Утро

 (Окончание. Начало  http://www.proza.ru/2017/10/12/740  http://www.proza.ru/2017/10/13/265  http://www.proza.ru/2017/10/13/375 http://www.proza.ru/2017/10/14/1673 http://www.proza.ru/2017/10/15/792 http://www.proza.ru/2017/10/15/1173 http://www.proza.ru/2017/10/15/1242 )

…Сон Петра был глубок и мирен. Таким он не был давно, с самого детства, с Грохотов. Потому, разбуженный ранним звонком дежурного, он не сразу смог понять, что от него нужно. Руководить исполнением приговора?! Но почему ему?! Ведь поручено Подвойному?!

- Не могу знать, товарищ комиссар, товарищ Онуфриев приказал; сообщить поручил, что Вы должны прямо сейчас выдвигаться. Сразу на поле.

- Ясно, - коротко ответил чекист. Хотя на самом деле совершенно не понимал причин происходящего.

Однако на душе у него по-прежнему царил мир: ночная исповедь словно стерла в нем прошлое… будто, и его прежнего стерла. Не было больше в нем ни глубоко засевшей некогда в сердце обиды на Марию, не было даже застарелой злобы на сломавшего жизнь содомита и вместе с ним на всех тех, кого он позже привык называть «святошами»; не было спеси и гнева – ничего злого, в общем, в душе не было. Но в голове, тем не менее, после звонка дежурного все смешалось.

Петр умылся, решил было попросить у горничной кипятка и позавтракать, но раздумал. Сел. Закурил. И потом, когда папироса была давно докурена, долго смотрел на дверь, словно ожидая кого-то. И вдруг неизвестно откуда в памяти всплыли евангельские строки – «… близ при дверях»… От неожиданности он аж вздрогнул, впервые по-настоящему испугавшись своих мыслей - тех самых, с которыми когда-то давным-давно в детстве, а потом в монастыре, в семинарии... жил и дышал; тех, что помогали свершать постнические и иные во имя Христа подвиги...

- Однако надо идти! – усилием воли бросая себя в изножье трона дня грядущего, пробормотал он вслух.

…А на поле его уже ждали. Все те двадцать приговоренных вместе с отцом Севастьяном, конвойные и, немного поодаль (что особо удивило Петра!) - само начальство в лице Иннокентия.

«А он-то здесь что потерял?», - подумалось, с некоторым беспокойством.

- Считать их будете? – прервал его размышления подошедший конвойный.

- А что считать? Знаю. Двадцать. Сам дела готовил и закрывал.

- Да нет. К нам тут еще привезли…

- Разве? – оглядывая вроде бы более многочисленную, чем предполагал, группу арестантов, рассеянно пробормотал Петр. – Еще, говоришь, привезли?

- Ну да, с «Матросской тишины» до кучи… как и наши – офицерье и церковники! Так вот их сопровождающие тоже говорили, что сосчитали; а товарищ Онуфриев до Вас проверил, и оказалось, что не двадцать их вовсе, а девятнадцать… Дел-то двадцать, а душ на самом деле девятнадцать: один ночью по дороге скончался… А папка его, смеху-то, представляете? Пуста-а-я! – смеясь, заключил сказанное очень собой довольный солдат.

- Пустая… - машинально повторил за ним Петр. – Ну ладно, пожалуй, и мы пересчитаем…

Сверяя со списком стоящих плотной группой арестованных, он и не заметил, как сзади подошел Иннокентий:

- Сводишь «дебет» с «кредитом»? Ну что ж – дело нужное. Давай-ка заканчивай скоренько, да за дело! Сегодня для разнообразия немного изменим процедуру. Не возражаешь?

- Ты решаешь. Я что?

- Как что? Ру-ко-во-ди-тель, - растягивая слога, ответил тот. – Вот и руководи! Мы их, пожалуй, разденем для бодрости, а?

- Так холода ж…- слабо возразил Петр.

- А им что за дело? Али боишься простудятся? Так не успеют же!- загоготал, довольный своей шуткой, Онуфриев и указал глазами на висящую на ремне кобуру. – Давай, командуй им до подштанников разоблачаться! Да про обувку не забудь. На что она?

В душе Петра, в которой теперь уже не было места равнодушию, начал зарождаться и крепнуть протест. Тем не менее, возражать, удивляясь сам себе, он, обычно скорый на эмоции, почему-то не стал.

…Выполнив его команду, тридцать девять человек молча разделись.

Иннокентий, похоже, с расстрелом не торопился: шел один час, другой, а раздетые люди все стояли и стояли среди языков таящего мартовского снега, глядя в светлеющее утреннее небо, мимо своих мучителей.

- Эх, жаль бани рядом нет! А то бы проверили, как они своим идеям да Христу своему служат! Как думаешь, может, предложить тем, кто жить хочет, тулупы, если от Бога отрекутся? Давай пари, что тот вон доходяга, - указывая почему-то на отца Севастьяна, ерничал его бывший сокамерник по минской гауптвахте, - первый к нам прибежит?

- Не прибежит он, - глухо ответил Петр. – Как дед мой, все он выдержит!

- А-а-а… - Прошипел, саркастически ухмыльнувшись, Иннокентий, - Вот ты и проявился дружок мой ненаглядный! А я вот все думал, когда же ты о нем вспомнишь, о «контре»-то той казненной?!

- Да какая он «контра»? - беззлобно усмехнулся  Петр. – Совсем не «контра»... Он – плоть от плоти моей, а я – его. Он – народ православный, Христу верный! Я только вчера это понял. Не он, а  мы с тобой, Иннокентий, «контры» – «контры» для  Руси нашей, дедами завещанной! А знаешь, - жестом заставив Онуфриева молчать, продолжил он твердо, - я, пожалуй, в этом ряду больше с тобой стоять не буду. Я, пожалуй, лучше в их ряд стану! Тем более, что одного им все равно не достает! - добавил он, на ходу скидывая в грязь кожаную куртку.

… Уже подходя к тем тридцати девяти, Петр вдруг оглянулся. О, Боже, ЧТО это был за взгляд! В нем не было ни укора, ни ожесточения. Скорее, в нем светилось участие и сострадание. «К кому?! К НЕМУ, Иннокентию, что ли?!»…

- За-аряж-ай! Цельсь… Пли! – хрипло командует, побелевшими губами он: ТАКОГО ему видеть не приходилось - на лицах всех сорока в последние секунды вдруг воцаряется одно и то же выражение… и это даже не радость, нет… это ЛИКОВАНИЕ! И Петр?! Что шепчет Петр?! – Иннокентий напрягает зрение, профессионально читая по губам.

Разобрав единственное, летящее прямо в бездонное голубое небо слово, он, оглушенный, замирает:

«СВЕРШИЛОСЬ», говорят не уста, а навеки освобожденная душа человека.
Следуя за ней взглядом, он устремляет глаза в это самое небо; и только тут замечает, как высоко над ослепительно белеющими в черных прогалинах языками снега и телами в исподнем поднялось какое-то нереально яркое в этот миг мартовское солнце, в лучах которого где-то очень и очень высоко вдруг звонко запели жаворонки…