Палеоантроп и кроманьонцы

Есть такая теория, что предки современного человека, кроманьонцы большей частью истребили параллельно существовавший на Земле вид человека разумного – неандертальцев, а меньшей частью – ассимилировали. В результате ассимиляции у современного человека есть от 0 до 4% неандертальских генов. Геном неандертальца и современного человека идентичен на 99, 5%.

Учёные обнаружили у неандертальца ген, препятствующий усвоению молока в зрелом возрасте. У меня тоже проблемы с усвоением молока. А еще у жителей Алтая, процент неандертальских генов выше общемирового показателя и может достигать 5%. Так что, возможно, во мне много от неандертальца – большая голова, крепкие кости (за всю жизнь ни одного перелома, только трещины).

Конечно, то, что во мне много неандертальского - это больше моя фантазия, чем факт. Но мне нравится аналогия. Уж кто-кто, а я далек от теорий расизма, нацизма, превосходства одной расы или народа над другими. И всё же, как-то так выходит, что мне часто кажется, что есть люди разумные, и есть люди разумные, но не совсем. Тут многое в воспитании, наверное. И всё же остается загадкой, почему в одной семье вырастают и те, что воруют, и законопослушны граждане, почему один брат может убивать, наслаждаясь мучениями жертвы, а другой - не в силах раздавить комара?
Мы с моими однокурсниками отличались друг от друга. Сравнение с неандертальцем и кроманьонцами просто хорошо иллюстрирует эту разницу. Неандертальцы и кроманьонцы жили бок о бок тысячу лет, воевали за пещеры и территорию, вступали в браки, заключали союзы, и те и другие лечили и ели друг друга, и у тех и у других была своя религия и свой язык, свои методы охоты и искусство. И всё же они ощущали друг друга чужими. Скрещивание шло, но на это потребовались тысячи лет. Кроманьонцев было больше. И они победили.

Я думаю, сравнение моих однокурсников с кроманьонцами, очень лестное сравнение, всё-таки это Homo sapiens sapiens.

Так вот, мы с этими ребятами относились друг другу без особой симпатии, но поехать на археологическую практику после первого курса нам пришлось вместе. Раскапывали  стоянку древнего человека. Откопаем кусочек глиняный, почистим его кисточкой и зарисуем в тетрадочку. Но большей частью копаем, копаем, а ничего нет. С нами был руководитель Киреев Сергей Михайлович, замечательный педагог, мы слушали его лекции с открытыми ртами, но через какое-то время Сергей Михайлович уехал в город, старшим остался студент-старшекурсник.

Были с нами ещё три старшекурсницы. С одной - длинной, в очках - мы часто общались на разные темы, но нравилась мне другая – невысокая, хрупкая девушка. Я ходил за нею по пятам, но высказать свои чувства не мог, мне казалась разница лет огромной.

Между крохотной рощицей и высоким обрывом стояли в два ряда палатки. Их было много, а нас меньше, поэтому многие жили по одному. В том числе и я. Мыться ходили к ручью, или по очень крутой тропе вниз, под обрыв, или по широкому черному полю. По черному полю в большом количестве ползали черные змеи. Однокурсники, большинство из которых были простые деревенские парни, без страха ловили гадов. В палатку я всегда залезал с опаской, а вдруг там притаились пресмыкающиеся, но эта опасность меня миновала.
По вечерам множество комаров атаковало лагерь, иногда это очень сильно доставало, я уходил в палатку, задраивал выход и предавался чтению маленького тома (Foolscap octavo) Пастернака. Этот томик до сих пор со мной.

«В траве, меж диких бальзаминов, Ромашек и лесных купав, Лежим мы, руки запрокинув И к небу головы задрав»
А от костра долетают звуки гитары и обрывки песен. «Недолет, перелет, недолет…
По своим артиллерия бьет Грязный лед, белый снег, черный дым, Артиллерия бьет по своим».
Пытаюсь сосредоточиться на Пастернаке: «Но чем обстрел дымил багровее, Тем равнодушнее к осколкам, В спокойствии и хладнокровии Работали мы тихомолком».
Но в уши лезет другой текст: «Как бы мне ее обнять, эх, боюсь, ядрена мать! Я ведь женщин никогда не обнимал. Как рукам я волю дам. Вдруг получишь по рогам! Эх, попалась телка, черт б ее побрал».
Сопротивляюсь, ищу стихи, которые отрежут меня от мира, увлекут в глубину других образов: «О женщина, твой вид и взгляд Ничуть меня в тупик не ставят. Ты вся – как горла перехват, Когда его волненье сдавит».
Но всё бесполезно, я слышу и слушаю слова песен: «Мы согласны жрать помои, мы согласны пить мочу, Мы согласны лизать ноги пидарасу стукачу, Мы согласны жить в общагах, нам не надо ни хрена, И любой мы жизни, рады только б не пришла война… И народу наплевать. Только б не было войны, Только б не было войны, Только б не было войны, о-о-о! Только б не было войны, Только б не было войны, Только б не было войны, о-о-о!» И так каждый вечер. Веселье у костра продолжалось за полночь. А утром подъем и вперед – копать, копать.

Однажды ночью кто-то решил подшутить. Кто это был мне неизвестно до сих пор, но я думаю, что не те, кто мирно спал в палатках. Так вот, шутка состояла в том, что несколько человек подкрадывались к палатке спящего, тихонько развязывали вход, аккуратно вытаскивали спящих на надувных матрасах. Ну, а дальше в зависимости от фантазии – можно было намазать лицо зубной пастой, облить какой-нибудь жидкостью, ну, или просто оставить на съедение комарам.

Я заснул, как мне показалось, на мгновение. В голове все ещё звенело «Из колхозной молодежи панковал один лишь я: Я носил портки из кожи и был грязный, как свинья». И вот открываю глаза, лицо покрыто кровососущими насекомыми, надо мной склонилось несколько теней. «Какого чёрта?!» - интеллигентно, но громко говорю я. Инфернальные тени, зловеще хихикая, разбегаются. Злость разбуженного таким способом человека трудно описать. Хорошо у Бориса Леонидовича сказано: «Мне к людям хочется, в толпу, В их утреннее оживленье, Я всё готов разнесть в щепу И всех поставить на колени». Я встал, затолкал матрас и одеяло в палатку и пошел на огонь. Я был уверен, черти притаились там.

У костра звучали голоса, а потом запели, как будто они тут были всегда и никуда не отлучались. Впрочем, может быть, так и было, но разбуженный человек не силен в логике. Я вырвал гитару из рук однокурсника. «Какого хрена? – сказал я – дурацкие шутки! Вы все просто, просто… австралопитеки!» Гитару я разбивать передумал и бросил на обеденный стол. «Прошли вы все!» - сказал я на прощание, повернулся и пошел спать. За моей спиной сгустилось молчание, только костер затрещал сильнее.

Но заснуть уже не мог, я встал и пошел бродить в темноте по черному полю, и мне плевать было на черных гадюк, которые там ползали. «Он шел из Вифании в Ерусалим, Заранее грустью предчувствий томим».

Утром со мной почти никто не разговаривал. Я чувствовал некоторое раскаянье за свою несдержанность. Хотел найти подходящий момент и извиниться. Но как-то не получалось. Девушка, которая мне нравилась, все время была где-то рядом, а при ней я не находил сил для таких сложных словесных конструкций, как извинение. А потом мы копали до обеда. Я всё время чувствовал на себе какие-то взгляды с прищуром, шепот за спиной как-то нехорошо заставлял тяжелеть ноги и наматывал в животе кишки на кулак. Правильные четырехугольные ямы раскопок казались свежими могилами. «И, глядя в эти черные провалы, Пустые, без начала и конца, Чтоб эта чаша смерти миновала, В поту кровавом он молил отца».

А потом был обед. Я когда волнуюсь или не ем вообще, или ем много. Суп удался. Я съел две тарелки. На отдых давалось два часа. Я прикинул, что успею полежать, переварить еду, как удав. Под березками на спальниках дремали старшекурсницы. Я бросил свой спальник рядом. Ветер тихо шевелил березовые листья. Мне так же хотелось перебирать пальцами волосы девушки лежащей рядом. А может, решиться сейчас? «Ирина, - говорю, - а вам нравиться Пастернак? Послушайте! А в полдень вновь синеют выси, Опять стога, как облака, Опять как водка на анисе, Земля душиста и крепка».

Ирина молчала. И тут на меня упали тени, я медленно повернулся на другой бок. Надо мной стояли трое. «Вставай, пошли!» Я сразу понял, зачем они пришли. И сразу понял, что боец из меня никакой, ещё бы - с двумя большими чашками супа в животе и Пастернаком в голове. Но я не мог не встать. Я подумал: «А может девушки что-то скажут?» Мне очень хотелось, чтобы они сказали что-то вроде: «Ребята, вы чего? Давайте, завязывайте, всё надо решать миром». А я бы сказал небрежно: «Спасибо, не надо!» И всё равно бы пошел с кроманьонцами. И мне было бы приятно, что они хотели вмешаться, но девушки молчали, они смотрели в небо, в книги, в себя. Им было всё равно, или они делали вид, что им всё равно. И это почему-то наполнило меня злостью не к тем, кто пришел за мной.

Пейзаж красив. Справа черное поле, слева зеленый луг, позади березы, впереди обрыв и ручей. С двух сторон меня сопровождают. Смешно, как будто я сейчас сорвусь и убегу. Метрах в ста впереди стоит двенадцать человек однокурсников. Они оживлены, но слов не слышно, сдувает звуки ласковый ветерок. Облака заслоняют солнце, тень заботливо заслоняет нас от ярких лучей. Пятнадцать человек на сундук с мертвецом, йо-хо-хо, и бутылку рома! Мертвец – это я. Лето, молодость, что ж самая пора умирать.

Они явно думали, что я побегу или буду умолять о пощаде. Да, мне страшно, но бежать? Они подождали несколько мучительных секунд. Пятнадцать, так пятнадцать, я готов!

-Ты вчера оскорбил наших друзей.
-Готов принести извинения, - отвечаю спокойно.
-Извинения не нужны. Ты будешь драться с Сашкой и Мишкой.

Ах, вот кто у нас тут самые оскорбленные: Сашка – белокурый, высокий, желваки гуляют, лицо красными пятнами, голубые глаза, сын председателя колхоза; Мишка-гитарист, тот, что мучал мой слух, тот, чью гитару я вчера чуть не разбил, тоже не хилый хлопец.

Тринадцать человек встают вокруг нас. Я не бью первым. «Давай, Санек!», - слышу я крики. Ха, да мы для них развлечение. Как-то всё несерьезно. «Миха, мочи суку!» И тут я слышу: «Серый не дрейф», а может это голос в моей голове, то есть я сам себя подбадриваю. Я не к месту вспоминаю слова отоларинголога: «А вот драться тебе мой друг, больше нельзя, стенки носа хрупкие, и любой удар может сломать их».

Получаю первый в челюсть, встряхиваюсь, кулаки перед собой. Дикая, некрасивая дворовая потасовка. Кричу и бью, получаю удары с двух сторон в ответ. Кажется, это мир толкает меня то в одну, то в другую сторону. Только удержаться на ногах, только удержаться! Бросаюсь с разбегу вперед, видно плохо, голова гудит, глаз заплыл. Бегу вперед, потому что не могу стоять – боюсь упасть. Противник и я падаем в траву.

Вдруг нас растаскивают. «Всё, всё! – кричит тот, кто возомнил себя рефери. – Хватит! Молодцы, мужики! Кровью наказали, а ты (это уже ко мне) кровью смыл». Что я там смыл? Да я! Я готов броситься на этот нелепый голос останавливающий драку. Сволочи! Меня удерживают. «Хватит! – повторяет голос. – Пожмите друг другу руки!» Мы пожимаем друг другу руки. Меня даже похлопывают по плечу. Слышен смех, громкие голоса обсуждают драку. Все расходятся. Я, стараясь сильно не шататься, иду к своему спальнику под березой. Это нелегко. Ноги дрожат, уши распухли, языку тесно во рту, руки в ссадинах. Славу богу, суп не выплеснулся из меня во время драки. Весь в крови и земле, в траве и слезах я бережно кладу свое тело на спальник.

Девушки спят, или делают вид, тишина, благодать, как будто ничего и не было никакой схватки. «Хонь и хруп хракона – Лядом на хеске. В охмораке хонный, Хева в столхняке» - хриплю я. Никакого ответа. Что ж, вам плевать на меня, а мне на вас. Я понимаю, что мне абсолютно не нравится девушка лежащая рядом. Какое чудесное излечение. Как хорошо, что я не успел ей ничего сказать о своих чувствах. Как прекрасно молчание.

Через день, когда вернулся Сергей Михайлович, я отпросился на день в город, а потом уговорил маму написать записку, что мне нужно ехать в деревню, помогать на сенокосе. До сентября я своих однокурсников не видел.

Сейчас я понимаю, что вел себя не правильно. Но в том время иначе и не мог. Взрывной характер, неумение сдержать свой гнев, уверенность, что уступить – значит сдаться, потерять себя – все это вело к обострению конфликта. И, как всегда в таких случаях, сознание быстро строит идеологическую подоплёку ситуации: есть ты и есть они, ты весь такой положительный, они – все плохие, а если даже от них исходит что-то хорошее, то это они просто притворяются хорошими. И, конечно, каждый кажется себе умнее, лучше, чем противник, тут-то и таится начала фашизма, теории, что ты выше остальных. Даже если ты умнее, талантливее, честнее (что не факт), это ещё не дает права ставить себя выше прочих. А особенно трудно признать себя не правым, и когда уже сделаны первые шаги к войне, когда пролилась первая кровь, в этот момент признать свои ошибки ещё сложнее. Это теперь я могу спокойно слушать «Сектор Газа» и одновременно читать Пастернака (умещается же как-то это всё в голове), а тогда меня это выводило из себя, это теперь я спокойно могу писать о том, что было четверть века назад, а тогда вырулить из этой ситуации было почти невозможно.

Сергей Решетнев ©