Что сказал Миллер

 

1. Анатомический театр

Я знала, что когда-нибудь все же соберусь и закончу эту сказку счастливым концом, хотя время было очень медленным, а счастливый конец хоть торопи, хоть подгоняй, он случится тогда, когда случится. Действительно, видение на вокзале, оно стало отрезвляющим.

В то время в моей голове часто пролетал осенний ветер. Иногда он был сквозняком в голове, иногда волной. С ними приходили слова, мысли, целые цитаты, картинки прошлого и будущего и такого же времени звуки. Кроме них еще принцы с белыми жабо и остро отточенными шпагами, фиолетовые феи прозрачного вида, эльфы в кожаных сапожочках, голубоглазые девочки в белых передниках, нежные розы, похожие на невинный рот, и древние песнопения звучали, - невиданная какофония из стрекотания эльфов и тонких голосков девочек в передниках, - а феи, конечно же, играли на арфах.

За мной резко хлопнула дверь и я оказалась в анатомическом театре, на первом этаже, а мне нужно было по широкой мраморной лестнице на второй. И волна в тот миг улеглась, и все это царство: феи, эльфы, девочки, принцы и арфы, - они угомонились тот час в голове.

Я даже не заметила, как прежде прошла через огромный парк ко дворцу, - вся была в своих мыслях, - не уловила запаха опавшей листвы, приторного и влажного, не увидела над головой высокого, почти неподвижного неба, не обратила внимания на него, прошмыгнувшего во дворец прямо передо мной.

Он принес в анатомический театр свою «Моль». Каждое воскресенье мы собирались во дворце и читали свое, потому наши сборища я называла «анатомический театр». Хирургию текста производили литературные авторитеты и, понятное дело, он очень боялся, чтоб во время операции не сделали слишком больно.

Я сидела уже в зале на своем обычном месте, рассматривая приходящих, как мне вдруг почудилось: пространство начало заполняться запахом увядающей листвы, как если б я ее из парка принесла за собой на хвосте... Но нет, хвоста у меня не было, а крылья мне заменяла черная шаль, но и та осталась дома.

Я оглянулась по сторонам, бросив беглый взгляд на форточки, удостоверилась: они были закрыты. Тогда я бросила взглядом на людей, - видно было, запах осени до них еще не дошел, а потом нечто произошло, я вздрогнула: его «Моль» пригвоздили на английскую булавку прямо у меня на глазах, - что за зверство! Она бы и сама скоро умерла, потому что была нежизнеспособная.

На английскую булавку, - кто ее придумал? - Неужели англичане?! - Из которых были сестры Бронте, Джейн Остин и Вирджиния Вулф? - мною любимые...

Как я сказала, «Моль» была нежизнеспособная, она долго бы сама не продержалась. В анатомическом театре одних рассматривали через сильную лупу, других тщательно разбирали по косточкам, а кого-то — сразу на булавку, наверное, чтоб долго не мучались...

Да, его «Моль» была нежизнеспособна, с чем я согласилась полностью с авторитетами, но она успела меня укусить, пока ее заботливо приспосабливали на булавку. Я не сразу укус заметила, а только когда позади меня снова хлопнули двери дворца. Мое царство в голове тут же ожило и я поняла: несмотря на всю несуразность рассказа, моим «Моль» понравилась.

Она была необычная, жрала у автора все подряд: начала с шерстяных носков и шарфов, а потом взялась за пластиковые бутылки, а когда превратила и их в труху, стала подбираться к рукописям. Конечно, рукописи — это тебе не носки или какие-то тряпки! - Он запер ее в шкаф, а она скреблась там всю ночь, не давая уснуть, и успокоилась только под утро.

Когда он открыл утром глаза, то не увидел шкафа, его не было на привычном месте! И в других местах не было. На месте шкафа —  деревянная труха, а на ней сидела жирная огромная Моль. Она увеличилась в десять раз! Тогда он подумал, что когда-нибудь ночью она сожрет и его, превращая в труху или в прах, увеличится снова в размере, а, может быть, поменяет цвет! Представится под его именем соседям, начнет вместо него ходить на работу! Женится, наконец! Родит детей и будет похоронена под его именем на могильной плите!

В то утро к нему приходила соседка, которая положила глаз на него или скорее, на его квартиру, сидела на стуле рядом с Молью, а ничего не заметила, вывод: Моль мог видеть только он.
Решение: если люди Моль не видят, то вероятно смогут ее прочитать.

Он сразу же сел после ухода соседки и начал писать, помогло: чем больше он писал, тем больше уменьшалась Моль в размерах, и вот ее уже можно было усадить на ладонь, если б она далась. Но нет, не давалась, сидела в своем углу и ворчала.

Скоро она стала еще меньше в своих размерах, превратилась в точечку, а он все боялся и писал-писал-писал... А на следующий день принес на собрание «Моль» и прочитал. Раньше он боялся Моль, а теперь он боялся хирургического вмешательства.

Я вышла, инфицированная Молью, а автор вышел свободным от нее. Двери ЛИТО снова громко захлопнулись. Я брела по парку, мои в голове пришли в движение, а движения воздуха в парке, которые обычно назывались «ветром», дали мне дополнительный посыл: через голову пошло пейзажное, утонченное, что-то с помятым письмом и изурудным кольцом и картина глубокого колодца, и колодцем этим был любимый человек, а безжизненная земля в трещинах — это была я. Мне нужна была вода, я умирала от жажды, а у него было столько воды!

Я шла через парк домой, а в мыслях... В мыслях я сидела уже за столом и писала, и не могла остановиться. «Моль» заразила меня.


2. Жажда

Моль напомнила мне: временами и я сидела в четырех стенах, не могла  сдвинуться с места, не то чтобы нужно было кого-то сторожить, но жизнь проходила в ожидании.

Соседи стучали по батареям, по полу и стенам, колотили, вбивали, сверлили. Я подумала, совсем отупевшая: а если и мне постучать? Временами хотелось убежать, а временами топать ногами. Но какой был смысл топать, когда это были боковые соседи?

В один прекрасный день все звуки прекратились и я вдруг оказалась в тишине, словно оглохла. От непривычки к тишине я даже открыла окно, чтоб хоть какие-то звуки заполнили комнату, затем включила радио и ловила волны. Я полюбила поздние ночные концерты, под концерты поздно ночью я писала стихи и целые поэмы. Как если бы!..

На самом деле я ждала своего любимого, стихи были не на первом месте и даже не на втором. Иногда записывала ночью в постели, а утром выгребала исписанные листочки из-под кровати.

Любимый человек приходил редко и ненадолго. Он мылся в душе, ужинал, укладывался в свежих простынях, говорил о том, какие лучше зубы вставить, фарфоровые или металлокерамические, и быстро засыпал.

«Металлокерамическое» выглядело в моих глазах как огромный цементный завод, в любом случае, не меньше, чем центр Помпиду. Я смотрела на него, спящего, и думала: вот он — мой колодец, а вот я —  в царапинах и в трещинах.

Он был хороший: не пил, не курил и не бил. Я поднималась с постели, думая, чем бы заняться... Стихи-стихи-стихи. Сначала у меня был страх, что когда-нибудь он уйдет и не вернется, но теперь... Иногда ужасная мысль или даже надежда рождалась: может быть, он уйдет и больше не вернется?

Нет, слишком вкусным был хрустящий жареный картофель, слишком свежими и душистыми были простыни, слишком терпеливой понимающей была та, к кому он приходил.

Что остается делать одинокой женщине всю ночь? Почитать роман о любви? Или этот роман написать? Мой роман длился уже несколько лет, недозаконченный, затянутый, высосанный из пальца, односторонний и одновременно долгоиграющий.

Когда, наконец, засыпаешь, сидя за столом, снится то, чего в жизни быть не может: все приходил какой-то мужчина и умолял меня, я не соглашалась. Он был упрямый и сильный, пришел взять. Я упиралась, думала, меня убьют, но нет... Это я убила, извернулась и убила, а он был жаждущий. Вытерла кровь со лба. Проснулась.

В жизни все было наоборот. Жажда была во всем: в воздухе, в напитках, в запахах, в цвете вечернего неба, в зажигающихся фонарях. Хотелось прийти домой с мороза, припасть к нему и прижаться, уткнуться, зашептать редкие слова, залететь песенкой в его душу...

С жаждой было так: чем больше пьешь, тем больше хочется.


3. Ночь

Ночь длинна. Для кого-то, кто нежился в ночи, она нежна, но для меня она была слишком длинной, слишком много вмещала жизни и мыслей.
И вот другая ночь, и снова ночной концерт по радио, и я сижу на кухне за столом и разбираю бумажки, что скопились за неделю под кроватью.

Так бывает: сначала боишься что-либо узнать, а потом устаешь бояться и хочется узнать уже, потому что это избавление.

Я принадлежала ему больше, чем своей жизни. Моей жизни мне оставалось совсем мало. Он улыбнулся, он рассмеялся! - и вот, я была уже счастлива.
Вот он нахмурился, вот рассердился, вот и хлопнул дверью, ушел... Как если бы унес все с собой. И когда теперь придет?

Он позвонил ночью, сказал, что его пока не будет. Уже и это хорошо — такой поздний звонок. Я продолжала сидеть за столом, поддерживая голову руками, на мгновение мне показалось: я повисла над перекрестком многих-многих судеб, над его судьбой, моя же, собственная, словно в стороне.

Удивилась, что предупредил, сказал про «веские причины».
Однажды на меня показали пальцем и спросили у него: «А кто это?» - «Это Так», - он ответил.
Как если бы я сменила свою фамилию на иностранную. Такк.

Однажды на меня показали пальцем и спросили у него: «А кто это?» - потом наступила тишина, ему помогли вопросом: «Твоя сестра?»
Мы были с ним похожи. «Да», - отозвался он.
Как хорошо, когда есть приблизительные ответы на очень простые вопросы.

Я тогда улыбнулась лишь губами, словно присутствовала на экзамене и видела: ученик завалил. Завалил в который раз уже.

Я сидела на кухне, завернувшись в свою огромную шаль, темным шлейфом скользила она за мной по пятам, когда ночами я бродила из угла в угол — ждала.

Был случай: позвонили и спросили по телефону, а его не было. И тогда последовал вопрос: «А вы кто, жена?»
Тут я растерялась и произнесла: «Я — Такк ...»
Почему сказала неправду? Правда была в том, что была его женой, а теперь сидела на кухне и куталась в шаль, и пыталась что-то записать: «Я отпускаюсь вниз по течению жизни... я отпускаю себя по течению жизни вниз... Я опускаюсь в жизнь... или не в жизнь...»

Чувство усталости. Под конец устаешь смотреть, как жизнь утекает сквозь пальцы, устаешь быть подвешенной, устаешь ждать, устаешь надеяться, - и мои чувства начали уходить вместе с силами. Что осталось? Что-то же должно было остаться...  И стихи, даже те, измельчали.


4. Исцеление

Он и раньше ко мне приходил, - это история из царства, - а теперь стал приходить чаще. Я думала, он приходит меня жалеть, он думал —  любить. Я больше не верила, что меня кто-то может любить.
Он приходил ко мне, но никогда меня не касался, а в последний раз прикоснулся. Был очень медленным, бережным и нежным — таким, как я люблю. Мне ничего не пришлось объяснять. Как-то мы обошлись совсем без слов.

Мы лежали. Было совсем тихо. Даже соседи молчали, наверное, тоже прониклись. Он брал мою руку, то одну, то другую и прикасался к руке губами. У них там в царстве все такие...
Я не чувствовала себя счастливой, потому что знала: сейчас мне хорошо, а потом меня бросят. А куда податься брошенной, с дыркой вместо сердца, когда тебе уже двадцать пять?

Мальчик чувствовал себя мужчиной. Ему было девятнадцать и для него все только начиналось.
Мое сердце опускалось, от его слов хотелось плакать и от прикосновений его теплых губ. От предчувствия кольнуло в сердце и я проснулась, сидящая за столом, и почувствовала холод, - как продрогла! - И поднялась, направилась в постель в надежде, что не забуду этот чудесный сон, а утром запишу его. Может быть, это будет роман о любви, об искренности, чистоте и царствах, - люди соскучились по ним...
И в романе, этом новом мире, поэтическом пространстве, розы будут невинными, и нектар вместо еды, и все время Солнце на небе, а рядом Луна, потому что они обручены.

Утром стояла перед зеркалом, расчесывала волосы и уже видела в глазах непривычный свет: что-то должно было произойти. Одновременно с этим светом потекли и стихи: неочищенная река, вырывающаяся из берегов, переливалась на поверхности мусором, но по дну уже перекатывались алмазы в перемешку с песком.

Уйти легко
Стать другим трудно
Не лги

Вечером заметила: юбка у меня была надета задом наперед, так и проходила весь день, который пролетел со звуком «вжик-вжик». Я жила все больше в окружении мыслей, а не людей. И вот сидела поздно вечером в углу дивана, завернувшись в шаль, вся в мыслях и думала, придет ли этой ночью Мальчик. Он пришел.

Мы с ним летали над перекрестком судеб, на семи ветрах, потом грелись друг об друга на диване, он вздыхал, я тоже, но по другой причине. А «веская причина» не пришла в ту ночь. И, даже если бы пришла, муж бы Мальчика не заметил, тот был из другой реальности. Мы могли спать втроем в одной постели.

Когда проходит любовь
Верность гниет на помойке
Запах свой источая
Напоминает о прошлом

И тот листок был выброшен в мусорное ведро: река еще не прочистилась, она еще несла мусор, а алмазы мерцали на дне и тихо ждали своего часа.

Я подошла к балконной двери и открыла, ворох листьев залетел, принесенный порывом ветра.
«Ветер поменялся. Грядут перемены», - подумалось в ту ночь.
Дверь оставалась открытой, чтобы он мог влететь. Я теперь желала, чтоб он принадлежал обоим мирам, и дню, и ночи. И была ночь, и последние листья сбрасывал тополь. Когда мальчик приходил, он сбрасывал крылья, а девочка некогда тоже была крылатой...

Страшно было получить отказ, страшно было ходить с протянутой рукой, страшно было жить отвергнутой. С ним начала вспоминать, какою прежде была.

И мальчик не отвергал, сам приходил без зова. Теперь приходил каждый вечер, а мужа я перестала ждать.

Всему, что потеряно, ему нужна замена.
Всему, что исчезло...
Всему, что прошло...
Всему, что умерло...

Я приподнялась осторожно, стараясь его не разбудить, села на диване в полутемноте. Луна светила в просвет между гардинами. Сидела, завернувшись в шаль, и рассматривала лицо спящего. Милый-милый, свалился на мою голову. Прямо с неба.

Рядом с диваном лежали его крылья, взгляд упал на белоснежное и безумная, смертельная  мысль возникла в голове. Я встала так же бесшумно, как до этого прежде сидела. Я подняла его крылья и положила в шкаф, не думая, что там сидит Моль, а шкаф закрыла на ключ, а ключ выбросила с балкона, безумная; и совсем озябшая, то ли от холода, то ли от своей жестокости, прилегла к нему и укрыла нас обоих черной шалью.

Утром я проснулась от холода: балкон был открыт, солнце ярко светило, я лежала на диване, завернувшись в шаль. Закрыла балкон и пошла в спальню досыпать под пуховое одеяло. Белое перышко с балкона, - видно, голубь мимо пролетал, - взяла с собой, сунула его под подушку.
Вот и пора писать роман о любви.


5. Дни

В перерыве меж нашими ночными встречами я ходила в Анатомический театр. Читала стихи для взрослых, читала стихи для детей. Я доставала их по утрам из-под дивана, они там размножались сами по себе.

А в театре говорили, я пишу невнятно, композиции нет и нет оригинальности.
Они были правы: в моей жизни все складывалось непонятно, в ней не было никакой композиции, ничего оригинального, а что касается языка, кажется, к тому времени я совсем разучилась говорить.

А мальчик больше не пришел. Вот такая я жестокая. Мне хотелось в Анатомическом театре исповедаться, да, о своей жестокости, но не получилось, а пока что я сидела и объясняла, какая неразрывная связь образовалась меж бумажным скоплением под диваном и жизнью днем, а про ночь пока не рассказывала, о том, что у меня есть сны, похожие на рассказы.

После того, как мальчик ушел и не вернулся, я начала слышать музыку во всем: в людях, в предметах, в себе, в воздухе, в воде каналов, в огне свечи, перед которой могла сидеть часами. Он дал понять, что не сердится, и его уход — не наказание. Он сопровождал меня невидимо и повсюду, сопровождал теперь и днем. Я возвращалась к жизни.

Однажды случилось наваждение. Величественная мелодия начала распространяться в воздухе и расти. Удивление было в глазах того, кто вез меня в машине, взгляда было достаточно, чтоб понять: он слышал эту мелодию. Мы были через мелодию с ним объединены и чувствовали друг друга.

Я полулежала на переднем сиденьи, убаюканная звуками, поворотами, дальними огнями, которые неслись на нас. Мы оба слышали и были готовы смотреть друг другу безотрывно в глаза, касаться друг друга и вместе нестись в перевернутый мир, чтобы раствориться среди звезд и огней.
В тот миг я была исцелена.

Стоп. Музыка исчезла в машине, машина стояла у подъезда, мне было пора выходить. Мы сидели с минуту, оглушенные внезапной тишиной, а может быть, и внезапным расставанием, всего минуту или миг. Никто не торопил, никто не торопился. Я вышла из машины, а он закурил. «Я исцелена», - подумала тогда и пошла к подъезду. Раскрыла руки и чуть не взлетела на четвертый этаж. Какая легкость!

Это был не сон, не наваждение, не греза, это была уже жизнь, настоящая жизнь.

А дома в кухне горел свет, это пришел муж. Такая неожиданность. А ужин не был готов, раньше я каждый вечер готовила и выбрасывала, готовила и выбрасывала, а потом эта привычка тихо сошла на нет. Я даже теперь не знала, есть ли у меня какая еда в холодильнике, чтоб его накормить.

Он жил где-то там, среди незнакомых мне людей, купался в успехе. А теперь я открывала один шкафчик за другим и искала ему зубочистку. А еще включила чайник и все время улыбалась, потому что когда-то давно он сказал: «Ты должна улыбаться». Я уже не понимала, улыбка ли это, или челюсти сводило от напряжения. Вот так закончился день, резкая посадка вниз.


6. Умри, надежда

Из прошлого: однажды после картофеля решила подать и себя, сказала: «Я ждала тебя, жду тебя три года».
«Не нужно меня ждать», - сказал он, отвернулся к стене и уснул.
Я посидела некоторое время на постели, а потом поднялась. Ночью пишится хорошо, и я становилась все более и более искусной благодаря его равнодушию и бессонным ночам, а потом стала спать, когда вообще получалось уснуть, а не тогда, когда спят все другие люди.

Я научилась определять его настроение по походке, по шагам внизу, когда он поднимался по лестнице и уже все понимала, прежде чем ключ касался дверного замка. Кормила, поила, слушала, укладывала, а потом уходила в комнату, иногда ложилась на пол и разглядывала воздух, который при долгом разглядывании в темноте начинал светиться.

Одно время я копировала его мать, у меня получалось.
Он все равно меня не замечал: я перестала существовать для него.
Я рассматривала воздух и размышляла: если мне не нужно его ждать, значит, я свободна. Но нужна ли мне свобода?

А однажды он сказал: «Все прошло».
Мне хотелось спросить: «А что делать тем, у кого не прошло?»
Не спросила ничего, потому что у него не было ответа на этот вопрос, я сама себе должна была ответить.

Однажды позвонили, женский нервный голос спросил: «Так он уехал или нет?»
Ну, не привыкла я, когда грубо разговаривают. А голос продолжал орать, я встала резко с места и голова закружилась, и это было так неудобно — падать лицом об угол стола. Вот что бывает, когда постоянная бессонница. На утро я выглядела так, словно меня побили.

На утро позвонила соседка, а я не впустила ее в дверь, она орала снаружи и было слышно во всем подъезде. Я была еще во сне, а она уже нет. Мысль, которую она пыталась до меня донести, заключалась в том, что ей не нравится, когда ночью у соседей падают тяжелые предметы на пол.
Это я-то предмет?
Я вышла за дверь и стала легонько подталкивать соседку вниз, говоря, чтоб она заткнулась и не орала на весь подъезд.

Через некоторое время, уже оказавшись на диване, поняла: только что я проводила соседку от своей двери и наорала на нее. Теперь мне все было можно, ведь ночью я прошла боевое крещение носом об стол и теперь могла ругаться как сапожница.

На самом деле было не утро, а двенадцать часов. Соседке было «интересно», что падало у нас по ночам. Глядя на меня, она, вероятно, поняла, что падает у нас такое тяжелое.
Я пошла обратно в постель: с таким лицом не выйти за дверь — неделя заточения. Подушка мужа пахла одеколоном, и я зарылась носом в нее, и обнимала ее, и горько-горько плакала.

И постепенно надежда умерла. А когда надежда умерла, ничто тебя больше не держит в старой жизни. Какое благо.


7. Что сказал Миллер

«Испытавший большую любовь, а это ужасная вещь, и погибший от горя, рождается вновь, чтоб не знать ни любви, ни ненависти, только наслаждение», - сказал Миллер и я запомнила его слова, но мне казалось первое время, что я «недопогибла».  Живые ростки начали пробиваться во мне и непонятно было, семена какого дерева прорастают и что за плоды теперь ждать. А, если мне и удалось погибнуть окончательно, то рождалась я не для наслаждения.

Я все меньше думала о любви, но все больше о свободе, и думала о равенстве, но не для себя. И, стряхнув пыль с мифа о Прекрасной Даме, увидела: дама была заперта в четырех стенах, жила в своей слоновой башне, закованная в пояс верности, дожидаясь хозяина из многолетнего похода. И что ей дифирамбы издалека, от рыцаря сердца и души, которого она ни разу в жизни не видела! - когда хотелось снять с себя эту металлическую штуку и, наконец, помыться, а потом сидеть и греться у камина и смотреть, чтоб шерстяные чулки, развешенные поблизости, не задымились и не сгорели.

Я все меньше думала о любви, а мечтать совсем разучилась. Я сидела в своей башне и думала, как жить дальше. У меня было много тишины вокруг и это тоже было благо.

Я прописала себе Миллера — это была тяжелая артиллерия, затем была Франсуаза Саган — словно легкая детская микстурка, курс микстурки был расчитан на две недели.

Я не знала, как жить дальше. Стать для начала совсем пустой, «погибнуть»?.. Наблюдать за жизнью — куда вынесет жизнь? Я стояла и смотрела в окно:

Город наш
Ни одни помойки
Есть еще общественные туалеты
И нищие, которые пахнут так же

Когда лицо пришло в порядок, я вышла и гуляла целый день, болтаясь по городу бесцельно, и дышала-дышала-дышала.
Я гуляла и рассматривала людей.
«Что с тобой случилось?» - подумала я, взглянув на женщину.
Она стояла на вокзале, у киоска, приглашающе покачивая бедрами. Мужчины проходили мимо — никто ее не хотел. И лицо у нее было помечено напряженной синевой полу-покойницы.
«Боже мой, это могла быть я», - подумалось.

Видение было отрезвляющим.
Я погибла и в те дни рождалась заново. Роды были трудными. И не для наслаждения рождалась, не для вокзала, не для улиц, не для «веских причин», - для будущих стихов, для вдохновения, для души, творения, для вечности и счастья, для Солнца, обрученного с Луною, - алмазы на дне пришли в движение и уже просились, просились, просились...

Это было начало, а не конец.