Три сестры. Гл. 11. Хмурое утро

                Глава 11

                Хмурое утро

                Наше время. Бытие.

               Одинокая жизнь писателя в море литературы и философии. Кант и Щербатской. Рукописи не горят.
               

Писателя Алексея Рокотова дождливое сентябрьское утро встретило холодом и неуютом. Его рано разбудил дождь, непрошено и навязчиво тренькающий в окно спальни. К дождю добавлялось завывание машины, видимо буксующей в грязи у Битцевского парка. Он всю ночь не спал. Ночью рыли котлован и всласть шумели моторы техники. Под утро всё стихло…, но барабанил дождь по стеклам и так колотил своими бесконечными палочками, что заснуть не было никакой возможности. Хоть и говорят, что под монотонность дождя легко спится, но в этом случае монотонностью не пахло. Серия ударов, пауза, снова барабанная дробь… и снова пауза. И вдруг сквозь паузу дребезжащий рев мотора. «Спелись! Чтоб вас за ноги!  -  ругнулся Рокотов - суета сует». Он выглянул в окно. Сквозь темень, за Севастопольским шоссе, были видны очертания рычащей машины в свете тусклых фар. С недосыпа и от осеннего неустройства погоды голову ломило.  Впрочем, он слишком долго ночью, перебирая книги, размышлял над нетленкой, загадками природы и тайнами бытия, поэтому утром голова гудела как пустой чугунный котел. Писатель жил один, в однокомнатной квартире по улице Введенского, ни жены, ни детей у него не было. Так бывает, живет себе человек много лет один, думает о смысле жизни, а жизнь быстро кончается. Не успел оглянуться, а уже и пенсия на носу, и место в метро уступают. За всю свою жизнь писатель выпустил сборник стихов, написал несколько пьес, которые так и не пошли в московских театрах, да сочинил эзотерический роман о кошках, собаках и людях, втянутых в круговорот реинкарнаций. Литература не служила для него средством заработка, а издавать свои книги за свой счет было накладно. Поэтому, для сведения концов с концами приходилось преподавать в техникуме специальные дисциплины, поскольку Рокотов по первому образованию был инженер – механик. Но Рокотов любил поэзию Пушкина, Тютчева и Пастернака. И еще Рокотов любил философствовать, считая это вполне мужским занятием. Как сказал А.П. Чехов в «Трех сестрах», что если мужчина философствует, то это философистика или софистика, а если философствует женщина, то это будет - потяни меня за палец.  Рокотов любил строить различные философские системы. Спорил с самим великим для всех времен и народов кёнигсбергским философом Эммануилом Кантом, чиркая карандашом его «Критику чистого разума». И тогда Рокотов записывал себе в дневник: «В основном – все вопросы, которые я хочу задать непонятно кому, превосходят возможности моего разума. Это так или не так?! Но, откуда я знаю возможности моего разума?! Для того чтобы знать его возможности, а, следовательно, и свои, я сейчас должен apriori знать темную энергию, то есть стоимость существования пространства и моего существования. А что это значит? А это значит, что рядом со мной живет зверушка, она в доме и…может кусаться. Но разум ещё та зверушка. Ему кроме себя самого никто не нужен. Он все создает, а если надо, создаст что надо из самого себя, более того он найдет общий принцип того что им создано. Он обнаружит знание из чистых понятий, и ничто его уже не расширит, ни интуиция, ни логика. Такая зверушка, будет кусать тебя вечно и в твоем же доме». Иногда Рокотов представлял голубоглазого философа, который вел с ним диалог:
- Выводить законы мышления? Занятие противоположное жизни? Представьте себе, что вы выходите в парк. Какой свежий воздух, чистый кислород. Особенно часто это бывает после дождя. Легкие дышат, глаза видят красоту. Что еще надо?
- Чтоб радость не была мимолетна и сохранилась в душе…
- Не это для меня главное. Видимо, я так устроен. Кажется, красота бесконечна и одновременно мгновенна… А тут рядом мозг, и он не просто рядом, он во мне со всем окружающим. Он как сердце, то туда, то сюда, и бьётся…, бьётся. Он как будто хочет сказать, нет, он настойчиво мне твердит, если ты человек, то думай, думай, думай… И в этой бесконечной пульсации мыслей возникает какой-то порядок мышления!
- Непонятно, о чем думать! Сердце стучит, легкие дышат, мозг что-то перетирает… И это жизнь?
- Почему бы и нет! Это жизнь моего мышления и моего Я! Впрочем, я не создан для жизни.
- Зачем же вы всё создавали, категорировали?
-Потому, что я не создан для жизни, я создан для мышления.
 Так беседовал Рокотов с Кантом. 
Затем он сделал своим настольным собеседником книгу Федора Щербатского «Теория познания и логика по учению позднейших буддистов». (22) И тут Рокотову приходила на ум мысль о том, что как только мы начинаем исследовать достоверность нашего познания мы задаемся вопросом, а где же мы находимся сами? А если мы находимся в небытие? И где всё-таки начало вещей? В учении о вечности души и мира, в вечности единого Бога или многих богов, в конечности или бесконечности пространства? И не отвечая на эти вопросы Рокотов тут же задавал себе вопросы о конце вещей. Душа после смерти тела продолжает жить сознательной жизнью или бессознательной, или ни той и ни другой? А бытие прекращается смертью?   И начинались какие-то полеты его мысли, что не существует ни Бога, ни души, ни иного какого-либо вечного бытия, что все наше познание имеет субъективное значение, что оно вместе с тем ограничено сферою возможного опыта и что, следовательно, метафизическое знание невозможно. Следующий шаг в своих изысканиях вел писателя к повторному чтению своих записей Канта. «Мы родились, и мы видим огни! Огни, огни мои невзгоды, гудки вокзалы, поезда… до вашей сути и природы не доходил я никогда… Да, мы видим огни! Может быть это начало понимания мира? Понимание мира бытия чувственного, задаваемого правилами окружающей нас жизни. Но вот, вдруг мы увидели смерть, почувствовали её запах. В душе появляется грусть, что наше бытие сложнее, что существует мир инобытия. И вот мы смотрим на небеса, на звезды и мы ощущаем космос, его космические силы, мир бесконечного бытия. Так, apriori мы синтезируем понятия нашего бытия. А из трех синтетически выведенных понятий рождается всё.  И снова зацикливаясь на Канте, Рокотов сравнивал его метод исследования логики с буддистскими высказываниями и притчами. Он бесконечное число раз читал его трансцендентное учение о началах и уже начальный текст знал почти наизусть.
                «Каким бы образом и при помощи каких бы средств ни относилось познание к предметам, во всяком случае созерцание есть именно тот способ, каким познание непосредственно относится к ним и к которому как к средству стремится всякое мышление». Созерцание имеет место, только если нам дается предмет; а это в свою очередь возможно, по крайней мере для нас, людей, лишь благодаря тому, что предмет некоторым образом воздействует на нашу душу (das Gem;t afficiere).
           И тут Рокотов прямо параллельно открывал учебник логики Дхармакирти и перечитывал текст о чувственном восприятии.
 «Правильное познание есть такое познание, которое не противоречит (опыту). И в обыденной жизни мы говорим, что (такой-то) сказал правду, если слова его ведут к достижению предмета, на который он сначала указал. Равным образом, если знание достигает предмета, на (присутствие) которого оно указало, то оно называется правильным».
              Море философии и литературы окружало писателя и подменяло его бытовые дела на умозаключительные битвы со словом. 
Но иногда Рокотов задумывался и о своих книгах, и о том, зачем ему вообще нужны чужие мысли. «А свои книги надо сжечь», - подумал Рокотов, – «не много мне осталось жить на этом свете, может быть не стоит за собой оставлять следы…, если найдутся такие, которые захотят следовать за мной, так пусть следуют за собой. Тот, кто захочет понять меня, должен понять себя, может быть в этом глубокий смысл того, что рукописи не горят».

Примечания:

(22) Двухтомный труд «Теория познания и логика по учению позднейших буддистов» (СПб., 1903—1909), переизданный спустя без малого столетие после его выхода в свет, явился для его автора, академика Федора Ипполитовича Щербатского (1866—1942), первым этапом главного дела его жизни — исследования философской школы буддийских логиков Дигнаги и Дхармакирти, а для мировой философской индианистики — очень крупным событием.