Нелинейное солнце строителя Гастамбида

                – Сколько раз я должен говорить, чтоб ты не рассказывал сказки? – спросил
                отец Хомсы, а мать тоже спросила:
                – Отшлёпаешь его?
                – Может быть, – ответил отец Хомсы. – Но сперва он должен признаться,
                что нагло лгал.
                Туве Янссон, Страшная история


    В этот день в преддверьях Жемчужной долины с самого утра «наступил страшный дуб». Именно так выразился Пантарей, когда ГэГэ проснулся. Может быть, он и ещё как-нибудь выражался до этого, но, понятное дело, юный торк того не слышал, поскольку спал. А жаль, ведь это могло бы прояснить понимание услышанного высказывания. И вот ГэГэ, как было заметно по его внешнему виду, очень хотел выяснить, отчего это дубы вдруг стали страшными и куда именно они наступают. Точнее, на что. Или (даже страшно сказать) – на кого. Но он так и не решился ничего сказать. До тех пор, разумеется, пока не вышел зачем-то на двор. Ну, то есть, ясно зачем. Ведь на дворе было уже утро и он целую ночь там не был.
    – А! – коротко и осенённо воскликнул торк и через несколько десятых секунды уже вновь был в доме, изо всех сил подпирая собою дверь.
    И краткость крика была понятна – попробуй-ка на таком холоде-то покричи – враз горло перехватывает.
    – Хэ! – ухмыльнулся Пантарей, вытягивая рогачём из печки чугунок со свежеиспечённой картошкой. – Не бойся, дверей он не ломает.
    – Ф-фу-ух-х... – выдохнул ГэГэ, плавно оседая на пол.
    И, само собой, тотчас дверь распахнулась внутрь и ГэГэ, стукнутый ею по спине, во весь маленький рост растянулся на полу, овеваемый дубом. Ну, пришлось уж тогда Пантарею оставить на время драгоценную картошку и снизойти к немощи несведущих торков. И, вооружив их (его) валенками, тулупом, треухом и прочими зимними принадлежностями, отправить поскорее на утренний моцион во двор. А дверь плотно закрыть.
    Но вот только вот возвращался отправленный подозрительно долго.
    – Примёрз что ли... – буркнул дед и пошёл проведать, как обстоят дела.
    А может, и обсидят или даже облежат – это уж как повезёт. Обойдя весь дом кругом и так и не найдя своего гостя, Пантарей, почесал свою толстовязанную шапку. И тут же заметил ГэГэ. Он сидел на дереве.
    – Эй, – глядя на него снизу, тихонько позвал Пантарей, оберегая горло, – ты чего там?
    Тот только пискнул что-то в ответ.
    – Ага, – удовлетворённо заключил дед, – живой значит... – и стал трясти дерево.
    Но не тут-то было. Этот нелепый торк так вцепился в несчастную яблоню, что никакими силами невозможно было его стряхнуть, не повредив самого дерева. А яблоню было жалко – корич, как-никак, да ещё медовый. Пантарей, крякнув от досады, оставил ствол в покое и пошёл за оглоблей.
    Ну, тут уж он быстро отделился – этот торк. Пантарей просунул оглоблю между сидельцем и деревом и – крак! Да ещё как складно полетел-то, аж за смородиновые кусты упланировал. Там как раз сугроб был, по тому случаю, что удобное было для складирования лишнего снега место. Что ж, пришлось его теперь из сугроба выковыривать.
    Когда наконец ГэГэ отогрелся до той степени, что перестал изо всех сил колотить зубами и стучал уже совсем тихо, Пантарей, поменяв кипяток в гэгэшной кружке, о которую тот грелся, нежно спросил:
    – Ну, малыш, поделись, что ты на яблоне-то делал.
    – Это... прекрасно... – выдохнул торк.
    Пантарей едва чайник из рук не выронил.
    – Гм, – покачал он головой, поставив таки от греха подальше чайник на шесток. – А что именно? – добавил он уже от печки.
    – Да всё... – улыбнулся торк. – Ведь это же идеально!
    Пантарей даже вопросы перестал задавать, видно, решив, что дело безнадёжно, но торк тем не менее объяснил:
    – Снег... лёд... строение снежинок... Ведь это образец идеального строительства!
    – А-а-а! – важно и вместе облегчённо протянул дед. – Поня-атно...
    – Да ещё солнце такое нынче... Я ведь строитель, – продолжал ГэГэ, уже совершенно не стуча зубами. – Ну, то есть не только строитель, ещё я изобретаю разные вещи, но... – и он замолчал, мечтательным взглядом уставившись в стену.
    Пантарей, проверив стену (мало ли что там этот чудик увидел) и убедившись, что та в полном порядке, вздохнул и, полив очищенную к этому моменту картошку растительным маслом, принялся за еду. Торк, разумеется, тотчас же прекратил свои мечты и, отодвинув опять остывшую чашку, тоже потянулся за ложкой.
    – Слава Тебе, Человек Вышний! – сказали они через некоторое время, синхронно увидев дно миски.
    Каждый – своей. И посмотрели друг на друга так внимательно-внимательно... Ну, то есть в том смысле, что посуду-то кто мыть будет? Но, поскольку готовкой занимался Коллидроб, посуда доставалась...
    – Ладно уж, – усмехнулся дед. – Я сам с этим разберусь. А то ты никак опять где-нибудь примёрзнешь, – и, сгребши посуду в тазик, понёс её к ведру.
    ГэГэ покраснел и надулся. И занялся тщательным рассмотрением подробностей волоконного строения досок стола.
    – А что именно ты там строил? – мирно и благодушно спросил тем временем из ведёрного угла дед, плеща водой. – Ну, ты говорил, что в своём городе ты...
    – Да, да, – торопливо ответил торк, сглатывая комок. – Я строил... Я... в общем... – чем ближе он был к сути, тем тише делался его голос. – Короче... говоря... я делал муляжи, – выдохнул он наконец и замер, втянув голову в плечи.
    – Что-о? – изумлённо протянул дед, косясь на торка и не забывая одновременно вытирать посуду. – Это для чего же?
    – Ну... – вздохнул торк, опустив нос, – там, где я был, это считалось очень важным – иметь свой муляж... Ну, или хотя бы полезным... – он опять говорил всё тише, пока не стал звучать одним лишь дыханием, которым и сказал последнее: – Я, честно говоря, не знаю...
    – Охо-хо... – вздохнул Пантарей и понёс посуду к полке, что-то бунча себе под нос. – Так... Эта тут, а эта... Ну и ладно... – а расставив, заключил: – Поживи пока у меня. Всё равно ведь дуб... – и, не удержав улыбки, ухмыльнулся щербатым ртом, одновременно подмигивая малышу ГэГэ из-под косматой рыже-седой брови.
    Торк расправил плечи и тоже улыбнулся, при чём оказалось, что и у него в зубах есть щербинка, которую он до сего момента тщательно скрывал.

    Итак, поскольку мы всё это выяснили, – то есть то, что «страшный дуб» был последним зимним морозом и теперь наступала... А, да. Я же не сказал. Ну, вот теперь говорю: приближалась весна. И белая и прозрачная зима прощалась с тихой землёй. И последнее их объятье было как никогда крепко. И теперь, на этом непостижимом изломе, храбрый беглец и заблудившийся торк Гастамбид Гастамбидович, изобретатель из города Какойтама остался в гостях у крепкого старика Пантарея Коллидроба, неизвестного никому и знакомого всем.
    Ну... и вот. Проходили дни. А ГэГэ всё оставался. Нет, он не сидел на месте. Он гулял вокруг дома. Помогал Пантарею разбирать после зимы подвал (только непонятно было, почему «после», раз стоял такой дикий мороз). В полдень ходил смотреть на реку, медленно текущую подо льдом. В то время всегда наступал такой момент, когда лёд словно бы отступал, делаясь просто стеклом, и он мог видеть мирно спящих в желтоватых светлых речных глубинных больших и малых рыб, мерно колышущиеся водоросли, большие мшистые камни... Это было хорошо. Но близко он подойти не мог – Коллидроб категорически запретил ему ступать на лёд даже краешком пальца, утверждая, что он своими лапами может повредить его зимнее зеркало... «Непонятно, что такого страшного в моих лапах...» – должно быть, думал в такие моменты торк, поглядывая на свои ноги, обутые в валенки, но нарушить повеление деда всё-таки не решался.
    А дед с тревогой поглядывал время от времени в полузатянутое льдом оконце, отогревая его дыханием и ладонью, – как там его торк? Не провалился ли? И всегда облегчённо вздыхал, когда видел сгорбленную фигурку, покорно стоящую на берегу.
    И вот однажды, в какой-то из многих прошедших дней, по-моему, третий, ГэГэ сказал, запнувшись при этом несколько раз примерно так:
    – А я... а знаете, я... а вы... а Бо с друзьями... а мы... а я им по... А вы знаете Бобредонта?
    И пока ГэГэ, путаясь сам в себе, всё это неожиданно медленно мямлил, брови Пантарея то поднимались, то опускались, вначале одна, потом другая, и от этого каждый раз менялось выражение его лица. Окончанье Гэгэшной фразы застало его на прищуре.
    – Ну... – осторожно ответил дед. – Само собой... кто же его не знает?
    ГэГэ радостно вздохнул, как если бы хотел выпалить следом громкую или длинную фразу, но вдруг по его лицу пробежала какая-то тень. Улыбка ушла и он медленно опустил голову и насупился. Дед подождал, потом пожал плечами, покрутил головой, да и пошёл готовить обед. А ГэГэ всё сидел и смотрел, бесконечно смотрел в причудливо и прекрасно переплетающиеся возле когда-то бывшей могучей ветви волокна досок стола...
    – Так что ты о Бобредонте-то вспомнил? – словно бы невзначай спросил Коллидроб, когда они уже заканчивали уминать гороховую кашу.
    Ну, в смысле доедали – в пюре-то её обратил сам дед.
    – Да мы... – задумчиво сказал торк, поднимая глаза от тарелки, – я просто ему пом... Да нет, ничего, – и, отодвинув её, он пошёл к порогу.
    Дед провожал его взглядом, но теперь в нём не было ни удивления, ни озадаченности, ни даже внимания или лёгкой жалости, а самый настоящий смех. Торк протолкнул лапы в валенки, надел шубку, шарф и шапку (всё велико, размера на два больше, чем нужно) и вышел во двор.
    Солнце тем временем уже пробивалось сквозь этот последний мороз. Мелкие камешки, какие щепки и веточки уже оттаивали и пробивались сквозь наст наружу, образуя своими случайными группками причудливый рисунок последнего снега.
    – Я ведь только муляжи и делаю... Конечно, разве же я могу... – рот горестно скривился, – Бобредонта все знают... А я... – бубнил торк, беспорядочно ходя по двору кругами, овалами и прочими геометрическими фигурами, пиная попадающиеся на пути камешки.
    И тут-то, видно, ему и пришла великая его идея. Он вдруг остановился и, скинув варежки, посмотрел на свои лапы. Одна варежка упала краем в ручей, но торк этого не замечал. Он с восторгом смотрел на весеннее великое солнце, лежащее у него в ладонях. Рукам было тепло. В этот момент скрипнула дверь и на крыльце показался Коллидроб в полном походном наряде, да ещё и с лыжами под мышкой. Торк поморщился и торопливо поднял варежки со снега. Одна была мокрой, не очень сильно, но всё же.
    – Я пойду, немного пройдусь, – пряча улыбку, сказал Коллидроб. – Посмотрю, как там... мои наделы... – и, встав на лыжи, быстро пошёл в лес, нестройным живописным валом тянущийся вдоль плавно поднимающихся к востоку гор. Вершины их были от них далеки.
    ГэГэ, потеряв где-то свою хмурость и сморщенность, округлыми глазами смотрел, как удаляется широкая спина Пантарея. Вот он уже скрылся из виду, осталась лишь лыжня, ровная и плотная, как если бы здесь прошёл не один этот дед, а многое множество людей. ГэГэ даже подошёл к краю лыжни и, присев, пощупал её голой ладонью. Она была плотной.
    И тут он нашёл свой первый камень. Ровный поверхностью, замечательно овальный и плоский голыш, рябой красными и прозрачно-белыми пятнами, солнце наполняло его. ГэГэ поднял его из воды. Уже близился вечер и ручей тёк совсем слабо, камни, лежащие в нём, стали примерзать к берегам. Но этот камень взялся легко. ГэГэ оставил его в руке и так и надел варежку, чтобы он в ней отогрелся. Камень занимал ровно его ладонь.
    И когда солнце коснулось ослепительным ещё краем вершин западных гор (впрочем, совсем не так высоких, как восточные), ГэГэ принялся за дело. Он успел сложить первый круг и четыре основы крестчатой арки, когда появился Пантарей. А несколькими мгновениями ранее ГэГэ, выпрямившись, вытер пот со лба и, оглядев начинающееся строение, удовлетворённо пробормотал:
    – Ну, вот так... Вот теперь, может быть... Да. Пусть скажет само.
    Да. Именно так. В этот самый момент и возвратился из странного своего похода хозяин этого места, ходок, оставляющий глубокую лыжню и приходящий неслышно, как сон. ГэГэ тотчас надулся и сделал вид, что просто стоит и о чём-то думает. Верно, он думал, что каменный упорядоченный хаос, лежащий перед его ногами возможно вообще не заметить, если он сам делает вид, что не замечает его. Впрочем, весь его какой угодно вид тотчас слетел с него, поскольку он увидел, что Пантарей возвращается не один! А с ним была... ГэГэ снял очки и постоял немножко так. Потом, когда установилось дыхание, зачем-то протёр их варежкой и снова надел. Да. Никакого обмана зрения – с Пантареем шла какая-то... чудная и нелепая... Нет, они были не знакомы.
    – Ха! – крикнула ему издали эта шушуньско-шишемышская девчушка издалека. – С праздником первых ручьёв!
    – Ну, – важно ответил ГэГэ, выждав момент, когда они подойдут поближе, а сам тем временем полушагом-полупереминанием с ноги на ногу отодвинулся в сторонку от собственного сооружения. – Мороз-то ещё вернётся...
    – Да-а... – сделавшись чуть задумчивой, протянула девчонка; она уже стояла совсем близко, и можно было ясно видеть, насколько голубые у неё глаза; ГэГэ даже сощурился, а она закончила фразу: – Но это-то и поможет, верно? – и пошла себе дальше, даже не взглянув на его камни!
    – Да, именно! – затараторил он, пытаясь идти рядом. – Но как в точности это можно исполнить – вот вопрос! – и со значением потряс указательным пальцем, обращённым вверх.
    Впрочем, поскольку ладошка его была в варежке (камня уже не было), он просто потряс в воздухе варежкой, болтавшейся на его руке, как обруч на гимнастке. Девчонка хихикнула. Торк тотчас опять надулся и засунул обе руки в карманы. Что не замедлило сказаться на его равновесии и он, поскользнувшись, полетел носом в лёд. Да ещё и руки в карманах. Хорошо хоть Пантарей вовремя подоспел и, можно сказать, налету его подхватил. Ну, или уже наползу... наскользу... Неважно. Главное, что нос торка остался целым.
    – Ну во-от, ребята, пора и поужинать, – мирно и тепло протянул густым басом Пантарей, вводя малявок в свой дом. – Но прежде...
    – Да нет, – улыбнулась девчонка, тряся головой из стороны в сторону, – деда Пантарей, я же сказала, что только на минутку, – и, тем не менее, сбросив на ходу валенки, шубку и шапку с шарфом, с премилым видом уселась за стол.
    Пантарей крякнул и всё же закончил фразу:
    – ...хочу вас представить. Познакомься, ГэГэ, это – Яснеппь из славного рода Йетлыфь-Тирляпси... Или просто Снеппа.
    Да. И на что уж ГэГэ был мрачный, а и то улыбнулся, когда Пантарей произносил её имя и фамилию.
    – Очень рад, – сказал ГэГэ, улыбаясь на ширину своих щуплых плеч. – А я – ГэГэ. Это сокращение, но лучше так.
    Снеппа с пониманием кивнула, а торк опять нахмурился. Но зато они стали пить чай и можно было уже не бояться, что все на тебя станут смотреть, потому что все итак смотрят на тебя, хотя и пьют чай, прекрасный пустынный чай дедушка Пантарея... А эта рыжая и веснушчатая и в самом деле не стала есть, а после чая стала собираться. Ну, а ГэГэ с дедом уж не смогли проявить солидарность и, проводив свою гостью, вернулись к картошке с квашеной капустой, и всё это было сдобрено растительным маслом... Да, и хлеб ржаной – это уж само собой разумеется.
    А потом опять – чай... И ГэГэ пил его, всё поглядывая над краем чашки куда-то туда, где пустовала теперь скамейка...

    А утром Пантарей застал его стоящим на тропинке и разглядывающим следы. Маленькие и крепкие были хорошо заметны. ГэГэ стоял в своих варежках и шапке с помпоном, которая была ему велика, и рассматривал эти следы.
    А что ж? Ведь у каждого из нас есть своя птица. И пускай это будет даже кто-то вроде Шушунь, Шишемыш или некто подобный – какая разница? Вот только оставался вопрос: почему же она ушла? Думаю, ответ прост: потому что она – такая. Главное ведь – уж простите меня – даже не она, а её песнь, всегда утекающая, как эти ручьи, берущиеся из ниоткуда, из этого льда и солнца, касающегося его зеркал.
    И вот на этом странном всегда меняющемся соприкосновенье мороза и солнца стал сметливый торк ГэГэ строить из первых весенних камней на огороде у Пантарея странное сооружение... А дед всё посматривал, да молчал, не спрашивал, что же именно теперь растёт на его источнике, откуда черпал он по временам жемчужную чистую воду под склонившимися вечнозелёными ветвями раскидистых сосен.
    А скрепом камням в строении торка служила вода, замерзающая вода! И – странно сказать, не то что представить – разве останется всё как есть, когда наступит полное солнце и весь этот неловкий лёд станет лишь воспоминанием? И все эти камни останутся ли стоять перекрещивающейся аркой, расходящейся при соприкосновенье с землёй концентрическими кругами...
    Но Коллидроб не только смотрел.
    – Ха! – сказал он однажды, когда они мыли тарелки после обеда. – А у тебя опять получается муляж... Муляж воды! – и он захохотал, довольный своей словесной находкой.
    А торк даже ухом не повёл. И Коллидроб самым довольным образом ещё раз теперь улыбнулся.
    Морозы всё ещё были, но с каждым разом слабей. Строение было близко к вершине. Чему можно его уподобить? Словно расходящиеся круги от попадания в них капли – как если бы Кто, шествуя легко, словно ветер, тихонечко наступил здесь, в этом месте... И Солнце становится здесь столь ярким, что в завершающемся перекрестье арок торк входил в синеватый мрак... Ведь это и означает – если вы до сих пор не знаете – быть торком...
    И Пантарей ласково смотрел, как этот чумазый торк стоит в своей нелепой шапке с помпоном перед своим зарождающимся изделием... Оно уже – было прекрасно! Да, зарождающимся. Потому что родится оно тогда, когда солнце...
    Тем временем во дворе Пантарея ожили качели. Обычные детские качельки, устроенные им для гостей. Медленно и печально поскрипывали они. Нескончаемо повторяясь, царил меланхолический их скрип... А торк поглядывал на дорогу, мёрзлой землёй уже открывшуюся из-под снега. Строение было закончено.
    И ГэГэ решился идти. Он ничего не сказал деду, а только, зайдя в дом, оставил на вешалке ненужную теперь шубку, шапку, валенки (уже с галошами), шарф, аккуратно сложил на тумбочке рукавички... И, взяв свой ранец, с которым сюда и пришёл, обернулся к деду. А Пантарей, только улыбнувшись, кивнул. Они обнялись. Точнее, дед, подняв к своей широкой груди странника торка, прижал его чуть, да и отпустил. И то уже того проняло до слёз. А то как же – такая силища...
    – Да, малыш, всё верно... – всё-таки сказал Пантарей и торк, выйдя на крыльцо, затворил за собою дверь.
    Мир открылся ему, и он вновь в нём был один под светлым весенним солнцем и серо-бурыми лугами, делающимися сиреневыми, когда уходишь от них всё дальше и дальше. Тропка шла уютно и ровно, да вот торк отчего-то не шёл. То пройдёт где-то стадию, то остановится, да и сядет, глядя то назад, то вперёд, то в лес... Нет, по дрова он не глядел, потому как и без этого было тепло. А один раз даже назад пошёл, но потом, что-то вспомнив, вернулся. И в самом деле – другой-то дороги в Город из этих мест не существовало. Разве что вот там, повыше... Он поднял голову, оглядывая поросшие хвойным лесом склоны, где-то в тенистых недрах которых таилась ещё одна тропа. Скрытная, неширокая...
    Лес был мёртв и безмолвен. То, что всегда называют «серенькая весна»... И тут ГэГэ увидел далеко-далеко две точки... или больше?.. трудно было разглядеть. Они колебались в звенящем от солнца воздухе. Или нет?.. Нет, вроде бы нет. ГэГэ вздохнул и двинулся дальше.

    А тем временем на верхней тропе действительно кто-то шёл. И эти кто-то были...
    – ГэГэ!!! – что есть мочи завопил Бобредонт и помчался к приближающейся им навстречу по нижней тропе косолапо-кособокой точке.
    Бобриэстер едва успела уши лапами закрыть. Когда воздух перестал звенеть, как тысяча склянок, а звенел лишь как оглушённые девчачьи уши, она отняла лапы и, покачав головой, лёгкой трусцой побежала за ним. Потом, улыбнувшись, прибавила шаг. И так они бежали вровень, лавируя между деревьями. Вниз по этому склону было легко бежать – он плавно снижался, мельчая лесом, прирастая плешинами цветов, покуда ещё пустыми, да кучками кустарников, похожими на облака.

    Звонкий клич, словно внезапный луч, сверкнул в воздухе. Но до ГэГэ было далеко и донеслась только лишь его тень. Торк замер, прислушиваясь и вглядываясь в склон горы. Точки колебались перед глазами. Вдруг запотели очки. ГэГэ снял их и протёр о шкурку. Лапы дрогнули и, одевая, он уронил их, так что ему, подняв, пришлось протирать их заново. Снова взглянул. Перед глазами его была весенняя земля. Жалкие кусочки снега под кустами... проплешины земли с первыми побегами ещё не распустившихся цветов... Он сделал шаг. И остановился опять. И потом, покачав головой, пошёл вперёд по дороге.
    – ГэГэ!! – отчаянно крикнул на бегу Бобредонт, теряя дыхание.
    ГэГэ прислушался... Звук был гораздо яснее... Он тихо ахнул. Но даже дыхания ГэГэ слышно не было, просто открылся и закрылся рот.
    И он сошёл с дороги, ступив на хрустящие стебли прошлогодней травы. Звук всё ещё звенел. Он сделал ещё шаг по этой траве, как слепой, вверх по склону. Потом ещё. И пошёл вверх, спотыкаясь и то и дело идя на четвереньках. Потом побежал, не видя земли под собою.
    Его друзья бежали ему навстречу.
    А Пантарей Коллидроб, сделав ладонь козырьком, смотрел, стоя на крыше своего дома, как они становились всё ближе и ближе, и ликующая улыбка всё глубже пряталась в сплетенье его морщин.
    Арка ГэГэ стояла целой.


Ноябрь 2015 – Апрель 2016.