1980

     В палате я пробыла недолго; начались схватки и меня поместили в предродовую. Пришли девчонки-практикантки, уселись в кружок и стали болтать о том, как провели вчерашний вечер. У меня живот разрывается от боли, а они – кто к кому подошёл, кто кого провожал… Я закричала: «Мама!», потому что уже не могла терпеть. Я и в первый раз, когда рожала, кричала «мама»; кто что кричит, некоторые ругаются. Одна практикантка не выдержала и со словами «не будем мешать человеку» увела за собой подруг.

      Ко мне подошёл молодой врач; осмотрев меня, предложил: «Хотите родить в моё дежурство?» «А как?» - растерялась я. «Проткнём пузырь, воды сойдут, а дальше – наше дело». «А вдруг не уложимся?» «Как хотите», - сказал он и ушёл.

      Его сменила врач, тоже молодая, почти девушка. Меня это насторожило. Я прослышала, что здесь одни молодые, потому что старые ушли в знак протеста. Они не могли смириться с тем, что молодые стали брать так называемые «подарки». Странно поступили, но, видимо, только так и могли. Взятки и медицина, по их мнению, несовместимы. Я не раз лечилась у молодых, но всё-таки больше доверяю опыту, а он появляется не сразу, во всяком случае не с дипломом. Молодые часто действуют наскоком, у них короткий мыслительный цикл. «Но, - подумала, - не буду забегать вперёд».

      Акушерка попалась старая, с морщинистым, некрасивым лицом, но опытная, золотые руки. Должна поклониться ей до земли. Она одна такая на весь роддом, просто повезло. «Валентина Ивановна, - говорит она врачихе, - близко, пора в родовую». Эта Валентина Ивановна, вижу, думает не обо мне, а о чём-то своём. Меня пронзил холодок: знаю я таких, вот и во врачи попали. Томительная пауза. О чём она хоть думает? Муж, тряпки, деньги – набор-то небольшой. «Разве пора?» - переспросила она наконец.

      В родовой я почувствовала себя лучше. Заметив, что у меня отлегло, врачиха ушла. Акушерка предложила мне сходить в простыню. «Кажется, - говорит, - желудок вам недостаточно промыли, потужьтесь». Мне стало стыдно, но она ласково покивала головой и глазами. «Ну вот, теперь хорошо». Она быстро убрала простынь, потому что… «Не родила ещё?» - с этими словами вошла Валентина Ивановна. Акушерка укоризненно взглянула на неё. «Чего вы, собственно, лежите?» Потом на «ты»: «Заняла кресло, так тужься. Здесь работают, а не лежат».

      Я стала тужиться. Время шло. Врачиха заскучала. Из рожениц я сегодня одна. «Надо проткнуть ей пузырь»,- сказала она акушерке, на что та пожала плечами. Такое разрешается лишь врачу. Она взяла инструмент и склонилась надо мной. «Проткнули?» - спросила через какое-то время акушерка. «Вроде бы». «Почему ж воды не сошли?» «Не знаю».

      Тут адская боль подкатила к горлу; показалось, будто тело разрывается надвое. Это мой ребёнок решил, что пора действовать…

      Валентина Ивановна, когда показалась головка, всё ещё пыталась инструментом что-то сделать, но акушерка оттолкнула её, приказав мне замереть и не дышать. Руководимая ею, я делала какие-то небольшие движения, то напрягалась, то расслаблялась… «Мальчик»,- услышала я голос врачихи. В ту же секунду мне стало необыкновенно легко. «Девочка, - громко и, как мне показалось, с вызовом ответила акушерка, - в сорочке родилась!» С этими словами она вскрыла пузырь, и её окатило грязноватой водой. Раздался тоненький, жалобный писк.

      «Помощница», - обрадовалась я.

      Ребёнка унесли. Врачиха словно решила вернуть утраченные позиции. «Сделайте ей переливание!» - приказала она. «Может, не стоит? – попросила акушерка, - взгляните, совсем розовенькая лежит». «При потере крови более двухсот граммов, - подняла она бесцветные глаза к потолку, вспоминая медицинский постулат, - делается переливание». Я тоже возразила, но меня не послушали.

      После того, как мне влили чужую кровь, лицо у меня стало жёлтым; смотрю, и руки пожелтели. Едва этой Валентины Ивановны след простыл, как на этаже забегали. Заступившая вновь бригада замучила меня бесконечными анализами. Грудь разрывается от накопившегося молока, а ребёночка не несут из-за подозрения на желтуху. Тут ещё температура подскочила…

      Я занялась сцеживанием молока, желтизна понемногу стала спадать; первый анализ крови хороший, повторный – тоже, взяли на всякий случай третий. Говорю в шутку: «Берите ту кровь, которую влили…» Лечащий врач мне объяснила, что не совпала подгруппа крови, отчего и реакция бурная (своей на чужую), а группа совпала. «Они всем так говорят, - посмеялись женщины в палате, - а на самом деле тебе влили кровь человека, переболевшего желтухой. Есть такие козлы, которые сдают ради денег, а деньги пропивают». «Одного такого знаю», - раздался чей-то голос. На голос все набросились с упрёками, мол, что ты не пойдёшь и не заявишь: подсудное ж дело… Разговоры эти настолько подействовали на меня, что я, несмотря на слабость, решила сходить к главврачу.

      «Врачи тоже ошибаются, - размышляла я по дороге, - но только тот способен признать ошибку, в ком человек сильнее врача. Если я права, то передо мной должны извиниться. Пусть Валентина Ивановна скажет, что поступала из лучших побуждений, но не её вина, что так получилось, в смысле, не всегда лучшие побуждения ведут к лучшему. Если не она, а я ошибаюсь, то пусть мне объяснят, в чём именно, я не дура, пойму».

      Каково же было моё удивление, когда я увидела за широким столом молодого человека точно такого же возраста, как Валентина Ивановна. Совсем вылетело из головы, что здесь работают молодые. Напускная суровость, с которой он меня принял, и отеческий кивок, которым проводил до двери, пообещав разобраться, ещё более расстроили. Я вышла от него и, помню, даже постояла в коридоре, прислонившись к холодной стене, чтобы успокоиться.

      Но успокаивать себя за счёт себя… Набравшись смелости, я с телефона, висевшего на этой самой стене, позвонила заведующей горздравом. «Почему, - спросила я, - в роддоме много неопытных врачей, почему они начали с нуля, словно до них никто не работал и детей не рожали?» Она отвечала вежливо, ссылаясь на трудности, на то, что в городе нет своего медицинского вуза, что жилплощадью врачей обеспечивают в последнюю очередь… Потом так же вежливо осведомилась, кто я такая, на какой состою должности. «Должности?» - с удивлением переспросила я, обнаруживая, что она даже не поинтересовалась, на основании чего я решила, какие в роддоме врачи, иначе попыталась бы защитить их. Очевидно, моя горячность заставила её подумать, насколько я опасна и сколько вреда могу принести ей лично, а когда убедилась, что я не та, за которую она меня приняла, то не стала продолжать разговор. В душе я посмеялась над ней (какая может быть должность у роженицы?), но настроение от этого не улучшилось. Надо же: испугалась! Скажи она мне правду, я бы не чувствовала себя идиоткой.

      Едва мне принесли доченьку, как я обо всём забыла. Такая хорошенькая, смугленькая. Как ириска. И грудь стала брать хорошо, и стафиллокок не привязался. Понемногу я стала забывать о неприятном, муж каждый день приходил, подбадривая в записках, и я отошла. Могла осмотреться теперь, кто же со мной в палате, что за женщины.

      Роды не только обновляют организм. Это ещё и потрясение. Стоишь между жизнью и смертью. Своей и ребёнка. Психика расстроена. Мелочи преувеличиваются. Вот одна, с волосами, собранными на затылке в пучок, сейчас мельком видела мужа; ей показалось, он косо на неё взглянул. У них уже есть девочка, она родила вторую, а муж хотел мальчика, и вот он приходит, передаёт что-то в свёртках, а записок не пишет. Она не выдержала и сходила вниз посмотреть на него. Он, конечно, недоволен, по лицу видно. Говорит отрывисто, хмурит брови. Сейчас она рыдает, через всхлипы слышно: «А я виновата, что ли?» и никто не в силах ей помочь. Утешений она не принимает.

      «Виновата! - бросаю я ей (несдержанность когда-нибудь меня погубит). – Между мужем и женой не должно быть разговоров, девочка или мальчик, а только сын или дочь. Соседям по лестничной площадке можно сказать что угодно, а мужу – нет!» И дальше продолжаю, что напрасно она позволила ему настроиться столь решительно. Нельзя так. Ну а дочь? Это что, не повезло? Здоровенькая, без отклонений, под четыре килограмма?

      Знаю семью, в которой два мальчика. Сказать, что отец радовался, когда они появились, - ничего не сказать. На его лице была написана особая мужская гордость, вот, мол, какой я, не то что некоторые. Но когда мальчики подросли, гордость его поубавилась. Они пошли в мать: толстые, мясистые, ноги расставляют широко, этакие тумбочки. Уж лучше бы они родились девочками, и отец не страдал бы так, как страдает сейчас. Уж это мещанское желание мужчин – иметь мальчиков, непременно мальчиков… Я так скажу: если ребёнок возьмёт всё лучшее от родителей, то о чём мечтать?

      Рассказываю ей, а она молча утирает слёзы. Другие, вижу, слушают. Незаметно, одними глазами показываю ей на самую красивую среди нас блондинку. «Можешь сравнить».

      Блондинке под тридцать. Большие карие глаза, правильной формы аккуратный нос, алые, чуть припухлые губы. У неё точёная фигура, она из тех, на кого заглядываются. Женщины любят поболтать о тряпках, так вот она, едва начнётся разговор, опережая всех, чуть ли не кричит: «У меня это есть!» «И это есть!» Кто-то возражает: «У меня - тоже». Она не заставляет себя долго ждать: «У меня от кутюр». Всё у неё есть и всё от кутюр. Замужем давно, но ребёнка решили завести с мужем лишь после того, как всё приобрели.

      Или заговорят, кто как донашивал дитя в последние дни, как было тяжело, она и здесь первая: будущего ребёнка не раскармливала, питалась мало и скудно, сохраняя фигуру до последних дней. Она работает секретаршей в каком-то крупном учреждении, и начальник этого учреждения искренне удивился, узнав, что она оформляется в декретный отпуск. «Уставился  мне в пузо». Вот этим удивлением она и гордится, о нём с таким воодушевлением и говорит.  Ребёнок её, по сравнению с другими, маленький и слабый, родился с вывихом плеча и без хирургического вмешательства не обойтись. Как только детишек привозят на каталке, она замолкает. Где-то в глубине души она, возможно, понимает, что в долгой удачливой жизни терпит первое поражение, но ещё не осознала его до конца, потому что, едва детей увозят, она принимается за своё: «А у меня…, а у меня…» Я не желаю никому зла, но странно видеть, как секретарские мозги так глубоко въелись в человеческие.

      Палата у нас большая, на четырнадцать коек. Пол, правда, мраморный, но между кроватями постелены коврики. До революции в этом здании размещалось духовное училище, а после – клуб, и вот сохранилась сцена этого клуба, она как раз в нашей палате. Взойдёшь на неё – и улица перед тобой как на ладони, тебя тоже хорошо видно, можно показать ребёночка, что многие и делают. Мне тоже захотелось показать дочь своему мужу (он стоял на бульваре), но детишек в этот раз что-то не везли, и тогда я махнула мужу рукой, мол, иди, а то простынешь (на улице был мороз и ветер). Он приветливо помахал мне и пошёл. Муж у меня выше среднего роста, спортивного сложения, две или три женщины соскочили с кроватей, чтобы взглянуть на него. «Счастливая», - сказала мне шёпотом одна девушка, совсем молоденькая.

      Про эту девушку я знала, что она родила первенца, всё у неё в порядке, разве что не улыбается и не шутит, как многие. Однажды ночью я услышала, как она плачет. Я подсела к ней, стала гладить по спине, пытаясь успокоить, но она залилась ещё пуще. Кто-то проснулся, на нас зашикали. Я поняла, что, если сейчас не узнаю причину, то не узнаю её никогда. Я дала ей солёный огурец, и она замолчала, глядя на огурец и не понимая, зачем он у неё в руках. «Разве я родила? – горячо зашептала она, - разве это считается родами? Из меня вынули нечто, потом зашили и всё это под наркозом. Я ничего не почувствовала, словно не в родильном доме побывала, а в операционной, где какому-нибудь курильщику отрезают часть лёгкого. Что я отвечу мужу, когда он спросит, как прошли роды? Да что мужу – я себе не могу ответить».

      Я спросила, хорошо ли относится к ней муж. Она кивнула. «Дурочка, - сказала я ей, - ты должна благодарить хирурга за его золотые руки. Раньше таким, как ты, прямая дорога была на тот свет, а ты лежишь, живёхонькая, здоровёхонькая, и ещё недовольна. Было бы отчего! Мужу  скажи всё, как есть, а остальным – не обязательно. Я понимаю, ты готовилась, настраивалась, слух ловил то, что ему пригодилось бы в нашем трудном деле… Но у тебя узкий таз, значит пройдёшь через кесарево. Неужто тебе не говорили об этом?» «Говорили». «Тогда считай, что тебе повезло и нет причин впадать в уныние. Ты выйдешь отсюда с какой-то своей тайной, о которой никто не будет знать, так и что? Мало ли их у женщин?» «Да не родила я, не родила!» - упрямо стояла она на своём. Я засмеялась: «Может быть, курильщик за тебя родил?» «Врачи за меня родили, врачи, понимаете!»

      Я вытащила её в коридор и там повысила голос: «Не стыдно? Выходи отсюда с гордо поднятой головой, как победительница!» И ещё долго втолковывала ей, как много зависит от нашего отношения к фактам, от того, как мы настроимся и настроим других. Что толку, что другие родили легко, если ходят как в воду опущенные?

      Мне трудно было убедить её в ту ночь, но, смотрю, утром она повеселела и, как мне показалось, с благодарностью взглянула на меня. Очевидно, ей хотелось выговориться, и как только она это сделала, ей стало легче. До чего ж странны люди: в палате знали про её кесарево, но никто не обратил на это внимания; ей же казалось, что знают об этом только она и я, поскольку она мне поведала. Чудачка… Жизнь развивается, многое перестаёт быть тайной, но игра в тайну, видимо, останется.

      У нас образовалось нечто вроде женского братства. Поводом к сплочению послужило своего рода соперничество. Сначала побеждали те, кто родил мальчиков, но понемногу стали поступать с девочками, в какой-то момент установилось равновесие, и вот победили девочки! Поскольку я родила девочку, то радовалась, как маленькая. Даже подпрыгивала на койке. Смотрю, одна половина коек прыгает, а другая половина улыбается. Дежурная медсестра пыталась приструнить нас, но какое там? Мы словно учились жить заново, забыли, как это делается. Это не преувеличение: за несколько дней постигаешь то, что знал много лет. Я, после того, как вышла сестра, уже не упускала из виду входную дверь; мне казалось, сейчас войдёт Валентина Ивановна – извиниться, или главврач – с разъяснениями, а я расшалилась, как дитя, и вообще произвожу впечатление несерьёзного человека, но напрасно я сдерживала себя: ни Валентина Ивановна, ни главврач так и не зашли в палату, словно и не существовало этих людей.

      Виновницей торжества оказалась средних лет женщина с беспокойным взглядом серых глаз. Никто так не смотрел на своего ребёнка, как она. Она его буквально пожирала глазами. Это она наседала на детского врача, выпытывая, здорова ли девочка, нет ли отклонений; если есть, то какие, не очень ли опасны и к чему могут привести. Врач каждый раз отвечала односложно: «Ребёнок здоров». С нами сероглазая не разговаривала; она лежала и смотрела в потолок. Подумалось: у неё, очевидно, какой-то груз на душе, что-то её тяготит.

      Но вот зашёл разговор о том, что ребёнок встаёт в копеечку: коляску, кроватку, одежду надо покупать, отпуск продлевать за свой счёт, от прежних планов отказаться… «Не стыдно вам!» - неожиданно выкрикнула она, но продолжить не успела: ребёнку, которого она кормила, попала капля в дыхательное горло. Он перестал дышать, натужился, посинел. Сероглазая, пока выкрикивала, пропустила этот миг, но тут же, спохватившись, бросилась по коридору в ординаторскую, где сидели сёстры. Пока бежала, протрясла малышку, и та задышала. Назад возвратилась растрёпанная, с ледяными ступнями. Кто-то намекнул ей: «Объясни, по какой причине пристыдила?», но она отвернулась к стене, будто и не слышала вопроса.

      Её первый ребёнок (удалось потом разговорить эту женщину) не дожил до трёх месяцев. Она давала ему по утрам рыбий жир, а бутылочку с рыбьим жиром свекровь ставила в холодильник, чтобы тот не портился. Застудили малышку… Врачи ли заставили её поверить в эту легенду или на самом деле так было, но ребёнка она потеряла. Что дальше? Свидетельство о смерти надо выписывать? Гроб, венок, автобус надо заказывать? Девять дней, сороковины надо справлять? Вот где расходы. И боль. Постоянная, не отпускающая. Короче, лишь бы было здорово дитя, а какие расходы с ним понесёт семья, не имеет значения. «Люди не испытали настоящих потерь, вот и распространяются о мнимых», - заключила она.

      Я согласилась с ней и первое время со страхом следила за выражением её лица, когда в палате возникали мещанские разговоры. Сероглазая презрительно кривила губы. Я боялась, что она опять сорвётся, только – этого, хотя с другой стороны… Пусть бы узнали, как она не сохранила первого, пусть…

      С нами в палате лежала молодая, но очень полная женщина, которая кормила ребёнка по часам: ровно пятнадцать минут. Сколько успеет ребёнок высосать за это время, столько и ладно. Кто ей внушил такую ересь? Главное, она ухватилась за неё, не переубедить. Ребёнок кричит, ещё просит, а она – ни в какую. Сцеживает, а ему не даёт. Как-то утром мы оказались рядом в умывальной, и я не выдержала, рассказала ей про сероглазую; намекнула, словом, куда может завести её «твёрдость». Мы были одни, и тут она поделилась со своим: ей страшно, оказывается, что ребёнок срыгивает; потому она и держит его впроголодь. Я посоветовала ей во время кормления приподнимать головку, пока из желудочка не выйдет воздух. Она попробовала, и у неё получилось. Больше она не смотрела на часы, а кормила ребёнка до тех пор, пока тот не начинал улыбаться. Он улыбался, а она плакала.

      Что ни женщина, то судьба. Все такие разные, непохожие друг на друга. А где же врачи? Что ж они не подсказывают таких пустяков? Или ждут наших трёшек, пятёрок?

      …Было у неё два парня: один, грубо говоря, шальной, другой – тихий. Мать её настроила: кто первым полезет целоваться, тому не верь. Шальной сразу полез, как и предполагала мать. Она его оттолкнула. Стала ходить с тихим. А тот не то, чтобы лезть, - идёт и молчит. Один вечер молчит, другой. Скажет два слова и опять молчит. Прямо-таки заинтриговал. Тогда она сама по-целовала его. На первых порах это нравилось. Нравилось и после, когда предложила пойти за него, когда родила первого. Теперь родила второго и ей надоело. Он так и остался молчаливым, а с годами, как выяснилось, -  и безотказным. По специальности он ветеринар, и вот сейчас, когда к другим приходят и что-нибудь приносят, он уехал в командировку лечить коров.  Даже не мог сказать, что у него родилась дочь, мол, повремените с командировкой. Нет, послали – и он поехал. Какой-то, честное слово… «Я, - говорит худенькая, невзрачного вида женщина, - не чувствую, что у меня есть муж. Ходит из угла в угол существо, отдалённо напоминающее его. А недавно встретила того, шального, и так горячо стало в груди… Он посмотрел на мой живот и, вижу, погрустнел. А глаза по-прежнему живые, горячие. Спросила, как у него сложилась жизнь; он в ответ: «Лучше не спрашивай». Вижу, неравнодушен ко мне, но что делать? Сама его оттолкнула, послушала мамочку. В вопросах любви никого нельзя слушать. Скоро возвращусь к своему «холодильнику», а мысль впереди бежит: зачем второго завела? С таким и одного хватит. Как начала с ошибки, так и продолжаю их делать, дурья башка».

      В последнюю ночь не спалось. Встав в коридоре у окна, я смотрела на улицу. Падал снег. Мигал светофор. Проносились в снежном облаке такси. Какая-то частица души осталась здесь. Началось с неприятностей, но не жить же ими? Ко мне стали тянуться, просить совета. Вроде бы всё хорошо…

      Но я поймала себя на мысли, что занимаюсь не своим делом. Зачем я лезу ко всем, пытаюсь что-то наладить, исправить? Несовершенство жизни к тому понуждает? беспокойный характер?  Возможно. Но лучше заниматься этим профессионально,  не по наитию. Здесь, в роддоме, я поняла, нужен человек, который бы связывал женщин, попавших сюда, друг с другом, с внешним миром, с врачами, наконец. Нужен человек с педагогическим и жизненным опытом, который помогал бы жить, уменьшая  число несчастных и увеличивая число счастливых.
      А я… Хватит решать чужие проблемы, пора перейти к своим. Завтра привезу малышку, и квартира станет тесной. Вот тебе и…
 
      Пока я размышляла так, мимо прошла нянечка и сообщила, что в соседней палате молодая мать, в сущности, девчонка, отказывается от дитяти…