дохлятики) постоянно стараются показать свои разгоряченные тела – «тонкий» намек на сексуальность. Все очень грубо и пошло! А ведь это Шекспир! И тема этой пьесы – любовь и мужское преклонение перед женщиной! Это мечта мужчины о Женщине, и мечта женщины о Мужчине!
Игра актеров тоже желает иметь много лучшего! Даже тех, кто уже с признанием в Израиле.
Вот декорации – это да!
Ладно, посмотрим, что привезут в следующий раз. Может, что-то будет лучше.

30 ноября 2001. Осень закончилась. Завтра первый день зимы. За окном только что сверкала молния, гремел гром. Дождь заливает наш город. Дождь в Израиле, дождь.  (В деревне Гадюкино идут дожди.) Дождь смывает кровь с дорог и тротуаров, где еще вчера взрывали и расстреливали израиль-тян. Дожди заливают Израиль… и человеческая кровь.
Если бы я была художницей, то нарисовала картину, где бы показала женщину, стоящую у окна, а за окном идет ливень, только он красный от крови. А вот какого цвета человеческие слезы, я не вижу. Но почему-то мне кажется, что они тоже имеют цвет. Цвет боли. Почему у боли нет цвета? Может быть, он черный? А может, для этого чувства нет цвета? То, что нельзя осязать, не имеет цвета. Тогда как же много мы стали осязать крови, если для этого всегда найдется цвет. Он красный. Алый. Горячий.
Когда я приехала в Израиль, хотела заказать картину. В ней – я перед зеркалом – трюмо. В правой половине – фашисты ведут на расстрел моих бабушку и дедушку, ссылают в сталинские лагеря моих предков, в левой – поезд, увозящий меня из моего города, самолет, уносящий из России. Я долго не могла придумать, а что же я увижу перед собой. И вот теперь я поняла. Это Израиль сегодня, именно в этот кровавый год. И где-нибудь в самом дальнем углу – мой солнечный Ашдод, город который я воспевала и который люблю всем сердцем.
Поздно вечером в Иерусалиме совершены сразу три теракта. От бессилия хочется плакать. Кажется, сердце не выдержит такого напряжения. И привыкнуть к этому не могу. Безумно жалко людей! Каждый раз как будто хороню родных. Все чаще приходят мысли: где же наш Бог? Сколько нужно еще страдать? И за что эти страдания?
1 декабря 2001. Около двенадцати часов в Хайфе террорист зашел в автобус и взорвал себя. Результат – 10 погибших, 40 раненых, из них 15 в критическом состоянии.
По телевизору показывают кадры вчерашних взрывов в Иерусалиме. После первого взрыва началась паника, тут же последовал второй – истерика. Потом третий. Враги могут торжествовать. Мы действительно подавлены. Полиция спасает арабов от мщения евреев. А кто будет спасать евреев?
После приезда в наш регион Зини – американского посредника – арабы совсем обнаглели. Их ненависть к нам и через нас к американцам беспредельна. Что предпримет наше правительство?  Перес, якобы, сказал, что уходит в отставку. Так и хочется вскрикнуть: «Неужели дозрел?» Не верю! Думаю, что это его очередной хитрож… шаг. Этот старый хрыч никогда не уйдет со своего поста, его амбициозность не позволяет ему признать ошибку жизни. Так что нам еще долго терпеть. Неужели он так и не понимает, что никогда народ не вспомнит его добром. Он навсегда останется торгашом на арабском рынке, торгующим своим народом. Бойтесь политиков торга-шей! Бойтесь амбициозных и высокомерных!
Ну, а где же наши правые? Чего же они медлят. Наивность или глупость руководит ими? Да, хороша ты шапка Мономаха. Сладка власть.
Народ имеет то правительство, которое заслуживает. Неправда! Наш народ этого не заслужил. Мы потому и голосовали за Шарона, что мечтали жить по-другому. А вышло как всегда. Кровь… смерть… слезы…
Когда-то фашисты вели нас на расстрел. Теперь нас расстреливают в своем собственном государстве под громкие возгласы политиков: мы самые сильные, мы не позволим! Мы… А нас убивают! А нас расстреливают. И не в яру, а прямо на улицах наших городов. Какой же народ позволил бы себе такое?
Один ученик-израильтянин, побывав в музее Катастрофы европейского еврейства, воскликнул: «Как же они шли на расстрел? Не сопротивлялись? Шли, как бараны!»
Помню, с каким тактом объясняла ему экскурсовод положение этих несчастных. Но мальчик остался при своем мнении. Интересно, как он сейчас себя чувствует, когда видит картины террористического акта? О чем думает?
Мне долго в России снились сны про фашистов. Я эту тяжесть на сердце носила долго. Страх жил в моих венах, а прах погибших стучал мне в сердце. Все ушло, когда я покинула Россию. Теперь все снова возвращается. Болит сердце, каждый день страх заползает в душу. Я боюсь за сына, который должен снова идти в милуим. Я плачу по несчастным погибшим, когда смотрю телевизор. И я не одна… Сегодня многие соседи в ужасе прибегают к нам. Женщины плачут и хватаются за сердце. Что им сказать? Где же конец?

16 декабря 2001. Неделю не вела дневник. Неделю слежу за положением в стране. Все еще не верится, что наше правительство очнулось. Кажется, что пару раз трахнут, разбомбят пустые здания, и дальше будем смотреть на Запад, на Америку. Мы правильно сделали? Не лишние ли жертвы несчастных палестинцев? Ой, обидели Арафата! Разбили его вертолетики… Бедный, бедный Арафатик! На чем же он теперь полетит плакаться к прогрессивному человечеству?
А насчет Переса я была права. Никуда этот «молодец» не ушел, ни в какую отставку. Медные трубы не дают ему покоя. Так что нашему народу долго еще терпеть выходки этого игрока. Конечно, глупость совершили наши политики, что не отдали ему кресло президента. Сидел бы сейчас наш Шимончик на печке и лапу сосал, радовался бы своему счастью, тешил бы свою амбициозную душу. И стране было бы легче. А главное, если бы он со своими великими идеями и любве-обильной душой опять за Арафатика глотку стал рвать, ему бы быстро указали на место. А теперь считаться надо.

22 декабря 2001. Суббота. На улице тепло, солнышко светит. Много людей вышло погулять и немного отдохнуть на свежем воздухе. Благословенная суббота! Вот так бы каждый день, нет, хотя бы раз в неделю. Чтобы было тихо, тепло, резвились дети на улице. Чтобы ни страху тебе за завтрашний день, ни тяжести на сердце. Когда это придет? Доживем ли до такого счастья?
На днях посмотрела фильм «Восстание», посвященный героям Варшавского гетто, их борьбе против фашистов. Страшный фильм, но плакать хочется не из-за жалости к погибшим, а потому что гордишься, что в твоей нации было столько по-настоящему мужественных героев. Как-то странно – плакать из-за гордости. Но это именно так.
Помню, как впервые попала на концерт канторской еврейской музыки во Львове – пел Аарон Фрид. Со мной был мой сын – лет семи. Я сама была абсолютно потрясена тем, что услышала. Но больше меня потрясло небольшое событие, которое произошло с моим мальчиком. Когда концерт закончился, и все неистово аплодировали, он вдруг сильно расплакался. Никто не мог понять, что произошло. Окружаю-щие нас люди спрашивали, почему он плачет? Мы долго успокаивали его. Наконец, он произнес: «Я и представить себе не мог, как прекрасна наша музыка…» Он плакал, потому что душу его переполняла гордость за свою талантливую нацию.
Как нам не хватает слез из-за гордости! Как много слез из-за страха!
И все-таки маленькую гордость я испытала вчера вечером, когда услышала, как наши студенты прореагировали на заявление французского дипломата. Не правительство, не  коренные жители – сабрим, а именно кучка этих смелых мальчиков и девочек, приехавших совсем недавно в Израиль,  выразили свой протест. Пусть наивно, даже где-то по-детски, но это здорово!
Мы любим собирать подписи, делать пожертвования. А вот здесь бы и надо и подписи собрать, и от всего народа Израиля выразить протест, да так, чтобы в дальнейшем ни одному политическому деятелю неповадно было даже заикаться о нашей маленькой, но гордой стране, но… видно, кишка тонка. А ведь французик не лучше Ясера Арафата подлил масло в огонь антисемитской пропаганде!
А чему удивляться? Египет отозвал своего дипломата? Мы молчим. Иордания отозвала своего дипломата? А мы снова играем в молчанку. Мы теряем свою гордость, честь, совесть. Так будем плакать слезами страха, унижения и обиды!
И чем дольше мы не изменяемся, тем дольше не изменя-ется мир. Именно в этом предназначение нашего народа. В этом его избранность. Пока мы не приобретем свою честь, гордость (не путать с амбициозностью!), пока не станем тем народом, о котором ни одна сволочь не скажет грязного слова, мы не имеем права носить это звание – избранного народа. И мы должны быть первыми. Мы – лакмусовая бумажка. На нас проверяется все человечество!
И доказательство уже есть. Вспомните Варшавское гетто. Когда его мученики боролись за свою независимость, никто не протянул руку помощи. И все было возвращено с лихвой. Польша сама горела и была предана. Как изничтожены и сожжены были города и села Украины, Белоруссии…
Нет, не из-за нас получила свою долю трагедии Америка, а потому что хотела заставить нас капитулировать перед арабским террором, потому что втаптывала в грязь нашу душу, унижала и заставляла делать так, как заблагорассудиться тупоумным палестинским правите-лям. И пока все человечество (и в первую очередь израильтяне!) не поймет, для чего мы на этой земле, какого предназначение каждого народа, все будет катиться в пропасть.
Сумеем ли мы остановиться перед последней чертой?

31 декабря 2001. Последний день уходящего года. Надо бы подвести итоги.
Год был ужасно тяжелым. Он унес много жизней. Мы потеряли дорогих близких и родных людей. В плане здоровья тоже хвастаться нечем. Под конец года все у нас в семье переболели какой-то инфекцией, которая до сих пор дает о себе знать. Вообще какое-то странное ощущение, что на мир как бы легла черная туча, которая давит и уничтожает. Поэтому плохо и в стране, и в семьях. Все не ладится, много неприятностей, горя, трагедий. Никогда не чувствовала себя такой беззащитной, униженной. И не я одна.
Самым ярким положительным событием за этот год было рождение моего второго внука – Хагая. Милый нежный ребенок. Всегда улыбается и поет. Ему и имя дали от еврейского слова – «хаг», что означает праздничный. А брит-милу делали в праздник Пурим. Все остальные радости как-то ушли на второй план и даже не вспомина-ются и не греют душу. И честно скажу, если и буду пить за этот уходящий год, то только потому, что он, наконец, закончился. Но где гарантия, что он унесет с собой все черные дни? Все неприятности останутся в нем?
В такой день надо бы помечтать о хорошем. Пожелать себе и близким больше радостных дней, приятных встреч, не болеть и беречь свое здоровье. Конечно, не вешать нос при любых ударах судьбы и держаться, не теряя оптимизма. Может быть, вспомнить и пожелать терпения, о котором мы и слышать уже не можем, но которое, увы, так нам необходимо. В любых ситуациях видеть и рациональное зерно, и как будто вам всего восемнадцать ощущать себя молодым, который только что приобрел новый опыт. В следующий раз не обожжетесь. В следующий раз будете мудрее. А за мудрость и молодость так приятно пить.
Так поднимем бокалы за 2002 год! За год Лошади, который обещает нам много побед! При условии, если вы сумеете удержаться в седле.

Моника

Я с нетерпением ждала возвращения Наташи из Германии. Когда она улетала, мы решили, что ей необходимо твердо пересмотреть ее личную жизнь, и если уж так получается, что с евреями каши она сварить не может, стоит попробовать с немцем. В конце концов, нельзя всех немцев приравнивать к антисемитам, многие из них по-настоящему культурные люди. И тот, с кем подруга познакомилась год назад на Мертвом море, надо полагать, как раз из таких. Наташа улетала в гости к своей дочери, которая в семьей жила в Германии. Та купила ей билет и уговорила приехать на Новый год немного отдох-нуть, ну, и конечно, помочь: молодым очень захотелось прока-титься во Францию, а детей оставить не с кем. Наташка реши-лась. В конце концов, кто как ни мать должна помочь дочери, а заодно, чем черт не шутит, попытаться устроить свое счастье.
Наконец, я услышала ее голос в телефонной трубке. 
– Я прилетела вчера в четыре. Но сегодня так намоталась, что уже и не помню, а был ли отдых.
– Тогда приходи ко мне, отдохнем вместе, поболтаем. У меня есть новости, у тебя, думаю, еще больше, – предложила я и сразу добавила: – Моего Гриши дома нет. Он на работе.
Наташа согласилась. Надо отдать ей должное: в отличие от меня, она легка на подъем. Я всегда завишу от погоды. Вот и сегодня идет дождь, сильный ветер – я не могу даже представить себе выйти на улицу. А ведь было время, когда при тридцатиградусном морозе, да еще с ветерком надо было бежать на работу, выстаивать на автобусной остановке, и не две-три минуты, а порой час, пока совсем не закоченеешь. Но теперь даже вспомнить об этом страшно. На улице 16-18 градусов тепла, а у меня включен обогреватель, и одета я так, как будто собралась на Северный Полюс. Ну и конечно, моя профессиональная болезнь – голосовые связки, которые я сорвала, еще будучи учителем в школе, правда, это было в такой дальней давности, что и не знаю, а было ли? Но даже в теплом Израиле именно эти связки и навевают на меня воздушные воспоминания о моей бурной деятельности на посту «учителки литературы и русского сундука» (так когда-то представил меня мой четырехлетний сын, когда его спросили, кто его мама). 
Через десять минут Наташа уже появляется в дверях. Особенного изменения к лучшему я не наблюдаю. Совсем не видно, что она отдохнула.
Мы расцеловались, и поскольку я не высказываю своего восторга по поводу ее вида, она опережает мои расспросы своим заявлением:
– По мне не скажешь, что я была на отдыхе? Правда?
– По честному сказать, да. Но может, я ошибаюсь, просто сегодня ты уже устала?
– Да, я уже наникаенилась (наубиралась). Два подъезда с семи утра. Ну, и действительно, совсем не отдохнула. С моими детьми не отдохнешь. Я уже отвыкла спать с кем-нибудь, а тут пришлось спать с внучками. А подъем в семь. Так что каждый день недосыпала.
Мы садимся к столу, и я наливаю немного вина в рюмочки:
– Сначала давай выпьем за Новый год, – предлагаю я. – Пусть он принесет хотя бы немного счастья.
– Ой, ну хотя бы немного покоя, радости, тишины, – поддерживает меня Наташа, – она улыбается своей такой милой обворожительной улыбкой, и глаза ее светятся.
Я зажигаю огоньки на искусственной елочке.
– Вот так будет уютнее, – говорю я. – Мы каждый год ставим елочку. Новый год – наш любимый праздник.
– Я тоже люблю этот праздник. Но елку не всегда ставлю. Здесь этот праздник не чувствуется.
– А мы не отказывались от него даже в те годы, когда в Израиле его не праздновали. Помнишь, как десять лет назад? «Как можно? Вы евреи».  Для нас он всегда был и остается праздником надежды, детства и семейного единения. За что и предлагаю выпить! – говорю я, допивая свою рюмочку.
– О, Моника, если бы ты видела, как красиво сейчас в Германии! Все сверкает, повсюду огни, игрушки. Настоящее Рождество. Правда, ужасно холодно, я совсем отвыкла.
– Думаю, что у нас не лучше. Ты чувствуешь, какой сегодня холод? А обещают еще холоднее.
– Да у тебя тепло. Ты бы посмотрела, как у меня.
– В этой комнате неплохо. А в кабинете – холодновато, надо включать обогреватель. Ну, чего ты не ешь? Отъелась в Германии?
– Да уж, отъелась. Представляешь, моя девочка стала такой приверженкой еврейства. Соблюдает «кашрут». Здесь надо мыть посуду из-под молочных продуктов, в этой – из-под мясных. Столько наставлений наслушалась, а как только они умотали, мыла, как хотела. Буду я голову себе ломать, в какой мойке полоскать. Это не для меня. И вообще, что-то я совсем перестала с моей дочерью общий язык находить. Все время с ней ругались. Не было дня, чтобы она не устраивала скандалы. Я ей даже сказала, что если бы знала, ни за что не приезжала.
– А чего ей не так?
– Все. Такая надменная стала. Все она знает. Никто ей не указ. С мужем постоянно ссорится. Я ей сказала, что так нельзя. Мужчина долго терпеть не будет. Надоедят ему ее крики – уйдет. А когда я ей об этом говорю, она на меня еще больше дуется, считает, что я его защищаю, а ее нет. Она, дурочка, не понимает, что я боюсь за нее.
– А он как к ней относится?
– Да, по-моему, очень хорошо. Любит девочек. Если он дома, помогает по хозяйству. Но в основном он, конечно, много работает. Приходит уставший. Ну, сама подумай, когда ему еще ей помогать? Это ведь мы потом начинаем понимать, что где-то надо уступать. И хотим исправить свои ошибки на своих дочерях. А они, вместо того, чтобы сказать нам спасибо, обижаются, дуются, устраивают скандалы нам же. Короче, шишки свои хотят иметь сами. Ну и пусть их набивает. Честно говоря, я даже иногда жалела, что поехала к ним. При моей физической усталости еще эта нервная обстановка…
– Ну, хорошо. А что-нибудь приятное было? – решила я перевести ее малоприятные воспоминания в новое русло. – Ты встречалась со своим немцем?
– Да, конечно. Ходили в оперу, на «Богему». Были в ресторане. Встретилась с «моим», как ты говоришь, немцем. 
– Ну и?..
– И все.
– Что все? Ты попробовала?
– Представь себе, нет! – Наташа засмеялась.
– Как это нет?
– Да сама подумай, когда? Один раз мы были в ресторане, а когда он решил меня поцеловать, мне почему-то стало стыдно при всех. Он, конечно, стал говорить, что нет ничего зазорного, что все это нормально. Он меня любит. Наверное, он прав. Но меня это не возбуждало. Ну что это за детство: любовь напоказ. 
– А второй раз?
– Второй был у нас дома. Моя дочка с зятем были в отъезде. Я как раз уложила девочек, спустилась, и он стал меня целовать. И ты знаешь, я так возбудилась. Со мной давно такого не было. Я ведь тебе говорила, что давно уже никто не задевал меня ни за одну струну. А тут… прямо горит.
У меня на лице, вероятно, было такое выражение, что Наташа засмеялась.
– И… ничего.
– Как ничего? – я даже опешила.
– Ничего. Как я могла позволить в чужом доме? А если девочки проснутся?
– Натали! Ты же святая женщина! – воскликнула я, разочарованная концом ее приключения.
– Не святая, а дуреха, – с какой-то грустью в голосе сказала Наташа, и в глазах ее я увидела странный блеск: наверное, она все же сожалела, что упустила шанс.
– Ну, это одно и то же! – стараясь как можно веселее, сказала я, но, наверное, все же напрасно. Ее это, вероятно, обидело.
– Да, ты бы смогла! Ты у нас горячая. Тебе и одного мало.
– Так. Обо мне речь не идет, – и  чтобы прервать возник-шее напряжение, предложила: – Давай перейдем в кабинет. Что-то здесь холодно. Там включу обогреватель.
После того, как мы устроились поудобнее, я сразу атаковала:
– Мои истории – это мои. О них отдельной строкой. Успеем и о них поговорить. Продолжай. Так этим все и закончилось?
– Нет, сначала он уговаривал меня приехать в Германию через месяц, обещая выслать деньги на дорогу. Но я, естественно, отказала. Как я могу? Кто будет содержать моего сына? Как я могу потерять работу? Даже такую? Сначала я ему постаралась объяснить мое положение матери-одиночки. Но, по-видимому, это ему не было понятно, или он просто не хотел понимать. Тогда он решил приехать ко мне на мой день рождения. Я сначала дала согласие, а сейчас вот думаю: зачем? Представляешь, он приедет ко мне. А я после такого физического труда, после дикой усталости, когда свет мне не мил, должна буду ублажать его… Зачем мне это надо?
– Ты сказала ему о своей работе?
– Не совсем. Так, немного намекнула. Ну, сама подумай, как мне ему объяснить, что у меня ничего не ладится? Что я вынуждена заниматься тяжелым физическим трудом. Что я не та женщина, которая может поехать, куда хочу и когда хочу. Я ведь завишу от «Битуах леуми» (институт национального страхования). Для него это пустой звук… – Наташа резко прервала свой монолог, но чувствовалось, что она не все еще сказала. 
– Ната, ты совсем раскисла. Так не годится. В конце концов, если ты считаешь, что это тот человек, который тебе нужен, не надо думать, что будет. Пусть он приедет и увидит, как тебе трудно. И дальше все зависит от него. Если он действительно любит тебя, он все поймет и найдет выход из положения. Главное, реши для себя: остаешься ты одна или хочешь, чтобы рядом был мужчина. Вообще, тебе нужен муж?
– Ты знаешь, я что-то начинаю сомневаться: нужен ли мне вообще мужчина.
– О, это уже совсем худо! Наташка, прекрати! Просто ты действительно устала. Сейчас зима, холодно. Вот увидишь, придет весна, опять будет тепло. Появится желание.
– Нет, я порой думаю, что все уже ушло. Мне остается только мое одиночество.
– Ты знаешь, если тебе будет легче от моего признания, то я тебе скажу: мне тоже ничего и никого уже не надо.
– Так у тебя же есть Гриша.
– Вот именно. Раньше мне и его было мало, а теперь и его слиш-ком много. Правда заключается в том, что я не могу без него. Как, впрочем, и он без меня. Где-то я слышала, что мы с ним уже вошли в такой возраст, когда снова стали нужны друг другу, потому что больше никому не нужны. Я даже не могу уснуть, если не слышу рядом его храп.
– Как музыкальное оформление?
– Нет, как бальзам на сердце.
Мы засмеялись. Я взяла подругу за руку:
– Наташка, я так тебя люблю. Никак не могу понять, почему у тебя ничего не складывается? Ты такая красивая, умная, стройная. Я думаю, ты все время живешь старой своей любовью, все не можешь закрыть историю с Борисом. И все ищешь такого же, а такого просто нет. И быть не может. Закрой ты ту страницу своей жизни. Вот увидишь, как тебе сразу станет легче. Ты постоянно сравниваешь очередного мужчину с Борисом. А этого делать не надо. Скажи, какой Герман?
– Ну… похож на Бориса.
– О! Опять похож. Ты его и приметила, потому что похож?
– По крайней мере, обратила внимания. Герман такой же веселый, любит петь, хорошо танцует. Когда мы познакомились с ним, кстати, тоже на Мертвом море, я даже порадовалась, что смогу все забыть и все начать с начала.
– Так что же тебя останавливает? Скажи честно.
– Наверное, то, о чем, в общем-то, стараются не говорить.
 –И о чем все мы евреи думаем… – докончила я ее фразу. – Он немец, а ты еврейка.
– Как ты догадалась? – она была удивлена, но и обрадована, что я так легко поняла ее тайные мысли.
– Потому что это был всегда мой больной вопрос: почему я вышла замуж за еврея.
– И  еще кое-что, о чем я тебе поведаю потом. Не все сразу, а то не о чем будет говорить в следующий раз. И тебе будет повод прибежать ко мне,  – сказала Наташа и встала с дивана.
Закрыв за подругой дверь, я возвратилась в кабинет и, закутавшись в теплый плед, моментально уснула. Наверное, меня сморило вино, которое мы понемногу потягивали, пока разговаривали с Наташей. Проснулась я от сильного звонка в дверь.
– Да, да, да. Я уже бегу. Извини, заснула, – открывая дверь мужу, призналась я честно.
– Ничего. Просто испугался, что ты не открываешь. Ты одна?
– А с кем мне быть?
– А  почему две рюмки? – спросил он, глянув на стол с неубранной посудой.
– Наташа приходила. Немного посидели. Поговорили.
– Ну, как она съездила? Замуж вышла?
– Нет.
– Что? Снова не тот? – муж зашел в ванную вымыть руки.
– Трудно в ее годы найти себе пару, – ставя на стол тарелку с горячим супом, сказала я.
– А как ей Германия?
– Понравилась. Говорит, красиво, чисто.
– В гостях везде красиво и празднично. Хорошо, где нас нет. Ну, а ты дозвонилась до начальства?
– Да. Обещали выплатить выходное пособие и дать письмо об увольнении.
– Пусть они задницу подтирают своим письмом, козлы вонючие! – выругался Григорий.
– Ты  чего? Что-то случилось? Тебя-то кто обидел? – удивилась я такому его выпаду.
– Ладно, ничего, все в порядке. Просто очень устал. Знаешь, Монюшка, я немного вздремну, а потом доем, – и  он пошел в спальню.
Я начала убирать посуду. Как мне знакомы его такие выходки. Как только меня увольняют с работы, так у нас дома целая трагедия. Гриша считает, что если жена не работает, она обязательно изменяет мужу. Так было в России. Так продолжается и здесь. 
Меня уволили. Я снова безработная. Какая-то странная вещь: работаю хорошо, а увольняют. Никак не могу найти своего места в этой жизни. Уже более десяти лет живу в Израиле, а работы постоянной нет. Смешно и грустно. Но каждый раз успокаиваю себя: опыт есть! Когда-то в России было даже стыдно менять места работы. Есть специальность – работай по ней. В Израиле совсем другое дело.  Я раскладываю свой профессиональный пасьянс, как веер. Здесь была, здесь пробежала, здесь кое-что схватила, здесь – лучше бы и не бывать…
Например, моя последняя работа. Я бы так сказала – «кухня», в которой варится так называемая культура нашей русской алии.
Месяцев семь назад в магазине «Досуг» было вывешено объявление: «Требуется продавщица…» Я позвонила по данному номеру и записалась на собеседование. Кстати, как и всегда, первый вопрос был о моем возрасте. Естественно, как и всякая женщина, которая никак не хочет признавать свой возраст, я сказала, что лучше меня увидеть, так как еще очень подвижна и не выгляжу на свои годы. К моему счастью (или несчастью?!), оказалось, что мой возраст как раз подходит. И через месяц меня вызвали на собеседование. По правде сказать, я совсем не была уверена, что меня возьмут на работу: претенденток было двенадцать человек. Многие из них были моложе меня. Но… фортуна улыбнулась мне. Правда, не знаю, каким глазом всегда она мне улыбается? Мне уже стало казаться, что моя фортуна немного кривая.
Как и всегда, я с большим рвением схватилась за работу. И даже мой первый заработок не очень меня испугал. Ну, подумаешь, 1300 шекелей за месяц. Я только постараюсь – и будет больше. Огорчение моего супруга, взглянувшего в тлуш-маскорет (лист об зарплате), меня тоже не поколебало. Что такого, что там вместо двадцати четырех дней, которые я работала, написано только девятнадцать. Естественно, ведь базис – пятьсот шекелей, и пять процентов от продажи. Если все верно просчитать, то в час не только восемнадцать шекелей не выходит (как по закону полагается), но и… Извините, я не очень дружила с математикой в школе. Поэтому лучше закрыть глаза. Ничего не видно – можно и дальше работать.
Но если нас не волнует наша зарплата, то нашего работодателя, таки да! – волнует его прибыль. Тем более, надо не только себя не обидеть, но и тестя, который заведует книжными поставками в махсане (склад) и постоянно все путает, и подругу жены, которая вся просто пропитана идеями нового израильского движения в торговле с явно совковыми пережитками (Как же! Она столько лет заведовала «Домом быта» в одном из городов эССэРии!), и … и…
Поэтому того количества денег, что мы еженедельно сдавали в банк, оказывалось недостаточно. Магазин не давал хорошей выручки. Наши просьбы дать больше товара, видеокассет, дисков разбивались о скалу полного непонимания.
Моей беременной напарнице как-то сказали: «Что, досиживаешь срок?» Как будто она курица на насесте.
Но в нашем магазине, как назло, ничего не высиживалось, будь мы трижды беременными, и призыв начальницы – любыми  путями давать хорошую выручку, только вызывал в нас приступы полного ужаса, как и из какого детородного органа можно вынуть эту сумму денег?
Эти крупные проработки проходили каждую среду, после того, как я или моя напарница сдавали деньги в банк (кстати, ехали мы в другой район города за свои деньги – проездные не предусматривались даже в этом случае, не говоря уже о ежедневной оплате дороги до работы). На работу в этот день тоже нельзя было опаздывать, хотя время в дороге и посещение самого банка в часы работы не входили. Додумайтесь сами, в котором часу надо было вставать, чтобы все вовремя оформить и приехать на работу?
Буквально прилетаю к дверям магазина. Но войти в него не так-то легко. Железные жалюзи настолько проржавели, что поднять их способен только легкоатлет. Поскольку таковых на горизонте не обнаруживается, ищу мужчину, хотя бы способного бойко передвигаться по улице. О, наконец-то. По моей просьбе Геракл с большим напряжением поднимает железные занавесы, и обязательно при этом я слышу, что данный процесс явно рассчитан не для женщин. А у меня в голове мелькает сравнение с политическим занавесом: вот так были и мы намертво спрятаны от буржуазного мира. Может, в этом было наше спасение. По крайней мере, культура у нас какая никакая, а все же была. И если ты был человеком с высшим образованием, так этим можно было гордиться. Здесь лучше об этом не вспоминать.
Я вхожу в магазин и стараюсь думать только о хорошем. Сегодня, в конце концов, не такая уж плохая выручка. Оформляю различные бумаги для передачи наверх и жду звонка. Стрелка все ближе к одиннадцати, нервы все ближе к истерике. Наконец, я слышу голос:
– Ну, как у вас сегодня с выручкой?
Вообще-то, для начала неплохо бы поздороваться, но это не для нашей высококультурной мадам.
– 3480, – как  можно спокойнее отвечаю я.
– Вы что же решили сами себе спустить такой план? – голос в трубке напрягается, но пока еще можно слушать.
– Какой план? – удивляюсь я такому странному обороту и стараюсь понять, куда она клонит.
– Вы что, не понимаете, о чем я говорю? – ее голос постепенно переходит на повышенные ноты. – Да в вашей русской клоаке – (это она «тонко» намекает на то, что наш город и, в частности, район, где находится магазин, перенаселен выходцами из России) – вам нужно такие делать выручки! А вы выше 3500 не поднимаетесь. Вы чем там занимаетесь?
От ее такого всплеска слов я теряюсь, поэтому только и нахожу что ответить:
– Работаем.
– Это не похоже на работу! – снова слышу рычащий голос в трубке. – Больше того, если вы работает и даете такую выручку, то это наводит на мысли, что что-то не благополучно.
Меня как кипятком обдало.
– Это в чем же вы нас упрекаете? А знаете ли вы, что такое презумпция невиновности? Или вы с этим не знакомы? И вообще, как у вас язык повернулся даже намекать на это?
Так, меня уже понесло, я уже встала с колен. Не знаю, как у других, но мое поведение даже сама не всегда могу объяснить себе. Я могу долго терпеть и склонять голову. Мучиться по ночам, даже не спать из-за несправедливого ко мне отношения. Но это только до какого-то момента. Потом вдруг, как я это называю – встать с колен – я, действительно, как будто вырастаю, встаю с колен, и тут уж мне не попадайтесь! Может быть, потом я и пожалею, что не сдержалась, но в тот момент – я больше не рабыня, я – личность!
– Да что, собственно, у вас здесь воровать? – мой горячий протест на том конце провода слушают не перебивая. – Да неужели вы не понимаете, что я сама заинтересована давать большую выручку, чтобы получать нормальную зарплату? Но скажите, из чего сделать эту выручку? Вы подняли стоимость абонементов, и мы сразу потеряли несколько клиентов. Вы постоянно поставляете испорченные кассеты. Мы не можем получить достаточно дисков и аудиокассет. Книг мы вообще уже забыли, когда получали. Так из чего же делать деньги?
– Хорошо! У меня больше нет времени выслушивать вас. Работайте! – и на том конце провода повесили трубку. 
Мне становится грустно. На душе тоскливо и дурно. Лицо мое пылает, руки трясутся. И хочется бежать от этой культуры. Но самое печальное что я, как и все продавщицы, прорабо-тавшие и еще работающие в магазинах этой сети, не могу добровольно уйти. Я вынуждена мириться с таким положением вещей. Почему? Так ведь некуда. Работы нет. Особенно для женщин с высшим образованием, молодых мам и женщин с больными детьми. Даже на панели зарабатывают больше, чем работницы в этих магазинах. Но и это были деньги.
Конечно, трудно не понять начальницу отдела кадров, желающую посадить любую – далее цитирую ее слова: «самую дикую торговку с бывшего базара из Молдавии, которая даст ей большую выручку любыми путями». В конце концов, это бизнес, от которого она тоже имеет, и, думается, не такую сумму, как продавщицы, и ей распоряжаться кадрами. К тому же, как она уверяла, их десятилетний опыт торговли на израильском рынке (сколько же лет эта авантюра продолжается?) убеждает, что надо просто найти такую продавщицу. Что ж, на здоровье! Чтобы прокормить семейку из нескольких человек, которая восседает на складе и, почесывая себе зады, рассчитывает только на здоровых баб, умеющих рыть землю, или правильнее сказать с учетом места – грызть полки с книгами, и прикрывающих их бездарность и очковтирательство, нужно иметь действительно очень хорошее здоровье и нахрапистый характер.  Не всем такое под силу. Но как же больно слышать о том, что ты со своим высшим образование никому не нужен в этой стране, где во главу глав ставят и ценят только деньги.
А может быть, в наших пенатах просто не учили, как делать эти зелененькие? Если бы мы умели делать деньги, разве работали у таких Янов, разве бы пахали на цветочках у Цвиков и унижались бы перед Давидами?! Да, по-видимому, мы многому еще не научились в этой жизни. И опыта нам, пожалуй, не хватит на эту нашу жизнь. Одна надежда на следующую.
Менеджер, сообщающий мне о моей отставке, очень удивился, почему я так болезненно переношу увольнение? Он просто был уверен, что делает мне «мицву», так как я могу пойти и найти работу, где больше платят. (Его бы слова да Богу в уши!) У меня, дескать, есть все данные, ведь он меня увидел (спасибо и на этом!). И если понадобится, можно сослаться на него: он даст характеристику. Правда, при этом менеджер почему-то рассказал историю одной из работниц, которая (по наивности) так и сделала. И когда новый работодатель позвонил и спросил о ней, менеджер ответил, что после ее прихода магазин потерял пятьсот шекелей.
Как вы думаете, девушку взяли на работу? И буду ли я обращаться к нему за помощью?
Когда-то одна писательница на вопрос: нужно ли отвечать злом, если тебе сделали плохо, ответила:
– Нет, можно обидеться, но делать ничего не надо. Просто надо помнить, что маятник всегда возвращается

Пожалуй, большой период своей жизни я не верила ни в какие приметы, не говоря уже о том, что понятие маятника пришло ко мне после таких событий, в которые даже трудно было поверить. Но они были в моей жизни.
Первый случай связан с моей педагогической деятель-ностью в бытность мою учительницей в школе.
Это случилось в день, когда умер Брежнев. Конечно, в то время вряд ли нашелся человек, который глубоко переживал смерть этого вождя, но, как и положено, в СССР в то время был объявлен день траура. Вообще, Леонид Ильич своей кончиной открыл как бы особую страницу в календаре – день очередного общего траура, который на протяжении нескольких лет устойчиво давал о себе знать очередными похоронами очередного вождя народов эссэрии.
Естественно, в этот день уже никто не мог работать, все были приклеены к телевизору, высчитывая и гадая, кто будет следующим партайгеносем. В этот же день любители класси-ческой музыки могли насладиться ею полностью. Так как это траурное представление продолжалось в течение нескольких дней (по христианскому обычаю хоронят три дня), по телевизору показывали только этот сюжет (а собственно и канал-то был всего один!). Поэтому когда однажды моего сына спросили, что любит смотреть его дедушка по телевизору, малыш с гордостью ответил: «Похороны Брежнева». В то время за такой честный каламбур, даже в устах ребенка, мой отец – коммунист с большим стажем мог бы хорошо получить по мозгам. К счастью, это уже был тот период, когда на эти неразумные высказывания стали смотреть сквозь пальцы и не придавать особого значения словам ребенка. Но в моей жизни этот день стал по-настоящему траурным.
В школе, как и положено по Уставу, в этот день тоже объявили траурную линейку, а после нее лучшие представи-тели из каждого класса должны были отстоять у бюста Л.И.Б. еще по полчаса. Из моего девятого «Б» были отобраны пять комсомольцев. Первым на пост должен был вступить Женя Пирогов. Но когда я ему об этом сказала, он вдруг дерзко бросил мне:
– Он что, мой родной папа?
Я стала объяснять ему, почему он должен отстоять на посту. Но юноша категорически отказался, сославшись на тренировку. Тогда я ему сказала:
– Что ж, поговори со своей мамой. Может, она тебе объяснит.
Конечно, с высоты сегодняшнего положения, можно бы даже сказать, что мальчик быстрее меня почувствовал ветер перемен. Но если бы это было именно так. К сожалению, это не ветер перемен навеял на него противодействие мне, а нарастающая ненависть, посеянная его же мамой. Поэтому реакция последовала абсолютно невероятная.
На следующий же день меня вызвала к себе директриса и после нескольких вопросов объяснила, что я, дескать, приме-нила к ребенку методы сталинских времен. И мне срочно нужно что-то сделать, чтобы замять этот инцидент с мамашей.
Честно сказать, я сначала подумала, что это какое-то недоразумение и попросила юношу передать его маме, чтобы она срочно зашла в школу. Та не явилась, а вместо этого, меня опять вызвала к себе директриса и почти шепотом проговорила:
– Моника Ильинична, откажитесь от этого класса.
– Но почему? – я была абсолютно сбита с толку. – Этот класс мне нравится. Я столько вложила в него.
– Вам  не дадут спокойно работать. Вы понимаете меня? – она с надеждой посмотрела мне в глаза.
– Почему? Почему я должна отказаться от ребят? Мне кажется, они меня любят. Я тоже так привязана к ним. В чем моя вина? – я действительно терялась в догадках, что же стало настоящей причиной такой ненависти со стороны этой мамаши ко мне, что она любыми путями решила выжить меня из этого класса.
– Поймите меня, – опять  как-то тихо и, как будто оправды-ваясь, сказала директриса, – есть такие ситуации, от которых лучше уйти. Поверьте мне. Вы еще молодая учительница. У вас будут еще классы. Я обещаю, на следующий год вы получите любой класс, который захотите. А сейчас, пожалуйста, откажитесь от этого!
– Но я не знаю, как это сделать? Я не могу написать заявление. У меня не поднимается рука. К тому же вы видите, как ведут себя дети. Они сами просят не отказываться от них. Как я могу их предать.
– Как знаете, – уже более твердо и явно недовольная моим упрямством сказала директриса. – Что ж, попробуйте что-нибудь исправить, – добавила она, когда я стала выходить из кабинета.
Я возвращалась в класс, а пол уходил у меня из-под ног. Я шла давать урок в 9 «Б». Несколько секунд я стояла у двери, превозмогая в себе страх. Наконец, вошла, сделав вид, что ничего не случилось. Урок немного успокоил. И мне даже стало казаться, что все позади. Но на следующее утро…
На следующее утро к нам в школу пришла с проверкой представительница из районо. Она просидела у меня на уроке и вынесла резюме: учительница так сложно объясняет, что многие дети ее просто не понимают. Поэтому рекомендация – отстранить меня от работы.
Надо отдать должное ребятам, они очень старались. Но обстановка в классе с каждым днем становилась все тяжелее и тяжелее. Вдруг я стала замечать, что некоторые юноши, которые раньше даже рядом не садились с Женей, теперь заискивающе заглядывают ему в глаза и ждут, что он скажет. Некоторые стали избегать меня. На уроках не поднимали рук и старались уклониться от ответов. Но была и другая группа, которая постоянно поддерживала меня, прося только об одном – не сдаваться. И я держалась.
Постепенно стала раскрываться причина, по которой меня так невзлюбила мать Евгения. Будучи человеком, далеко не глупым и, как говорят, сквозь земельным, она в свое время, познакомившись с моим отцом и узнав его положение, решила воспользоваться, чтобы легко защититься и получить место на престижной кафедре в университете. Но папа не поддался ее чарам и отказался помогать. Вот теперь пришел ее черед попортить нервы неблагодарному мужчине. А поскольку она знала, как мой отец меня любит, она и воспользовалась этим случаем. Не забыта была и моя национальность, с которой никак нельзя преподавать русский язык и литературу.
Узнав об этом, папа сам пошел к ней, чтобы все уладить. Но, по-видимому, было уже поздно. Женщина была в таком гневе, что просто дала ему от ворот поворот, потребовав жертвы.
Отец решил искать правосудия. Он пошел в райком партии к первому секретарю. Тот внимательно его выслушал и обещал во всем разобраться. Подняв трубку, он переговорил с несколь-кими нижестоящими чинами, после чего сказал:
– Извините. Помочь ничем не могу. И честно вам скажу, не поднимайте вы этого вопроса. Передайте вашей дочери: пусть она откажется от класса. История очень запутанная. И помочь ей никто не сможет. Лучше все спустить на тормоза. Как бы не было хуже.
Но об этом папа не сказал мне, по-видимому, потому что сам видел больше чем я, чувствовал свою какую-то вину (собственно, в чем?) и очень переживал за те унижения, которые пришлось ему пройти.
Наконец, меня снова вызвала к себе директор. В ее кабинете уже сидела завуч.
– Дорогая моя! – обратилась ко мне завуч. – Вы видите, что ситуация в классе очень нездоровая. Вас мучают. Дети, вместо того, чтобы учиться, занимаются разборками. Родители волнуются. Наконец, сегодня нас предупредили, что если в течение двух дней вы не откажитесь от класса, в школу пришлют общегородскую комиссию. А вы знаете, что это такое для всего педагогического персонала?! – она как будто задохнулась и даже перестала говорить, вероятно, представив весь ужас предстоящей проверки.
– Посмотрите на меня! – чуть не плача, обратилась ко мне директор. – Я на седьмом месяце беременности. Я просто не выдержу все эти проверки.
– Хорошо, – сдалась я. – Но помогите мне. Я напишу прось-бу об увольнении от учителя-предметника, а вы лишите меня классного руководства. Я не хочу, чтобы дети считали меня предательницей. 
На том и порешили. Из кабинета я сразу ушла домой: вести уроки было свыше моих сил. Вечером состоялось роди-тельское собрание – без меня, на котором директор предста-вила классу нового учителя и новую классную руководитель-ницу.
А в полночь я стояла у раскрытого окна на кухне. Мне было ужасно больно и, глядя куда-то ввысь, я вдруг как молитву проговорила:
– Боже! Сделай так, чтобы этим людям когда-нибудь было так же плохо, как мне сейчас!
Мне хотелось правосудия. И оно пришло. Пришло не сразу. Пришло через семь лет. Я уже не работала в школе. Даже выбранный на следующий год класс не принес мне успокое-ния. Я выдохлась. Во мне все перевернулось. Я перегорела. Начались головные боли. Открылась язва. Школу пришлось оставить.
За семь лет многое изменилось. Умирали вожди. Приходи-ли другие. Началась перестройка. Передвижка. Волны антисе-митизма. Мы собирались в дорогу.
И вот однажды в автобус, в котором я возвращалась с работы, вошла женщина и, вдруг увидев меня, бросилась как к старой знакомой.
– Моника Ильинична! Здравствуйте. Вы не помните меня? Я мама Сережи Степанова. Я так рада, что увидела вас! Мы все так виноваты перед вами!
– Что вы! Все уже прошло, – мне вовсе не хотелось теребить старое, тем более, сейчас, когда настроение было чемоданное.
– Правда? Вы больше не сердитесь на нас? – женщина даже просияла. – Да вы, наверное, не знаете, что случилось? – вдруг спросила она.
– А что случилось?
– Ой! Конечно, откуда вам знать? – вдруг перейдя на шепот, затараторила женщина. – Ведь Женю-то убили. Знаете, какой ужас вскрылся? Он был в мафии. Там с кем-то не поделился. Они его и убили. Повесили в шахте лифта. А мать, представляете, та женщина, что устроила тогда такую травлю, даже не пришла хоронить своего сына.
– О, Боже мой! – только и выдохнула я.
– Вы уж не держите на нас зла! – и, увидев, что я собралась выходить,  она схватила мою руку, и, как будто боясь, что я так и уйду, не простив ее, еще раз умоляюще проговорила: – Простите  нас!
– Да, да! Все нормально. Прощайте!
Я как ошпаренная выскочила из автобуса.
Нет, я не желала такого конца никому. Но в ту ночь я раскачала маятник. И он качнулся.

Наташа

День рождения подкрался как-то совсем незаметно. Да и настроения совсем не было отмечать его: кому приятно, чтобы каждые пять минут напоминали о том, что уже за… предел молодости. К тому же вторник – абсолютно сумасшедший день: с семи утра и до семи вечера сплошные уборки вилл. Но родственники и друзья не считаются с твоими капризами. Так что, можно сказать, гости уже ждали меня у дверей. Мы быстро накрыли на стол, а поскольку все были с работы, решили начинать трапезу. И тут прозвенел звонок, и в дверях появилась Моника. Я была очень рада, что она не забыла о моем дне рождения.
Мы неплохо посидели. Надо отдать должное моей подруге. Она легко вписалась в нашу компанию. К тому же Моника сказала тост, который мне было очень приятно слышать. Он сводился к тому, что у такой красивой женщины, как я, обязательно должен быть мужчина, достойный ее, то бишь меня, и которому могла бы поплакаться в плечо. Немного сентиментально, но по существу. Я давно реву только в подушку, пора оросить чье-то плечо.
В это время зазвонил телефон. Это оказался мой бывший благоверный. Столько лет не звонил, а тут – здрасте!  А ничего… даже приятно. Оказывается, он обо мне еще помнит и, главное, не забыл мой день рождения!
Пока мы трапезничали, телефон звонил несколько раз, меня поздравляли мои родственники из России, друзья. Позвонил сыночка из армии. Но тот звонок, от любимого, я не могу дождаться уже несколько лет. А мне так хочется, чтобы именно в этот день раздался такой долгожданный звонок.  Но он не звонит, хотя точно помнит эту дату. У нас с его женой день рождения в один и тот же день, кстати, как и имя – мы с ней носим одно и то же – Наташа.
Беседа за столом, естественно, крутилась вокруг нашей жизни. Тон пессимизма задавала моя сестра Светлана, недавно прибывшая в Израиль. Ей было здесь очень плохо. По-моему, она уже вся была пропитана ненавистью и к этой стране, и вообще, ничего светлого не видела. Даже завидовала мне, хотя моя жизнь была не легче ее, по крайней мере, в плане работы. Она убирала на одном из предприятий города, а я ту же уборку проводила по квартирам и виллам. Хрен редьки не слаще.
 Кстати,  у меня к ее приезду в Израиль имелся и опыт по уходу за стариками, но это отдельная страница моей трудовой биографии, о которой мне даже страшно вспоминать. С сестрой я об этом никогда не говорила и не рассказывала о том, каково мне было тогда.
 В это время Света с семьей собиралась в Израиль, и ей казалось, что здесь, по сравнению с Россией, рай. Даже мои честные письма не могли ее остановить. Она завидовала мне и всем родственникам, которые уже репатриировались, и не хотела верить тому, о чем я писала. Хорошо там, где нас нет. Этот закон жизни она явно не воспринимала, потому что, прилетев на несколько недель в гости, увидела только то, что хотела увидеть.
Приехав на ПМЖ, сестра, как и все новые репатрианты, наконец, узрела еще одну сторону жизни, и… ей захотелось обратно. К тому же, такое настроение постоянно поддерживалось ее мужем – я бы сказала, пессимистом в кубе. Мне было всегда с ней тяжело. Она не понимала меня, я ее.
На первый же вопрос Моники, как дела, сестра сразу отпариро-вала:
– А что здесь может быть хорошего? Это только Наташа все видит в розовом свете.
– Неправда! – обиделась я за себя. – У меня тоже не все прекрасно, но я не делаю из всего трагедию, а ты все видишь в черном свете. Поэтому тебе тяжело жить.
– Вас обижают на работе? – спросила Моника.
– Они же абсолютно некультурные люди. Я не успеваю убрать, и тут же проходит какая-нибудь девица и оставляет следы. Ну что она, не видит? А уж в туалете что творится?!
Я почему-то вспомнила, как в типографии (это было еще в России), где я работала редактором, убиралась тетя Шуля, которая всегда нас ругала, призывая к чистоте и порядку. Представляю, какими мы выглядели в ее глазах. Тем не менее, вряд ли она ненавидела Россию с такой ненавистью, как моя сестра сейчас Израиль.
Конечно, Светлану еще мучил комплекс неполноценности: она была с высшим образованием, а должна была работать уборщицей. Но она не одна такая, прибывшая с дипломом, который никому здесь не нужен. Так на кого обижаться? Кстати, я даже не помню точно, а работала ли она по своему диплому инженера железных дорог в России. Очень сомнительно. 
Настроение сестры не было принято сидящими за столом. Все стали бурно обсуждать прошедшие дни абсорбции. Всем хватило. Мало не показалось никому. Но все как-то по-иному смотрели на страну, на свою жизнь здесь.
– Вы знаете, Света, – обратилась к сестре Моника, – в Израиле надо научиться улыбаться. Как вы к этой жизни, так и она к вам. Помните мультик, где маленький енотик, боясь своего отражения в воде, страдал и плакал. А когда улыбнулся, то и отражение стало его другом. Не обозливайтесь! Все перемелется. И у вас будут еще светлые дни.
– Вы правы, Моника, – поддержала  подругу моя гостья Соня. – У меня так и было. Когда я приехала, все было ужасно. Я рвала и метала. У меня была страшная ностальгия. Хотела обратно на Украину. А однажды встретила женщину и поделилась своей такой ненавистью к этой жизни. Та мне и сказала: «Отпусти свою злость. Посмотри на жизнь другими глазами. Все перемелется. Я так и сделала. И все постепенно пошло в гору. Только не падайте духом».
В десять гости стали расходиться. Завтра надо было на работу. Моника предложила мне помочь. Я была рада. К тому же, можно было снова поговорить о наших женских проблемах.
– Ну, рассказывай, как у тебя дела? Что нового? – принеся очередную порцию грязной посуды на кухню, спросила подруга.
– Я снова одна. И в полном ожидании новых приключений, –  стараюсь изо всех сил сказать это как можно веселее.
– Опять не Борис. Опять Рафик, – дала точное определение Моника моему очередному ухажеру.
Эти имена стали у нас как нарицательные.
– Вот именно. Опять Рафик.
– А что именно в нем не так было? – не унималась подруга.
– Въедливость.  Почему каждый мужчина считает, что если он хотя бы раз побывал у женщины в постели – дальше он уже имеет полное право распоряжаться ею? И главное, сразу стараются завоевать симпатию со стороны моего сына. Можно подумать, что от сына зависит мое решение.
– Так. Все-таки я прихожу к выводу, что ты из тех женщин, о которых писал еще Пушкин: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей».
– Почему такой вывод?
– Потому что твой романтизм очень быстро улетучивается, как только ты видишь, что мужчина от тебя без ума и согласен на то, чтобы стать второй половиной.
– Вот о второй половине не надо. Это никакого отношения к романтике не имеет. Я просто не люблю, когда на меня давят.
– Давай начистоту – он плохой любовник? – задала коварный вопрос подруга.
– Н-н-да, – наконец выдавила я из себя.
И тут зазвонил телефон. Это был зять из Германии. Мне было приятно, что он позвонил сам и поздравил меня отдельно от моей дочери. Мы с ним были большими друзьями. Милый мальчик чувствовал, как я его уважаю и люблю, и платил той же монетой.
Когда я повесила трубку, то была уже более спокойна и могла продолжать нелегкий разговор. Вообще, я сама удивлялась, почему именно этой женщине, совсем недавно вошедшей в мою жизнь, доверяю свои мысли, страхи, мечты. Потом поняла: она моя вторая я. Себе самой больно признаться, что где-то не права. Все время хочется жалеть себя. А она, может быть, и слишком прямо, но говорит то, о чем я хочу услышать только от близкого мне по духу человека.
– Итак, он оказался не тот, о котором ты мечтала? – принеся очередную партию грязной посуды и поставив ее в мойку, продолжила расспросы Моники.
– Да, но это, пожалуй, не так страшно. Не все мужчины в первый раз могут показать себя гигантами. Это как раз не главное.
– А в чем же тогда? Никак не могу понять, что тебе так не нравится в мужиках?
– Вот! Наконец-то ты нашла это слово! Мужики. Мне не нравится именно это – мужики. Я хочу мужчину! Мужчину, с которым было бы всегда хорошо. Чтобы был прекрасным собеседником, отличным любовником, нежным другом…
– …прекрасным товарищем, верным соратником по партии! – захохотала подруга!
– Да! – приняв ее шутку, подтвердила я. – Хочу все. Или ничего. На меньшее не соглашусь. Сколько мне еще отмерено – буду искать вот такого. А если нет, то и ничего не надо.
– Натали, а может, тебе самой позвонить Борису? А вдруг он тебя еще помнит?
– Нет, нет! Если бы он хотел снова встречаться, он бы нашел повод, чтобы меня увидеть. Раз не звонит – значит, ему это не надо.
– Ладно, подруженька, мне пора. Уже одиннадцать. Мой благоверный, наверное, уже волнуется. К тому же он приболел немного, так что надо возвращаться, – заторопилась Моника.
Когда она ушла, я быстро приняла душ и легла в постель. Но как только приняла горизонтальное положение, сон куда-то улетучился. Я лежала с открытыми глазами и смотрела на потолок. Мне вдруг стало ужасно грустно. До чертиков жаль себя. Хотелось зареветь. Но вспомнив пожелание гостей за столом – плакать на плече у мужчины, я почему-то подумала: «Как бы я сейчас наревелась на плече у Бориса! Рассказала, как мне было тяжело без него. Как я устала от этого физического труда, от этой постоянной нехватки денег! Как тяжело зависеть от «Битуах Леуми»! Как мне хочется, чтобы он просто был рядом. Я все смогу претерпеть. Я сразу стану сильной, красивой. Я снова стану петь и танцевать. Я так давно не танцевала! Ну почему, почему я не могу возвратить его? Почему не могу найти такого, как он? Почему жду его звонка, хотя твердо знаю, что он не позвонит?»
Да, он не позвонит. И это нормально. Почему-то не позвонил Рафик. Странно. Он звонил всегда. И хотя смирился с тем, что я его никогда не полюблю, все же звонил на мой день рождения, на день рождения моего сына. Это было впервые, что звонка от него не было. Наверное, что-то случилось со связью? А может…
Я не хотела ломать голову и, включив бра, открыла журнал. Мне сразу бросилась в глаза фраза: «Женщина счастлива тогда, когда ее любят». Так. Сегодня все против меня. В ярости я швырнула журнал куда-то в угол. И выключила свет.
После того, как я рассталась с Рафиком, жизнь резко повернулась ко мне спиной. Пришлось метапелить. Красивое слово. Существо слишком тяжелое – уход за стариками. Таково в России не было. В Израиле такой работой занимается очень большое количество женщин, причем как без образования, так и с образованием. Для новых репатрианток эта работа очень даже ходовая и всегда требующаяся. На работу я попала по распределению после курсов. На курсы послали по распределению от Лишкатки. Причем даже на эти курсы надо было сдавать экзамены по математике. Вы же понимаете?! Задницы  мыть – здесь нужна высшая математика. Конкурс бешенный. Как в московский институт кинематографии. К счастью, я села рядом с бывшей учительницей по математике, и она оказалась женщиной доброй. Быстро решив примеры, помогла мне. А я ей – по ивриту. Так что счастье нам улыбнулось обеим. Не знаю, как она, а я долго проклинала тот день, когда мне это счастье улыбнулось.
Учиться, правда, было интересно. Лекции вели на высоком уровне, так что казалось, готовили нас, по меньшей мере, в сиделки-секретари для партийных руководителей. А диплом-то как звучал: социальный работник!
На деле оказалась тяжелейшая работа уборщицы по дому. Редко кто мог похвастаться, что ей повезло с подопечной, уже не говоря о том, что работа в основном состояла из ежедневного мытья полов, унитазов, подмывания, готовки и всяческой такой физической неблагодарной деятельности.   
С первым старичком мне, можно сказать, повезло. И хотя сразу предупредили, что ему поменяли уже трех метапелет, и что я четвертая, меня это вовсе не испугало. Старик был из бывших… То есть бывший руководитель какого-то предприя-тия. Теперь, на исторической родине, он был никем, то есть ноль. К тому же ослеп и, как всякий незрячий, чувствовал свою ущербность.
Первые дни он учил меня варить яйца. Добился высочай-ших результатов. Я стала варить ему только так, как он любил. Секрет приготовления и подачи должен был четко выполняться и подаваться вовремя.
Первая метапелет сбежала на второй день. Вторая – на третий. Третья – через неделю. Я перешагнула рубеж и вышла на финишную прямую. И все благодаря среде. Это был банный день.
Главный мой секрет состоял в том, как я его купала. После этого старик сдался и простил все мои поварские промахи.
 Среда была святым днем. Он ждал ее как манну небесную.
– Ты не боишься купать меня? – спросил старик, когда в первый раз я должна была зайти с ним в ванную комнату.
– А вы что, кусаетесь? – спросила я вопросом на вопрос.
– Я серьезно, – старик моей шутки не принял. – Ты мыла когда-нибудь мужчину?
По правде сказать, никогда мои руки не притрагивались к такому больному и страшному телу. А эти ужасные красные ноги! Все мое нутро противилось тому, что должна была сейчас сделать. Но я знала, что это – моя работа. Я просто медсестра.
Переодевшись в купальник, залезла вместе с ним в душевую и стала мыть его, как ребенка. В первый раз он сам, по-видимому, был смущен моей смелостью и даже забрал губку, когда я хотела помыть ему его причиндалы. Но, будучи очень слабым и беспомощным из-за своей слепоты, вскоре сдался и попросил помочь.
Через пару недель его сын спросил меня:
– Что вы сделали с моим отцом? Он просто ожил. Раньше он только и говорил о смерти, а теперь о том, что скоро наступит весна, и он сможет спускаться в садик.
Я не успела даже среагировать на его вопрос, как он дополнил:
– А моете вы только старых людей? Нельзя вас пригласить к себе на помощь?
– Закажите через бюро услуг, я приеду по особой таксе! – ответила я ему, введя, как ни странно, в краску, а про себя подумала: «Да, с этим было бы приятнее купаться».
Он засмеялся:
– О, мне это еще не по карману.
Вот и пойми этих мужчин. То он намекает на какую-то вольность, то вдруг в кусты, как нашкодивший ученик.
К сожалению, через пару месяцев мой старичок сильно заболел. У него обнаружили туберкулез скрытой формы. Его забрали в больницу, а мне предложили других подопечных.
На этот раз это оказалась пара – муж и жена. По часам было даже удобно – сразу четыре часа в день. Меня, как мать-одиночку, это очень устраивало. Они тоже оказались из «бывших». Вернее, он. Бывший секретарь какого-то горкома партии. Участник войны. Сначала они приняли меня как интеллигентную женщину, и мне даже показалось, что эти люди  понимают мое положение и сочувствуют. Но вскоре я стала замечать, что хозяйка меня воспринимает как прислугу. Вероятно, и в той жизни в их доме были уборщицы, прислуга, которая готовила и беспрекословно подчинялась приказам.
Я стала выполнять работу, которую по закону не должна была делать. Если я мыла полы, то обязательно всю квартиру – а это значит, все три комнаты, которые они снимали по договору. Почти еженедельно меня просили протирать жалюзи, хотя это тоже не входило в мои обязанности.
Старики были с Украины, и моя кухня им не нравилась. Поэтому старушка требовала, чтобы я готовила только под ее чутким руководством. Капризы предыдущего старика были ничто по сравнению с требованием новой хозяйки. От них я уползала никакая, проклиная свою работу и клянясь самой себе, что завтра ни за что не соглашусь подчиняться капризам старухи. Но наступало завтра…  и я делала все, что она просила.
Наконец, пришел этот день. А начался он накануне праздника Песах. После того, как я перемыла всю посуду, – а ее было немало, провела полную уборку в квартире, хозяйка попросила помочь ей перетряхнуть вещи из шкафов. Это барахло, состоящее из всего, что старики накопили за всю свою жизнь и притащили в Израиль, мы, к моему ужасу, перебирали и перетряхивали весь следующий день. Кстати, замечу, это тоже не входит в обязанности метапелет.
Когда я уходила, старушка сказала:
– Завтра приходи пораньше. Будем заниматься готовкой.
На следующий день почти четыре часа я провела на кухне, но когда уже собралась уходить, моя подопечная потребовала, чтобы я снова протерла пол, так как вчера после нашей с ней переборки вещей в квартире набралось очень много пыли.
Я вдруг почувствовала себя рабой. Рабой этой глупой, выжившей из ума старухи, которая и там прожила жизнь за спиной своего мужа – секретаря горкома, не зная ни в чем отказа, и здесь, почувствовав себя хозяйкой из сказки Пушкина, мечтает о том, что будет повелевать, а ее приказы должны выполняться беспрекословно. Так не махнуть ли мне хвостом?
И я махнула. Больше в этом доме я не работала. А вскоре навсегда покинула этот вид деятельности, хотя, честно скажу, то чем я занимаюсь сейчас, тоже далеко не сахар. Зато не чувствую свою ущербность. Никто мной не помыкает, да и зарплата повыше.
Но вот мысль, которая часто посещала меня тогда, а порой всплывает и сейчас: «Для чего евреи выходили из Египта?»

У всех свои проблемы, но каждый считает, что его самая неразрешимая и самая сложная. Это так же естественно, как и то, что нет одинаково несчастных семей. Только счастливы все одинаково. И это мы знаем с того самого мгновения, как прочитали «Анну Каренину». Но только знаем, а все же стараемся доказать себе, что у нас еще хуже.
Евреям вообще присуще жаловаться. Это постоянное хныканье, жалостливый тон, слеза в глазах – какой-то типичный образ еврея – нового репатрианта в особенности.
Проживших в Израиле более трех лет называют «ватиками», я в стране более десяти. Ватика в кубе. Среди тех, кто прибыл в страну в начале девяностых, были разные. И конечно, братья хныкалы тоже. По правде сказать, я тоже часто плакала в подушку, жалела себя, свою невостребован-ность. Жалела свои годы и свои университеты. Но надежда всегда теплилась и часто помогала жить. Среди нас тоже были те, кто не выдержал жизни на Земле Обетованной и, не найдя здесь себе применения, улетел искать счастья в другие страны – в основном в Канаду. Что ж, пусть останутся те, кому стала дорога эта земля. Кто прикипел к ней сердцем и всеми теми внутренностями, которые уже не отодрать. Но если плохо?..
Я зашла в магазин подарков и рассматриваю товар. Через несколько минут входит средних лет мужчина и тоже обходит магазин. Продавщица обращается к нему:
– Покупайте подарки. Скоро восьмое марта, Песах…
– Вот уж Песах меня вовсе не интересует,  – как-то высоко-мерно ответил мужчина.
– Но почему же? – удивилась продавщица.
– Не еврей? – вопрос выскочил у меня как-то непроизвольно.
 – С этим как раз, к сожалению, у меня все в порядке. Я еврей.
– Почему «к сожалению»? – не удержалась еще одна покупательница такому выпаду мужчины в адрес нашей национальности.
Мужчина готов был прямо здесь перечислить всем посетителям магазина недостатки еврейской национальности, но продавщица резко остановила его:
– Пожалуйста, только не в моем магазине. Я не потерплю, чтобы здесь плохо отзывались об Израиле и евреях. Пожалуйста, у себя дома, на кухне.
Мужчина вылетел из магазина, а мы еще несколько минут обсуждали его поведение.
– Очень жалко, что в Израиль приезжают люди, которые еще не дозрели, – сказала я.
– А я думаю, перезрели от плохой жизни, а здесь претендуют на все сразу. Как будто мы их только и ждали, – все еще взволнованно сказала продавщица. – Кстати, вы слышали? Опять не дают хоронить мальчика, который погиб два дня назад? И все по причине, что он русский. Как воевать – это можно. А как хоронить – наши религиозные фанатики снова устраивают протест. Когда это кончится?
– Либо когда религию отъединят от государства, либо когда признают национальность не только по матери, но и по отцу.
– А, по-моему, это правильно, что по матери! С кем бы женщина ни переспала – ребенок считается евреем, – сказала покупательница.
–А я думаю, что надо пересмотреть этот древний закон, – стояла я на своем. – Вы знаете, почему национальность у нас считается по матери?
– Нет…– удивилась женщина какой-то тайне, которую сейчас открою я ей.
– С тех веков, как Израилем правил Рим. Многие еврейки были изнасилованы римлянами, и дети, зачатые таким путем, считались римлянами. Тогда равы постановили: чтобы спасти свой народ от демографического упадка считать всех детей, рожденных от матерей евреек, евреями.
– Как интересно! – восхитилась женщина.
– Да, но сейчас уже двадцать первый век. И думается, пора пересмотреть старые законы. Необходимо, чтобы все дети считались евреями независимо от того, кто еврей – мать или отец. Вспомните, кто больше страдал от антисемитизма? Те, у кого матери были еврейками, или те, у кого отцы?
– Конечно, отцы, – подхватила мою мысль продавщица. – Фамилию-то они носили еврейскую.
– Значит, там они страдали как евреи, а теперь, здесь – как русские, – подытожила я.
– Да. И гиюр так сложно пройти, – подхватила мою мысль покупательница. – Одна моя знакомая уже четыре раза ходила на эти занятия по изучению гиюра. И никак ее не признают. А ведь она эти еврейские законы не только знает, но и соблюдает. Не то, что я. И свинину могу поесть, и субботу не всегда соблюдаю.
– А чего ей так нужен этот гиюр? – поинтересовалась я.
– Она русская, а живет с евреем, местным. Тот не может на ней жениться, если она не пройдет гиюр.
– Это еще можно понять. А вот как вам нравится, что русские женщины живут с арабами? – задала вопрос продавщица.
–Я не знаю, – засомневалась я. – Слышала, что в Ашдоде арабам селиться не разрешено.
– Представьте себе, да.  Деньги решают все.
Ох уж этот национальный вопрос! Вечный вопрос войны и мира. А главное, мы сами так хотим гордиться своей нацией. Как порой бывает стыдно за людей своей национальности! За те чудовищные ошибки, которые мы допускаем, и после которых больно и неприятно, что это писано в наших законах, поддерживается нашим правительством, спокойно воспринимается людьми, которые еще вчера сами страдали от пресловутой пятой графы.
Когда-то один мой знакомый ватик (старожил) сказал:
– В Израиле мы все евреи на кладбище.
Горько, но правда. 

Дина

Горько, но правда. Прошел год, но ничего не изменяется. Взрывы продолжаются, гибнут люди. Среди них много детей и молодых людей. Но надо жить.
Возвратилась из театра. Была на спектакле «Раб» в постановке театра «Гешер». Есть о чем подумать. Неужели евреи – вечные изгои? Какая ненависть к нам во все времена! А сами евреи? Столько ненависти порождал страх в их душах!
Режиссер Арье, наверное, великий, если о спектакле спорят с первых же минут в антракте.
Мои знакомые взяли с собой пятнадцатилетнюю дочь. Девочка была шокирована сценами и ужасно возмущалась, зачем родители взяли ее с собой. Милое дитя! А как показать этот шабаш жизни? Всю мерзость погромщиков? Жизнь, доводящую до полного изничтожения их как людей, жаждущих только крови, насилия, полного умопомраче-ния?!
И рядом возвышенная любовь двух любящих людей – его раба-еврея, ее – польской девушки. Даже сцены их любви – это глоток свежего воздуха в том мрачном мире. Но только глоток – а потом… снова мрачная жизнь. И это история времен Богдана Хмельницкого. Но такое ощущение, что все снова повторяется. Извечный раб… извечная любовь… извечная ненависть… извечный вопрос: кто же мы такие?
Вышла на балкон. Надо мной огромное черное небо. Город спит. Мой любимый город, белый, новый, праздничный. О таком можно только мечтать. В таких городах надо жить. И чтобы никаких бед и взрывов. И люди в нем должны быть только добрые, честные и... Так, о людях – это я уже слишком загнула, это уже из заоблачных мечтаний. Такое взбредет только на ночь.

12 марта 2002 года. Вчера по телевизору показывали документальный фильм о теракте в Америке. Сколько горя! Не возможно было без слез смотреть этот фильм.  Но как же должны рыдать мы, если у нас теракты каждый день?! К нашему ужасу мы, действительно, начинаем привыкать к этой ситуации. Многие уже не верят, что можно будет жить спокойно, как прежде.
А на днях хоронили юношу по фамилии Король. Эдуард Король. Рассказывали, что на военном кладбище Ашдода было страшно много народу. Хоронили Короля. А для нас каждый погибший солдатик – Король. Если в нашем государстве каждый день хоронят Королей, то чем же кончит это государство?
А вечером этого же дня террорист решил расстрелять детей, выхо-дивших после бар-мицвы из зала торжеств. У него заклинил автомат. Он бросил гранату – она не взорвалась. Что это? Чудо?! Может, сам Бог уже не может смотреть на те злодеяния, которые творятся у нас? И иногда его всемогущая рука отводит беду от наших детей. Почаще бы Он был с нами!
Сегодня по радио слышала, что ЦАХАЛ отказал родственникам умершего юноши хоронить его на военном кладбище, потому что он не погиб на поле боя, а умер от ран, полученных в военной операции (кстати, в Ливане) несколько лет назад. Какой абсурд! Столько лет человек страдал, умирал. Его последней просьбой была – захоронить вместе с другими товарищами, которые отдали свои жизни за Израиль. И даже в этой малости ему отказывают. Борьба под солнцем – это еще можно понять, но пожалеть кусок земли на кладбище?.. Одним отказывают, потому что он не еврей по Галахе, другим – потому что умер в постели, а не погиб сразу…
Боже, да где же наша доброта? Где гуманизм? Где просто человечность?!

28 марта 2002 года. Второй день Песах. Вчера вечером, уже часов в одиннадцать вечера прогремел страшный взрыв в Нетании. Террорист-камикадзе взорвал себя в зале торжеств, где в это время шел Пасхальный седер. Взрыв был такой силы, что рухнул потолок. Результат – более 20 человек погибших, более 150 раненых.
Все это надо было ожидать. К нам в регион приехал генерал Зини. Америка готовится к войне, и наш народ отдан на заклание всему миру. Правительство – группа предателей. Иногда думаешь, где же наши еврейские мозги? По лидерам народа это не видно. Может, поэтому и Бог давно отвернулся от нас.
Мы встаем – теракт. Если нет утром – жди к вечеру. Но у нас нет войны, – уверяют нас политики. А как же это называется? Издержки. Снова издержки. Когда же все это закончится?
Только что передали, что израильтяне решили начать военную операцию. Но перед этим они предупредили всех ООНовских наблюдателей выехать из Рамаллы. Естественно, Арафат тоже быстро собирается покинуть свою резиденцию и выехать в Газу. Смех и только. Кого будем бомбить? Пустые здания? Полнейшая глупость! Грустно. Стыдно. Больно.
Дайте другой глобус! Чтобы спрятать своих детей от этой боли, от этого ужаса, от позора, от ненависти!

Моника

Февраль. Месяц, когда мы прибыли в Израиль. Страшно сказать – уже одиннадцать лет назад. Все были так необычно. Я ходила по улицам города, и мне казалось, что просто приехала отдохнуть в другую страну. Закончится отпуск, и я уеду. Иногда становилось очень грустно. Город небольшой, точнее сказать – маленький, как один район российского города, откуда мы прибыли сюда.
Съемная квартира очень маленькая и холодная. К счастью, времен-ная. Скоро пришла весна, стало тепло. Мы получали свои «олимовские» и жили, ни о чем не думая. Главное, учиться в ульпане (школа для новых репатриантов). Изучать иврит. Язык давался ужасно тяжело. К тому же специфика обучения нашего преподавателя была нам, мягко сказать, не совсем доступна. В основном, она сама лопотала целый урок на иврите, а мы, ничего не понимая из того, что она говорит, просиживали с одной мечтой – поскорее бы закончилось это мучение. В результате постепенно из нашего коллектива стали выпадать лучшие особи – мужская половина. Их можно было понять. Чем так мучиться – лучше пойти работать. Во-первых, при работе язык усваивается быстрее, во-вторых, денег содержать семью к третьему месяцу проживания уже не всем хватало.
Мой Гриша тоже двинулся на поиски всего того, о чем я только что сказала. Наш город был как ударная стройка страны. Я бы сказала, ему позавидовали бы величайшие стройки Сибири. Тот, кто слышал о Комсомольске-на-Амуре, наверняка, меня понял. Только здесь не снега и морозы, а песок и жара.
В первый же день мой муж понял, что в России надо было серьезнее относиться к изучению иврита и к приобретению новой специальности на благо будущей исторической родины. Но когда вам обещают золотые горы и должность инженера на лучшей электростанции Израиля, то думы о стройках как-то не приходят в голову, даже если она и не совсем дурная. А коль скоро вашим надеждам не суждено было сбыться – ну, вас ждали, но не настолько же, чтобы сразу дать вам золотые горы! – то надо пробиваться своими силами. Пришлось вспоминать технические специальности. Лампочки ввертывать мы еще умеем, а вот дальше – только чертежи. А тут чисто рабочая обстановка. Да еще с арабами. Тот на тебя как на верного «друга» смотрит. У него одна мысль – как бы сделать так, чтобы тебя не было. Ни на этой стройке. Ни вообще на этой земле. И откуда ты взялся? Каким занесло ветром?
Однажды Гриша возвратился поздно вечером, совсем было темно. Он был уставший и злой. Оказалось, кто-то из арабов, пока он доделывал что-то на третьем этаже, убрал лестницу. Никто ему не крикнул, что работа закончена, так что, когда Гриша обратил внимания на тишину вокруг и решил спуститься… Представляю, какой язык  вспомнил мой муже-нек в этот момент! Прыгать было высоковато, и он стал ждать помощи. Только через пару часов, когда сторож стал обходить стройку, Гриша сумел выбраться из этой ловушки. 
Месяцы пролетали. Муж быстро набирал нисаен (стаж работы), постепенно привыкая к выходкам арабов и недобрым, мягко сказать, отношениям балабаев (хозяев) к олимам. Постоянные недоплаты и обманы были нормальным явлением на стройках страны. Кабланы (строительные подрядчики) богатели за счет дармовой трудовой силы. Но это было в норме. Беседер! (Нормально!) – как любят говорить у нас в Израиле. Ийе беседер! (Будет нормально!) Главное, мы все на исторической. Голодных нет! Все под крышей. Под крышей дома своего! Ну, не придирайтесь к словам! Пока под крышей съемной квартиры. Так ведь еще только шестой месяц абсорбции.
Через месяц муж возвратился домой и сказал:
– Все. Больше не могу. Гори они все ярким пламенем! – и налил себе стакан водки.
В воздухе запахло трауром.
– Что случилось? Уволили? – спросила я.
– Нет. Сейчас на моих глазах погиб парень. Понимаешь, мы ведь работаем без страховки. Может, он сам оступился. Мне кажется, его толкнули.
– Кто?
– Арабы.
– Нельзя же все списывать на арабов.
– Все не все – но это было так явственно. Они работали вместе – этот парень и два араба. А когда он упал, они даже не подошли к нему.
– А что же ты ждешь от них? Милосердия?
– Ничего. Просто стало страшно. Он ведь только два месяца как приехал. Специалист. Инженер. Архитектор.
– С семьей?
– С матерью.
– О, Господи! Бедная женщина. Что с ней теперь будет? – у меня от жалости защемило сердце.
– Что с нами жизнь делает? – вдруг как-то совсем не по-мужски сказал Гриша и залпом допил оставшуюся водку.
– Ой-ва, вой! Ийе сабаба! (Ой, ой, ой! Все будет великолеп-но!) – решила поднять я настроение мужа, напомнив нашу шутку.
Но шутка не воспринималась.
– А не позвонить ли нам твоему троюродному брату? Может, он поможет с работой? Ну, кто-нибудь должен же тебе помочь?! – пожалуй, волнуясь больше за мужа, чем за себя, вспомнила я о его дальних родственниках, проживающих в Израиле уже более двадцати лет.
– Не думаю, что он захочет меня вспоминать? Кто я для него? – абсолютно не веря в положительный исход телефонного напоминания о себе, парировал Гриша.
– А чем черт не шутит? Может, он добрый человек и сможет чем-нибудь помочь? – наседала я на мужа.
– Хорошо, попробуем, – наконец согласился он и пошел звонить.
Телефонный разговор длился недолго. После чего муж объявил, что в эту субботу к нам приедут гости – брат с семьей. Мы не особенно были счастливы таким оборотом дела, но, с другой стороны, с чего-то надо было начинать наше знакомство.
В назначенный день к нам на квартиру нагрянула целая делегация. Брат приехал не только со своей женой и дочкой, но и с тестем и тещей. Так сказать, полное знакомство с бедными родственниками. Может быть, для обмена мнением по поводу олимовской жизни: поколение семидесятых с поколением девяностых. Говорить по-русски мог только брат. Остальные охали-ахали – им все не верилось, что квартира съемная – так мы ее поддекорировали! – и восхищались нашей сноровкой. К столу садиться не стали, а предложили поехать в ресторан. Брат сразу дал понять, что за все платит он. Мы не возражали.
По ходу дела нам было объявлено, что тесть брата – большой строительный начальник. Правда, в Нетании. Мы были готовы на все, лишь бы у Гриши появилась постоянная работа. Даже на переезд в другой город, тем более, квартиры постоянной у нас еще не было и мы, как говорят, были еще безлошадными. К тому же каблан – это уже вес, и ему только пальцем пошевели… Но шевелить, по-видимому, он не хотел ни пальцем, ни другим каким-либо местом. Больше того, тесть стал пугать работой моего мужа. Как будто тот не вкусил уже своего кусочка говенного пирога. Наконец, и я, почувствовав, что дело не сдвигается с места, стала убеждать, что мы с удовольствием переедем жить в Нетанию. Но, по-видимому, как раз этого они все уже испугались: а вдруг надо будет еще и опекать нашу семейку? Но, сделав красивую мину при плохой игре, пообещали что-нибудь придумать.
Обед прошел в дружеской обстановке, все мило улыбнулись на прощание и… мы их только и видели. На все годы.
Последующие наши встречи с очередной родней моего мужа, конечно, не без моего наивного поиска доброго дяди, также оканчивались большими пожеланиями… мягкой абсорбции (как мягкой посадки) и напоминаниями – невзначай – о том, что все в свое время съели свою ложку г…  Правда, почему-то это звучало гордо.
И вдруг этот дядя-миллионер появился. Вырос из-под земли. Вернее, свалился с небес, или совсем просто – прилетел на «Боинге». Миллионер жил в Аргентине. Теперь, перед самой смертью, дядюшка решил что-нибудь подарить Израилю и заодно увековечить память о себе, так как свое тело он завещал похоронить в Земле Обетованной. Отвалив кругленькую сумму на аллею в каком-то парке, он вспомнил о бедных родственниках, приехавших сюда по велению души, и решил их всех увидеть и одарить своей милостью. Ну, действительно, как-то не солидно: на «олим ми» Аргентина – совсем чужих людей – он постоянно переводил деньги, а своим, так сказать, ближайшим…
Короче, к назначенному часу все мишпахот (семьи) в составе десяти человек собрались у дверей назначенного дома. Это надо было понимать так: все вновь прибывшие принимаются одним скопом – старик мог потратить на нас всего один день – «больше ему не съесть». День миллионера был расписан по часам. Нас он принимал в 18-00, а с утра были другие просители. Возглавлял наш олимовский кортеж дядя Давид – добрейший человек, понимающий, что никто из его детей и племянников рта не откроет, чтобы попросить «помощи»… И эту миссию он взял на себя.
По честному сказать, мне понравился этот старичок-миллионер. Было в нем что-то от того простого дедушки, к которому внуки приходят на праздничные дни за подарками. Наверное, он бы рад был подарить нам побольше, но… рядом была его всевидящая дочь. Она, по-видимому, заранее нака-чала своего сердобольного папеньку не очень жалеть этих просителей-родственничков, примчавшихся на своих новень-ких машинках за подарочками.
Но дядя Давид, кого хочешь, уломает. И… наконец, последний акт. С выходом. Торжественное вручение конвертов с долларами (жаль, доллар в то время был маленький. Вот сейчас бы такую сумму!). Все счастливы. Целуют доброго дядюшку. Желают ему долголетия и посетить еще Израиль на благо нам и процветанию нашего края.
Сейчас дядюшка-миллионер уже навсегда почивает в Земле Обетованной. Его мечта сбылась. Добрый милый дядя Давид тоже покинул наш свет. Царствие ему небесное.
А родственников больше не приглашают посетить тот шикарный дом в Северном Тель-Авиве. Наверное, лишних денег на подарочки больше нет.

Ох, уж эти одинокие женщины! Только и умеют жалеть себя и плакать о том, что они несчастны. Но посмотрите, как они разговаривают с мужчинами. Возьмем, например, мою подру-гу. На днях я пришла к ней в гости, а буквально следом за мной – звонок в интеркум.
– Как хорошо, что ты пришла раньше, – опередила мой вопрос Наташа. – Я позвала одного человека. Хочу, чтобы ты посмотрела на этого типа.
– Он твой любовник? – уточняю я, поправляя свою прическу.
– Бывший. Вообще он бригадир по постановке кондиционе-ров. Поставили не более трех месяцев, а вчера увидела, что он подтекает. Я попросила зайти.
Она не успела договорить, как в дверь позвонили. На пороге стоял довольно-таки симпатичный мужчина среднего роста. Наташа представила меня ему и провела к кондицио-неру. По правде сказать, я тоже заметила, что глаза у него говорили о человеке, далеко не святом. Но уж так, как выразилась моя подруга, я бы не могла.
– Ты знаешь, какие у тебя глаза? – довольно громко прошептала подруга ему в ухо. – Б…кие.
– Да, я знаю, – спокойно заметил он на ее такой выпад. – Мне многие женщины говорили про мои глаза именно так. Вам виднее.
А ничего. Мне понравилось, что он не стал кокетничать и спокойно отреагировал на Наташкино высказывание при мне.
Он долго не задерживался, проверил, что-то уточнил с подругой и быстро ретировался, забыв закрыть дверцу в потолке. Наташа не дала ему убежать:
– Э, друг, вернись! – закричала она ему вдогонку. – Это так на тебя две красивые женщины действуют, что даже забыл закрыть дверцу кондиционера. Я за тебя должна закрывать? Нет, нет. Сделай все как надо.
– Я подумал, что ничего страшного, подождет пару дней, – уже смутившись, стал оправдываться мастер.
Наконец, он ушел. А мы сели пить чай.
–Устала страшно, и еще рука болит, – пожаловалась подруга.
– Может, тебе сменить свою деятельность? – спросила я, прекрасно понимая, каков будет ответ.
– А куда мне идти? На какую работу? Сейчас и для молодежи нет места.
Я согласилась с ней, сама была не у дел. Наш возраст – это уже переходная черта. Если до нее не успел сколотить карьеру или втереться в какое-то учреждение – дальше и не мечтай. Поэтому чем я могу помочь подруге, разве что посочувствовать. Может, мне легче, потому что я замужем. Наташке трудно. Она сама по себе. Да еще на ней сын.
– Вот сыночек закончит армию, начнет работать, женится. Может, будет легче. Хотя…
– Знаешь, Наташка, если ты не перестанешь опекать его, ты навсегда останешься аидише-маме.
– А это плохо?
– Нет, но тяжело. И он чувствует, что есть еще тыл, за который можно будет всегда спрятаться. Будут трения с женой. А страдать опять тебе.
– Да  я и сейчас страдаю, когда он со своей девушкой ссорятся. Они через пару часов уже милуются, а я вся как на иголках.
– И тебе это надо? О себе подумай, а не о великовозрастном детине.
– Да, ты права. Сама вижу: он из меня веревки вьет. Что ни попросит – я сломя голову несусь исполнить. А потом оказывается, можно было и не спешить. А уж если он приходит домой…
– Это потому что он в армии. У меня это пройденный этап.
– Армия не армия. От судьбы не уйдешь. У них служила девушка. Вчера они ее хоронили – погибла в ресторане в Нетании. Представляешь, не в армии, а в ресторане во время Пасхального седера. Причем ее мама заказала билеты на всю семью: хотела сделать детям праздник. Все ее сестренки получили ранения, а эта девчушка погибла. Ну, не судьба?
– Страшно даже слышать. А каково ее матери? Боже, как жалко детей! – я уже готова зареветь от того бессилия, которое чувствую в своей душе в последнее время.
– Знаешь, никогда не была националисткой, как сейчас. Ненавижу этих арабов!.. – Наташа даже сжала свои кулачки.
– Зато нас все «очень любят». Хотя зачем нам эта любовь всего мира? Пусть меня любит мой муж, мой любовник, дети, внуки… А их любовь – сплошная ложь!
– Да они не только не любят, они даже не жалеют! – в ее глазах я замечаю слезу.
– Жалеют, а зачем? Я бы предпочла, чтобы нас боялись! Знаешь, я недавно прочла дневник Голды Меер. Умная была баба! Совсем не понятно, как она могла допустить такие ошибки? Так вот, Голда пишет о том, о чем я как раз думала последнее время. Не надо требовать от мира любви. Надо заставить уважать себя. То есть стать сильным народом.
– И чего тебя не пригласят в Кнессет? – теперь засмеялась Наташка.
– Нет-нет. Только с тобой! Одной там мне будет трудно. Во-первых, я не усижу на месте – плесну какому-нибудь Тиби в морду соком; во-вторых, там такое количество мужчин не моего вкуса, что находиться долго рядом – можно засохнуть на корню. А я еще – ой, как жить хочу!
– Вот поэтому нас в Кнессет и не берут – мы слишком умные и красивые! – поддержала Наташка.
– Да, пусть Софка Ландвер или Маринка Солодкина отдуваются. Им и карты в руки. А мы лучше тут, на кухне, как в старые добрые времена. Поговорим с фигой в кармане и пойдем по домам, к своим проблемам. Их и решать как-то легче.
И от этого сумасшедшего бреда на душе стало чуть-чуть легче. Все-таки правильно говорится: надо просто уметь вовремя улыбнуться.

Да, у нас война. Страшная, затяжная война. Каждый день убивают израильтян. А когда наша армия отвечает, весь мир вопит – евреи – убийцы. Этому нет конца. Какие мы избранные дети Бога? Мы – изгои. «Надо объединиться. Это испытание для всего народа». Так говорят каббалисты. Красивая идея, но как? Если одни – правые, другие левые. Кто из нас прав? Как прийти к единому мнению? Неужели снова нас ждет галут?
Да, у нас война. Необъявленная, но война. А мне хочется любви. И не только мне. Чем больше крови, тем больше хочется тепла, скрыться куда-нибудь в тихое-тихое место. Чтобы никого не видеть и ничего не слышать…
Он позвонил с утра. Ему тоже очень плохо. И он так хочет теплоты, что уже не может больше ждать. Сегодня он не пошел на работу и с утра ждет моего звонка. Я готова. Но тоже жду. Жду, когда можно будет убежать из дома. Стыдно? Да. Страшно? Да. Но ужасно хочется прижаться к нему, почувствовать его тепло, силу рук. Мне мало любви. Я задыхаюсь в холоде. От этих сводок. От этих кровавых кадров. От ежедневного терпения и ожидания чего-то. Я просто схожу с ума.
Мы немного оторвемся от действительности. Мы просто вспомним, что можно быть без войны. Наконец, мы вместе. Но даже гостиница, где мы сняли номер, напоминает, что у нас война. Дряхлая, облезлая, ремонта давно не было. Зачем тратить деньги на ее восстановление, если нет посетителей?
Но наше желание побеждает весь этот вид. Нам все равно. Мы вместе. Его поцелуи так сладостны и страстны! Я чувствую – у него давно не было женщины. Он мне не изменяет даже со своей законной супругой.
– Сегодня ты бесподобен! – говорю я ему, когда мы залезаем в ванну.
– Ты тоже великолепна была, – он нежно моет мне грудь.
– Наверное, мы просто соскучились? – я не сопротивляюсь его движениям и даю себя мыть, как маленькая девочка.
– Наверное… – в его глазах какой-то блеск. – Я так рад, что сумел вырваться сегодня. Уже чувствовал, что больше не могу без тебя.
Выйдя из ванной, мы легли и прижались друг к другу.
– Знаешь, меня сегодня с самого утра трясет. Как в лихорадке. Думал, что заболел, даже смерил температуру.
– А что оказалось?
– Просто так волновался перед свиданием. Как в первый раз. Смех и только. Я давно такого не испытывал.
– Мальчишка ты мой! – я крепко его обняла и поцеловала в губы.
– Все думал, как буду тебя целовать?! Как прижму к себе?!
Дальше слов у него не было. Мы занялись любовью.
Почему-то вспомнила, как красиво любовные сцены показаны в американском кино. Вот в русских фильмах это выглядит ужасно. Как-то бездарно. Пошло. Как будто это нельзя показать пристойно?
Как мы выглядим? Думаю, если с видом номера – как в русском кино. Если без него… В общем, это совсем не важно. Нам так хорошо вместе. Тихо. И даже забыли, что где-то может быть, в это время кто-то готовит теракт.
– Представляешь, на мой день рождения мои друзья подарили мне женщину.
– Какую женщину? – удивилась я.
– Просто заказали женщину и привезли в лес. Мы там отмечали мой день рождения. Делали шашлыки. Ну и мужики решили сделать такой подарок.
– Это что-то новенькое!
– Да нет. Такое бывает среди нашего брата. Но я отказался.
– Как отказался?
– Так и сказал. За подарок спасибо. Но пусть она уезжает обратно. Мне не надо.
– Так и сказал? – решила уточнить я.
– Да. Так и сказал. А зачем она мне? – он обнял меня и сильнее прижал к груди. – У меня есть ты.
Красиво. Просто кино. О таких словах мечтает каждая женщина. Я тоже ему благодарна. Может быть, он обманывает. Но только малую капельку. По крайней мере, на этот день он говорит правду.
В это время зазвонил его мобильный, и он был вынужден оторваться от меня. Пока велась деловая беседа, я еще раз оглядела комнату. Да, Наташка была бы просто шокирована таким сараем. Она так бы и сказала:
– Как ты можешь в таком стойле?!
А почему бы и нет. В «Зависти богов» герои любят друг друга прямо в кузове какого-то грузовика. На военных полушубках и прочем обмундировании. И многим эта сцена показалась очень сексуальной. А мы все-таки в гостинице. Кстати, обязательным атрибутом в каждой уважающей гостинице должен быть телевизор. В этой он был. Значит, гостиница все же уважающая. Она себя уважала. И мне тоже почему-то совсем не было стыдно. А было бессовестно хорошо.
Он закончил говорить и закурил.
– Что? Не нравится вид комнаты? – уловив мой взгляд, спросил он.
– Ничего. Когда-нибудь ты будешь богатым и повезешь меня в пятизвездочную, – старалась я успокоить больше себя, чем его.
– Богатым?.. Я уже был богатым. Для любви не нужны деньги. Деньги портят человека. Он просто дуреет от вседозволенности. Зачем тебе, чтобы я был богатым?
– Ты бы меня баловал подарками. Это приятно, когда мужчина дарит подарки.
– Представь себе, если бы ты была богатой. Ты бы вряд ли захотела меня. Ты бы могла заказать мужчину, а может быть, несколько мужчин, которые бы тебя ублажали. За большие деньги все можно. А вот любви… Я имел столько женщин, что порой сам себя боялся. Ходил даже к врачу с вопросом, нормально ли это иметь так много женщин?
– Ну, и как врач?
– Сказал, что нормально.
– А жена? Тоже считала, что это нормально – твои похождения?
– Думаю, что нет. Но кто же виноват, что даже ее подруги старались меня затащить в постель. Поэтому у нее почти нет подруг.
– Затащить… Можно подумать, что ты сам был против? – подъела я его.
– Нет, против не был, – засмеялся он и, затушив сигарету, снова нырнул ко мне под одеяло.
– Скажи, что я красивая. Тебе нравятся мои руки? А плечи?
– Мне нравишься ты. Поэтому нравится все в тебе.
Наверное, это можно слушать бесконечно?! Но конец неумолимо приближается, часы тикают. Пора уходить. Он вызвал такси, и, пока мы собирались, включили телевизор.
Страшный мир реальности ворвался в комнату. Снова где-то погибали люди, танки окружили арабские деревни. Никуда не деться от действительности. Не хочу! Не хочу все это слышать! Еще немного тишины.
Мы выходим на улицу и, ожидая такси, болтаем, в общем-то, ни о чем, потому что понимаем, – теперь долго не встретимся. Может быть, если только снова до ужаса захочется теплоты.

«Весна идет, весне дорогу». Петь можно что хочешь, жить надо сегодняшним днем. А сегодня у нас с весной как-то туговато. Все живут каким-то вчерашним днем. Темным, мрачным, террористическим. И все хороним. Утро начинается со сводки, где и кого хоронят на сегодняшний день. Наверное, очень много погибает праведников: каждый день дожди. Кинерет уже наполнился. Но все льются потоки слез. Кинерет полон слезами. Как это нарисовать? Я не отхожу от мольберта вот уже битый час, но никак не могу начать.  Постоянно звонит телефон. Кто-то не дает мне сосредоточиться.
Со злостью хватаю трубку. Это Наташка.
– Ты чего не подходила? – спрашивает она. – Спишь?
Я гляжу на часы, мне не хочется признаваться в том, что рисую, но и часы показывают время, которое уж никак нельзя назвать для сна.
– Творю, – признаюсь я.
– Творишь? Это как раз кстати. Хочу привести к тебе одну журналистку.
– Кого?
– Дину Рапопорт. Читала ее репортажи? Она пишет о художниках-репатриантах и других деятелях искусства. Я ей рассказала о тебе.
– Я думала, тебе не нравится моя мазня?
– Брось. Ты же знаешь, что у тебя отличные картины!
– Вот так признание. Я ушам своим не верю. Хорошо. Приходите через часик.
Конечно, любой художник мечтает, чтобы о нем узнали. Признали. Оценили. Я не считаю себя особо даровитым человеком. Но все-таки знаю, что мои картины многим нравятся. Некоторые без стеснения просят подарить. С продажей пока плохо. Почему-то никто денег не предлагает, хотя были бы не лишние.
Что же ей показать? Отложила пару натюрмортов, пейзажей, несколько этюдов на еврейскую тематику. Наконец, останавливаюсь на своем триптихе «На острове любви». Это как-то очень созвучно времени. Думаю, ей понравится. Я этот триптих, можно сказать,  выстрадала. В нем вся моя жизнь, моя боль за свой народ, мое предсказание. В нем я и мое предназначение. В нем много слез, но они алые. В нем много любви, но она черная.

Наташа

Почему я такая несчастная? Ну, чем я хуже Моники? А у нее все есть. И муж, и любовник. Так и хочется дополнить как по анекдоту: и еще вчера изнасиловали. Не знаю, в чем моя вина? Не могу смириться со своим положением, но и лишь бы с кем не хочу. Даже просто гулять. Не говоря уж о постели. Я все жду, жду. Мне кажется, что не все еще потеряно. Только вот страшно болит рука. Совсем надорвала на своей «интеллектуальной» работе. Иногда думаю, зачем мне моя гордыня? Что я себе возомнила? Ну, а если не была бы такой гордой? То уж точно не ревела бы сейчас в подушку и не гнула бы спину на трудовом фронте. И хотя я и называю свою работу – физкультурой для тела, себе-то тоже надоедает врать. Устала.
«Все в нашей жизни зависит только от нас». Кто это ляпнул такое? «Мы сами создаем свои судьбы». А это кто такое брехнул? Правильнее сказать, что бы с нами ни делай – упорно ползем на кладбище. Это сказал великий – Михаил Жванецкий. Может быть, это он не о тех людях? Не о той стране и вообще к нам отношения не должно иметь? Но мы почти подвинулись к этому пророчеству.
Нас взрывают каждый день. Мы идем в ресторан – так, судебная прихоть! – а там, бух! – и мы уже в могиле. Мы даже в магазин должны идти только по великой надобности – есть то хочется. Но и тут – судьбой не ты руководишь, а какой-то араб-террорист. Ему, видите ли, захотелось иметь шестьдесят две девственницы, и он тебя за них с собой и прихватил. Не считаясь с твоим желанием жить. Так кто же руководит твоей судьбой?
Скажете – очень мрачно. Хорошо, давайте что-нибудь посветлее. Например, просто о нашей жизни. Кто руководит вашей жизнью в Израиле? Партийные боссы. Если ты с ними – ты будешь вознагражден за преданность и терпение.
У меня этого терпения постоянно не хватало. Не могла гнуть спину, лизать задницу, вертеться волчком. Возьмите меня. Я умею работать, но не делайте из меня рабыню. Я ничья!
Нет, когда-то я была чьей-то. Так надо было. Чтобы достичь чего-то – надо за кого-то уцепиться. Мы приехали в то время, когда нужны были всем партиям. На этих «глупых олимах» старались пробраться к власти все кому не лень. Меня заметили. И предложили организовать газету. Честно сказать, эта идея пришла мне самой. Но, по-видимому, понравилась, так как могла помочь в достижении цели. Правда, сам босс считал, что газеты нужны для того, чтобы читать рекламу. Ему можно было простить. Он процветал на Земле Обетованной уже более двадцати лет. Газет русских не читал – поскольку таких просто не было. Это сейчас у нас семь наименований русской периодической печати. Всех направлений и наклонов.
Коллектив журналистов сколотился быстро. Подготовив материал, договорилась с боссом о встрече. Он назначил на семь вечера. У себя… дома. Наверное, устал он кабинетной системы. Дома уютнее.
Я прискакала вовремя. Я не считаю себя из клана королей, но люблю приходить вовремя. Точность – вежливость…
Входная дверь заперта. Звоню в интеркум. Никто не отвечает. Может, не работает связь? Тогда как он будет знать, что я пришла? На улице начинает моросить. Поднимается ветер. Не знаю, что делать. Как назло, никто не входит и не выходит из подъезда.
Терпеливо жду. А дождь уже так припустил, что невозможно возвратиться домой. Надо пережидать. Ветер все равно сломает зонт.
Послышались раскаты грома. Потихоньку начинаю дрожать. Сверкнула молния, осветив все вокруг. Над головой раздался ужасный удар. Вокруг потух свет. Наверное, что-то закоротило. Я не боюсь, мне просто холодно. Убежище – только козырек над входом.
Наконец, из подъезда выходит молодой человек, и я успеваю нырнуть внутрь. Лифт работал, и я доехала до нужного этажа. На звонок сначала никто не отвечал, хотя в квартире было какое-то движение. Наконец, дверь открыли. Передо мной стояла женщина.
– Вам кого? – спросила она. – Я назвала, объяснив, что мне назначено было свидание. – Свидание? Дома? – удивилась женщина. – На сколько?
– На  семь. Но я не могла войти. Вы мне не открывали.
– Может, что-то с интеркумом. Мы не слышали. Ну, прохо-дите, – наконец, соизволила она пригласить меня в дом. – Я сейчас скажу мужу.
Он, по-видимому, ждал, когда прозвучит сигнал к выходу, потому что появился сразу. Причем вышел просто из кухни.
«И это человек, которого мы должны прославлять и тащить к власти?!» – мелькнула у меня недобрая мысль. Но мысль – это то, что находится так глубоко, что лучше ее не двигать на поверхность. Для меня же лучше.
Он просмотрел привезенные бумаги, внимательно прослушал мои предложения по вопросу о газете. В общении был прост и даже приятен. Моя обида сменилась какой-то женской догадкой, хотя ее-то я сразу отмела. Он не может. Нет. Он может, но не должен. Даже думать. Он идет к власти.
Наше общение длилось недолго. Вскоре вышла супруга и напомнила, что им пора ехать.
– Да-да. Прошу прощения. На сегодня все. Работайте дальше. А потом позвоните мне. Договоримся о новой встрече.
«Только не у тебя дома!» – твердо решила я.
– Если хотите, мы можем вас подвезти, – по-видимому, он старался загладить свою вину.
– Да, конечно, если вам по пути, – подтвердила  супруга, хотя в ее глазах особого восторга по этому предложению я не увидела.
– Спасибо, если вам не будет сложно, я согласна, – поблагодарила я их, подумав при этом: «Надо быть совсем идиоткой, чтобы еще и возвращаться в такую грозу домой пешком. И чего он, действительно, назначил встречу дома? Ради каких-то десяти минут столько намучилась!»
Через пару дней стало понятно, что и этих минут не надо было. Босс объявил, что он бы хотел, чтобы газетой руководил мужчина. И предложил другую кандидатуру. Мне же предложил помощь в работе.

Следующие выборы я не буду с ним. Его капризы не для меня. То он тебя притягивает, то отталкивает. То срочные сборы – все идут гулять – дружной гурьбой по Бродвею. К чему такая показуха? А если у меня день рождения? В доме полно людей. Я не могу. Но надо. Приказ не обсуждается.
А эти вылазки по зову партии! То общий сабантуй, то встречи с избирателями. Всех свистать наверх! Посмотрите, кто с ним. Он хороший. Он суперстар. Завтра он сядет в кресло – и вы тут же будете иметь все, что захотите.  Только дайте, дайте ему сесть в это кресло! На своих плечах поднимите его до этой высоты. Он не забудет. Будет. Не. Забудет. Забыл. Через все перешагнул и забыл.
А это окружение! У всех свои проблемы. Главное, вовремя лизнуть. Шепнуть. Предано глядеть в глаза. И стучать. Этот о вас так сказал, а этот вот так.
Нет. Больше не могу. Но как без такого большого? Либо с ними, либо иди, мой задницы старикам, – говорит одна из помощниц. Никому не хочется мыть. Лучше потерпеть.
Всех обставил. Даже своего верного помощника. Верного цепного пса. Его не любят, но все понимают: без этого доверенного доступ к нему не получишь. Только звоночек от босса. Тот – ну очень старается. Но у него есть и свой отдельный подход. Он приглашает к себе на разговор. Конфиденциальный. Никто все равно не поверит, что это может быть у нас в Израиле.
– У меня есть такая идея. Ты поработай на меня, а я тебя не обижу. Помогу во всем.
– А что я должна делать? – спрашиваю с надеждой на приличную работенку.
– Ты будешь везде, где можно, говорить обо мне всякие гадости, а потом докладывать о тех, кто поддержал тебя. Значит, действительно, он не наш.
Что это, вербовка? Понимаю, что это ужасно чем-то пахнет нехорошим. Мне не нравится такая работа. Как отказаться?
– Я, со своей стороны, тоже передам, кто будет говорить что-нибудь плохое о тебе, – продолжает он, почти уверенный в моей безотказности после такого предложения. 
О, этого мне только не хватало! И так, тяжко жить, а тут еще знать, кто тебе завидует, сколько врагов вокруг тебя. Зачем? Враги уходят и приходят. Друзья остаются. Их у меня немало. А вот потерять очень легко.
Обещаю подумать и с тяжелым сердцем покидаю его кабинет. Выхожу на улицу. Ноги не идут. Солнце печет, а мне холодно. Села на парапет недалеко от остановки автобуса и разревелась.
Почему так стало страшно? Что так испугало? Предложение? Но ведь я могу не соглашаться на эту работу. Наконец, поняла, почему сердце болит. Я не первая в этом кабинете и, значит, надо теперь уметь молчать. Действительно, вскоре мое предположение подтвердилось. Те, кто вчера еще разговаривали со мной и ругали его, через несколько дней не смотрят даже в мою сторону. Стыдно? Жаль, а ведь хорошие были люди.
И вот этот – преданнейший из преданнейших – им не обласкан?! Им предан?! Не приглашен к кормушке?! Многие злорадствуют. Мне все равно. Не холодно, не жарко. Всем по заслугам. И холопу досталось.
 
На следующие выборы ухожу к другому. Может, у того лучше. Предложили возглавить газету. Деньги дает какой-то миллионер.
Сколько сил было отдано этой газете!  Денег миллионер давал, но тут же отнимал. Пообещал купить для работы компьютер. Принес какую-то развалюху. Работать сложно. Приходится почти все делать допотопным методом. Печатаем, вырезаем, клеем. Денег обещано с гулькин нос. Но это потом понимаешь, что тебя обкрутили вокруг пальца. А пока работа.
Чтобы как-то подкрепить наш рабочий союз и показать, какой он важный и богатый, по-грузински щедрый, периодически (как печать!) приглашает меня и еще одну молодую особу – члена редколлегии Верочку – то в ресторан, то просто посидеть за чашечкой кофе. В эти минуты он мне нравится, и, может быть, надо как-то отблагодарить, но внутри ничего не тлеет, даже наоборот. Особенно, когда понимаю, что Верочка – это не просто очень умная деловая девушка, но и сподвижница, и спутница во все его часы суток. Уступаю дорогу молодым.
Правда, один раз, оставшись наедине со мной, он попробовал как-то странно заигрывать, но, по-видимому, его больше удивило, что мы были одни, а я не делала никаких поползновений соблазнить. В его практике это было впервые. Прокольчик вышел.
На газету, вместо обещанных денег, миллионер «отстегнул» в два раза меньше. Газета получилась двуцветная. Из-за этого пропали все фотографии и красочные иллюстрации. Нет, нет, это не из-за меня, не из-за моих фигли-мигли. Не от моих поворотов от воротов. Все оказалось проще. Пока мы делали газету, наверху решался вопрос – получит этот миллионер третье место в партийном списке на выборах, или нет. Его прокатили. Третье место досталось Солодкиной Марине. В общем-то, справедливо. Но для нас это был крах с газетой.
Ругают, кому не лень. Одни из зависти, другие из доброты – все крупные спецы. Каждому не объяснишь, в какую лужу нас посадили. Как одурачили. А газета могла бы жить. Шестнадцатиполосная. С интересным материалом. Прекрас-ной графикой.
Свои восемьсот (!) шекелей я получила. Это за то, что была и редактором, и корректором, и клеила, и резала. Журналистам сумела выбить по сто шекелей. Это с его стороны был широкий жест. До сих пор многие русскоязычные журналисты не получают за свои репортажи и таких гонораров.
На прощанье он интересуется, куда я пойду? К кому примкну? Я не хочу ни к кому больше идти. У всех одно и то же.
– Если ты нэ будэшь у власти, тебя скоро забудут, – решил он на прощание поучить меня, как надо жить.
– А кто собственно меня должен помнить? – не соглашаюсь я со своим очередным «учителем» жизни, про себя констатируя: «Лучше вообще забыть этот период жизни, как кошмарный сон».
– Люди. Ты патеряешь друзей, – пугает он меня. – От тебя атвернутся всэ.
– Ты  ошибаешься. Друзья останутся. А все мне не нужны.
– Ты не веришь мне? Глупенькая. Но я знаю, что говорю. В Израиле так. Если ты наверху – у тебя много друзей. Ты многим нужен. Если ты ужэ нэ наверху – останешься адин.
– Что-нибудь придумаю. Не умру.
– А хочешь,– вдруг  обращается он ко мне, – сейчас паедем в Тель-Авив, в харошую гостиницу. Пятизвездочную. Будэшь маей падругой.
Да! Вот она мужская вседозволенность и самовлюблен-ность! Выдал восемьсот шекелей, и ни агоры больше. Забрал даже фотоаппарат, который купил по дешевке для газеты, – при этом на мою просьбу подарить его мне, отреагировал весьма оригинально: «Пусть лучше мои внуки с ним играются». И вдруг – гостиница.
– Нет. Не хочу я быть твоей подругой. Прощай.
– Ну, сматри, как знаешь. Пращай.
С тех пор я его не видела. Он, говорят, вскоре покинул Израиль. Ушел в большой бизнес. С политикой себя больше не связывает.
Я не занимаюсь большим бизнесом. Израиль не покидаю. Друзей не потеряла. С политикой больше не связываюсь.

Дина

Настроения нет даже идти в филармонию. Но надо! Во-первых, пропадет абонемент, во-вторых, пора выйти из дома. Глотнуть живительный глоток музыки. Последние дни просто катастрофа. Каждый день теракты. Мы заливаемся кровью и слезами, а мир молчит, в лучшем случае, в худшем – оправдывает террористов и арабов. Фашизм, во всем его ужасном обличии шагает по нашей маленькой стране, а мир набрал воду в рот. Никто не хочет вспоминать, что это уже было. Так начинался фашизм в Германии. Так начиналась вторая мировая. С предательства нашего народа.
Зал был полон. Люди пришли слушать Брамса и Чаковского. Какой парадокс жизни! Одни рождаются на эту землю, чтобы создать музыку, другие – чтобы погубить людей. При рождении никто не знает своего предназначение. Одни дарят счастье, другие – его отнимают. Одними гордятся за то, что он гений, другими – за то, что он убийца.
Бог отнимает у нас память о прошлой жизни, чтобы, рожая, мать не знала, чья душа влетела в тело младенца.
Если бы знать, кого родишь, как бы поступил?
Пришла домой. По телевизору показывают очередной теракт. Пока мы наслаждались музыкой, террорист расстрелял целую семью, ворвавшись в дом, где уже спали мать и пятеро детей. Женщина и трое ее сыновей погибли, девочка и еще один мальчик с ранениями отправлены в больницу. Террорист их расстреливал в упор, даже когда малыши прятались под кровать, он автоматной очередью прошил их сверху. Не это ли фашизм в голом виде? Не так ли поступали немцы, врываясь в дома, где прятались евреи?
Я согласна, чтобы замолчала музыка. Пусть прогремят пушки!
 
7 апреля 2002 года. И все же война разразилась. По крайней мере, мы можем сказать, что военные действия на нашей территории начались. Больше Израиль молчать не может. Сразу после террористического акта в первый день Песаха в Нетании правительство все же решилось на военные действия. В последующие два дня террористы сумели совершить теракт в Хайфе, в ресторане. Погибло 12 человек. И в иерусалимском супермаркете – взорвалась арабка-девка. Погибла девушка семнадцати лет и охранник пятидесяти пяти лет.
Террорист мужчина имеет цель в раю – 62 девственницы ожидают его там. А вот что ждет арабок женщин? Наверное, убегает от 62 насильников, которых ей приготавливают братья по борьбе, если она отказывается исполнять свое черное дело.
Наконец-то, Арафата загнали в угол. Этот таракан не сдается и вопит из своего укрытия, что он погибнет смертью мученика, но не сдастся жестоким израильтянам. Решается вопрос – кто его возьмет. Все не особо горят желанием. Где будет этот бандит – там будет смута. Это все понимают. Даже Россия в этот раз не намерена предоставлять убежище очередному «партизану», по выражению Жириновского. Что творится? Медведь в берлоге сдох: Жириновский за Израиль?!
Во всех странах люди разделились на тех, кто за палестин-цев, и на тех, кто на нашей стороне. «И будет мир воевать из-за евреев». Так написано в Торе. Написано так?
Давление Европы на нас огромно. Вот уж где антисеми-тизм не заканчивается! Франция, Англия, Германия… Норве-гия дошла до полного абсурда в своей ненависти к нам. Решает лишить премии мира Переса за то, что происходит у нас. Заметьте, не Арафата – предводителя банды террористов, а Переса – нашего миротворца с завязанными глазами. А ведь совсем недавно били себя в грудь, что не допустят больше антисемитизма. Всего прошло пятьдесят с хвостиком – и вот снова. Кто же мы такие? Мы – евреи…
Как могли мы это позабыть?
Нас любят в могилах и в памятниках. А кто кого любит на этой земле? Бандиты ворвались в Храм Рождества Христова и захватили Монастырь с монахами. А Папа Римский вопит, что это виноваты израильтяне. Двести человек отборнейших вояк скрывается в Храме. Не позор ли для христианского мира?!
Но вместо того, чтобы потребовать покинуть святое место, обратиться к религиозным мусульманским деятелям, чтобы те осудили акт вандализма, «камни бросают» в израильтян, что, дескать, довели несчастных палестинцев до такого положения. Что это, если не абсурд человеческих устоев? Где же справедливость?
Мир сошел с ума. И чтобы выжить в этом мире абсурда и ненависти, сколько же нам понадобится терпения, сил, реши-мости, чести, достоинства, гуманизма! Мы должны победить. И победить достойно. И тогда мы выполним свою миссию на этой земле.

Я закрываю свой дневник. Мне давно пора в постель, но мысли так и лезут в мою больную голову. Надо взять себя в руки. Не думать. Просто жить сегодняшним днем. Встречаться с людьми, ходить на концерты, писать репортажи. Только не расслабляться.
Главное, чтобы наступило завтра.