Посреди океана. Глава 13

                Смятые мятущиеся души
                мятлушками нежными метались,
                ища-выискивая, где упасть помягче,
                где соломку подстелили заботливые
                руки зимы уж очень белой и пушистой,
                взаймы дающей всем, кто просит и
                не просит, даже весне-гонительнице
                гордой горы снега в расчете на будущие
                звоны, безумно мутных, бездумно
                шумных, несущихся навстречу лету.

Что поразило в эМДээМе в первую очередь, так это потолки: раза в два, если не
больше, выше нормальных.
"Как же они шторы вешают? Здесь без большой стремянки не обойдёшься," - подумала
Инга, войдя в номер.

Конечно же, было холодно. Потому как, чтобы  обогреть помещение с такими
высоченными потолками, нужно всю стену облепить батареями.
Интересно, для каких целей немцы это здание построили? Ну уж точно не под гостиницу.
И не под театр оперы и балета. Здесь, скорее всего, начальство какое-нибудь высокое
сидело. А вместо номеров были начальственные кабинеты. Наверняка для очень высокого
начальства забацали такие потолки!

В трехместном номере, в который поселили Ингу с Анютой, уже жила женщина лет
сорока пяти. Дородная, с жидким хвостиком серых засаленных волос и лицом загорелым,
малоухоженным, похожим на мужское.
Позже выяснилось, что звали её Нина Николаевна. Работает она в КБТФ, то есть там
же, куда и они устраивались. И ходит в море уже восемь лет врачом, хотя по
образованию фельдшер. И лет ей было сорок, а не сорок пять, как сразу показалось.
О море соседка рассказывала неохотно. Всё больше о квартире речь заводила, которую
вот-вот должна была получить, потому что очередь подошла в жилищном кооперативе

А после того, как вся троица напилась чаю, Нина Николаевна завалилась спать, прямо
как была, не раздеваясь.

На следующий день врачиху перевели в другой номер, одноместный. Расстались с ней
дружелюбно, обещая ходить в гости.

Вместо Нины Николаевны поселили Зою. Она приехала из Севастополя сдавать экзамены,
так как училась заочно в Калининградском технологическом институте рыбной промышленности. Ей было тридцать лет. Смуглая крашеная блондинка. Симпатичная.
От неё всегда пахло хорошими духами.
Разговоры она заводила о бонах, мохере, модных тканях...
В этот же день ей помогли - надо полагать, мужчина - переехать в гостиницу "Москва"
в одноместный номер. В гости она не приглашала, хотя расстались с ней девушки тоже
очень дружелюбно.

Следующая соседка была Ритка. Ей было двадцать два года. Она только что пришла из
рейса на "Лазурите". После окончания института она работала там консервным мастером.

Полненькая, маленькая, с тёмной кудрявой головой, свежим розовым лицом, большим
безвольным ртом и чёрными живыми глазами. Анфас она была очень даже симпатичная,
а профиль ей портил нос. Даже не сам нос, как перегородка между ноздрями, которая
у неё выглядела так, словно её оттянули вниз бельевой прищепкой.

Ритка была очень хорошая соседка. Её почти никогда не было в номере.
То она допоздна где-то ходила, то куда-то уезжала... А когда появлялась,
переодевалась, торопливо что-нибудь рассказывала, демонстрировала обновки и снова
куда-то испарялась.

Однажды, наряжаясь, щебетала про какого-то Веньку, с которым они вместе в рейсе
были, и который вот-вот должен был за ней зайти.

- Ой, мне так хочется увидеть твоего Веньку!  - воскликнула Анюта.

- А что там смотреть! Ничего особенного!  - небрежно бросила Ритка, крутясь перед
зеркалом, встроенным в дверцу трехстворчатого допотопного шкафа, громоздившегося в
номере. По всему было видно, что воображала. - Глаза, правда, красивые. Бывают
временами. Да вот, зайдёт за мной сейчас и увидите!

Ритка уже собралась, а Венька всё не шёл.

-Сказала же ему: зайди через полчаса! - объясняла она, нервничая. - "А что через
полчаса?" - передразнила его. - "Помыться, покраситься," - объясняю.- "А, ну тогда,
значит, через час!" - опять передразнила. - Вот нахал! Опаздывает!

Наконец её Венька заявился. Ну так, ничего парень. Анюте понравился.
Высокий, черноглазый, черноволосый. Ничего особенного, говорит. А что уж там Ритка
такого особенного хотела?

- Веня, познакомься с девочками! - приказала она тоном хозяйки.

Тот кивнул, смутился, покраснел.
Стал помогать Ритке шубу надевать, а сам глаза поднять боится. Неужели стеснительный
такой? Интересно, кого он стесняется, себя или своей подруги?

А потом соседка и вообще на неделю укатила в Брест в командировку.

Радиоприёмник свой оставила, разрешила пользоваться, пока её нет.

Анюта как-то раз включила.
Что-то незнакомое запели. Какую-то новую песню.
Инга сделала погромче.

- Распахни...- старательно выводили два голоса: мужской и женский.

- Своё окно... - стараясь предугадать дальнейшие слова, подтянула Инга.

- ...своё сердце! - поправили её голоса по радио.

- Как же, держи - окно! - засмеялась Анюта. - Им сердце подавай! Окно для них
мало!

- Да, люблю задуматься над гениальным!

- Сердце им подавай! Ха-ха-ха!..

Действительно, что за глупость? Распахни своё сердце! Чтобы в него с грязными ногами
залезал кто попало, наплевал бы и вышел!
Нет, затвори понадежнее на железный засов, а сверху амбарный замок навесь.
И без надобности перед каждым нечего распахивать. Только если наедине с собой, с
природой или с кем-то очень близким, родным. Остальным, в принципе, до балды,
что там у тебя на сердце.
Ну, любопытно. Ну, можно носом поводить. А так, чего уж там интересного? У всех
своё. А своё каждому поинтереснее изучать, чем где-то там по чужому лазить. Однако,
часто бывает, у себя люди ничего не находят, вот и лезут к другому: "Распахни своё
сердце!" А я там покуражусь, посмеюсь, порадуюсь, что и у тебя не всё идеально,
как кажется на первый взгляд...

Тут в эМДээМе, в кинозале, однажды мероприятие вечерком организовали. Объединение
калининградских молодых литераторов "Родник" с выступлением пожаловало.
Всех проживающих усиленно приглашали в кинозал, чтобы собрать какую-никакую
публику.
Моряки-проживающие, в общем, не против были сходить поглазеть, всё равно деть
себя особенно некуда было. Они расселись по залу отдельными кучками.
Когда Инга с Анютой вошли, то, естественно, не могли не приковать к себе взгляды
всех присутствовавших. Из женской половины человечества сюда заявились только они,
если не считать прибывших поэтесс.

Руководителем литобъединения был человек с пышными усами лет сорока по имени Сэм.
Поэт. "Наверное, творческий псевдоним, - подумала Инга. - Вряд ли это родное имя.
Хотя, кто его знает. Родители всякие, бывают, оригинальные. У мамы на заводе один
назвал сыновей-близнецов Джон и Никита. В честь Джона Кеннеди и Никиты Хрущева.
Ну, Никита, ладно. А второй Джон Петрович Кузовков, как-то очень уж потешно звучит.
Во всяком случае, парню в серьезных структурах, если угодит, проблематично будет.
Вот в артисты или юмористы,если вздумает, то, может, всё и срастется. Или поэтом
нормально будет. Псевдоним придумывать не надо."

Молодых литераторов человек десять было. Один даже в морской форме.
В основном, конечно, поэты. Читали свои стихи. Нет, ну был там и прозаик. 
По имени Олег. Он в Ленинграде кораблестроительный институт закончил, работал
на заводе непонятно кем. Докером, что ли? Конечно, он ничего своего не читал.
Коротко рассказал о себе.
Публику пытались развлечь поэты. Видно было, что они стеснялись. Но всё равно
"распахивали своё сердце". Отчаянно читали вслух то, чем надо бы делиться только
с кем-то близким наедине.

Инга слушала их, а сама думала о своём. Она вот так, наверное бы, не смогла. Одно
дело, когда как артистка прикидываешься кем-то, когда выдаешь что-то чужое за своё.
Или что-то отвлекающее от своего.
А вот так придти и выкладывать кому попало своё, сокровенное. Или, может, это
вовсе не сокровенное? А вот так просто что-то как-то сложили в рифму - и нате вам!

Она часто бывала у Нинки на работе, в местном союзе писателей. Возглавлял его Юрий
Васильевич, известный в городе поэт. Он хоть и не намного старше Мишина, всего на
шесть лет, но выглядело, что намного. Внешность у него была вполне себе поэтическая:
грустное, всё понимающее лицо с мудрыми светлыми глазами. Но голос его был для
поэта не совсем подходящий, словно бы сорванный. Если выступать на публике со
стихами, то по-бабьи высокий сипловатый голос вызывал диссонанс с его отрешенной
от обыденности внешностью.
Нинка говорила, что человек он очень добрый. С ним легко работать, он особо не лез
в бухгалтерские дела, новых обязанностей не придумывал, отпускал всегда, если надо
было пораньше уйти. В общем, беспроблемный начальник.Занимался своей
непосредственной работой и не корчил из себя руководящего деятеля.

У Мишина же наоборот, голос для поэта был вполне подходящий. Громкий, певучий.
Он красиво читал стихи вслух, артисты многие могли бы позавидовать. Надо полагать,
что и пел он хорошо. Правда, этого Инге слышать не довелось.
Однако внешность у него была не сказать, чтобы поэтическая, не отрешенная от
действительности. Такой свойский, простой. Любил пообщаться с народом. С любым,
который к ним заходил. И с Нинкиными подругами тоже.

Инге иной раз доводилось попадать на некоторые писательские мероприятия с выпивкой.
И если за столом присутствовала Нинка, то Ингу тоже в таких случаях приглашали.
Конечно, сидеть вот так запросто с поэтами и писателями, это вам не хухуры-мухры.
Они всегда произносили такие цветистые тосты, сыпали стихами: как своими, так и
чужими.

У Инги для таких случаев был заготовлен как бы стихотворный экспромт. Когда от неё
за столом вдруг требовалось что-нибудь этакое сказать, она произносила следующее:

- Бог, в своей беспредельной мудрости, мне ума не загадывал много. Пусть теперь же
все мои выходки не смущают Господа Бога! - после чего скромно добавляла, - поэт
Ленгстон Хьюз.

Надо сказать, это её выступление производило впечатление какое надо.
Во-первых, показывало, что она не дура и с поэзией, как и окружающие, знакома.
Во-вторых, давала понять, что знает, в каком окружении находится: мол, кто они,
а кто она; поэтому слова про глупости, как бы уместны.
В-третьих, если что-то кому-то в её выходках не понравится, то она вроде как
предупредила заранее не только окружающих, но и самого Господа Бога.
И в-четвертых, этот загадочный поэт Ленгстон Хьюз, о котором, собственно, никому
ничего не было известно, вызывал невольное уважение. Честно говоря, она и сама
толком не знала, что это за поэт такой. Наверное, американский, Но вот белый он
или чёрный, это она затруднялась сказать. Впрочем, остальные тоже про него ничего
не знали, но виду не подавали. Никто не признался, что ничего не знает о нём.

Обычно больше всего выступлению Инги радовалась Нинка. Смеялась первая, и вид
её в этот момент был очень довольный. Она была горда, и всё в ней словно говорило:
вот, мол, какая чёткая у меня подруга; вот и я такая же; не смотрите, что я сижу
помалкиваю  и не сыплю стихами каждую минуту, как здесь принято. Но мы не дуры,
далеко не дуры!

Нинка любила приглашать Ингу в разные компании, в которых оказывалась сама.
Потому что та могла поддержать любой разговор и за словом в карман не лезла. Трёп
её был ненавязчивый и не претендующий на всеобщее постоянное внимание. Наоборот,
он нужен был скорее для того, чтобы не очень было заметно, что она не столько пьёт,
сколько косит под пьющую.

Нинка же в этом плане была честным человеком. Она добросовестно опорожняла все
налитые ей ёмкости, поддерживая все произносимые за столом тосты. Что интересно,
сколько бы она ни пила, практически не пьянела. Ну, могла раскраснеться, хохотать
больше обычного, глаза сверкать начинали ярче. Но её не развозило. Никаких шатаний
и валяний. Сама Нинка говорила, мол, потому такая стойкая, что у неё наследственность
соответствующая: батька выпить не дурак. И дед знатный был выпивоха.

Ну, если  с этой стороны подходить, то у Инги тоже должна быть наследственность
соответствующая, потому как и отец не великий трезвенник, и деды оба не новички в
деле выпивки, могли как следует заложить за воротник. Однако эта наследственность
не добавляла ей стойкости. Она, в отличие от Нинки, могла и запьянеть. Поэтому
предпочитала прикидываться пьющей и пьянеющей, для чего и годилось трепаться
побольше и поменьше молчать.

Но вот так, как эти молодые литераторы, встать и читать свои стихи перед кем-то
там, она бы не смогла. Да и слушала, вроде как слушала их, а сама думала о своём.
Как в фильмах про Ленина любили показывать, мол, вот как вождь слушает серьёзную
музыку, погружается в неё. Будто он разбирается, какие там пассажи пианист
накручивает и всякие си-ля-бемоли выдаёт.
Ну, сидит себе, за голову схватился и думает о своём. Мол, что же я за кашу такую
в стране заварил. Сам не знал, что получится так круто царю за повешенного брата
отомстить. И что же теперь дальше со всем этим делать?
Может, так он себе мыслил, а музыка сама по себе рядом разливалась фоном для
раздумий.

Так вот и Инга слушала стихи молодых литераторов, с виду вроде как полностью
погрузившись в их творчество, а сама о чём угодно думала, только не о том, что они
там читали. Запомнилась только одна девушка: симпатичная, но полноватая немного,
с косой через плечо, как красна девица. Звали её Татьяна. И фамилия, если Инга
не перепутала и не ослышалась, кажется, Ленская. Она читала стих, посвященный
молодому человеку: мол, да, я Татьяна, но ты, увы, не Евгений. И потому герой не моего романа. Вот это почему- то запомнилось.

Под конец этой литературной встречи выступил сам Сэм. Читал свои стихи. Неплохие,
надо сказать, стихи. Инга, правда, не помнила уже о чём они, но хорошо запомнила,
что стихи были складные и не бессмысленные. Вообще, глядя на этого поэта,
чувствовалось, что человек он энергичный и пробивной. Скорее всего, благодаря ему
существовало и  объединение молодых литераторов, и организовывались все эти
встречи с народом.

Инга после этого вечера долго думала о том, что вот, она там пишет что-то себе
в одиночку, но никогда и ни за что не пошла бы ни в какое объединение. Не смогла
бы вытряхивать своё перед другими и спрашивать: ну как?
Если только кому-то незнакомому, далёкому, кто тебя не знает, не видит каждый день,
а только воспринимает лишь как абстрактного автора, который написал то-то и то-то.

А вот так даже и в мыслях никогда не было придти со своим написанным, хоть бы и
к Нинке на работу, и показать её начальникам-поэтам: вот, смотрите, что я написала.
Хотя Инга знала, что молодые авторы ходят туда, приносят свои творения на суд.
И даже видела, как Юрий Васильевич сидел с каким-то юным поэтом и разбирал его
опус. А тот покорно слушал и соглашался.

Но, во-первых, на Нинкиной работе все её начальники-поэты знали её как подругу их
бухгалтера, а не как абстрактного молодого литератора. А то, что она пишет там себе
что-то, об этом даже Нинка не подозревала и подозревать не должна была. Не говоря
уже о её начальниках.

Нет, этим путём она не могла и не хотела пойти. Никаких литературных объединений!
Она будет вариться в собственном соку. Она должна выплыть в одиночку. Надо написать
что-то сразу большое, значительное, а потом уже думать, кому показывать.
Вот и пойдёт в море за своей книгой. Может, в ней и можно будет распахнуть своё
сердце. Но лишь только наедине с собой, в одиночестве, а не в каких-то там
объединениях.


Вечером в номер к девушкам пришла Нина Николаевна и пригласила в гости.
Подруг долго уговаривать не пришлось.
Пили чай, согретый кипятильником в литровой банке. С лимоном, конфетами, печеньем
и кагором.
Потом смотрели морские фотографии. Особенно смешными были снимки праздника
Нептуна, который отмечался при переходе экватора.
Все члены экипажа разряженные, кто во что горазд: Нептун в кольчуге, с вилами в
руках, гривастый как лев и до пояса бородатый; русалки выплясывали в купальниках
и белых париках; рогатые черти с острыми бесовскими бородками корчили страшные
рожи.
На одной фотографии запечатлелось, как Нину Николаевну "топили" в каком-то корыте
по морскому обычаю. А на другом снимке даже самого чёрта определили в корыто.

Инга с Анютой рассматривали фотографии и страшно завидовали Нине Николаевне.
Но та их успокоила, сказав, что если их судно пойдёт на юг, то и у них тоже будет
такой праздник.

Врачиха была в этот вечер неожиданно разговорчивой.
Рассказывала о слуховых галлюцинациях тралмастера; о тихом помешательстве кочегара;
о первом помощнике капитана, вонзившем нож под сердце своему другу старпому из-за
молоденькой уборщицы; о ещё каком-то сумасшедшем, который прыгал на носилках,
как обезьяна, когда его уносили с корабля. О моряках и морячках; о жизни по
гостиницам; о квартире, которую получает...

- Приходите в гости в мою новую квартиру! - пригласила она, сияя от счастья.

- Как будто у неё старая была! - проворчала Анюта, когда они уже ушли из гостей в
первом часу ночи.

- А вы девочки, где были? - спросила заинтересованно-участливо дежурная по этажу,
которая вменила себе в обязанность опекать их и учить уму-разуму.