Еду к Варе

      Это не так-то просто: поехать к Варе. Это право надо завоевать в жестокой борьбе с домочадцами, которые, видя, как я собираюсь, пронзают меня взглядами, отрывающими пуговицы, портящими молнии на ботинках, дырявящими и без того продырявленные перчатки.

      Ох, уж эта ревность! Жёны тех, с кем Варя связана по работе, настораживаются при одном упоминании её имени. Они не упускают случая ругнуть Варю, хотя при встрече дружески кивают. За что хоть ругают? Да ни за что. За возможный тайный умысел в действиях Вари. Они не верят в дружбу между мужчиной и женщиной, потому что не способны на неё. В тёмных, отсталых умишках работает воображение, оно неутомимо… Уж на что мои – люди понимающие, и те разрешают съездить к Варе с условием: возвратиться по первому телефонному звонку.

      И вот я еду.

      Еду к Варе.

      Для этого мало сесть в троллейбус. Для этого надо подготовиться. Привезти книгу или журнальную публикацию, с которой Варя не знакома, собственные стихи, первым слушателем которых будет Варя, запастись мнением на просмотренный спектакль, телевизионную постановку или статью из «Литературки», короче, в приезде должен быть элемент новизны, хорошо бы в чём-то опередить Варю. Иначе ей будет не интересно, и ты поймаешь себя на мысли, что отнял у человека время. Словом, если дружишь с Варей, успевай, как она, держать в прицеле библиотеку, книжный магазин, газетные киоски, помни, на каких надо побывать встречах, концертах, выставках, а какими можно пренебречь, если они не дадут тебе впечатлений для ума и души. Хорошо Семёнову, который играет и поёт; Варя готова слушать его весь вечер, потому что ни играть, ни петь она не умеет, привилегией ещё пользуется Карасёва из опытной сельскохозяйственной станции, где Варя работает, той хоть с порога можно заводиться про органику, чистые пары и семена, а таким, как я, - пропуск через стихи и прозу.

      За окном троллейбуса роятся белые мошки – предвестник ранней зимы; я приникаю к стеклу, чтобы насладиться редким сочетанием снега и зелени; ехать долго, но на коленях, слава богу, нет раздутого портфеля, этого признака интеллигента в первом поколении. Ничего примечательного в этот раз я Варе не везу, но разведка донесла, что она каким-то чудом побывала в бывшем имении Блока – Шахматове, значит мне рта не дадут раскрыть. Я мысленно подгоняю троллейбус, но улицы в нашем городе когда-то проектировали под пешеходов; приходится больше стоять, чем ехать.
      Почему-то я уверен, что дверь мне откроет Зоя, сестра Вари. Вот чего бы не хотелось. Зоя всё думает, что дверной звонок повесили для неё (уж пора бы привыкнуть, что – нет); под мелодию звонка она несёт своё красивое лицо к двери, видит – пришли  не к ней, и взглядом или словцом способна испортить настроение. Сколько же нужно тепла, чтобы оттаял кусок льда, именуемый Зоей? И нужно ли? Удивительно, до чего ж несхожи сёстры.

      Варя некрасива. Зоя красива. Вот передают сводку погоды: местами гололёд. Это про Зою, потому что Зоя местами человек. Про Варю что говорить? Человек из неё высовывается. В Зое человека надо поискать (хотя таких, как Зоя, искать не надо).

      Зое хорошо, когда удался какой-нибудь тряпочный бартер; в некоем запале она готова и для других что-то сделать. Когда другим в это время плохо, Зоя не понимает. Как это им может быть плохо, когда ей хорошо? А вот когда ей плохо… Мне всегда смешно, когда я узнаю, что Зое плохо. Причина какая-нибудь пустяковая. Так и есть: не удалось втиснуться в садовый кооператив. А место хорошее, на берегу лесной реки, рядом с сосновым бором. Полчаса езды на «жигулях» и – в раю.

      У Вари недостаток: она чёрт-те как одевается. Стоим с ней в фойе драмтеатра, через несколько минут премьера. Варя уже прочла пьесу, говорит о её слабых и сильных сторонах, она беспокоится, что режиссёр испортит пьесу, ибо любит отсебятину, но актёры хорошие, они спасут её (забегая вперёд, скажу, что после мы с Варей будем хохотать над рецензией в местной газете, автор которой будет усиленно расхваливать спектакль), так вот, Варя говорит, я в этот момент случайно поднимаю голову и вижу: вокруг одни зои. Они так и стреляют глазами по нашей одежде (я тоже одеваюсь плохо), кажется, они с этой целью только и пришли в театр, на лицах – соревновательные пятна восторга, они победили – мы раздавлены, они давно победили, а мы не видим, что они победили, они изнывают от победы, а мы всё ещё не видим. Господи, они так долго готовились… В какую-то долю секунды  я проникаюсь всем этим, и во мне закипает злость. Знаю, через пять минут они будут откликаться на самые дешёвые реплики, те, от которых уши вянут, а сильные, точные слова, от которых остановится дыхание и в тёмном зале захочется отыскать Варин лик, эти слова скользнут по их толстым шкурам, а, да чего там…

      Но сейчас в этом дурацком фойе мне становится обидно за Варю. В сердцах обрываю её: «Мать, ну на кого ты похожа?» Она неуклюже поворачивается на коротких крестьянских ногах: сапоги на ней в гармошку, кримпленовый костюм стоит колом, воротник блузки скособочился. Я поправляю воротник, и она продолжает. Она продолжает, но я уже не могу слушать, я проклинаю нашу швейную фабрику. Для таких, как я, она ещё может сшить, а для Вари? Варя не ходит по ателье, а надевает покупное; ладно бы импортное, а то ведь – вот этой самой-пересамой фабрики.

      Зоя одевается лучше. На такой фигуре, как у Зои, любая тряпка заиграет. Но Зою подводит вкус. Ей бы остановиться на строгих, благородных тонах, например – чёрном драповом пальто с украшением из норки (такое пальто сделало бы её стройнее и, что не менее важно для такой женщины, как Зоя, - загадочнее), но она позарилась на малиновое с песцом и стала похожей на купчиху. Спору нет, мех хорош на воротнике и шапке, но его слишком много… Там, где чего-то много, Зоя не может устоять. Яркие тона, которые её манят, создают ощущение пестроты, а про сочетание таких вещей, как шляпки, шарфы, туфли, сумки, я и говорить не буду – Парижем не пахнет.

      Конечно, открывает Зоя. «Когда бы жизнь домашним кругом я ограничить захотел!» - рявкаю я в дверях, развесёлый, без царя в голове, но это как нельзя лучше подходит к моменту. Зоя морщится, знаками показывая, чтобы я снял ботинки, а с появлением Вари исчезает, заткнув уши указательными пальчиками.

      Варя выскакивает в вязаной кофте и джинсах, домашняя, приветливая, какая-то новая. «А, Сашок!» Трясёт мою руку, приговаривая, что давно не видела, вижу – рада мне, ну а что про меня говорить, - я и подавно. Пока я приглаживаю перед зеркалом то, что когда-то называлось кудрями, Варя успевает выспросить, здоровы ли мои дети, не было ли слишком больших потерь за это время, словом, на месте ли душа. Я отвечаю, что - на месте, и тогда она, взяв меня за локоть, открывает вожделенную дверь.

      Вхожу. Несмотря на ясный день, в комнате горит свет. Накурено. На журнальном столике початая бутылка сухого вина и объёмистый чайник; чашки, печенье, стопки. В комнате – срез интеллигенции провинциального города: бардменестрель Семёнов, хитроватый тип, который, вкладывая в мою ладонь отполированную свою, громко замечает, что я сфальшивил в арии Онегина; долговязый, с маленьким лицом, симпатизирующий мне бродяга Уколов и сотрудница Вари – широкоплечая Карасёва, которая воротит на «о» и может говорить только о сельском хозяйстве; мы друг к другу равнодушны.

      Разговор возобновляется. Уколов, ноги которого едва помещаются под журнальным столиком (от его носков пахнет), рассказывает о своих приключениях. Первое время я никак не могу сосредоточиться, хотя Уколов и смешит. Меня подавляют книги. Их много. Я так и не знаю, какого цвета у Вари обои и есть ли они вообще: книги заслонили всё пространство от пола до потолка. Чувствую, добрую половину из них я не читал, и от этой мысли мне плохо, я как бы ранен. Когда Варя узнаёт, что я не прочёл то, без чего, по её мнению, жить нельзя, она долго смотрит, не мигая, а меня пронзает чувство жгучего стыда; я тут же даю обещание забросить все дела и немедленно прочесть. Не-ме-длен-но.

      Варя живёт книгами. С годами у неё даже выработалась поговорка: ни дня без книги. Если она и знает в городе магазины, то только книжные. Мы и познакомились-то в магазине. Вырывали друг у друга томик Александра Блока. Стараюсь не пропустить любое издание Блока, оказалось, Варя – тоже. Вот мы и вцепились. Я посмотрел в глаза женщине и разжал пальцы. Женщина, увидев моё огорчённое лицо, протянула томик мне. Подержав его, я…вернул. Продавец, наблюдавшая за не столь уж редкой в магазине сценой, пожалела меня и вынесла ещё экземпляр. Помню, он удивил меня: какой тоненький; тот, за который мы дрались, был толще.

      Несколько лет назад с книгами было так: навещаешь магазин как можно чаще, трёшься у книжных полок, делишься с тебе подобными о том, что прочёл, что у этого писателя сильное, что слабое, что можно ждать от него, в каком журнале мелькнула самобытная вещь, где найти хорошего переплётчика, и понемногу становишься своим человеком, входишь, что ли, в круг. К тебе привыкают, видят, что ты не случайный здесь, ну и перепадает от всех этих разговоров, от общения… Продавцы, сами начитанные, видели, кому можно было вынести книгу.

      Потом в этот круг стали внедряться другие люди. Они книг не читали, но книги им были нужны. Они не обладали кругозором, который бы обеспечил им пропуск в круг, но обладали свойством доставать вещи, которые стали исчезать с прилавков. Дефицит к тому времени набрал силу, продавцы на глазах стали меняться. Лежала когда-то на прилавке амбарная книга, в которую записывали книжные поступления. Прибежишь – и сразу к этому гроссбуху, сердце держишь на ладони, чтоб не упало ( падать оно будет неизбежно, потому что лучшие поступления уже вычеркнуты), настраиваешь себя на самое худшее. Настраивать-то настраиваешь… Ну да ладно! Завидуешь счастливцам, которые Северянина или Булгакова успели схватить, но и одновременно радуешься за них, как если бы радовался за себя. Надеешься, что в следующий раз тебе повезёт.

      Но с амбарной книгой стали твориться чудеса. Поначалу перестали записывать дефицитные поступления. Зачем дразнить гусей – так, наверное, решили продавцы. Потом всё стало дефицитом. Уж какие тут записи? Две-три для видимости. Идёшь и не знаешь, что привезли, сколько; не знаешь, к чему быть готовым, чувствуешь себя обманутым, ещё не переступив порог магазина.

      Варя в эти времена ещё как-то держалась; но вот книжный перевели в другое помещение, продавцов поставили молодых и – как отрезало. Теперь Варя покупает книги от случая к случаю. «Хоть бы скорей прокатилась волна этих коллекционеров, - потерянно разводит руками она, - хоть бы собирали они колокольчики или матрёшки – что угодно, только не книги. Оставили бы их тем, кто без них не может».

      Уколов обладает редким по нынешним временам качеством – не боится посмеяться над собой. Но из желания насмешить чувак перебарщивает. Сейчас он рассказывает, как его испытывали в должности инспектора дорожного движения: долго накачивали, потом посадили в патрульную машину, дали микрофон в руки и…
      Семёнов посмеивается, видя в злоключениях Уколова развлекательную сторону; он слишком благополучен, чтоб видеть другое. Семёнов барин, Варя тайно его любит. Вот странно-то! Я теряюсь в догадках: зачем он сюда ходит? У Вари вошло в привычку обмениваться журналами при встрече. Поскольку денег на подписку не хватает, она распределяет между знакомыми: ты выписываешь «Знамя», я – «Новый мир», он – «Иностранку и т.д., потом обмениваемся. Может, Семёнов что-нибудь выписывает? Я уверен, что ему больше нравится Зоя, они одной породы. Чехол снят с гитары, значит он уже поразил Варю «Виноградной косточкой», песней, от которой та без ума. А Зоя наверняка слушала за дверью. Семёнов, если за ним не последить, может умыкнуть книжечку-другую… Книги дразнят, они так близки, а хозяйка так беспечна… И ещё Варя жалуется, что книги тают!

      Карасёва, человек слишком здоровый для собравшихся здесь неврастеников, смотрит обычно в корень. Вот и сейчас, глядя на фиглярство Уколова, она мысленно снимает с него штаны и – крапивой, крапивой… А почему? Она к нему неравнодушна. Жизнь её в городе не задалась, но в деревню не вернулась, наоборот, уговорила мать продать дом и купить кооперативную квартиру. В этой квартире они сейчас и живут. Уколов тоже из деревенских, но его постоянно заносит то с женитьбой (развёлся), то с работой (нигде не задерживается), сейчас – вольный казак: на что живёт, где ночует – одному богу известно.

      Я вижу, как Варя резко затягивается, сигарету отводит на плечо, а лицо подаёт вперёд. Среди нас, пожалуй, она одна глубоко переживает неустроенность Уколова, согласовывая с ним взлёты и падения на волнах житейского моря. Сейчас сплошное падение. Но вот в голосе Уколова слышатся обнадёживающие нотки, и тотчас лицо Вари начинает светиться, как пасхальное яичко: а вдруг получится? Варя дымит, как паровоз; пепел у неё на плече, рукаве, груди, после ухода гостей её будет мучить изжога, задёргается поджелудочная железа, но сейчас она – в ожидании радостной концовки.

      Осиянные голубые глаза Вари, сосредоточенные на собеседнике, раздражают Зою. Она переминается с ноги на ногу за дверью, наблюдая за происходящим через щель. Стоит ли так пялиться на этого неудачника, который пришёл, выставил ноги, а сейчас поглощает всё, что Варя припасла? Утром ей позавтракать будет нечем, значит она возьмёт у Зои и при этом не заметит, что возьмёт, придётся ей напомнить, но не будешь же напоминать всякий раз? О чём хоть рассказывает этот Уколов? О том, как не может стать мужчиной? Зоя бы на порог такого не пустила, не то что - сочувствовать. Эти вокзальные бродяги – народ прилипчивый; сделай им добро – они повиснут у тебя на шее. Им всё равно, наматывает счётчик или не наматывает, тонну грязи они принесут на ногах или две.

       Зоя неожиданно входит и резким движением тушит свет; затем поворачивается к сестре и вперяет в неё тугой взгляд.

- Взяли? – с тревогой вопрошает Варя, наклонившись к Уколову так близко, что вот-вот потеряет равновесие.

      Уже ясно, что Уколову дали в милиции от ворот поворот, но Варя всё ещё надеется, что ей не придётся завтра обзванивать знакомых и просить их пристроить одного «хорошего» человека, которому фатально не везёт. Наконец до неё доходит, что Уколов погорел; она медленно оседает в кресле и только тут замечает Зою.

- Варвара, сегодня уборка, ты помнишь?

      На лице Вари замешательство, она никак не может понять, что от неё требуют. Зоя, пользуясь минутой, повторяет членораздельно «у-бор-ка», но Варя всё ещё не понимает. И тогда Зоя уходит.

      Некоторое время общество молчит; Семёнов смотрит на дверь, за которой скрылись Зоины ножки, Квасов – на содержимое бутылки, которое, как ему кажется, уменьшилось, лишь Карасёва подливает чай, словно только этим и занималась. Несколько капель попадает на брюки Уколова; он картинно взывает. Общество смеётся: прежняя атмосфера восстановлена.

      Варя непрочь послушать, где я пропадал, но я боюсь навлечь скуку своим рассказом и  прошу начать про Шахматово, как это она пробралась туда.

      Варя начинает шёпотом, косясь на дверь, потом расходится, и вот уже слышатся радостные нотки…

      К выходкам Зои я вроде бы привык, но… Обидно, что у себя в комнате Варя не хозяйка и со своей природной мягкостью не противостоит Зое. Вот Зоя подслушивает за дверью, потом врывается… Ну как это назвать?

      Где-то я Зою понимаю. Жизнь её озлобила; сейчас она, положа руку на сердце (как говорит Квасов, у каждого оно имеется, но не у всех оно есть), может сказать, что работает не там, замужем не за тем, живёт не в той квартире, не в том городе, одета не в то, во что бы хотела… Винит она не себя, а кого-то. Злость её тоже направлена не внутрь, а на тех, кто рядом. Чаще всего – на Варю. Зоя словно создана для того, чтобы терзать Варю. Только однажды Зоя послушала сестру. Было это давно, во время первого замужества.

     … Поутру напоив телёнка, нарвав молочая для кроликов, Зоя уже вечером шла по городу с таким видом, будто тыщу лет в нём жила. Чья-то хорошенькая жена. Приехала поступать в педагогический, провалилась, где-то в сквере разревелась, шёл мимо мужчина с работы, наклонился, успокоил, и она согласилась пойти к нему, лишь бы не возвращаться в деревню. Варя  к этому времени училась в сельхозинституте, узнав, обомлела. Родители в неведении, а у Зои скоро ребёнок, муж оказался грубияном и пьяницей, родня его – не лучше, живёт Зоя впроголодь, словом, жизнь дала трещину. Зоя настолько растерялась, что сделала так, как советовала Варя: оставила ребёнка. Сын Стасик – сейчас это пшеничноусый, рыжебородый верзила – должен благодарить за появление на свет тётку; нынешняя Зоя с её умом и опытом его бы не оставила.

      Сейчас бы Зое в те двадцатилетней давности деньки! Она и площадь бы отсудила, и мужа б в тюрьму спровадила. Теперь она знает, как это делается, а тогда уши развесила, только на алименты её и хватило. А всё Варвара со своей жалостливостью. Людям надо делать больно – тогда они тебя уважать станут. С тех пор Зоя не слушает, что ей советует Варя, вернее, слушает, но не слушается, как говорил писатель Максим Горький.

- Ты не сказала, а крикнула, - вторгается в Варино повествование бас Карасёвой.

      Варя продолжает, но уже сдержаннее, однако с присущей ей особенностью перескакивать с одного на другое; она хорошо живописует, но мазки кладёт как попало; усилием воли их приходится собирать в картину.

- Живём в России, а великих людей не знаем! – вот что ты крикнула, - поправляет Карасёва.

       Варя в сердцах бросает: «Говори тогда ты!», и вот повествование движется усилием Карасёвой, но запас слов человека от земли невелик, и общество протестует. Безобидный с виду вопрос Уколова, что делала Зоя в Шахматове, меня настораживает. И Зоя ездила?
 
      Мысленно вижу, как десять страховых агентов во главе с Зоей чинно катят в Москву на производственный семинар, Варя с Карасёвой напросились, итого двенадцать, шофёр тринадцатый. Известно, зачем женщины в Москву стремятся: им бы обежать как можно больше магазинов (любимое занятие Зои), а тут и объехать можно. Настроение у всех приподнятое. Варя, если посмотреть в её бесовские глаза, - белая ворона в этой стае, о чём, слава богу, никто не догадывается. Накануне сёстры повздорили: Варя сказала, что лучшего варианта попасть в бывшую усадьбу Блока она не видит; Зоя пригрозила, что ссадит её в том месте, где она заикнётся об этом.

      Первое возбуждение улеглось. А дорога длинная. Женщины стали позёвывать. «Хотите стихи почитаю?» Предложение Вари принято. Варя (быка за рога) сразу начинает с Блока, которого, без преувеличения, знает наизусть. Зоя не препятствует, Зое приятно, что у неё такая сестра. Варя не только читает, но и даёт пояснения. Лутосня  - река близ Шахматова, Боблово – имение Менделеевых, куда Блок наведывался к своей возлюбленной, Тараканово – место, где венчались молодые… Женщины размякли. Много ли они слышат за свою жизнь стихов? Ими вертят будни: они и работницы, и домашние хозяйки, и матери. Там у них своё лицо, но разве то, согретое сейчас, в автобусе, внутренним теплом и светом? А за окнами гряды моренных холмов, напоённый июльской грозой воздух, названия деревень, от которых исходит ожидание чуда: Миронежье, Бабайки…

- Девчата, - закидывает удочку Варя, - а ведь недалеко то, о чём я говорю. Может, заглянем?
- Конечно! Сейчас же!
      Зоя, незаметно попавшая в плен рассказа, не сразу находится:
- Девочки, потеряем время, я не советую.
      Варя не сдаётся:
- Не купите лишнюю тряпку, подумаешь? Зато на всю жизнь воспоминания останутся!
- Бабы, - слышится шаляпинский голос Карасёвой, - каких бы кофт мы ни накупили, всё равно будем бедно выглядеть. Давайте хоть раз – по движению души!

      «Детишки пообносились», - слышится чей-то дискант, который Зоя воспринимает как сигнал к действию. Если сейчас не урезонить Варвару, автобус не попадёт в Москву, это как пить дать. Зоя встаёт и говорит веские слова. Не время менять маршрут, надо поехать в другой раз, организованно, с семьями, штатным экскурсоводом, чтобы местком обеспечил трёхразовое питание… Зоя предлагает проголосовать. В первую минуту это кажется неожиданным, но Зоя знает, что делает. «Реальные соображения возьмут верх». Пусть женщины решают, это их право, но она знает, как они решат. Они все зои, варь среди них нет.

- Раз, два, три, - считает Зоя поднявшиеся руки.
      Варя резко ударяет по руке, ведущей счёт. Зоя от неожиданности ойкает.
- Расписаться в собственном невежестве? Шофёр, остановите автобус!

      Я представляю, как Варя с гордо поднятой головой идёт по шоссе, ещё не зная, где Шахматово, куда сворачивать, но чувствуя всем сердцем, что оно рядом. Сзади плетётся автобус, в автобусе бушуют страсти. Зоя говорит, что они едут на пустое место, вот она была в Пушкине под Ленинградом, там во дворце есть на что посмотреть: хрусталь, ковры, картины… Цари были не дураки, умели жить, а поэты?

      Вслед за Варей выскакивает Карасёва. Зоя предлагает довезти этих двух полоумных до Шахматова, а самим ехать дальше. Но в ответ выпрыгивает один агент госстраха, второй…

      …В комнату на вытянутых руках вплывает эмалированный таз с водой. Его приносит Николай, муж Зои. Николай тихо ставит таз в сторонке и с виноватым видом пятится назад. Из-за того, что он покладистый и нерешительный, мы зовём его Диколаем. Он знаками показывает Варе: пора приступать к уборке. Каждый из нас мысленно говорит Диколаю: уйди, ради бога, не мешай, но он торчит посреди комнаты, дожидаясь ответа. Варя, как и следовало ожидать, не понимает, что от неё требуют. Она смотрит не мигая, как ребёнок, пока нетерпеливый Уколов не выставляет Диколая за дверь.

      …Шофёр подвёз группу к какой-то деревне, дальше дороги не было, решили идти пешком. Варя, завидев лесную тропу с колеями воды от проехавшей телеги, необычайно возбудилась:
                Опять, как в годы золотые,
                Три стёртых треплются шлеи,
                И вязнут спицы расписные
                В расхлябанные колеи…

      Углубились в лес. Никто не заметил повёртки в Шахматово: указатель по русскому обычаю был сбит и валялся в траве. После прошедшего дождя гужевая колея раскисла, женщины вымазали босоножки, но все доверились Варе, которая неслась впереди, как ненормальная, и что-то выкрикивала. Вышли на поляну, пересекли её, но уткнулись в непроходимые заросли. Поляна была прекрасна, острые запахи теснили грудь, а белые кофточки хорошо смотрелись на фоне буйствующей зелени, но группа заблудилась.

      Карасёва припомнила: когда они спрашивали в крайней избе дорогу, им советовали забирать влево. Женщины разбрелись по лесу, зааукали. А когда тропинка перешла в кочковатую топь с блюдцами воды, агенты встали. Варя давно перемахнула через неё и скрылась в зарослях, но за ней сигать никто не отважился. Наоборот, возникло впечатление, будто она очень хотела утонуть в болоте, и наконец ей повезло.

- Назад! – замахала руками Зоя.

      Женщины отхлынули от опасного места. Через четверть часа они сидели в автобусе, стыдливо сковыривая с босоножек комья грязи; автобус катил их туда, куда катил до этого.

      Карасёва в несколько могучих прыжков перемахнула топь, продралась сквозь густой орешник и увидела Варю. Та стояла метрах в пятидесяти впереди на твёрдой дороге. У Карасёвой отлегло от сердца, она подошла.

- Они уехали, - сообщила она Варе.

      Не сговариваясь, они побежали по этой дороге, прыгая через скрытые колдобины и неизбежно попадая в них. Варя вымокла по пояс, потеряв каблуки; Карасёва семенила сзади, подоткнув платье. Высоко светило солнце, погуживали с боков отстающие слепни, они пересекали места, по которым бродил сам поэт.

      «Здесь!» - завопила Варя. В просвете показался большой, раскинувшийся под уклон луг. Они спустились в лощину и поднялись на холм. Неуловимо человеческим повеяло от холма. Кусты росли не в беспорядке, а в той логической последовательности, которую устанавливает человеческая рука. Её не могла скрыть даже густая трава.

      «Акация!» - вскричала Варя.
      «Заброшенный колодец!» - откликнулась Карасёва.
      Они бродили в самом сердце Шахматова, не подозревая об этом.
      «Сирень!» - вскричали обе в один голос, увидев высоченный, в три человеческих роста куст одичавшей сирени. Карасёва, притянув ветку, обрадованно заключила: «Пахнет!»

      Потом они вылетели на лужайку, увидели большой, оранжевый, похожий на человеческий мозг ноздревато-гладкий камень и от неожиданности упали. Так вот где этот камень-реликвия, вот, оказывается, как выглядит единственное в мире заветное место…

      Опять в комнату вплывает Диколай с длинной тряпкой, которую он держит двумя пальцами. Опущенная в таз с водой, тряпка медленно оседает. Диколай следит за тем, чтобы она вся набухла. Никто на этот раз не обращает на него внимания.

- Нет, ты скажи, как Зоя туда слетала, - не унимается Уколов.

      Оказывается, Зоя, которую Варя, что называется, допекла фантастическими своими рассказами, тайком, на собственной машине сгоняла в Шахматово, по-смотрела на простреленные охотничей дробью щиты, отполированный до блеска (ботинками туристов) камень и присвистнула: «Фи…, и это всё?»

      Уколов ждёт, когда произнесут это роковое «фи», чтобы похохотать всласть, но общество боязливо косится на дверь; тогда он не выдерживает и сам:
- Фи-и-и!!!

      Чёрт дёрнул этого Уколова! Дверь отлетает так стремительно, что успевает мгновенно захлопнуться и стукнуть по лбу вошедшую Зою ( конечно она подслушивала); Зоя неожиданно сдёргивает скатерть с журнального столика, отчего посуда с глухим стуком трескается об пол (Уколов успевает подхватить недопитую бутылку):
- Смеяться? Пиж-жоны… Вам бы только грязь носить да потолок коптить, а убирать? Дураков нашли?

      Зоя топает ногами, лицо её искажено; под ногами хрустит стекло. Все неловко поднимаются и шарят глазами, боясь наступить на осколки. Варя пробует урезонить Зою, но делает это неумело; Зоя, обнаружив шишку на лбу, взвивается:
- Вот что я тебе скажу, сестрица: съезжай!

      Мы с Уколовым быстро переглядываемся.
- Сколько раз тебе говорила: не устраивай сборищ! Они смеются над тобой – не видишь? Если тебе уж так хочется, веди их в ресторан, в пивную, шашлычную… Моё последнее слово: съезжай!
- Зоя…
      Зоя поддаёт ногой черепок и, не оборачиваясь в дверях, бросает:
- С квартиры!
      Уколов, прыгая на одной ноге (наступил-таки), на ходу допивает бутылку:
- Финита ля комедия!

      Семёнов исчезает. Варя молит глазами, мол, извините за сестру, но все стараются избежать её взгляда, невольно прислушиваясь к доносящимся из кухни крикам; там в истерике бьётся Зоя.

      Вот она, минута! В прихожей молча одеваются Уколов, Карасёва и я (я прошу Варю уйти с нами), а в кухне возле Зои хлопочут прибежавший Стасик, Диколай и Семёнов. Драгоценным камнем в оправе дверного проёма сверкает налитый кровью глаз Семёнова! Я догадывался, к кому ходит этот мартовский кот!

      Нас четверо и их четверо. Запахло уксусом: Зое смачивают виски. Из моей груди вырывается нечто похожее на стон: мы – разные! Мы, что в прихожей, - верим в идеал, который на наших глазах кромсали, низвергали, валяли в пыли, но мы неисправимы, всё ещё продолжаем верить в тех, кто наилучшим образом воплощает его, мы и сами к этому стремимся, и это единственное, чем можно жить таким, как мы, и они, в кухне – кто они? Не идущие ли вслед за нами, которых породил материальный виток, не они ли дети его, не они ли везде и всюду думают только о своих запросах? Да, да… Они только тогда живут, когда схватят, прижмут к груди и унесут то, чем владеют пока единицы… Знатоки узких мест, а ля дефицитчики, они считают нас чудаками, попусту тратящими время, но в душе боятся нас: мы острее чувствуем и больше знаем, наш мир шире, мы не боимся делать ошибки и вообще ничего не боимся.

- Привыкли на дармовщину: то им поднеси, это, - заходится красивая Зоя, - а в благодарность они накакают вам в шляпу. Поэты… Деньги сначала научитесь зарабатывать! Слюни и я могу распускать!

      В прихожей резко звонит телефон, и я уверен, что это по мою душу, но брать трубку некогда, мы выскакиваем на улицу. Уколов пускается в пляс: «Эх, яблочко, куды котисся…» Карасёва его одёргивает. Идём, куда глаза глядят. Карасёва предлагает Варе переночевать у неё, так будет лучше. Я поддерживаю. «Сегодня, - резко говорит Варя, - а завтра?» «И завтра тоже».

      На душе легчает. Я благодарю Варю за шахматовские впечатления, будто сам побывал там. Она рассеянно кивает. Уколов предлагает выпить: это как нельзя кстати. Складываемся, он приносит водки, которую мы тут же из горлышка глотаем в каком-то подъезде (даже сладкой показалась), Варя понемногу отходит, а потом и становится той, которую мы привыкли видеть. «А всё-таки живём, ребята!» - восклицает она. «Наплевать на пустяки, - вторим мы ей, - главное – не размениваться!» «Когда я стояла на камне, - вспоминает Варя, - верите, испытала такой восторг, которого хватит на десять лет! Вот и подумаешь: а много ли в жизни наберётся таких мгновений, ради которых, собственно, и живёшь?»

      На Варю так подействовало нежданное путешествие, что она собирается объехать все литературные места. Вот и маршрут наметила – в Тарусу, к Паустовскому. Я замечаю, что многие места, связанные с именами великих людей, у нас не обустроены, не сохранилось домиков, где они жили, нет музеев, где бы о них рассказывали, и в Тарусе, по слухам, ничего нет, но Варя говорит, что это не так важно, ей главное – подышать воздухом великого человека, посмотреть окрест его глазами.

      Уколов предлагает закрепить хорошее настроение, но я вижу, что пора прощаться. Он всё же подтягивает женщин поближе к гастроному, а я машу рукой, обещая Варе позвонить на работу.

      Сидя в троллейбусе, я думаю о выходке Зои. Случайна они или нет? В отношении нас – конечно нет, мы ведь не ангелы, особенно Уколов, но Варя? Неужели Зоя её выгонит? Это было бы… Не могу подобрать слов. Причина, конечно, не в том, что мы собираемся у Вари, мы – только повод. Тогда в чём?

      Туча несла дождь, но обернулась снегом; снег растаял. Я смотрю в окно. Краски непритязательные, печальные, не хватает солнечного луча оживить их. Но вот он вспыхнул в оставленном ему окне и мгновенно засеребрились усы проезжающих авто, заиграла зелень газонов, слепят чёрные лужи; люди на тротуарах кажутся моложе.

      Если Зое нужна комната, то для кого? Они с Диколаем в одной, Стасик – во второй, Варя – в третьей. Стасик, правда, спит в проходной комнате, Может, для Стасика? Он стал права качать и прочее. Поселить его в комнату Вари, и тот желанный комфорт (вещи расставлены, много воздуха, никто не шумит), о котором многие мечтают, Зоя получит. Она хочет не когда-то это иметь, а сейчас, иначе не была бы Зоей. Но Варе по закону принадлежит комната, достаточно ей подать в суд… В том-то и дело, что Варя никогда не прибегнет к суду, она не из тех, и Зоя об этом знает. Значит, они уже говорили на эту тему, Варя возразила, Зое не понравилось, и она решила надавить при всех?

      Представляю, что будет, если Варя съедет. Зоя думает, что станет лучше. Где так она умная, а где так…

      Без Вари каждый из них равен нулю. Стасик будет стоять с листом белой бумаги у дверей Вариной комнаты и взывать к памяти её голос. Стасику назавтра сдавать сочинение, но в его кудлатой голове темно и тоскливо, она будто сдавлена обручем, и только Варя может снять обруч, заговорить легко и просто, рождая и у Стасика что-то в ответ. Да что сочинение? Варя нужна Стасику каждый вечер. Едва открывается дверь, как он спрашивает, что означает «фенешебельный», слово, только что им услышанное. Варя с порога поправляет – «фешенебельный» и подробно объясняет. Если объяснений недостаточно, в ход идут словари.

      А Зоя? Это только кажется, что Зоя далека от Вари. Благодаря Варе Зоя стала читать. Не Толстого, правда, не Чехова, которых она «прошла» в школе, а самые свежие повести. Она слышит о них от Вари, проглатывает за два вечера, а потом говорит по телефону: «Схожая ситуация, я тут недавно прочла…» Чувствуя, как на другом конце провода замирают, Зоя небрежно, мимоходом сообщает, что она вычитала. Она умеет себя подать. Что она без Вари? Или надеется сориентироваться в книжном мире одна? Или, может быть, считает, что время книг прошло? Зоя с собой всегда договорится, у таких между умом и сердцем разлада нет.

       На первый взгляд Диколай вроде бы ничего не теряет. С Варей или без – какая ему разница? Но с Диколаем надо разобраться, он не так прост, как кажется. Уход Вари обострит противоречия, раздирающие этого тихого человека. Дело в том, что Диколаю не на кого опереться. На Стасика? Он ему не родной. На Зою? Зоя – кулак, Диколай – тесто. Зоя бьёт кулаком в тесто, в тесте остаётся отпечаток. Диколаю нужен ребёнок от Зои, а Зое он не нужен. Зоя понимает, что бить, как бы тесто ни было податливо, всё время нельзя и потому чередует битьё с уловками. Вот цветной телевизор надо купить, вот гараж надо построить. Напрягайся муж, ищи левый заработок… Недостаток Диколая в том, что он любит Зою до беспамятства, а Зоя пользуется этим. Она будит в нём мужчину, заглушая ростки отца. Сейчас для Зои главное – садовый участок, а для Диколая, само собой, - тёс для будущего домика. В том, что Зоя выхлопочет место в садовом кооперативе, Диколай не сомневается. Только на дне души этого человека кровоточит ручеёк, напоминая, что жизнь проходит, ничего им самим в этой жизни не совершается, он лишь подхватывает идеи тех, кто рядом, или поддакивает, когда его прямо об этом спрашивают.

      Диколай, когда Зоя в командировке, потихоньку напивается. Обычно он сидит в вариной  комнате, исповедуется. Варе бы прикрикнуть на него, мол, какой ты, на фиг, мужик, если не ставишь вопрос ребром, но Варя не желает вмешиваться в жизнь сестры и потому тихо увещевает, опрокидывая за компанию стопочку. Диколаю бы понять, что Варя в этом случае не отличается от Зои…

      В продолжение нескольких дней я звоню Варе на работу, но не могу застать ни её, ни хотя бы Карасёву. «Обе только что вышли», - отвечают каждый раз. Я называюсь родственником Вари и тогда мне доверительно сообщают, что у неё семейные неприятности, она ищет квартиру вместе с подругой.

      Во мне борются два начала: первое – помочь Варе в поисках угла; второе – поговорить с Зоей. Второе я гоню от себя прочь, у меня нет никакого желания встречаться с Зоей, потому что на этой встрече я буду не в своей тарелке. Но разговор с ней, каким бы он ни получился, я чувствую, неизбежен, а когда наши общие с Варей знакомые выспрашивают, правда ли, что Варя не ночует дома, - необходим. Мне кажется, и Зоя заинтересована в том, чтобы про неё не болтали в городе. Она с радостью ответит на вопросы «противоположной стороны», что я и почувствовал по её голосу, когда мы договаривались о встрече. Зоя прикинула, что информация через меня пойдёт в неискажённом виде, значит, и для неё это важно.

      И вот я еду. Куда? К Зое. Умора. Такое ощущение, будто съезжаю на лыжах с горы, но привычного, очищающего душу детского страха нет, есть отупляющий покой, похожий на тот, будто где-то служу, служба не нравится, но деньги большие.

      Зоя принимает меня на кухне. На ней короткое чёрное платье, украшенное ярким передником, волосы собраны сзади в пучок, грудь декольтирована чуть больше, чем требуется для кухни. Впечатление, будто Зоя собралась танцевать на льду. Нет, она готовит обед. До меня не сразу доходит, что наряд продуман. Зоя плавно движется передо мной, давая возможность рассмотреть себя. Она наливает мне кофе, мы болтаем о пустяках типа «не правда ли хорошая погода, мистер Хиггинс?»

      Я рассматриваю. Не рассматривать невозможно. Зоя настолько хороша, что надо быть слепым, чтобы не заметить её красоту. Я просто глазею, забыв, для чего пришёл. На душе до странного легко; понимаю, это обманчивая лёгкость, но ничего поделать с собой не могу. Я превращаюсь в Семёнова; рядом с Зоей можно быть только Семёновым, то есть закрыть глаза на тот вздор, который она несёт, и воздать должное её дьявольской неотразимости, или – быть Диколаем, постоянно гибнуть возле, не имея ни своего имени, ни своих желаний.

      Пока Зоя говорит, я запутываюсь в паутине мыслей, что зажигаются от одного её присутствия. «Почему, - ревниво думаю я, - моя жена не ходит в бассейн, как Зоя? Фигурка у Зои точёная, девичья, и это результат не только бассейна, но и строгой диеты. Почему моя жена (да и большинство других женщин) считает, что нужно есть, что хочется и сколько хочется, говоря попросту – лопать, а гимнастику смотреть по телевизору? Когда же наши жёны, чёрт возьми, станут следить за собой, хоть немного сократят разрыв между собой и Зоей, чтобы зои перестали плодить семёновых и диколаев?»

      Никчёмные, подобные этой, мыслишки вертятся в голове как результат того, что Зоя будит во мне мужчину. Я отрываюсь от реального, забывая, что мы живём для детей, а не для себя, а когда живёшь для детей, о себе забываешь: всё равно и как выглядишь и какое производишь впечатление. Какое-то там производишь, ну и ладно.
      Зоя садится напротив, кладёт нога на ногу. Платье, и без того короткое…

      Пулей – это я точно помню – вылетаю из подъезда, не переставая восхищённо повторять: «Ну, змея…, ну, змея…» Ругаю себя  последними словами. Хотел смешать Зою с грязью, а вышло…

      «Все хотят понять Варю, но никто не хочет понять меня. А я устала. Устала перемывать за ней посуду, перестирывать бельё. Нет, ты взгляни на эту тарелку, - догоняет меня голос Зои, - видишь пятна жира? Она подставляет её под струю воды, и так во всём, хоть кол на голове теши. Варя, начисти картошки, попросишь. Лучше не просить. Каждая картофелина на глазах уменьшается вдвое. Всюду надо смотреть: отключила ли газ, завернула ли кран горячей воды, потому что вода поступает с перерывами, закрыла ли дверь на ключ, завинтила ли тюбик с пастой. Стишки писать – это хорошо, но какая польза от них? Хочешь, покажу грязную ложку, которая три года валяется у неё под диваном?»

      «Не-е-ет, я хорош, тюбик с пастой. Выслушал, да ещё кивнул. Околдовала, чертовка. Теперь -  к Варе. Скорей. Искать квартиру. Ничего другого не остаётся, раз уж я такой лох».

      С превеликим трудом находим Варе отдельную комнату. Старушка похоронила старичка и живёт одна в двухкомнатной квартире. Старушка мнительная, экономит газ, свет, воду, кажется, экономит саму жизнь. Никто чтоб не ходил, не звонил, не беспокоил. Варя при свечке читает и пишет. Понемногу она делается похожей на эту старуху: говорит шёпотом, стараясь не вступать на скрипящие половицы, лицо её серо, как вагонная простыня. Увидев тусклые лампочки, старую мебель, лисье сморщенное лицо, я догадываюсь, что старуха складывает в чулок и припугиваю её на этот счёт. Подействовало, или что другое, но меня пускают беспрепятственно. Бабка сдаёт комнату только военным: они и платят хорошо, и прописка им не нужна, и по несколько суток их не бывает дома. Так что к Варе скоро подъедет человек с погонами, то бишь «муж». Но поскольку он не едет, а захаживают Карасёва с Уколовым да я, то… Слава богу, выставить Варю бабка не решается. Варя ей уже врача вызывала, на рынок за медком сбегала, настои трав дала отведать. Зачем же такую выставлять?

      У Вари были и другие варианты, но её устроил этот, в центре города, с телефоном, без которого Варя не может. Ей обязательно надо звонить в книжные магазины, аптеки, на работу, друзьям, сестре. О Зое Варя запрещает говорить. Более того, она согласна с ней. Рано или поздно пришлось бы съезжать, поскольку Стасику потребуется комната, когда он женится. «А в какой форме это было подано?» - рублю я воздух. «Да», - вздыхает Варя. «Так-то», - закрепляю я, но Варя делает мне знак, мол, перестань, хватит.

      Сочетание Вари и телефона мне кажется противоестественным. Варя по натуре крестьянка,  даже слегка окает. В том, что она окончила сельхозинститут, а не литинститут, никакой ошибки нет. Её жизнь проходит в поле, где не обойтись без дождевика и резиновых сапог; как ни мажет она кремом лицо, оно всегда обветрено, а руки заскорузлы. Варя занимается семенами, их сохранностью, всхожестью, приспособляемостью к местным условиям. Она распространяет сорта, которые хорошо показали себя на суглинках нашей области. Она ездит, смотрит, спорит, встречая где понимание, где непонимание; чаще всего с ней соглашаются, но действуют по-своему. Это выводит её из равновесия, она бьёт тревогу, выступая по местному радио или в газете. Об этой стороне её жизни я, к своему стыду, мало знаю; знаю только, что она нажила себе врагов, но есть и друзья. Бывает, в глубинке её то на ночлег не пустят, то подводу не дадут, то не покормят. Но чаще Варя возвращается из поездки окрылённой: её рекомендации приняты, а ещё радость – удалось в сельмаге пару хороших книжечек приобрести. В такие минуты Варя не едет, а летит домой.

      Мне странно, что многие знают Варю как агронома: месящую грязь в поле, курящую в конторах, где она резким голосом бросает отрывистые фразы и поводит крутыми плечами… И совсем немного тех, кто может увидеть её в своей комнате, среди книг, с поджатыми ногами на диване, в вязаной кофте, мечтательную, светящуюся, с блокнотом, в котором не дописана строка… Говорю ей: «Езди с тетрадью стихов, организуй вечера поэзии в красных уголках, больше пользы принесёшь», но Варя не соглашается, считая, что она агроном, а агроном должен заниматься своим делом. «Тогда кандидатскую пиши, - говорю я ей, - у тебя уйма фактов». Варя морщится: «Отстань». Но вот просочились слухи, что Варя устроила вечер поэзии в сельском клубе… Ага, мои слова не пропали даром!

      Не то теперь всё. В комнате с блёклыми обоями, где нет ни одной книги, Варя выглядит усталой. Говорит по телефону кратко, без прежнего воодушевления. Дух квартирной хозяйки с её тоской по керосиновой лампе и подшитым валенкам – неистребим. Я пытаюсь его разрушить: хохочу, нарочно включаю везде свет, стукаю кулаком по стенке старого шкафа, фукающего в ответ пылью… Варя встречает меня улыбкой, мол, понимаю тебя, Сашок, но…поиграл и хватит.

      «Как дела?», - спрашиваю. Варя отвечает, что заявление на квартиру  подала. В месткоме подумали, что она шутит, но, обследовав её жилищные условия, поставили на очередь. Впереди долгое и трудное ожидание. Я рад, что колесо со скрипом, но повернулось, и больше не тревожу Варю вопросами. Неожиданно она признаётся, что у неё здесь пошли стихи, одиночество способствует. Я весь – нетерпение.

      Варя читает. Читает она быстро, глотая слова, словно стесняясь написанного. «Варя…», - укоризненно бросаю я. Стихи у Вари в основном о трудном детстве. Детство её прошло в деревне в голодное время. Особенно мне нравится стихотворение про кусок сахара на нитке. Варя, увидев валяющийся на асфальте кусок сахара, вспомнила, как они пили чай: висел на нитке кусок, к нему по очереди склонялись и сосали. Сахар в те времена был крепкий, не то что сейчас.

      В этот раз Варя читает другое. Подозреваю, она тайком съездила в родную деревню, отогрелась на лежанке. Уж больно просветлённые стихи. В который раз убеждаюсь, что Варя может, ещё как может. «Стой, - останавливаю я Варю, - повтори». «В латунных чашечках полян берёзы теплятся, как свечи», - повторяет Варя. «В латунных чашечках полян…», - задумчиво говорю я, пробуя слова на вкус и одновременно предчувствуя остроту удачи. «Да знаешь ли, как это называется?» - вскакиваю я со стула. Варя испуганно моргает. «Если в каждом стихотворении будет по одной такой строке, то что ещё надо простому смертному?»

      И я твержу Варе, что у неё есть искра божья, что напрасно она её гасит. Варя отмахивается: «Случайно получилось», но я беру её за руки и заставляю прыгать вместе со мной, повторяя: «В латунных чашечках полян, в латунных чашечках полян…» Ходуном ходят половицы, дрожит нить накала в лампочке Ильича, звякает фарфор в старухиной горке, но что делать? Поэзия – она и в этой замшелой дыре поэзия. «В латунных чашечках полян, в латунных…» Старуха возникает из ничего, как низкая притолока, когда о неё стукаешься лбом. Мы прыгаем ещё выше и злее. Варя тоже видит старуху, но остановиться не может.
Берёзы теплятся, как свечи!

      Мы прыгаем до тех пор, пока снизу не приходят жильцы и не останавливают нас.
      Варя съезжает с квартиры. Поэзия победила, но временно придётся отступить. Опять Карасёва, опять Уколов, опять я. Пускаемся на поиски. Варя жалеет, что так получилось, но на меня не сердится. Причина жалости – потеря телефона, потому что находим ей квартиру, но без этого провинциального идола.

      Квартиру в нашем городе надо выстрадать. Страдание не в том, что её не дадут, а в том что не известно, когда дадут. Даже те, кто дают, не знают, когда дадут. Они только могут обещать, что охотно и делают. Неподкреплённые обещания нервируют, выбивают из колеи. Варя, конечно, побегала, понервничала. Другим нервы подёргала. Но помогли друзья, те, которые знают её как человека в дождевике и резиновых сапогах. Долгим было ожидание, но результат оказался потрясающим, ждать, оказывается, имело смысл: у Вари будет отдельная однокомнатная квартира!

      Мы с Уколовым восседаем на горе книг, и гора эта движется по городу. Грузовик перевозит имущество Вари. Разгорячённая погрузкой, Варя сидит с пунцовым лицом между шофёром и Карасёвой. Книги, одни книги. В коробках, связках, пачках. Что касается Вариного гардероба, то он – на ней.

      Зоя растерянна. Как ни готовилась она к отъезду Вари, он произошёл неожиданно. То Диколая посылает на погрузку, то Стасика. Мы с Уколовым, преувеличенно сопя, толкаем их локтями; наконец Стасик догадывается вязать книги. Лавина книг заполняет грузовик; видя такое, Зоя хватает наугад две пачки и относит в свою комнату. Она предлагает Варе поочерёдно диван, торшер, утюг… «На дачу отвезёшь!» - сердито бросает Варя. С Варей сейчас лучше не связываться, вон она какая. У Зои ещё есть возможность умыкнуть одну-другую связку книг, но Уколов приказывает Диколаю со Стасиком таскать, а сам набивает мешки.

      «Эх, яблочко, куды котисся…», - притоптывает Уколов вместе с мешком, после чего кричит шофёру, высовываясь по пояс в окно: «Тебе не стыдно, бугай, у тебя женщина в кузове!» Карасёвой показывает кулак. Значение этого жеста я понимаю позднее, сейчас только вижу, как Карасёва виновато ставит ногу на колесо, тихонько сползая на землю. Заметив, что Зоя отвлеклась, Уколов хватает припрятанные ею пачки и через три ступеньки сигает вниз. Зоя кисло машет рукой, а Уколов закуривает, сидя в кузове верхом на книгах. Усмешка трогает его тонкие губы. В Вариной комнате остаётся лишь в клубочке пыли грязная ложка.

      В городе весна. На Молочной горе пахнет арбузом. Грузовик летит на окраину, где застраивают пустырь. Солнце поливает щедро; под его лучами снег искрится так, что глазам больно. Уколов молчит. Вижу, изменился, стал серьёзнее. Кулаки показывает Карасёвой. Варин дом светленький, увешан цветными балкончиками-люльками. Специально построен для малосемейных. В нём два подъезда и у обоих – грузовики с мебелью, которая только в комнате выглядит величественной. Нашему семитонному никак не протиснуться, но Уколова осеняет: книги через окно. С пятого этажа он спускает верёвку, я цепляю пачку, он тянет. Шофёр приносит ещё верёвку, и наша производительность удваивается. «Ловко!» - кричат нам отовсюду, что мы и сами видим. Стеллажи, раскладушку и тюфяк затаскиваем по лестнице. Поздно вечером, сидя на книгах под трёхсотсвечёвой лампочкой, обмываем квартиру. Красота… У Вари ни вилок, ни тарелок, но стакан есть. Смотрим на него, как зачарованные. Уколов обходится и без него, дуя прямо из горлышка.

- Ребята, - потягивается Варя, - это бывает раз в жизни…
- Латунных чашечек полян, - завожусь я, остальные подхватывают: «Латунных чашечек полян, латунных чашечек полян!!!»

      Карасёва быстро целует Уколова. Взмахом руки я останавливаю хор и прислушиваюсь:  никто нейдёт. Не тычет в зубы веником, предлагая начать уборку. Все понимают – это поэзия. А перед поэзией снимают шляпу.

      На прощанье Варя шёпотом мне сообщает: Карасёва с Уколовым вероятно поженятся, во всяком случае Карасёва ждёт ребёнка. «Почему вероятно?» «Уколов артачится, говорит, я ещё не созрел». Я улыбаюсь: Карасёва ждать не будет, когда Уколов созреет. Едва она откроет рот… Просто он не слышал её настоящего голоса. «Ну, а ты как, довольна?» - спрашиваю Варю. Варя кивает, но глаза у неё грустные. Я не ухожу, хотя Уколов уже хлопнул внизу дверью. «Зою жалко», - выдавливает наконец Варя. «Зою?» - переспрашиваю я в изумлении. «Не попрощалась, не предложила поехать… Сестра ведь». «Ну если только сегодня», - не то соглашаюсь, не то уточняю я. Я вижу, как Варе неуютно от того, что придётся остаться одной; это впервые в её жизни, и ни она, ни я об этом не подумали. Мы, русские, не умеем думать вперёд, что остро сейчас ощущается. Я бормочу слова прощания и через две ступеньки сбегаю вниз. Варя остаётся одна с тишиной и книгами.

      Но вот книги расставлены, посуда куплена, можно ехать к Варе когда угодно. И я еду. Я еду к Варе. На этот раз я хорошо подготовился. Пока Варя занималась квартирой, я добыл в букинистическом магазине редкую книжку, в которой упоминается её родная деревня (Варя страшно обрадуется), кое-что написал сам, и ещё Варя просила узнать, кто на что обменивает ( в смысле книгу на книгу, собрание на собрание), для чего пришлось потолкаться в предбаннике общества книголюбов, и это я проделал. Словом, буду у Вари на коне. Столько везу всего, что и рта ей не дам раскрыть.

      Лицо Вари светится. Усаживает меня в кресло, подаёт кофе. «Не победить того народа, который пьёт кофе», - блажу я, и сразу видно, я доволен, настроение что надо.

      «Начинать?» Варя кивает. Но едва я раскрываю рот, как в прихожей с лёгким шумом падает пальто. «Надо поднять», - говорю я Варе глазами. «Не ходи туда», - предупреждает Варя, но я уже шагнул. За плащами стоит…

- Зоя? – спрашиваю я, хотя вижу, что Зоя. – Что ты тут делаешь?

      Зоя молча бьёт меня по руке и идёт на кухню. На кухне Диколай тихонько у раковины чистит картошку. «Картошечки захотелось?» - язвлю я, но мне не отвечают. «Не обращай на них внимания», - берёт меня Варя за рукав и пытается отвести в комнату. «Хорошенькое дело, - противлюсь я, - может быть и в ванной кто-то есть?» Громко стучу. Открывает Стасик. Он только что выкупался, стоит в трусиках, вытирая мокрые, до плеч волосы. «У тебя дома горячая вода есть?» - спрашиваю. Спрашиваю так, что надо отвечать, иначе худо будет. «Есть», - отвечает Стасик. «Какого рожна ты здесь торчишь?» «Мам, чё он ко мне пристал?» «Так… Все тут, как я и предполагал. Не могут без Вари. Выгнали её, а теперь бегут сзади и не извиняются». Ярость душит меня, хотя стараюсь быть спокойным. «А ну идите сюда, - командую, - все идите!» Диколай моет руки. «Потом домоешь!»

- Взяли, да? – встаю я в дверном проёме. Меня несёт, но ничего с собой поделать не могу. – Тоска по куражу заела? Думали, нацепить на шею кусок золота да набить брюхо – и этим спасёшься? Да те вечера, что мы проводили у Вари, и были главными в вашей жизни, хотя вы и простояли за дверью! Говорите спасибо, что мешали нам, дурости своей кланяйтесь…

      Варя в ужасе закрывает лицо руками, а тройка, неожиданно сплотившись, выталкивает меня за дверь. Я продолжаю поливать их, но вот уже вслед летит пальто и кепка. Больше всех старается Зоя; она упирается мне в грудь руками, волосами касаясь подбородка. Успеваю запомнить, как пахнут её волосы. Какими-то дешёвыми духами. Семёнов, скряга, пожадничал, не скинулся на  Коко Шанель. Он дарит, я знаю. «Полная, совершенная победа!» - барабаню я кулаком в дверь. Мне выбрасывают ботинки. «Виктория! – нахожу я наконец нужное слово, - полная, окончательная виктория!» Жаль, нет Уколова –  мы бы им показали.

      На некоторое время мои отношения с Варей прерываются. Я узнаю, что вдрызг испортил Зое настроение; теперь, прежде чем ехать, она справляется, не нагрянет ли «чумовой», то есть я. Варя делает так, чтоб мы друг с другом не встречались. В шутку зову её стрелочницей. «Сколько раз тебе говорила, - поучает она меня, - не лезь в мои отношения с сестрой». «В эти отношения я как раз не лезу, не путай, пожалуйста». «Ни в эти, ни в те, прошу тебя». «Но согласись, они разбиты, полная и окончательная виктория!» Варя смеётся: «Ох и настырный ты, Сашок!» «Ну, виктория?» - нажимаю я. «Виктория-виктория», - соглашается Варя, но как-то неохотно.

      «Вот тебе и виктория», - растерянно шепчу я, подъезжая на велосипеде. На берегу маленькой лесной речки – лаковое стадо легковушек. В кустах, возбуждённо переговариваясь и время от времени вскрикивая, бродят Зоя, Семёнов, Диколай, Стасик, ещё несколько пасмурных фигур и с ними Варя. Варя бросается мне навстречу: «Спасибо, что приехал, сейчас будут столбить участки». Сердце моё падает: отмахал столько километров, чтобы узнать, что собаке дали сахарную кость, то есть, что Зоя втиснулась в садовый кооператив. Выходит, Варя меня надула, сказав, что будет маленький пикник с чтением стихов? Мне хочется выяснить, так ли это, но язык прилип к гортани, я весь в поту и в пыли. Спускаюсь к речке, брызгаю в лицо холодной водой. Каких трудов стоило отпроситься!

      Эти всё ещё бродят в кустах, всё ещё вскрикивают. Ко мне подходит Семёнов. Он вертит на пальце ключи от зажигания. Показывает глазами на велосипед: «Всё фальшивишь?» Я напрягаю бицепсы (видимо, у меня страшноватый вид), и Семёнов отходит, демонстрируя безразличие. Скоро они наставят заборов, настроят хором, заведут собак… И вдруг из кустов выплывает фигура в белом плаще, в которой я мгновенно узнаю… Воплощение зрелости нашего социализма. Фигура кланяется мне издали, но я не отвечаю. Фигура с достоинством отворачивается. Фу, чёрт, запамятовал его фамилию; что-то среднее между Авелем и Каином, но ближе к Мясоедову.

      Мы приехали с ним в этот город без гроша в кармане лет десять назад, помню, сидели в сквере какой-то строительной конторы и курили одну сигарету на двоих. Дали шутливое обещание не терять друг друга из виду и без особого труда выполняли, даже жён своих перезнакомили. Я знал, при каких обстоятельствах он женился, но излишнего любопытства не проявлял. Вышло так, что он баловался с женщинами, и вот братья одной из них пришли к нему ночью с топором и поставили условие: или он женится, или они ему сейчас этим топором… Женился. Жена отблагодарила: построила кооперативную квартиру, купила машину, гараж, ещё гараж. Испытание сытостью – вот что получилось.

      Мясоедиха заведует столовой на заводе; раньше она носила сумками, теперь он эти сумки возит. Они обворовывают рабочих, но он себя вором не считает, спрятавшись за такую байку: в детстве голодал. Это неправда: кто голодал, тот не возьмёт у другого.

      Мои расхождения с ним начались, можно сказать, с ерунды. Появились в наших магазинах австрийские покрывала, дорогие, но уж больно красивые. Накроешь таким двуспальную кровать, и будто солнца в комнате прибавилось. Пришли к ним в гости, а у них это покрывало, жена моя аж прищелкнула языком. Весь вечер только и разговору об этой тряпке. Ладно, поднатужились, купили. Я сразу увидел, что оно лишнее в нашей комнате. Обстановка скромная, а покрывало требует, чтобы к нему обои другие подобрали, кресла, люстру. Сказал об этом жене. Она согласилась. А Мясоедовы, вижу, где-то что-то достают, меняют одно на другое, знакомятся с помощью антрекотов… Посвятить этому жизнь? Жена продала покрывало, а на вырученные деньги купила всё необходимое для будущего ребёнка, которого мы ждали.

      Мясоедовы ограничились одним ребёнком, чему я был несказанно рад. Когда раздаётся нытьё по поводу преобладающего числа семей с одним ребёнком, меня охватывает сомнение: всем ли нужен второй? Ну появится он у Мясоедовых, ну появится. И кто это будет? Избалованное, несчастное существо, которое не будет знать, что такое беречь кусок хлеба, ходить пешком, помогать родителям, которому простые истины откроются с таким превеликим трудом, что на это будет ухлопана жизнь?

      С рождением дочери наши отношения лопнули. С их стороны тишина, с нашей – тоже. И вот встретились. Я как-то забыл о нём. Вернее, помнил, что он есть, но как бы на другой планете, ан нет, на этой. Стоит ко мне спиной, обречённый на самый лучший участок, поскольку председатель кооператива. Вокруг него колготятся, никто не знает, кому что достанется, а он…  По-прежнему знает счёт в игре, которая ещё не началась. Позже до меня дойдут слухи, что Зоя втиснулась в кооператив в последний момент. Подбирала, подбирала ключи к председателю, да всё никак, а тут он стукнул свою «Ладу», а машина оказалась незастрахованной, ну Зоя и устроила ему страховку задним числом. Знай я об этом на берегу лесной речки…

- Варя, - сурово подзываю я, - что ты здесь делаешь?

      Варя смотрит непонимающе.
- У меня будет своя земля! – горячится она. – Посажу цветы. Ты видел хоть раз, как росток…
- Что ты тут делаешь? – повторяю я сердито.
- Своя! – взвивается Варя.
- Конец наших отношений, понимаешь?
- Многие имеют участки, ты – против?
- Здесь не деревня, здесь тот же город с теми же людьми. Немедленно садись ко мне на багажник.
- Стихи буду писать, - всерьёз говорит Варя, - весь второй этаж Зоя отдаёт мне.
- О чём стихи? О том, как воет мясоедовская собака, или как Семёнов наконец встретился с Зоей? Да-да, с Зоей, а не с тобой.

      Варя делает вид, что не слышит. Но она слышит. Она не выдерживает:
- Да что ты заладил? Помидоры посажу, тебе-то что?
- Зачем?
- Свеженькие будут, с грядки.
- Зачем свеженькие?
- Какая муха тебя укусила? Чтоб питаться как следует, подольше...
- Подольше пожить, что ли?
- Именно.
- Для чего?

      Варя ошарашенно смотрит на меня. Её зрачки расширяются. Опять я что-то такое сморозил, но не могу остановиться.
- Для чего долго жить, я спрашиваю?